Привязанность

Шарль только что поел и с удивлением обнаружил, что не был голодным, как-то незаметно ушло от него то время, то состояние, когда он испытывал голод. Даже захотелось его вернуть. Он зевнул в ответ.

– Я вчера только читала про треугольник Карпмана: жертва, спаситель, агрессор.

– Человек-карп?

– Скорее недовольный человек.

– Тоже жертва?

– Почему?

– Потому что недовольный.

– Да ну тебя. Я же на полном серьезе, – сыграла на понижение и придала своей интонации вид легкой обиды Муха. – Жертва, кстати, очень даже неплохо себя чувствует в этом треугольнике.

– Да? Как интересно. Ты хочешь сказать, что в моем случае кошка – жертва, собака – спаситель, хозяин – агрессор?

– Не совсем уж так буквально. К примеру, ты – спаситель, ты все время спасаешь свою кошечку, все время ей помогаешь и всячески оберегаешь. Ей, несмотря на то, что она жертва, это нравится, но хочется большего и большего, тогда она начинает требовать и давить и становится агрессором, и так далее. В процессе отношений они могут меняться ролями.

– Ролевые игры! Как же они мне надоели. Особенно вот эта: для счастья много не надо. Много ли надо человеку для счастья? Как ты считаешь, с высоты своей тарзанки?

– Честно тебе сказать? До хрена. Одним Тарзаном и морем тут не обойдешься.

Шарик заапладировал громким лаем.

– А ты сама сейчас в какой роли?

– Спаситель…ница… – добавила она мечтательно.

– Твой, значит, все еще пьет.

– Как всегда, в творческом запое. Поэтому и работу не может путем найти.

– Не надоела тебе роль спаситель…ницы?

– Не знаю. Сейчас бы в Ниццу.

– Ладно, расскажешь, как узнаешь.

– Само собой. Съезжу – расскажу.

Она относилась к нему, как к ребенку, потому что сама была одинока. Она заводила его с утра… миской вискас. Щенок-игрушка, он был ее клатчем, под мышкой. Конечно, и отношение было соответственное, то забудет где-нибудь, то не туда кинет, но самое неприятное, что под мышкой было жарко и воздух спертый. Хотелось общения, нормального человеческого, а не ути-пути, которые уже начали даже сниться вместе с чужими руками, что тянулись ко мне. Общения не хватало. Собачья жизнь – это когда общения не хватает. Отсюда и частые срывы. То подушка растерзана в пух и прах, то обои испорчены, то диван. А эта ревность, когдя я сижу на чужих коленках? Она думает, что я плохо воспитана, нет, это нервное. Она видит во мне предмет, между тем как я живое существо, всем живым нужно общение. Я же не чучело, я не интерьер, и даже не фокстерьер, я тойтерьер. Если бы меня взяли для охраны загородного дома, то, возможно, тогда близкие отношения мне были бы ни к чему, не было бы потребности в общении.

С полотен аппетитно и щедро бросались в глаза, в нос, в уши еда и чучела, подвешенные за крючья рядом с дичью, рыбой, овощами и фруктами. Будто собравшиеся на какой-то трансцендентный праздник. Я подошел поближе и прочел имя художника. Снейдерс. Натюрморт. Природа мертва. Чучела были равнодушны к его натюрмортам. В отличие от многих художников Снейдерсу повезло: он писал не в стол, а на стол, столы ломились от яств. Но аппетит уже пропал. Его украли те, что собрались вокруг столов, – чучела. Картины были аппетитные, чучела нет. «На что они намекают? Стремление к роскоши делает из нас чучел? Или уже сделало?»

* * *

– Ты ли это, Шарик? – радостно начала подметать хвостом землю Муха. – Тебя прямо не узнать: весь блестишь от счастья, ошейник с навигатором, выглаженный, выбритый, даже щечки появились. Никак работу приличную нашел? – обнюхала она меня.

– Да, взяли на таможню по знакомству, – пытался отстраниться он от ее любопытства, пахнущего давно утонувшей рыбой.

– И духи прелестные, Франция? – уткнулась Муха в мою волосатую грудь.

– Джи ван джи, – чихнул Шарик, стараясь высморкать эту рыбу.

