Загадки Древней Руси

У документов этого жанра есть и еще одно свойство, которое обязан учитывать — и обязательно учитывает — современный историк-профессионал. Все эти «Истории» — вторичные документы! В подавляющем большинстве случаев их авторы пишут не о событиях, личными свидетелями которых они были сами, — хотя есть и такие, и для нас они просто бесценны, — а о событиях либо более ранних времен, либо происходивших на других территориях. То есть они в свое время решали ту же задачу, что и современный историк, и, естественно, тоже пользовались доступным для них «корпусом исторических документов», включая устные рассказы о других странах путешественников своего времени, исторические легенды и мифы интересующего их народа, записки и сочинения своих предшественников, о которых мы иногда не имеем ни малейшего представления, и т. д. И так было во все времена — с тех пор, как человечество стало вообще интересоваться своей историей и научилось писать!

А теперь еще раз зададимся вопросом: так что это значит — на исторической сцене появился новый народ? Из всего сказанного выше следует: это означает, что современный историк нашел некий документ любого из перечисленных выше типов, в котором впервые этот народ упомянут — и ничего больше! Сам же этот народ мог жить себе преспокойно сотни, тысячи лет до того, как удостоился внимания какого-то историка страны, в которой уже существовала история как род занятий, или изобрел собственную письменность и начал оставлять тексты. Но вот что самое интересное: мог жить до этого, а мог и не жить! Он мог жить сотни лет, не замечаемый историками соседних стран, потому что никак существенно с этими странами не соприкасался, не входил в их «сферу геополитических интересов», а мог и действительно сложиться именно как целостное новое социально-политическое образование, резко обозначив свою сферу «геополитических интересов», и потому немедленно замеченное соседями: еще бы, кто-то вдруг наступил им на хвост!

А бывает и так: до нашего времени доходит чья-то «История», в которой впервые упомянут некий народ — для нас впервые! — и мы, зная из других источников время жизни ее автора, невольно считаем, что этот самый народ появился на исторической арене примерно в его время. А потом выясняется, что «История» этого автора — тоже компиляция сочинений его предшественников, составленная по сведениям за последние двести — триста лет! И к моменту составления этой компиляции этнополитическая ситуация в мире была уже совсем другой: какие-то народы из упомянутых в ней просто растворились в другой этнической среде, какие-то, ранее малозаметные социально-политические объединения превратились в мощные государства, какие-то уже переместились на другую территорию и т. д. Так, спрашивается, как мы должны трактовать его сообщения об интересующем нас народе? Он еще жив к моменту появления его «Истории», или его уже нет? Или он живет уже на другой территории? А может быть, он только появился к этому времени? Или ко времени написания его «Истории» он уже известен под другим именем? Ведь все это требует проверки!

Но бывает и другое. Представим себе, что средневековый переписчик какой-то античной «Истории» натыкается, предположим, на упоминание племени бойев, живущих, судя по географическим названиям, на территории, которую он знает как Баварию. Но он-то точно знает, что на этой территории живут бавары! И он, посетовав на неточность в воспроизведении этнонима античным автором, хладнокровно впишет на место бойев баваров. Ему, возможно, и в голову не придет, что за семьсот — восемьсот лет до него не было никаких баваров в принципе! А было, действительно, кельтское племя бойев, лишь со временем под влиянием германцев сменившее и язык, и культуру, и собственное наименование. Нам же, в итоге, достается исторически искаженный документ, который заставляет нас думать, что распространение германских племен на эту кельтскую территорию началось еще до начала нашей эры — то есть во времена, о которых писал античный автор.

Ну, и как все это можно проверить? У нас есть только один путь: сопоставить с информацией письменных источников по данному вопросу результаты археологических исследований, а также данные лингвистики, топонимики, и, если возможно, антропологии по интересующему нас народу (этносу, государству). Иначе говоря, сегодня полноценное исследование истории сложения и развития какого-либо человеческого сообщества — этноса, нации, государства — это комплексное исследование, ведущееся с привлечением всех исторических дисциплин, включая естественнонаучные методы датирования памятников, исследования эволюции древних экосистем под влиянием человеческой деятельности, древних технологий — мест и времени их зарождения и путей распространения по миру и т. д.

ЧТО ТАКОЕ ЭТНОС

Так вот, все, сказанное выше, относится и к истории сложения и появления на исторической арене славян. Еще раз подчеркнем: история сложения этноса — это одно, история его появления на исторической арене — возможно, совсем другое. Похоже, что к славянам это относится в большей степени, чем ко многим другим народам Европы, и в этом состоит главная сложность их изучения.

Но прежде, чем начать разговор о славянах, как таковых, мы вынуждены сделать еще одно отступление на тему: что такое этнос?! С сожалением приходится констатировать, что точного определения этого термина в научной среде до сих пор нет, хотя применяют его очень давно и широко. Всем понятно, что при этом подразумевается некое сообщество людей, объединенных какой-то совокупностью общих признаков, позволяющих отличить его от другого человеческого сообщества. Но что должно входить в эту совокупность? В результате каких исторических процессов эта совокупность могла сложиться? Сколько времени необходимо, чтобы она сложилась? Вот тут мнения ученых расходятся, и мы рискуем завязнуть в этом вопросе надолго, если начнем перечислять все точки зрения [Бромлей, 1983; Гумилев, 1990]. Так что лучше остановимся на том, с чем согласны почти все специалисты. Так вот, этнос — это сообщество людей, как минимум, владеющих общим языком и обладающих этническим самосознанием, то есть каждый член такого сообщества может сказать о себе: я — русский, или я — китаец, или я — француз и т. д.

Однако это действительно минимум. Большинство специалистов считает, что у людей, входящих в единый этнос, должна быть еще и общая «картина мира». То есть в этническое сознание должно входить понимание общности своего происхождения — хотя бы чисто мифологическое, например от одного легендарного предка или даже тотема; общности ранних этапов своей истории — пусть, опять-таки, фантастической; общности космогонических мифов. Отсюда — общность некоторых, наиболее важных черт материальной культуры, таких как общность погребального обряда, общность орнаментальных мотивов на различных изделиях, общность в конструкциях жилищ.

Поясним: орнаментальные мотивы в древности — это не украшательство в нашем понимании. Это — священные (сакральные) сюжеты, играющие роль оберегов либо самих предметов, либо людей, которые этими предметами пользуются. В свою очередь, жилище — тоже сакральное пространство. Разумеется, в первую очередь оно должно отвечать требованиям реальной жизни — защищать людей от непогоды, от нападения зверей и прочего. Поэтому конструкции жилища во все исторические эпохи, с древнейших времен, эти требования выполняли — насколько можно судить по археологическим материалам. Но в понимании древнего человека оно выполняет эти функции не столько в силу реальной своей конструкции, а главным образом потому, что оно «правильно» организовано в высшем смысле, то есть правильно моделирует «устройство» мира. Поэтому внутри него все и всегда должно быть неизменно: очаг должен находиться там-то, спальные места — там-то, пищу можно готовить там-то, мужчины должны находиться там-то, женщины — там-то, и так далее. Вот почему тип жилища, как и тип погребения, — оно ведь тоже сакрально — достаточно устойчивая этническая черта, маркер этноса.

Любопытно, что именно по типу жилища (или способу погребения) иногда можно сказать, в какой экологической или климатической зоне изначально сложился тот этнос, который эти жилища строил, хотя археологически оно может быть обнаружено за сотни километров от места первоначального своего зарождения. Но именно в силу сложившейся этнической традиции, смысл которой, может быть, уже давно потерян ее носителями, люди этого этноса будут продолжать строить именно такие жилища на новых местах своего расселения до тех пор, пока они еще чувствуют себя к этому этносу принадлежащими: «у нас так принято!» Или пока условия жизни не изменятся настолько круто, что строить «как у нас принято» станет совсем невозможно: ну, нельзя строить срубы в голой степи — леса нет! И обычай сжигать тела покойников тоже в степи не появится — опять же, леса не напасешься. А обычай насыпать над могилами большие курганы не появится в лесу — нет такого большого открытого пространства, на котором можно было бы набрать столько грунта. Да и все равно не видно этого кургана в лесу, да и зарастет он быстро, — зачем вообще его тогда насыпать? А в степи все это смысл имеет: большой курган видно за километры, его не забудут многие поколения потомков, к тому же он прекрасный маркер своей племенной территории.

Мы не зря так много говорим на эту тему. Устойчивость, — как правило, многовековая — этнических традиций в материальной культуре — это вещь, без которой археологический поиск предков любого народа был бы в принципе невозможен. Как мы говорили во «Введении», археологам очень редко достаются памятники, содержащие письменные свидетельства языка, на котором говорили люди, оставившие какую-то археологическую культуру. Такое встречается либо на памятниках древних цивилизаций, либо на средневековых городских памятниках более поздних государств. Но в целом их ведь меньшинство! А как, не зная языка людей, оставивших большую часть археологических памятников мира, судить об этнической принадлежности их создателей? Да только по устойчивым признакам материальной культуры!

