Рядом с врагом

— Так, так…

Равчук вложил ствол ружья в ложу, обтер и поставил в угол. Опанас Гаврилович сидел, подперев ладонью щеку, и задумчиво смотрел на хозяина сторожки.

— Никак не пойму я тебя, Михайлыч, — произнес он после долгого молчания. — Уж очень скучный ты человек. И, как я погляжу, с людьми тебе тоже скучно. Живешь один, как сыч. Неужели не тянет тебя поговорить с человеком, отвести душу?

— А о чем говорить-то? Привык я и так.

— Ну, допустим, у каждого свой вкус, это верно.

Равчук закурил самодельную трубку, набитую крепчайшим самосадом. У Шерали даже сперло дыхание. Опанас Гаврилович кашлянул.

— И как ты эту вонь с огнем глотаешь? — спросил он, вставая.

Равчук промолчал, продолжая пускать кольца.

— Ну, мы поедем, пожалуй.

Опанас Гаврилович поднялся, надел плащ и, уже подойдя к двери, сказал:

— Ухо держи востро, Михайлыч! Неровен час, запалит молния дерево, беды не оберешься. Чуть что — дай знать.

Равчук, почесывая одним пальцем жесткую густую бороду, ответил:

— Будьте покойны, не оплошаю.

НАШЕСТВИЕ

Воспоминания о давней грозовой ночи вызвали у Шерали смутную тревогу.

«Как бы с Тамарой что не случилось, — размышлял он и тут же успокаивал себя. — Собственно, ничего не может случиться».

Они и прежде расставались. Работа требовала частых выездов. Получив командировочное удостоверение, Шерали не входил, а вбегал в дом.

— Тамарочка, знаешь…

Тамара уже знала. И этот торопливый шаг, и эти сверкающие глаза объясняли лучше всяких слов.

Стараясь не огорчить мужа, Тамара, улыбаясь, спрашивала:

— Куда? И… на сколько?

Шерали чувствовал в этом вопросе упрек: «Опять уезжаешь!» Он смущенно пояснял:

— Я скоро вернусь, Тамара. Но ты знаешь, какое дело?

Он усаживал жену рядом с собой и начинал рассказывать о новой работе.

— Степи Беговата — пустырь… На много километров пустырь. И вот мы…

Да, такая его профессия! Что поделаешь!

Тамара смотрела в лицо мужа. Брови ее поднимались, и на лбу резко ложились ранние морщины. «Профессия ли? — думала Тамара. — Нет, это не просто профессия».

Ей нравились любовь Шерали к своему делу, его упорство. И не могла представить Тамара, чтобы ее муж, вернувшись с работы в точно установленный час, устало растягивался на диване.

— Ну, что на обед?..

Она знала таких людей, спокойных, хладнокровных.

Один из них жил по соседству. Он никуда не уезжал, задержку на работе считал чрезвычайным происшествием, очень берег здоровье. Работу Шерали сосед ни одобрял.

— Измотаетесь, молодой человек. А что пользы?

Шерали его не понимал, не понимала и Тамара. Как что пользы! Деревья, леса, сады… Они сами за себя говорят о своей пользе каждой веткой, каждым листком!

Нет, таким, как этот спокойный сосед, Шерали быть не мог, не умел.

«И хорошо, что не может!» — с гордостью думала Тамара, хотя сообщения о новой поездке в первую минуту вызывали чувство досады: «Опять уезжает!».

Но сборы, шумные, всегда веселые, очень короткие и задорные рассказы Шерали в несколько минут рассеивали самое плохое настроение.

Возвращался он так же неожиданно.

— Лесок поднялся, Тамара… Помнишь, посадку делали за березовой рощей? Вот и в степи будут точно такие же деревца. Только ветер сильный. Следить надо за саженцами, беречь.

Проходили дни, и снова вызов: нужен специалист.

— В горах возле Намангана обнаружили громадную орешину, — рассказывал на этот раз Шерали. — Интересная, говорят. Нужно посмотреть.

И он вновь уезжает.

Думал ли он в этих поездках о ней и о маленьком Бахтияре?