– Ну, рассказывай, что за работа? – легла Муха на спину, зазывая его в свои объятия.

«Бабе совсем башню сорвало, – подумал тот про себя и повел носом, – течку чувств от кобеля не утаишь».

– Расскажи, чем ты там занимаешься? – перебирала она лапами в воздухе невидимые струны.

– Обнюхиваем багаж на взрывчатку на вокзалах и в аэропортах, – сделал он вид, что не замечает ее игривого настроя.

– Неужели она чем-то пахнет? – Муха вдруг вспомнила, что забыла почистить зубы после рыбы, и ей стало неудобно.

– Кому-то пахнет, а я только еду в сумках чую. Создаю видимость, нос, правда, устает к концу рабочей смены, у нас добрая половина таких неспособных работников, – сделал Шарик серьезные уши.

– А это не опасно? – вскочила она на ноги, будто тут же была готова меня защитить от опасности, и начала яростно целовать мою скулу.

– Нас смертниками называют, – снисходительно отмахнулся хвостом Шарик, добавив бравады в рассказ, – поэтому и кормят на убой. Пока тьфу-тьфу-тьфу, без жертв, – сплюнул длинный волос Мухи, прилипший к языку.

«Когда я хотел, она выкобенивалась, теперь, когда тебе говорят: на, бери – ты начинаешь отплевываться: может, не сегодня, потом как-нибудь. Капризная штука жизнь, не то что смерть, та всеядна», – рассуждал про себя Шарик, глядя на разгоряченную самку.

– В общем, работа как работа, собачья, – добавил он, уравняв себя в правах с Мухой, чтобы ей как женщине не было очень обидно за бытом прожитые годы. – Лучше расскажи, как у тебя отношения с космосом и его менеджерами, – сделал Шарик хорошую мину, демонстрируя внимание не только к Мухе, но и к ее заботам.

– Космос, как видишь, пока на месте. Готовимся, тренировки каждый день. Я так устала, Шарик. Трудно мне заниматься любовью без любви. Ради карьеры, если бы ты знал, как это тяжко! Каждая ночь независима до тех пор, пока не раздвинет ноги, – зевнула она так широко, что глаза ее заслезились.

– Имя на букву Б, жизнь на букву Б, бюрократия кругом, – подытожил Шарик. – Как я тебя понимаю, Муха.

– Ты не понимаешь! Потому что ты не хочешь лететь с нами. Может, выпьем?

– Я собой не торгую.

– Да, ты неисправим, Шарик. Тебе действительно нельзя туда. Ты можешь загубить всю программу.

– Не хочется быть подопытным.

– Да дело не в этом, ты слишком ветреный. Вдруг ты там встретишь кого. Космическую собаку. И сразу полезешь под юбку, – неудержимо продолжала фантазировать Муха, будто ее это заводило. – Тебе нельзя туда, это может испортить их представление о нашей морали. Случайные связи – они хуже, чем астероиды. Их последствия непредсказуемы. И когда уже все у тебя будет с ней на мази, в этот самый момент металлический голос объявляет на всю галактику:

«Шарик-1, я Дом-2, как слышите меня, Шарик-1, я Дом-2, я – Конура, может быть, так понятней. Шарик-1, вы слышате? Сука! Немедленно слезьте с космической суки! Немедленно возвращайтесь на базу, обратно!» А ты молчишь про себя: «Нет, ребята! Теперь вам меня уже не остановить».

– Муха, ты что, фэнтази увлеклась? – надоело Шарику слушать всю эту галиматью. – «Вот бабы, стоит им только увидеть на горизонте другую, сразу фантазия у них закипает как молоко, успевай только пенки злорадства с лица снимать».

Муха валялась на полу в истерическом лае и ответила вопросом на вопрос:

– А знаешь, чем все это закончится? Ты скоро очнулся. Тишина. Рядом она, раскинулась, как наша планета, прекрасная и развратная, скафандры разбросаны по поверхности, в вакууме плавают инфузории вашей любви в ее туфельке.

– Муха, может, на звезды посмотрим? – понюхал он ее, когда она успокоилась.