Именно устойчивость «этнического стереотипа поведения» позволяет археологам пользоваться так называемым ретроспективным методом. Суть его в следующем. Этнографические исследования любого современного народа выявляют комплекс этноопределяющих, присущих именно ему признаков. Археолог же, выделив ту часть этих признаков, которая касается материальной культуры, пытается отследить хотя бы главные черты этого комплекса, исследуя археологические памятники в последовательности от самых поздних к самым древним. И если круг памятников, охваченных исследованием, достаточно широк, то археолог в принципе может «отловить» все сохранившиеся компоненты этого комплекса, как бы широко они ни «растекались» по территории и как бы глубоко ни уходили в древность. Он может также выявить место и время, когда части этого комплекса еще входили в другие комплексы, которые, в свою очередь, со временем распадались, образуя новые комбинации признаков — и так до тех пор, пока в глубине веков не растворятся окончательно малейшие признаки зачатков культуры того народа, историю которого он пытается восстановить. Двигаясь же в обратную сторону, из древности к нашему времени, он может найти то место и время, когда все признаки материальной культуры этого народа слились наконец в ту комбинацию, которая уже по всей совокупности исторических источников принадлежит ему, и только ему. Тогда археолог может считать свое исследование законченным.

Именно таким методом изучает историю славян один из самых сегодня компетентных специалистов В этом вопросе, археолог-славист В. В. Седов, к трудам которого мы будем чаще всего обращаться в дальнейшем изложении. Объективности ради заметим, что не все специалисты согласны с этим подходом. Есть, например, известные лингвисты, которые полагают, что комплекс материальных признаков какой-либо культуры не есть собственно этнический признак, и нельзя его считать сцепленным с языком, на котором говорят его носители, то есть это два независимых признака человеческой культуры. Главным же этноопределяющим признаком является язык, поэтому в первую очередь надо искать именно древние следы интересующего нас языка, а не материальной культуры [Нидерле, 1956, с. 26; Филин, 1962, с. 65–75; Попов, 1973, с. 16].

Такие следы, как правило, есть. Это топонимы и особенно гидронимы, названия местностей и водных объектов. Доказано, что они могут сохраняться на местности тысячи лет, хотя население, здесь живущее, может неоднократно сменяться, а каких-то народов, живших здесь в древности, теперь вообще уже нет. Для сохранения топонима нужно только одно условие: чтобы вновь пришедшее население застало здесь хотя бы часть предыдущего и имело с ним разговорный контакт. Конечно, если пришельцы огнем и мечом освобождают территорию от аборигенов, вырезая их поголовно, туг уж не до вопросов: «Скажите, ребята, а как у вас называется эта речка?» Но такое, по-видимому, случалось в истории не очень часто. Поэтому до наших дней дожили топонимы, «присвоенные» некоторым местностям, рекам, озерам и морям много тысяч лет назад на языке народов, которых там уже давно нет. Их выявление и определение языковой принадлежности — огромная и постоянно ведущаяся лингвистами работа, которую можно было бы назвать «лингвистической археологией».

Так вот, В. В. Седов, как и многие другие специалисты, проводит комплексные исследования, то есть считает, что для восстановления истории славян нужно максимально использовать все типы исторических источников и ни в коем случае не пренебрегать археологическими, доводы в пользу значимости которых практически совпадают с приведенными нами выше [Седов, 1994, с. 60–61]. Иначе говоря, он широко использует ретроспективный метод в археологии. При этом свое движение в глубь веков он начинает с археологических культур, оставленных населением заведомо славянской этнической принадлежности, то есть позднесредневековым, о котором нам практически почти все известно по массе достоверных исторических документов. А дальше он продвигается до тех пор, пока от комплекса признаков материальной культуры, который можно считать этноопределяющим славянским, не остается ничего. Параллельно с собственно археологическим исследованием В. В. Седов тщательно отслеживает продвижение в древность лингвистических признаков славянского присутствия на тех или иных территориях в разные исторические эпохи по топонимическим данным. Одновременно им привлекаются данные по разновременным следам контактов славянской языковой группы с носителями других языков, которые он сопоставляет с археологическими данными, говорящими о смешении на памятниках определенных территорий носителей разных археологических культур. Понятно, что сведения такого рода — взаимодополнительны и позволяют с разных сторон вносить коррективы в датировки времени и места таких межэтнических контактов, а заодно и помогать выяснить, каков был их характер.

О САМЫХ ДАЛЕКИХ ПРЕДКАХ

СОВРЕМЕННЫХ ЕВРОПЕЙСКИХ НАРОДОВ

Но свое изложение славянской истории для удобства читателя мы начнем по порядку — из древности к нашему времени. В первую очередь, напомним о том, что славянский язык принадлежит к индоевропейской языковой семье, в которую входят практически все языки современной Европы, кроме баскского в Испании, чья «семейная» принадлежность до сих пор не установлена, венгерского, относящегося к финно-угорской (уральской) семье, и языков других финно-угров, живущих в Восточной Европе — финнов, эстонцев, карелов, пермяков, мордовцев, а также ненцев — самодийцев. В индоевропейскую семью входят также армянский язык, иранские (персидский, таджикский) и многие языки Индостана — потомки древнего санскрита. Но это — сегодня. В средневековье же, и в особенности в древности, было много таких языков, которые до нашего времени не дожили, и мы не можем даже сказать, сколько именно на каждом из исторических этапов. Да и о том, сколько людей говорило на каждом из них, тоже нам мало известно.

С другой стороны, чем глубже мы будем погружаться в древность, тем меньше там будет современных языков. Ведь большинство из них — результат огромного количества слияний, перетасовок, трансформаций и разделений древних языков. И вообще из только что сказанного вовсе не вытекает, что чем глубже в древность, тем больше будет языков в какой-то языковой семье. Ведь все они восходят к какому-то единому праязыку, на котором говорил некий пранарод, праэтнос. И был он, конечно, когда-то единым коллективом — одним племенем, например решавшим общую задачу выживания. Иначе не понадобился бы ему общий язык как средство общения. Но постепенно, нарастая числом и расходясь по все большей территории, он начал разделяться на отдельные коллективы, решавшие задачу выживания самостоятельно и теряя постепенно связь с исходным «материнским» коллективом. И язык при этом начал дробиться на диалекты, все дальше расходившиеся друг от друга и набором слов (лексикой), и их структурой (морфологией), и способом их связывания в предложения (синтаксисом), и манерой произношения (фонетикой). Так зарождались новые языки в одной семье.

Не нужно думать, что этот процесс касается только древних этапов человеческой истории. Он идет всегда, непрерывно, в том числе и сейчас. И начинать историю образования любой группы родственных языков можно с любого момента истории, взяв за основу любой из существующих на тот момент язык. Его история может быть сколь угодно сложна и разнообразна. Он может исчезнуть, растворившись в других, исходно родственных или совсем неродственных языках, оставшись в них (в утешение лингвистам) в виде набора каких-то лексем. Может впитать в себя чужой язык и дать тем самым новый диалект на какой-то части своего ареала, что можно считать началом образования новой языковой группы. Наконец, он может просто начать распадаться на диалекты, расползаясь по огромной территории и тесня или «подминая под себя» (впитывая в себя) другие языки. Понятно, что все это зависит от конкретных исторических условий, в которые попал народ (этнос) — носитель данного языка, и отслеживая эту историю по разного рода историческим свидетельствам, в том числе и по археологическим, мы можем понять, почему та или иная языковая семья или входящая в него группа исчезла совсем, или, наоборот, заняла огромную территорию. С другой стороны, собирая данные «лингвистической археологии» — древней топонимики — мы можем корректировать исторические свидетельства о перемещении различных народов по территории, где они «наследили», давая свои наименования различным ее объектам.

Естественно, все это касается и народов, входящих в индоевропейскую языковую семью. И, как всегда, нет единого мнения о том, где и когда она изначально сложилась и какими путями распространялась по ныне занимаемой ею территории. Причем разногласия по этому вопросу имеются как между археологами и лингвистами, так и между самими археологами и между самими лингвистами. И, разумеется, каждый из специалистов привлекает в первую очередь данные своей профессиональной отрасли, а затем, по мере надобности — данные из смежных исторических областей.