Тамара выяснила случайно. Оказывается, Шерали почти каждый вечер, как бы ни был занят, садился и писал. Это получались не письма. Нет, совсем другое. Ведь Шерали даже не отправлял их. Он разговаривал с женой, тосковал по ней, по сыну.

Обнаружив впервые пачку таких «объяснений», Тамара прочитала записи, и у нее на глазах невольно навернулись слезы.

Еще дороже, еще понятней стал этот человек.

Теперь Тамара, как только возвращался муж, вытаскивала на белый свет все адресованные ей, но не дошедшие письма и уносила их в другую комнату — почитать после того как накормит и уложит своих «богатырей». В такие минуты Шерали чувствовал себя неловко, точно нашаливший ребенок, и не смел глядеть в глаза жене. Он ложился и делал вид, что ничего не замечает, отворачивался к стене. А как все же была благодарна она за теплые и ласковые слова «в письменном виде»!

…Шерали шел, заложив руки за спину, по лесной дороге. Она вела в Червонный Гай.

Внимание Шерали привлекла интересная и своеобразная картина. По одну сторону дороги стоял густой-прегустой сосновый бор, по другую — тянулась светлая березовая роща с курчавой, вечно шумящей листвой. Оба эти массива, не сходясь, убегали далеко-далеко. В сосновом бору было темно и мрачновато, а в роще все блестело радостными красками: и белые стволы, и светло-зеленые зубчатые листья, и трава с веселыми лесными цветами.

Но не это взволновало сейчас Шерали. Сейчас он думал о другом. «Вот тихие, застенчивые березы страстно тянутся к сильным, высоким соснам, но между ними легла дорога — не перешагнуть им ее. Вот именно такая неширокая дорога может разлучить и людей… А зачем?»

Шерали невольно тряхнул головой.

«Что это я? Словно на годы расстались…»

В эту минуту он почувствовал, как задушевную мелодию леса нарушили посторонние, чужие звуки. Сначала Шерали не придал им никакого значения: сколько их в лесу, неведомых человеческому слуху! Ведь лес, такой тихий с виду и мирный, всегда полон жизни! Но снова послышался странный звук. Вначале далекий, он был похож на полет осы, однако, приближаясь и усиливаясь, он превратился в стонущий гул.

Шерали невольно поднял голову и взглянул в небо: над черными кружевами хвои промелькнула в небе тень.

«Самолет!»

Да мало ли самолетов летает над страной?

А все же почему у Шерали неспокойно на душе? Не успел смолкнуть завывающий рокот самолета, как вслед за ним ветер донес мощный гул. Плотная стая стальных птиц вырвалась из-за кромки леса и заполнила все вокруг угрожающим рокотом. Это напомнило Шерали маневры времен его службы в армии.

Стая умчалась на восток, и вскоре издалека, словно лавина скатилась с гор, послышался гром.

То ли эхо повторило его, то ли вновь еще раз раздался гром, Шерали ясно и отчетливо слышал: «Бу-ум! Бу-у-у-ум!».

Не вязался грохот с мирной картиной леса, с песней берез, с колыхавшимися цветами.

Взрыв сильней предыдущих заставил Шерали вздрогнуть и прислушаться. Лесовод повернул обратно в сторону дома.

«Маневры. Конечно, маневры», — рассуждал Шерали сам с собой. Вспомнилась армия, стрелковая рота…

Перед глазами всплыла картина форсирования реки. Рота с марша бросилась в воду. Бросился и он, не зная страха, хотя, откровенно признаться, плавал Шерали тогда плохо. Помогали товарищи.

Переплыв реку, рота, развернувшись в цепь, пошла в наступление.

— За Родину! — гремели молодые голоса.

Запах пороха от холостых выстрелов поднимал боевой задор, звал вперед.

Родина!

«Украина — тоже моя Родина, — думал Шерали. — На этой земле я вступал в жизнь. Здесь нашел друзей. У них брал первые уроки».

Ехал Шерали сюда из Узбекистана семь дней. Семь дней! А поезд, идущий от этих краев до берегов Тихого океана, до города Владивостока, пересекает страну без малого в две недели!.. Сколько городов и сел пройдет он! Сколько километров тайги, степей!