– Может, лучше выпьем? – поняла Муха, что переборщила. И надо было закруглять историю. Больше всего она не хотела сейчас пялиться в небо, в котором кроме Большой Медведицы не могла больше распознать ни одного созвездия. – Я налью, и посмотрим, если ты прочтешь мне лекцию о космосе, – пошла она на мировую.

– Мы покоряем вымышленный извилиной, никому не доступный космос, уповая на связь с иными нетронутыми цивилизациями. Они же молчат, не выходят, из космоса нет выхода. Знаешь почему, Муха?

– Нет, – принесла она уже коньяк и разливала его по стаканам.

– Ну, подумай. Это легко, – выпил залпом свое Шарик. – Космос – он для открытий. Бездверный, понимаешь, Муха? – Коньячные звездочки начали появляться на небосклоне его внутренней вселенной. – Там невесомость, как бы ты ни был крут на земле, в космосе вес твой не имеет значения, поэтому, устав его покорять, мы возвращаемся к покорению женщин, либо брошенных кем-то, либо еще ни разу не покоренных.

– Вот и я подумала, встречу так инопланетянина, влюблюсь, а он возьми и брось меня потом, – погрузилась вместе с коньяком в грусть Муха. Шарик знал, что алкоголь совершенно безобразно может повлиять на женщину: если та только что рыдала от смеха, то через полбокала могла уже рыдать искренне от выдуманного горя. Надо было выводить подружку из штопора:

– Мир жесток, детка, каждый способен бросить другого. Причем легко. И нет никакой гарантии: ты можешь исчезнуть, пока я разливаю коньяк. Я тоже могу испариться в эпиграфах утра, нет никакой защиты. Разве что губы, – послал он Мухе воздушный чмок, – застывшие в поцелуе, без которых твой инопланетный друг навеки останется нищим.

– Может, о любви поговорим? – прониклась Муха.

– Может, лучше займемся? – вышиб Шарику коньяк остатки мозгов.

* * *

– Человек в принципе офиген, – рассуждал лежа на крыльце Том в моих ногах. Лето выгнало нас из душного дома на улицу, где только сверчки могли составить двум романтикам компанию, сверчки да звезды. Иногда казалось что звезды и были сверчками, мерцающими своим свистом в темноте Вселенной.

– Этого не отнять, – согласился с ним я, выпуская в воздух кольца дыма. В идеале хотелось сделать пять олимпийских колец, но с пятым все время были проблемы, больше четырех никак не выходило.

– В свободном падении он брошен из космоса без парашюта обустраивать землю, он падает, – продемонстрировал кот, как это выглядит, подняв и бросив лапу себе на грудь.

– Это естественно, – снова я был с ним солидарен, потому что лень было спорить.

– А если он падает в ваших глазах, то он падаль?

– Не всегда, – не смог я с этим согласиться, как бы ни было лениво оспаривать. – И корень не во вредных привычках, – помахал я сигаретой, – и не в дурном воспитании. Все дело в законах всемирного тяготения.

– Понятное дело, все дело в женщине, – махал хвостом кот.

– Конечно, каждая жаждет, чтобы он приземлился к ее ногам, возможно, так и случится, но прежде ей необходимо подумать, готова ли она падать вместе со мной дальше.

Лежа на теплых досках, мы продолжали рассматривать татуировки на теле космоса, бесполезно пытаясь собрать их в созвездия. Но спорные имена сбивали значением с толка. Пропасть лежала между услышанным и увиденным.

– Мне кажется, я нашел созвездие орла, – ткнул пальцем в небо. – Видишь там три звезды – это правое крыло, а вот еще три – это левое.

– Мышь какая-то, а не орел, – чувствовался в голосе Тома зов природы.

– Созвездие мыша? Нет, такого, кажется, нет.

– Значит, надо придумать.

– Не, не надо, потом тебе захочется поймать его.

– Как же они не похожи, что за художник их рисовал, или он оставил пространство нам для развития?

– Ага, нам – лицам с ограниченной фантазией, намекая, что каждый из нас по-своему звездный.

Одетые в ночь, бросив звезды, мы переключились на Луну. Медленно каждый жевал свое.

– Кот, ты хотел бы жить на Луне?

– Нет, она подозрительно круглая, и с едой там, похоже, не очень, с пониманием, с лаской и главное – с кошками.