Лингвисты отталкиваются от показателей «родственности» между индоевропейскими языками и пытаются вычислить время их расхождения от общей основы, а по данным топонимики определить, на какой территории имели место эти «языковые события». Археологи пытаются определить, какую из археологических культур древности можно считать принадлежащей индоевропейскому праэтносу, а какие можно считать производными от них и, тем самым, принадлежащими народам — носителям отдельных индоевропейских языков. Приходится констатировать, что совпадений между эволюцией археологических культур и эволюцией языков по месту, длительности и времени своего протекания до такой степени, что они устраивали бы большинство специалистов, до сих пор нет [Седов, 1994, с. 40–71].

Опять-таки, мы не будем излагать здесь все точки зрения по этому вопросу, это почти бесконечное занятие. Отметим только наиболее обоснованные и потому самые известные в исторической среде. Согласно одной из них, индоевропейская языковая семья зародилась в самой Европе, скорее всего, в центральной ее части, и постепенно, увеличиваясь численно и дробясь, несколькими волнами распространилась по всей Европе, включая восточную, по Малой Азии, а затем и по Индостану [Трубачев, 1991]. Несколько иной вариант этой гипотезы: исходная территория сложения индоевропейцев — Северные Балканы и Карпатский регион [Дьяконов, 1982]. Согласно другой, эта языковая семья сложилась где-то в Закавказье — Верхней Месопотамии — Малой Азии, и оттуда, опять-таки, несколькими волнами, двигавшимися как на восток, так и на запад, постепенно распространилась по всей той территории, на которой мы ее застаем уже в историческое время [Гамкрелидзе, Иванов, 1984]. Наконец, есть промежуточная точка зрения, согласно которой прародина индоевропейцев — это полоса восточноевропейских степей, откуда разновременные их волны накатывались на запад, север и юг Европы, а также в Малую Азию, Закавказье, Среднюю Азию и Индостан [Абаев, 1972], в результате чего образовывается единая циркумполярная культурная зона [Мерперт, 1988, Черных, 1988].

Специально подчеркнем: мы привели здесь «сводные» точки зрения, то есть такие, которые получились в результате согласования лингвистических и археологических данных. Иначе говоря, в каждой из изложенных позиций имеется свой «претендент» на звание «индоевропейский праэтнос — носитель исходного индоевропейского языка» в виде определенной археологической культуры. И такие же археологические «претенденты» имеются на звания носителей последующих индоевропейских языков — кельтов, греков, германцев, балтов и прочих: считается, что за каждым из них стоит определенная археологическая культура. Точнее — целый ряд последовательно сменявших друг друга культур, отражавших исторические перипетии становления каждого из этих народов, вплоть до средневекового их состояния.

У читателя, естественно, может возникнуть вопрос: если все так здорово согласуется, если к тому же на сегодня археологические культуры неплохо продатированы и в относительном, и в абсолютном смысле, то почему точек зрения на историю индоевропейцев до сих пор как минимум три, а на самом деле — еще больше?

Главная сложность заключается в следующем. Мы не можем быть уверены в том, что скорость, темпы трансформаций языка — его расхождения от единой основы, изменений морфологии, смены лексики и прочего — во все эпохи совпадают. Точнее, мы уверены, что они не могут совпадать на всех этапах истории, поскольку сам темп жизни людей меняется от эпохи к эпохе. О том, в какую эпоху нужно относить зарождение, собственное существование и последующий распад индоевропейского праязыка, а затем и его потомков, у лингвистов существуют различные мнения. А вот даты существования археологических культур, пути их расхождений, слияний, внутренних эволюций, угасаний — сегодня известны достаточно полно, по крайней мере, для Ближнего Востока, Европы, Северной Африки и Средней Азии, где археологические исследования ведутся не одно столетие. Так вот, если лингвисты считают, например, что эпоха индоевропейского единства приходится на эпоху неолита, то археологическим «претендентом» на «индоевропейский праэтнос» можно считать одни культуры из «подходящего» региона — такого, откуда можно археологически обоснованно предположить их дальнейший исход. А если это единство приходится на эпоху энеолита, то «претенденты» будут уже другие, и пути их первичного расхождения — тоже другие. Если же все это начинается только в эпоху бронзы, то и археологической основой для рассуждений на эту тему будут третьи культуры, и так далее, пока не исчерпается все возможные варианты.

Разумеется, для всех этих вариантов есть достаточные научные основания. Есть территории, на которых прослеживается индоевропейская топонимика, которую можно связать с определенными стадиями развития этой языковой семьи и ее отдельных языков. На каждом из исторических этапов существовали археологические культурные общности, оставившие после своего распада «археологических культурных потомков», которых можно отождествить с определенным этносом и, стало быть, языком. Но если добросовестно пользоваться ретроспективным методом в археологии, о котором мы говорили выше, то историю почти любого европейского народа средневековья нельзя будет проследить глубже, чем до рубежа эпохи бронзы и начала железного века, то есть до начала Г тысячелетия до н. э.

Исключение — это народы древнейших цивилизаций Ближнего Востока и Восточного Средиземноморья, от некоторых из которых остались письменные документы аж с середины III тысячелетия до н. э. Именно благодаря им ученым удалось найти древнейшие индоевропейские «письменные» народы, первые из индоевропейцев создавшие государства на Ближнем Востоке — Хеттскую державу и Митанни. К этому же времени относится, по лингвистическим показателям, отделение армянского языка, носители которого с тех же пор живут в Закавказье. К более позднему времени — среднему бронзовому веку (первая половина — середина II тысячелетия до н. э.) относятся ранние государства индоевропейцев — древних греков (лучше даже сказать — прагреков), создавших государства на Крите и юге Балканского полуострова, археологически известные как крито-микенские (минойские) культуры нескольких этапов. Это тоже «письменные» народы с очень раннего времени.

Так вот, относительно всех этих «раннеписьменных» народов археологи и лингвисты пришли к согласию. И те, и другие согласны в том, что народы этого круга первыми отделились от общей индоевропейской массы и «закуклились» в устойчивые раннегосударственные общности. По-видимому, только так и можно стабилизировать какой-то язык: сделать его коммуникативным средством внутри замкнутой саморегулирующейся системы типа «государство» — пусть даже это всего лишь город-государство вроде древнегреческих полисов — и ограничить проникновение носителей других языков через его границы. Все же остальные индоевропейцы, где бы они ни жили, пребывали еще в довольно примитивном социальном состоянии. Они составляли на разных этапах истории несколько крупных археологических культур, постепенно дробящихся и перемещающихся с места на место. Но только некоторые из них, переместившиеся на самый юг Европы и в Малую Азию, образовали под влиянием более культурных соседей государства и свою письменность в начале эпохи раннего железа: это италики и греки — дорийцы и ионийцы. Примерно в это же время «изобрели» свою письменность и образовали ранние государства народы, расселившиеся на севере Индостана и к юго-востоку от Каспия: это арии — индийцы и южные иранцы. Все остальные индоевропейские народы еще долго оставались бесписьменными и «без-государственными». И именно из этой среды постепенно этнически оформились известные нам по письменным источникам античности и средневековья народы Европы — носители индоевропейских языков: кельты, италики, иллирийцы, фракийцы, германцы, славяне, балты, североиранцы.

О КОРНЯХ, ИЗ КОТОРЫХ «ВЫРОСЛИ»

СЛАВЯНЕ И ИХ СОСЕДИ

Вот теперь мы добрались, наконец, до той эпохи и до того круга археологических культур, из которого должны «вырасти» искомые нами славяне. Но, чтобы увязать сказанное нами выше с тем, что будет сказано далее, приведем на рисунке 1.1 наиболее общую схему сложения древних европейских этносов, как она представлена в статье В. В. Седова [Седов, 1993]. В ней эти этносы увязаны с кругом археологических культур эпохи бронзы, то есть с той основой, из которой они «растут». От себя в эту схему мы добавили только ось времени, даты на которой указывают основные рубежи между эпохами существования этих культур. Чтобы читателю было легче представить себе, где все это размещалось в пространстве, ему полезно будет по ходу чтения возвращаться к рисунку 1.2, где приведена карта Европы с ареалами главных из названных в схеме культур.

_{Рис. 1.1. Схема сложения древних европейских этносов, участвовавших в сложении славян, по археологическим данным (по Седову В. В., 1993)}

Заранее предупреждаем читателя: все, сказанное нами в этом тексте — большое упрощение истинной картины взаимодействия археологических культур, а стало быть, и истории их носителей. На самом деде об этом написаны библиотеки. Но если мы хотя бы вкратце эту историю не изложим, у нас не будет возможности нащупать корни, из которых «выросли» славяне. Придется начать с эпохи энеолита — ранней бронзы.