Как широка ты и бескрайна, Родина! А что такое Родина, в сущности? Земля, на которой он сейчас стоит, — Родина. Кишлак возле Ташкента, где когда-то сложил голову его дед из-за капли воды и где теперь высится светлое многооконное здание школы, — Родина… Каштаны на улицах Киева, берега Днепра — Родина. Молодые дубки и орешник, уже украшающие степи и горы Узбекистана, вот эти леса и тихие березы, каналы в пустыне, подземные богатства, величественные дворцы, симфонии Чайковского — все это Родина! Ферганская эпопея, нашумевшая на весь мир, Чкалов и его друзья, проложившие дорогу через Северный полюс к другому материку, — все это Родина. Моя Родина!

Сердце Шерали взволнованно забилось, заполнилось хмелящей радостью.

…Весь день Шерали уже не просто ждал, а тревожно ждал, выбегая из дому на каждый стук и шорох. С утра до вечера он играл с Бахтияром — в этом находил единственное успокоение.

Бабка Марфа уже начала ревновать внука к отцу и все приговаривала:

— А ты, голубь, пойди прогуляйся, развейся…

Тревога Шерали все усиливалась. Временами она охватывала его так сильно, что он не находил себе места. Не поехать ли ему самому в Червонный Гай?

Опанас Гаврилович вернулся домой, спросил:

— Не явились наши?

И больше не задавал вопросов. По выражению лица зятя все понял.

— Брось, Шура, не огорчайся. Я сейчас отправлюсь на разъезд и с первым же поездом поеду в Гай. Кстати, у меня самого там дела. Не махнули ли они в область? Может, в самом деле поехали туда? Идем, чайку, что ли, попьем, да я и тронусь в дорогу.

Вошли в комнату. Чай пили молча.

К вечеру над лесом снова стали собираться тучи.

Вскоре заморосил редкий въедливый дождь. Опанас Гаврилович, глядя в окно, вздохнул:

— Откуда еще он? Вот беда!

Шерали посоветовал:

— Время уже позднее, батько. Не стоит сейчас пускаться в путь, до разъезда не близко. Подождем утра. Если не вернутся к тому времени, то или я, или вы поедете.

До глубокой ночи просидели тесть и зять, прислушивались к каждому стуку, к каждому шороху. Несколько раз просыпался Бахтияр. Но бабка Марфа появлялась, как из-под земли, около его постели и ласково убаюкивала.

— А может, задержались у твоего дружка Тимофея? — проговорил Опанас Гаврилович после долгого, томительного молчания.

— Допустим, но сколько можно! Должна же помнить о сыне!

В полночь налетел ветер. Шумно застонали вековые деревья.

В это время послышался громкий лай собак. Опанас Гаврилович чутким ухом уловил человеческий голос.

— Приехали! — вскрикнул Шерали и кинулся в сени. За ним последовал Опанас Гаврилович.

— Кто это? — спросил Шерали, увидев чью-то грузную фигуру.

— Я, — последовал ответ, — Равчук!

— В чем дело? Что случилось? Отчего так поздно? Да говорите же! — засыпал его Шерали вопросами, но тут же вспомнил, что гостя надо пригласить в комнату. — Заходите, заходите, Михайлыч.

Все трое вошли в комнату. Опанас Гаврилович прошел к столу и ждал, пока Равчук снимет с себя плащ. Шерали нетерпеливо поглядывал на гостя: когда же он скажет о цели своего прихода.

Равчук не стал снимать с себя плаща. Он только откинул капюшон и, подойдя к столу, тяжело опустился на стул. Хозяева дома смотрели на его хмурое лицо, — глаза Равчука были прикрыты густыми кустистыми бровями. Молчание длилось долго. Никому не хотелось первым нарушить его. Наконец не выдержал Опанас Гаврилович:

— С нашими случилось что-нибудь? Говори!..

— С вашими? — удивленно переспросил Равчук. — Нет, про ваших ничего не знаю.

Шерали и его тесть облегченно вздохнули.

— Я принес весть погорше… Беда!

— Беда? — переспросил тревожно Опанас Гаврилович.