Итак, ямная культура. Строго говоря, это целая общность близкородственных археологических культур степного пояса Восточной Европы, к тому же имеющих «культурных родственников» даже в степях Южной Сибири и на Алтае-Саянском нагорье (афанасьевская культура), но так далеко мы не пойдем. В Европе же это первые по времени люди, которые начали насыпать курганы над могилами своих погребенных, причем иногда — огромные, в которые последующие поколенья степняков дохоранивали своих покойников. Сегодня большинство археологов и очень многие лингвисты согласны с тем, что «ямники» (рабочий археологический сленг, в специальной литературе употребляется без кавычек) — ранние индоевропейцы, или, как минимум — арии, то есть еще не разделившиеся между собой индоиранцы [Мерпсрт, 1974]. Увы, все это недоказуемо строго: народ бесписьменный. Время существования — IV — рубеж III–II тысячелетий до н. э. Археологически — энеолит, вплоть до перехода в раннюю бронзу. Хозяйство — подвижные скотоводы, пасли в основном крупный рогатый скот. Известны практически целиком только по курганным могильникам.

Культура шнуровой керамики и боевых топоров. Это тоже целая археологическая общность, постепенно распространившаяся на громадной территории. Не очень понятно, откуда она взялась. Есть мнение, что это — один из вариантов ямной культуры, благо самые ранние памятники «шнуровиков» соприкасаются с северной границей ареала «ямников» на Днестре и Днепре, а по времени приходятся тоже на III тысячелетие до н. э. Некоторые специалисты считают, что именно «шнуровики» — первые индоевропейцы [Брюсов, 1961]. Другие же, в том числе В. В. Седов, полагают, что это лишь отделившаяся от них часть, ставшая предками балтов и отчасти — германцев. Основания для этого есть: в отличие от «ямников», «шнуровики» — не только степняки-скотоводы: в степи от них осталась только катакомбная культура, которая на самом деле — тоже целая общность, жившая на территории степей от Дуная до Нижнего Подонья и Предкавказья. Другие же ветви этой общности на протяжении всей эпохи средней бронзы (почти все II тысячелетие до н. э.) несколькими волнами расходились по всей европейской лесостепи и лесу, на восток — до бассейна Волги, на запад — до бассейна Рейна, на север — до территории Финляндии, Прибалтики и даже Южной Скандинавии. Понятно, что заселяли они не пустыню, и сейчас трудно сказать, до какой степени их появление «индоевропеизировало» местные языки, принадлежащие, скорее всего, уральской языковой семье — народ-то бесписьменный, но от их примитивного скотоводческо-земледельческого хозяйства в лесной зоне вряд ли что-нибудь осталось: они в основном растворились в среде местных охотников-рыболовов.

_{Рис. 1.2. Главные археологические культуры эпохи бронзы, участвовавшие в этногенезе европейских народов А — ареал культуры курганных могил; Б — основной ареал среднеевропейской общности полей погребальных урн;　В — центральноевропейский культурный регион, определяемый О. Н. Трубачевым по лексическим данным; Г — направления расселения племен среднеевропейской общности полей погребальных урн; Д — культурная общность штрихованной керамики и боевых топоров; Е — ареал древнеямной культурной общности и направления се миграции}

В Средней Европе «шнуровики» и подавно заселяли не пустыню. Они застали там доиндоевропейское население, говорившее на неизвестных нам языках, ведшее оседлое земледельческо-скотоводческое хозяйство. Скорее всего, именно это население оставило после себя известные мегалитические памятники Западной и Северо-западной Европы: колоссальные дольмены и аллеи менгиров в Испании и северной Франции и кромлехи — сооружения типа знаменитого Стоунхенджа в Англии. Вдобавок на ту же территорию Средней Европы примерно в это же время накатилась миграционная волна с запада (возможно, из Испании и Северо-западной Африки), археологически известная как культура колоколовидных кубков. Это — совершенно определенно не индоевропейцы, но понятно, что в сложении будущих европейских народов они также приняли участие. В итоге культура шнуровой керамики растворилась среди прочих культур другого происхождения.

Нельзя к тому же забывать, что начиная еще с глубокого неолита на Северных Балканах и Южных Карпатах существовал мощнейший культурный очаг в эпоху, когда никаких индоевропейцев и в помине не было: они еще не выделились из какой-то более древней языковой общности. Здесь сложилась своеобразная и технологически продвинутая цивилизация с могучей меднообрабатывающей индустрией, развитым сельским хозяйством, с хорошо укрепленными поселениями — «почти» городами, но без письменности [Черных, 1978, 1988]. Совершенно неизвестно, на каких языках говорили эти люди: есть только предположение, что они относились к кавказской языковой семье, от которой сегодня из живых языков остались только абхазо-адыгские. От этого круга культур сохранилась масса памятников, некоторые из них распространились по европейскому югу на восток до правого берега Днепра (трипольская археологическая культура). Но ко времени появления и распространения на Балканах и Карпатах ранних индоевропейцев (эпоха бронзы) от них там уже ничего не осталось! Их поселения были заброшены, и куда делось население — неизвестно. Да и трипольская культура на территории Украины, хоть и жила очень долго, в итоге тоже растворилась практически без остатка, не дав «культурных» потомков.

И вообще история этих культур, столь древних — ведь они ровесники Шумерам и Древнему Египту! — столь мощных, с многочисленным народом, лишь «чуть-чуть не дотянувшим» до уровня древнейших «письменных» цивилизаций и вдруг исчезнувших — сплошная загадка. Однако именно в этих местах сформировалась в бронзовом веке индоевропейская группа фракийских народов, с юга соседствовавшая с древнегреческими, впитавшая в себя предыдущее балканско-карпатское население и активно мигрировавшая на территории южных «шнуровиков», вплоть до бассейна Днепра. В результате и здесь «шнуровики» оказались ассимилированными более мощным культурным этносом.

У читателя может возникнуть естественный вопрос: для чего мы столько времени тратим на описание древней, да еще и не слишком достоверной истории народов, которые никак не участвовали в сложении славян? Да нет, участвовали, конечно, но — не на ранних стадиях формирования славянского этноса. Ведь нетрудно заметить, что в нашем тексте мы практически не уходим с будущей славянской территории, в том числе — и будущей Руси, каковой она сложилась к средневековью. И ни один из упомянутых выше народов не остался в стороне от формирования славян, в том числе и русских, украинцев и белорусов: это читатель увидит позже. А пока вернемся к самым глубоким нашим археологическим «корням».

Курганная культура Средней Европы. Это еще одна из потомков степных культур, двинувшаяся в эпоху ранней бронзы на запад и осевшая в Средней Европе со своими курганами и скорченными погребениями в грунтовых ямах. Понятно, что с их расселением культурная пестрота и теснота в Европе еще больше увеличилась, и это хорошо видно на материалах археологии. И вообще, нам трудно себе представить, как там жили люди в это время. Мы не знаем, на каком языке или, точнее — языках — они говорили: это все еще бесписьменный период европейской истории. Мы не представляем себе, как могли складываться отношения между отдельными маленькими, но довольно плотно жившими группками разнокультурного населения: никаких четко очерченных границ между ними не наблюдается, да и естественных труднопроходимых границ в Европе нет — разве что Альпы да Пиренеи. Но и там, и там есть вполне проходимые перевалы, а Альпы можно обойти по долине Дуная. Северную же Европу вообще свободно можно пройти от Пиренеев до Урала. Так что ничто не препятствовало перемещению людей по всему континенту.

Но, похоже, люди не могли подолгу жить неупорядоченно. И в итоге к концу бронзового века произошла культурная интеграция почти всего среднеевропейского населения: от Рейна до Карпат. На всей этой территории распространился обычай хоронить людей в курганах и прочие общие культурные признаки [Седов, 1994, с. 95–97]. Естественно, возникает вопрос: это что — первое североевропейское государство? С единым правящим слоем, с единым хозяйством, с единым языком, наконец?

Отвечаем: не знаем! Некоторые материальные признаки этого есть: судя по разнице в размерах курганов и разнице в богатстве погребений, определенно можно сказать, что общество уже основательно расслоилось по имущественному признаку. Можно предположить, что носители пришедшей с востока курганной культуры постепенно «оседлали» остальные мелкораздробленные этносы тогдашней Европы и навязали им какую-то систему податей (правильнее сказать — поборов), как это делали, например, в более позднее и достоверно известное нам время скифы царские по отношению к скифам-пахарям (заметим в скобках — тоже претендентов на звание славянских предков). Но как скифы не образовали государства в том смысле слова, в котором мы привыкли его употреблять по отношению к таким древним странам, как, скажем, Египет или Вавилон и т. п., так и носители культуры курганных погребений Европы не образовали государства на своей территории. Слишком велика была эта территория, чтобы на ней мог сложиться некий единый коллектив, даже насильно: не те еще были времена, не та плотность населения. Да и этническая пестрота была еще очень велика. Так, культура курганных погребений, распространившись по такой огромной территории, тут же породила целый ряд локальных вариантов, из которых нам будет интересен один, самый восточный.

Тшинецкая культура. Она интересна тем, что сложилась как симбиоз двух волн выходцев из «индоевропейской» степи: «шнуровиков» и носителей культуры курганных погребений. Время ее существования — середина II тысячелетия до н. э. Место распространения — севернее Карпат, от Варты (приток Одера) на западе до верховьев Горыни (приток Припяти) на востоке. Нетрудно убедиться, что это — тоже будущая территория славянских государств, так что какой бы этнос ни жил здесь в бронзовом веке, что-то от него должно было остаться при формировании собственно славянского этноса. По-видимому, так оно и есть — что будет ясно из дальнейшего (Седов, 1993].

А дальше произошла очень интересная вещь. Весь ареал культуры курганных погребений за какие-нибудь одну-две сотни лет, ну, может быть, чуть больше — точно мы не знаем — вдруг резко изменил погребальный обряд! И на огромной территории, от восточной Франции до Западной Украины, утвердилась единая культура.

Культура полей погребальных урн. Конечно, это не культура, а культурная археологическая общность, в которую входит масса локальных культур. Но их всех объединяет общность погребального обряда: все перестали зарывать покойников в землю, а начали их сжигать, собирать пепел и пережженные кости в урны, и урны эти ставить в небольшие ямки и засыпать землей безо всяких курганов, может быть, как-то отмечая место погребения — маленькой насыпью, памятным знаком — теперь это невозможно проверить [Седов, 1994, с. 97—100]. Понятно, что за этим стоит радикальная смена идеологии, смена «картины мира»! Можно себе представить, что это было результатом деятельности каких-то пророков, которым открылось, что душа, «очищенная» от плоти посредством огня, легче и быстрее достигает неба, или переселяется в другое тело — тут огромное поле для домыслов. А, может быть, это вообще результат просветительской деятельности одного человека — Великого Пророка, имя которого история до нас не донесла — это же все еще бесписьменный период европейской истории!

Одно только можно сказать определенно, не без некоторой иронии в адрес «идеалистического» подхода к истории: за этой сменой идеологии стоит и чисто экологическая, географическая целесообразность. Вся территория культуры полей погребальных урн географически — лесная зона! Как мы говорили выше, курганный обряд погребения мог быть привнесен в нее из степи, но не зародиться в ней. В ней было достаточно тесно жить и скотоводу, и земледельцу: приходилось отвоевывать у леса пространства для пастбищ и пахоты, да еще и не имея к тому же железных орудий. И занимать с таким трудом отвоеванные места курганами, да еще сгребая для их сооружения верхний плодородный слой почвы — верх нерациональности! А вот сведенного леса при расчистке полей оставалось довольно много, и не весь он годился для домостроительства. Так что с чисто рационалистической точки зрения сжигать покойников и хоронить урны с их прахом в таких условиях было гораздо практичнее, чем насыпать над ними огромные курганы. Заметим попутно, что кремация покойников прижилась и в Индии, в стране с влажным и жарким климатом и богатой субтропической и тропической растительностью, и уже с древности плотным (по сравнению с Европой) населением. Там за этим можно усмотреть еще и инстинктивно сложившуюся гигиеническую меру, предохраняющую население от распространения через разлагающиеся трупы эпидемических заболеваний, столь характерных для этих широт Земли.

О НАШИХ ПРЕДКАХ ЭПОХИ РАННЕГО ЖЕЛЕЗА

Но вернемся к нашей главной теме. Итак, мы отметили, что культуры полей погребальных урн — последняя по времени культура бронзового века средней Европы — покрыла огромную территорию. И важна она для нас тем, что именно из нее начали «расти» те культуры раннего железного века, которые мы уже с достаточным основанием можем считать принадлежащими этносам, дожившим до наших дней, или хотя бы до того времени, когда они попадали, наконец, в поле зрения античных авторов. Это италики, кельты, иллирийцы, славяне, германцы. Но так просто и одномоментно появление этих этносов выглядит только на нашей схеме (рис. 1.2). На самом деле реальная история, даже в своем «археологическом» проявлении, гораздо богаче схем.

Начнем с кельтов. Сегодня многие люди, особенно не живущие в Западной Европе, вообще могут не знать такого этнического названия. И, действительно, народа с таким названием теперь просто нет. Немногие знают, что современные ирландцы, шотландцы, уэльсцы в Англии — кельты, то есть говорят на кельтских языках. В материковой Европе к ним относятся бретонцы во Франции, галисийцы в Испании и валлийцы в Бельгии. И это — все! А вот в раннем железном веке, примерно к IV–III векам до н. э., кельтские народы, носители так называемой латенской археологической культуры, занимали гигантскую территорию: от атлантического побережья в Испании, сплошной полосой через всю среднюю Европу вплоть до Вислы, всю Ирландию и Британские острова. И далее, отдельными большими и малыми вкраплениями, северо-восточнее Карпат, до верховьев Днестра и Южного Буга. И это не все: отмечено массовое вторжение кельтов по Дунайской долине на Балканы, а оттуда — на северное побережье Малой Азии [Седов, 1994, с. 103–105]. Только один этнос того времени занимал территорию большую, чем кельты: это североиранцы — скифы, савроматы, сарматы, саки, массагеты, короче — кочевые народы Евразийской степи. В начале железного века они занимали ее всю, от Дуная на западе до Монголии на востоке, и все степи и полупустыни Средней Азии.

Именно кельты — первый в Европе народ, освоивший массовое производство железа, то есть поставивший это дело на уровень почти промышленного производства. Не одно столетие они разрабатывали рудники в Силезии, на склонах Судетских гор. Так и хочется этот металлургический район назвать первым в мире ВПК — военно-промышленным комплексом. И есть за что: по некоторым подсчетам, за время его существования там было произведено около четырех тысяч тонн сыродутного высококачественного железа [Седов, 1994, с. 168]! Этим железом кельты снабжали всю тогдашнюю Европу. И использовалось оно в основном для изготовления оружия, так как чисто бытовое потребление железа в те времена было минимальным: наральники для пахоты, топоры, ножи, серпы, косы, тесла, долота — вот и все, пожалуй. Конечно, и другие европейские народы умели выплавлять железо к этому времени, но никто не выплавлял его столько и такого качества.

И вообще латен — высокоразвитая культура. Это великолепное гончарное искусство, масса прочих ремесел, включая цветную металлургию, производительное пашенное земледелие и придомное многовидовое скотоводство. Это крупные сельские поселения и защищенные поселения — «протогорода», то есть места, приспособленные для обороны, а возможно, и центры общественной жизни [Седов, 1994, с. 149–158]. Это, по-видимому, довольно сложная общественная структура, и все-таки, все-таки так и не давшая письменности, и не построившая государства! Даже самый многочисленный кельтский народ, хорошо известный нам по римским источникам — галлы, населявшие почти всю территорию современной Франции — тогдашнюю Галлию, много и иногда весьма успешно воевавший с Римом, и то не построил сложной социальной структуры выше развитого вождества — последней стадии военной демократии. Также и кельты, занявшие Британские острова: они создали целый ряд крошечных королевств с военной верхушкой во главе, то есть с королем, иногда еще выборным, и его дружиной. Остальной народ — свободные земледельцы-скотоводы, ремесленники и небольшая прослойка несвободного населения, скорее всего — из числа военнопленных.

А что же другие индоевропейские этносы, потомки культуры полей погребальных урн? Они тоже постепенно распространялись по Европе, местами вклиниваясь в кельтский ареал и везде соседствуя с ним. Италики из средней Европы двигались на юг, на Аппенинский полуостров, на некоторые острова Средиземного моря, ассимилировались с исконным доиндоевропейским населением, давая симбиотические культуры, с которыми потом столкнулся Рим, завоевывая Италию. В итоге к рубежу эр они все «латинизировались», и отдельные этнические черты сохранились лишь как несущественные провинциально-римские. И средневековая Европа италиков как самостоятельный этнос уже не знала [Седов, 1994, с. 112–114].

Иллирийцы двигались на юг Европы восточнее италиков. Они заселили побережье Адриатического моря, Северные Балканы, долины Среднего и Нижнего Дуная. Отдельные их группы шли на север через Карпаты и расселились чуть ли не до побережья Южной Балтики. Какое-то время они занимали территорию, сопоставимую по величине с кельтской, но их археологически маркирующие черты довольно быстро исчезли на севере и на Дунае. По-видимому, носители этой культуры быстро перемешались с местным населением и растворились в нем. Собственно иллирийцы с этим этническим именем попали в письменную историю только как обитатели побережья Адриатики и отчасти — запада Северных Балкан.

И вот тут мы, наконец, вплотную приближаемся к собственно славянской проблеме. Запомним такие моменты. Во-первых, то, что какие-то группы иллирийцев, судя по археологическим следам их культуры, появились севернее Карпат. Во-вторых, в римской исторической литературе с I века н. э. впервые появился этноним венеды, относящийся к народу, жившему именно в этих местах — в бассейне Вислы, возможно — до самых ее низовий. В-третьих, на Среднем Дунае, на будущих местах расселения западных славян вперемежку с германцами, но через которые проходили двигающиеся на север иллирийцы, существует древний город Вена. Наконец, в-четвертых, в месте компактно проживавших исторических иллирийцев, на северо-итальянском побережье Адриатики, находится древний город Венеция. Уже в средневековой исторической литературе существовала традиция связывать понятия «ранние славяне» и венеды. Так вот, с тех пор, как ряд археологических памятников севернее Карпат стал отождествляться с иллирийской культурой, у некоторой части исследователей появилось желание считать ранних славян потомками северной ветви иллирийцев. Не будем здесь обсуждать этот вопрос, но мы к нему вернемся в свое время.

А теперь о германцах. Как ни странно, с ними все более или менее ясно, как исторически, так и археологически, и вот почему. С одной стороны, они известны еще в римской исторической литературе, то есть весьма рано. И это потому, что на рубеже эр они активно вмешивались в «геополитические интересы» Римской империи, постоянно наседая с севера на ее рубежи. С другой же стороны, римские авторы, говоря об истории германцев, локализуют их родину в местах, где с конца бронзового века развивались одни и те же археологические культуры — потомки «шнуровиков» и культуры полей погребальных урн. Эти культуры почти не испытывали давления извне — остальные в Европе не очень стремились на север — и плавно эволюционировали в культуру раннего железного века — ясторфскую. Она тоже имеет несколько местных вариантов, но главное, что позволяет считать ее безошибочно собственно германской — то, что она занимала территории, где никого, кроме германцев, не было со времен прихода в Европу индоевропейцев! Это юг Скандинавского полуострова, Ютландия и прилегающие к ней прибрежные земли Южной Прибалтики и Северного моря. Иначе говоря, германцы как самостоятельный индоевропейский этнос осваивали эти места еще с эпохи бронзы, до поры до времени никуда оттуда не выходя, и только самыми южными границами своего ареала как-то соприкасаясь с балтским этносом на востоке и с кельтским на западе [Седов, 1994, с. 114]. А на юге? Вот тут-то и начинается самое для нас интересное.

Так вот, с юга к ареалу ясторфской культуры примыкала культура, своими корнями также уходившая в эпоху бронзы, в те ее культуры, которые мы связывали с древнеевропейским населением — тшинецкую и ее прямого потомка — лужицкую, которая считается восточной ветвью культуры полей погребальных урн. И именно эти культуры В. В. Седов и ряд других исследователей считают прямыми предками славянского этноса, точнее — праэтноса, поскольку неизвестно, на каком языке говорили эти люди и как далеко этот язык «ушел» от общего языка всех тех, кто оставил культуру полей погребальных урн, а ведь это — предки и кельтов, и германцев, и италиков, и иллирийцев. Иначе говоря, именно потому, что лингвисты расходятся во мнении относительно скорости разделения этой общности на отдельные языки, никто не сказал точно, можно ли считать, что потомки носителей культуры полей погребальных урн, в том числе и носители лужицкой культуры, уже говорили на отдельных, самостоятельных языках, или их языки были еще только диалектами одного общего языка.

Прямым потомком лужицкой культуры эпохи раннего железа, то есть с начала I тысячелетия до н. э., была позднелужицкая культура. Она занимала ту же территорию, и немаленькую: все северное Прикарпатье, от верховьев Одера на западе (это уже предгорья Судет), через верховья Вислы, Западного Буга — до верховий Прута, Днестра, Южного Буга. Соседи у нее — в высшей степени разнообразные. С северо-запада — ясторфская культура — германцы. С севера и северо-востока, по южному побережью Балтийского моря — поморская культура — западные балты. С запада — латенская культура — восточные кельты. С юго-востока — фракийские культуры, но только в самом начале I тысячелетия до н. э. А уже с VII века до н. э. фракийцев из этого района вытеснили ранние скифы — степные североиранцы. И они как-то взаимодействовали с носителями лужицкой культуры: предметы скифского вооружения, хорошо известные по скифским памятникам, находят и на лужицких памятниках. Но других признаков культурного воздействия со стороны скифов нет, поэтому вряд ли оно было сильным. Скорее всего, это отдельные военные стычки с целью грабежа, как это во все времена водилось у кочевников.

Гораздо существенней было воздействие со стороны западных балтов. С середины VI века до н. э. носители поморской культуры вдруг начали двигаться на запад, на ареал лужицкой культуры. Они расселились по всему бассейну Вислы и даже дошли до Одера. Но при этом носители лужицкой культуры не были вытеснены со своих мест! По-видимому, это был не военный захват чужой территории, а просто «ползучая миграция», ведущая к смешению пришлого и аборигенного населения. И это хорошо прослеживается именно на археологическом уровне, то есть на остатках материальной культуры, особенно в погребальном обряде, который, как мы говорили выше, является устойчивым этническим маркером. Так вот, на той части ареала лужицкой культуры, куда пришли носители поморской культуры, постепенно складывался в результате симбиоза новый погребальный обряд — погребения остатков трупосожжений в грунтовых ямах под большими перевернутыми вверх дном глиняными сосудами. Такие сосуды по-польски называются клошами (а все это — на территории современной Польши). Отсюда — и название этой новой культуры, потомка лужицкой и поморской культур — культура подклошевых погребений. Это не значит, что все погребения внутри этой культуры совершались только таким образом: абсолютного однообразия в ритуалах никогда и нигде не было, особенно в культурах многокомпонентных, распространенных на больших территориях. Но это был ведущий погребальный обряд, давший название всей культуре. Если же говорить о других ее составляющих, то ее керамика, как один из главных археологических маркеров, унаследовала в основном лужицкие традиции, и лишь частично — поморские.

Так вот, самое важное. По мнению В. В. Седова и целого ряда других специалистов, именно культура подклошевых погребений и является собственно раннеславянской культурой [Седов, 1994, с. 127–130, 136–146]. Главный довод в пользу такого заключения: ретроспективный анализ всех основных компонентов заведомо славянских культур позднего средневековья показывает, что они эволюционно развивались именно из культуры подклошевых погребений. Эта последняя существовала как отдельное образование примерно с начала IV по начало I века до н. э. Она складывалась в бассейнах средней и верхней Варты и Вислы, а затем распространилась на запад до Одера и на восток до Припятского Полесья и Волыни.

Но вот что интересно. Западная часть ареала лужицкой культуры не была задета влиянием поморской культуры и просуществовала без заметных изменений до последних веков нашей эры. И если судить именно по археологическим признакам, то это были все те же древнеевропейцы — прямые потомки культуры полей погребальных урн. Но к какому этносу они принадлежали? Если судить по античным авторам, начиная с Плиния Старшего (I век н. э.) и Тацита (I–II века н. э.), то в те времена эту территорию населяли венеды, о чем мы упоминали ранее. А теперь вспомним, что мы говорили о следах расселения иллирийского этноса от берегов Адриатики через среднее Подунавье до северного Закарпатья. Так, может быть, это — иллирийцы, знакомые нам как венеды? В. В. Седов считает, что это вполне возможно, хотя и не утверждает это категорически [Седов, 1994, с. 147–148]. Но этим теснейшим контактом на территории лужицкой культуры с культурой подклошевых погребений — она ведь всего лишь вариант той же лужицкой культуры! — можно объяснить, почему германские авторы средневековья называли славян венедами: для них, «глядящих со стороны», это был один и тот же народ. Понять бы только, на каком языке он говорил!

А вообще, если исходить из Тацита [Тацит, 1969], не знавшего понятия славяне, зато утверждавшего, что венеды находятся между германцами на западе и сарматами на востоке, венеды все-таки славяне, и вряд ли на том этапе истории, о котором мы сейчас говорим, они разделимы по языку с иллирийцами — если, конечно, считать, что последние — тоже носители позднелужицкой культуры. Сам Тацит не знал, кто они, в чем честно признавался: то ли германцы, то ли сарматы — других вариантов он просто не представлял. А вот характеристику он им дал интересную. Он считал, что они все-таки ближе к германцам, так как жили в домах, а передвигались и сражались пешими, а сарматы всю жизнь проводили на коне и в кибитке. Но главное их занятие, по его сведениям — грабеж тех, кто живет в горах и лесах! Прямо скажем, лестная характеристика! Особенно если учесть, что примерно в этом же духе средневековые авторы, главным образом — восточные, характеризуют народ русое — росов, которых мы, естественно, ассоциируем тоже с восточными славянами, то есть с самими собой. Но к этому мы еще вернемся в следующей главе нашей книги.

ОБ ИСТОРИИ РАННИХ СЛАВЯН

Увы, это по-прежнему пока — чисто археологическая история. Ни один из упомянутых нами выше ранних европейских этносов — соседей славян — на рубеже нашей эры, да и в первых ее веках, еще не создал своей письменности, равно как и не создал государства, хоть отдаленно сопоставимого с существовавшими в Средиземноморье античными. И если с балтами, германцами, западными кельтами, фракийцами и скифо-сарматами в языковом смысле все более или менее ясно — хотя бы потому, что они с древности и до средневековья продолжали жить на территориях, включавших в себя их основной, древнейший ареал — то со славянами все гораздо сложней. Как мог убедиться читатель, их древнейший ареал — зона контакта чуть ли не всех остальных европейских народов, ну, разве что, кроме греков и италиков! И вообще то, что мы, следуя за В. В. Седовым, назвали здесь их древнейшим ареалом — культуру подклошевых погребений — это лишь одна из гипотез, представляющаяся сегодня наиболее обоснованной. Чтобы считать эту культуру собственно славянской, мы должны доказать, что ее носители говорили на славянском, ну или хотя бы на протославянском, языке, то есть обладали важнейшим этноопределяющим признаком. А сделать это строго невозможно — народ бесписьменный и в античных источниках даже не упомянутый!

Единственное, что могут в этом отношении сделать лингвисты — и, действительно, делают — это выявить в славянских языках следы контактов с носителями других языков в виде лексических заимствований, проникновения некоторых посторонних грамматических форм, чужих фонем и прочего. И все это выявлено в славянских языках и подтверждает, что его носители на разных этапах своего существования плотно контактировали и с балтами, и с германцами, и с фракийцами, и с кельтами, и с североиранцами. Иначе говоря, лингвистические исследования подтверждают, что территориально славянский этнос действительно занимал контактную зону, то есть граничил со всеми вышеупомянутыми народами. Но вот когда это было — тут единого мнения среди специалистов нет. Более того, приведенная нами на рисунке 1.2 схема эволюции культур далеко не всеми лингвистами признается безоговорочно. Не менее популярна схема, согласно которой славяне и балты принадлежали одному отдельному языковому стволу, достаточно поздно разделившемуся, и стало быть, имели в своей основе единую археологическую культуру [Седов, 1994, с. 19–20, с. 41, 44]. В другой схеме единой группой считается германо-балто-славянская — следовательно, и в этом случае подразумевается, что за этим должна стоять единая когда-то археологическая культура [Седов, 1994, с. 39]. И все это осложняется еще и тем, что разные специалисты по-разному оценивают время расхождения таких исходных объединений — от эпохи ранней бронзы до эпохи Великого переселения народов.

Но вернемся к «археологической истории» славян, благо, ничего другого нам не остается. Пусть читатель не тешит себя надеждой, что по прохождении этого условного рубежа — Рождества Христова — в истории славян и их окружения что-то стало определеннее и яснее. Да, для тех народов Европы, которые попали в поле зрения позднеримских историков, некая ясность наступила. Правильнее сказать — это для нас относительно них появилась некоторая определенность — в той мере, в которой до нас дошли документы этого времени. Упоминаются в них народы и события, с ними связанные, в связи с положением Римской империи. Это народы Испании, Галлии, Британии, южные германцы, народы Балканского полуострова — греки, иллирийцы, фракийцы (геты, даки, карпы), и кочевники причерноморских степей, которые с позднеримского времени фигурируют чаще всего под именем сарматов. И опять-таки, никаких славян и балтов в них нет! Правда, у Птолемея (I–II века н. э.) упоминаются восточные соседи венедов — галинды и судины, которых можно считать балтами (голядью русских летописей, например), и южные их соседи — бастарны, аланы, роксоланы, сарматы. Но тогда мы обязаны считать венедов славянами, и только ими, так как никакого другого места для тех и других просто нет на карте, а у нас твердой уверенности в их тождестве нет!

А уж если мы обратимся к археологии этой территории, где в качестве раннеславянской культуры приняли культуру подклошевых погребений, то тут же убедимся, как далеко нам до времени, когда славянские народы обрели, наконец, известную нам из нашей истории территорию и привычный облик. И ничего удивительного в этом нет. История — это кипящий котел, в котором перемешиваются, переплавляются народы, языки, культуры и их ареалы. И так продолжается до тех пор, пока не появятся, наконец, устойчивые государственные границы, которые жители этих государств, ощутив себя связанными задачей самосохранения как единой целостности, начинают защищать. Пока же этого нет, возможны любые перемещения людей с более плотно заселенных территорий на менее плотно заселенные и, судя по археологическим данным, очень часто — почти бесконфликтно.

Разумеется, тут не надо строить идиллическую картину: вот, на чью-то землю пришли семьей или родом новые поселенцы, а их местные встречают хлебом-солью: здравствуйте, гости дорогие, будьте как дома, селитесь как хотите! — особенно, если пришельцы являются большой массой, со своим скотом, да еще и говорят на незнакомом языке. А у местных все поляны в лесу расчищены под пахоту, поделены пастбищные угодья, покосы, да и вообще тесновато. Но, судя по тому, что на огромных территориях мы встречаем вперемежку остатки синхронно существовавших поселений явно разных культур, а на следующем этапе их жизни появились очевидные следы смешения этих культур — керамика разных типов в каждом доме, стоящие бок о бок постройки разных типов, могильники с погребениями разных обрядов и т. д. — пришельцы и аборигены как-то ухитрялись уживаться на одной земле, да еще и «культурно перемешиваться». Значит, не так уж и тесно было. И это «перемешивание» сплошь и рядом доходило до полного слияния- культурных признаков: нивелировалась разница в керамике, украшениях, орудиях, домостроительстве, погребальном обряде. В итоге получилась новая археологическая культура, за которой, несомненно, стоит и новая живая культура народа. Какого? На каком языке говорящего? Непонятно!

Еще одним признаком сравнительной бесконфликтности процессов культурного смешения можно считать незащищенность поселений вступивших в контакт культур. Не нужно думать, что отсутствие укрепленных местообитаний на какой-то территории — признак примитивности культуры живших там людей. Защищать свои поселения люди научились очень давно. Рассмотрим, например, лесную полосу Евразии эпохи поздней бронзы — раннего железа. Основная масса живших на огромных просторах по обе стороны Уральского хребта в это время — оседлые рыболовы-охотники, в среду которых из лесостепи постепенно проникали скотоводы-земледельцы. Так вот, примерно на рубеже бронзового и железного веков вдруг все аборигены лесной полосы начали усиленно строить укрепленные поселения! Причем делали это так же, как и в значительно более поздние времена: выбирали высокие мысы на коренных берегах рек при устьях впадающих притоков и ручьев, как правило, с крутыми обрывами с трех сторон, четвертую сторону перегораживали глубоким рвом и валом, по которому выставлялся тын. Иногда рвы и валы делались в два-три ряда. Там, где подобных мест было мало, выбирался высокий останец коренной террасы в пойме реки, или вообще высокое и от природы труднодоступное место, которое всячески укреплялось. Более того, археологи обнаружили свидетельства того, что эти городища брались противником и разрушались. Стало быть, люди не зря начали прятаться за заборами: жить стало действительно опасно!

И это — гигантские лесные просторы Восточной Европы и Западной Сибири! Там, что — очень тесно? В эпоху бронзы, в начале железного века? Невозможно поверить! А в Центральной Европе античного времени, где плотность оседлого земледельческо-скотоводческого населения, судя по археологическим данным, была намного выше, ухитрялись передвигаться на территории друг друга и мирно сосуществовать целые народы. И никто не прятался за укрепления!

Опять-таки, повторяем: никакой идиллии тут нет. Оружие здесь делали, и наверняка — не просто так. И на поселениях, и в погребениях встречаются и копья, и мечи, и наконечники стрел, и умбоны щитов, и шпоры. Причем на территории культуры подклошевых погребений все это в ощутимых количествах появилось с приходом туда кельтов, которые примерно со II века до н. э. начали активно перемещаться на восток, вторгаясь в раннеславянскую среду. Мы вообще не представляем себе, как складывались их отношения на самом деле: возможно, были какие-то военные стычки, соседские ссоры из-за владения земельными угодьями. Но войны кельтов со славянами не было! Как не было ее и между всеми ними и германцами, тоже в это время надвигавшимися на эти земли с северо-запада. Напротив, происходило интенсивное «перемешивание» народов, судя по интенсивному «перемешиванию» культурных признаков по той схеме, о которой мы говорили выше. И в результате к рубежу эр на территории бывшей культуры подклошевых погребений возникло новое образование — пшеворская культура [Седов, 1994, с. 159–199]. В. В. Седов считает, что по следам материальной культуры ее можно отнести к славяно-кельтской. Заметим, кстати, что тот громадный «промышленный» район в Силезии, где процветала кельтская черная металлургия, входит в ареал именно пшеворской культуры. И жил он достаточно долго: от III–I веков до н. э. до III–IV веков н. э.

И все-таки кому-то на этих землях становилось тесно. Кто-то мог ужиться с пришельцами, а кто-то — нет. И часть носителей первой раннеславянской культуры — подклошевых погребений — и их соседей-балтов — поморской культуры — уходила со своей исконной земли на восток, в места, по-видимому, менее плотно заселенные. Особенно это касается тех, кто пришел в бассейн крупнейшего днепровского притока — Припяти. Это в основном глухие болотистые леса, на рубеже эр практически незаселенные. Поэтому пришельцы еще долго здесь сохраняли свой исконный культурный облик. А вот те, кто пришли на верхний и средний Днепр, смешались с местным населением: на верхнем Днепре — с местными балтами, на среднем — с потомками скифов-пахарей, как их называл еще «Отец истории» Геродот.

В археологии все три группы этого населения принято считать одной, так называемой зарубинецкой культурой. Она существовала как самостоятельная культура со II века до н. э. по III век н. э., и в результате разных подвижек населения, главным образом, из-за сарматских набегов из степи вверх по Днепру, ушла на север и северо-восток с насиженных за четыре века мест и растворилась в других культурах. С ней связано два любопытных для нас момента.

Первое. «Зарубинцы», много поколений жившие в условиях относительного мира еще у себя на родине — на Висле, в Южной Прибалтике — и никогда не строившие укрепленных поселений, быстро освоили это занятие, попав на средний Днепр. Вот что значит иметь соседей-кочевников! Но и это не помогало. Мирный земледелец не хотел мириться с каждодневной угрозой грабежа и разоренья, а то и угрозой смерти или рабства. А умения дать отпор да и сил для этого еще не было! И в результате он ушел подальше от степи, в менее плодородные и климатически благоприятные районы. Но, воистину, жизнь дороже! Так что с кельтами и даже германцами уживаться было проще [Седов, 1994, с. 200–217].

Второе. Никто из специалистов до сих пор не смог однозначно определить языковую, этническую принадлежность «зарубинцев». Многие считают их раннеславянской группой. В. В. Седов, например, полагает, что невозможно ретроспективным методом связать их с более поздними славянами, заселившими эти территории, и, скорее всего, это какая-то диалектная славяно-балтская группа, не оставившая после себя прямых языковых потомков [Седов, 1994, с. 217–219]. В общем, это одна из нерешенных загадок ранней истории славян.

А теперь снова вернемся к тем, кто остался на старом месте и пережил наплыв кельтского населения — к пшеворской культуре. Еще один любопытный и даже загадочный момент. По уровню развития материальной культуры — технологии черной и цветной металлургии, кузнечного, гончарного и ювелирного ремесла, а возможно, и сельского хозяйства — кельты, очевидно, были выше ранних славян. И это сказывалось на материальной культуре «итогового» — пшеворского — населения: она в основном «продвинутая», кельтская. А вот само кельтское население постепенно ассимилировалось раннеславянским. Археологически это выражается в том, что на всей этой территории — а она еще и расширяется на запад вплоть до Силезии, то есть захватывает и собственно кельтские земли — кельтские поселения и могильники прекратили существование, и появились пшеворские. При всем том, что пшеворское население большинство исследователей считает раннеславянским, хотя бы потому, что многие формы керамики и тип домостроительства получили продолжение в позднеславянских древностях, да и ареал этой культуры совпадает с позднейшим славянским, на самом деле мы не знаем точно, на каком языке говорили эти люди. И если все-таки на праславянском, то, по-видимому, именно ко времени существования этой культуры относится укоренение в нем кельтизмов и германизмов, которые выявляются в славянском языке лингвистами.

Германизмы же в славянском — результат переселения в западную часть пшеворского ареала в I–II веках н. э. германских племен с севера, из ареала ясторфской культуры. И снова повторяется та же картина, что и с кельтами: это не война славян с германцами, это диффузия, «ползучая миграция» германцев в земли ранних славян. И снова идет постепенное смешение населения разных этнических корней, разных культур. И снова пришлые элементы растворяются в местных, давая в итоге симбиотическую культуру. Но при этом в западных частях пшеворского ареала преобладают германские черты, в восточном — славянские [Седов, 1994, с. 170–196].

И все-таки полного смешения с германцами не произошло. Если судить по погребениям праха покойных в урнах, сопровождаемым богатым погребальным инвентарем, где много оружия — это именно германские погребения, как правило, находящиеся при поселениях с длинными наземными германскими же домами. Так вот, все это, по-видимому, принадлежало военно-дружинному сословию! Это не совсем рядовое население, не простые земледельцы. Они не сливались этнически с основным населением и, можно думать, как-то социально возвышались над ним, хотя вряд ли впрямую его грабили. В общем, мы не можем точно сказать, какие отношения в этот период складывались между славянским и германским этносом в той среде, которую мы связываем с пшеворской культурой. Ясно одно: это еще не было государство, в нем не было городов, сложной социальной иерархии, четко очерченных границ и, скорее всего, наследственной аристократии.

И еще один важный процесс начался в это время — во II–III веках н. э. Пшеворскому населению становилось тесно на старой территории, особенно на ее западе. И оно начало продвигаться на юг и восток. Какие-то его группы перевалили через Карпаты и осели в Среднем Подунавье. Большой поток пшеворского населения оседает в Среднем Поднестровье, на Волыни, в Южном Побужье и дошел до Днепра. И везде эти люди смешивались с местным населением, в результате чего возникла масса новых симбиотических культур.

Здесь нет необходимости перечислять все сложившиеся в этом обширном регионе культуры. Но главные их этнические компоненты указать необходимо, и вот почему. Как мог заметить читатель, все территории, о которых выше шла речь — это земли будущих собственно славянских государств. Поэтому современному человеку нужно усвоить себе одну простую и очевидную для историка любого профиля истину: практически ни один из современных народов мира не является этнически чистым, «однокоренным». А уж те из них, которые варились в таком «этническом котле», как Европа, — и подавно. Мы постарались дать читателю представление о древнейшем этапе существования этого европейского котла, в котором зародились все важнейшие этносы Европы. Теперь нам предстоит описать тот котел, в котором «сварились» славяне, уже попавшие на страницы истории под своим собственным именем.

Итак, мы будем говорить о той части будущей славянской территории, которая первой попала в поле зрения позднеантичных и византийских авторов. На западе это Нижнее Подунавье, на востоке — Поднепровье, на севере — от Прикарпатья до верхних границ днепровского бассейна, на юге — побережье Черного моря. Интересующий нас период — со II по IV век н. э. Что же тут происходило? Это сплошное «кипение этнического котла». Кого здесь только нет и кто только сюда не двигался!

Начнем с самых ранних насельников этих мест. Как говорилось выше, степная полоса от Нижнего Дуная и на тысячи километров на восток — ареал вечного обитания североиранских кочевников, из которых самые ранние, известные нам еще со времен Геродота — скифы. Но еще на рубеже бронзового и раннежелезного веков с запада от Дуная и до Днепра по предгорьям Карпат и лесостепной полосе распространялось фракийское население, отождествляемое с несколькими археологическими культурами. Естественно, население, их оставившее, к интересующему нас времени не исчезло бесследно, а сохранилось в виде более поздних культур, на которые «послойно» накладывались пришельцы на следующих этапах истории.

Наиболее ранний наложившийся на них «слой» — та часть скифов, которая перешла на оседлый земледельческий образ жизни и известна в истории как скифы-пахари. Конечно, здесь, в лесостепной полосе, обитали и какие-то другие народы, перечисленные Геродотом в его истории скифов. О них он сообщал, что эти народы во всем похожи на скифов, но говорят на других языках. Самое интересное, что археологические памятники, относящиеся к началу железного века, подтверждают это! Действительно, вся лесостепная полоса Европы в это время была заселена народами, по материальной культуре неотличимыми от скифов степей. Эти культуры принято называть скифоидными, и они смотрятся как локальные варианты той же скифской культуры, с той лишь разницей, что, помимо подвижного скотоводства, они занимались и земледелием, и потому хотя бы часть этих людей жила в стационарных поселках. А к рубежу нашей эры они уже имели хорошо укрепленные городища, которые, кстати, еще долгое время после них использовали более поздние насельники этих мест. Но, поскольку все эти народы бесписьменные, мы так и не знаем, на каких языках они говорили, то есть их этническая принадлежность нам совершенно неизвестна, хотя материальная культура воспринимается нами как североиранская.