– А я иногда хочу, по тем же причинам, что ты только что перечислил.

– Люди, ей-богу, странные: добежав от пустоты к изобилию, им непременно нужно вернуться обратно. Будто там, в пустоте, вы забыли что-то личное важное.

– Может, перекинемся в покер? – предложил мне ненавязчиво кот, сортируя колоду и уже раздавая.

– Согласен, – сел я рядом за стол. У меня в бокале закатом заливался коньяк, у него – валерьянка.

– Откроемся?

– Две пары могли состояться, если б не эта дама, – положил он лицом на стол свои карты.

– Кот, много ли у тебя было дам?

– Я помню всегда только последнюю, она очень хотела котенка, но прописывать ее в этой квартире, где и так народу полно, было стеснительно. В общем, мы разбежались через пятнадцать минут после знакомства.

– Слишком молниеносно, – я тоже собирался открыться, но кот меня опередил:

– Думаю, ясно, кто выиграл, – сбросил он карты, – я твою историю знаю, похожая и результат один, с разницей, что у тебя на это ушло пятнадцать собственных лет.

* * *

И ты, Мурка, попалась на крючок, – погладил я висящую на крюке серебристую тушку. Было в той прекрасной сильной суке что-то от кошки: никогда не появлялась на глаза, если ей было плохо, никогда не жаловалась, пряча свои болезни и проблемы в улыбку, не желая показать слабость, никого не подпускала к себе. Даже в глазах ее читалась кошка, и яркая черта посреди зрачка, как трещина, у всех кошек, щель, через которую ты могла без труда ориентироваться в темных закоулках жизни. Не мяукала по пустякам. Она научилась скрывать свои чувства, чтобы выжить. Дистанцироваться, даже игнорировать, и казалось, ты делала это специально, а вовсе не потому, что тебе на меня было плевать. Но я-то знал: если женщина счастлива – это читается по глазам, если нет – под глазами.

Чужие прикосновения всегда вызывали тревогу. По тревоги вставали все и бежали наружу, высыпали на кожу. Ухаживания, поглаживания нелюбимого человека – что может быть хуже, что может быть болезненнее?.. Ты попалась на удочку ласки. Ты даже научилась манипулировать им, своим мужем, но счастья это не принесло, сплошное разочарование. Некоторые могут по расчету, такие, как она, – нет. Некоторым вообще вредно выходить замуж. Вот что значит взять пищу из чужих рук, будь то ласка или внимание. Где же был я? Молодо, зелено, страшно, несерьезно. Страшно несерьезно вел я себя. Той весной мы срослись.

И строчки ее писем 18+ до сих пор стояли перед глазами. «Он вцепился жадными губами в мои бесстыжие и большие, и они его проглотили целиком по самый корень. Испуганный, взволнованный, счастливый, голый, он летел туда к ней, как по скользкой горке, чтобы с разбегу тут же вернуться обратно, и так миллионы раз подряд, пока все во мне не зазвенело и не вырвалось конвульсией удовольствия. Прежде пробежавшись, как ток высокого напряжения, по всему телу, эта пружина эмоций выскакивала, разворотив всю порядочность, снеся напрочь крышу. И так несколько крыш подряд, будто я не я, а бесконечный город, в объятиях мощного урагана. Когда же все стихало, мы, словно ненужные механизмы, отслужившие, в которых ревность, бытовуха, обида и прочий мешающий отношениям хлам отваливаются банально, орально и вагинально. Я как сломанная игрушка с блаженным выражением лица лежала на кровати, ты, обнимая меня, включал телевизор. Счастливая душа моя цветет. Мужчина гордо вдыхает аромат ее цветочного поля и засыпает».

Перед вазой с фруктами в большой золотистой раме висел пес, в маске, без одной лапы. Шарль сразу узнал еще одну парочку с параллельного потока. Красивая пара. «Он предложил ей руку, она откусила». Некоторым вообще не стоит жениться. По крайней мере ему не стоило. А ей? Может, она до сих пор переживает, скорее, до сих пор пережевывает. Неизвестно. Думаешь о людях, переживаешь, потом понимаешь, что многим до тебя нет дела. А многим нет и после.

Вот еще одна красотка, настоящая львица. Марла, и он, уже не помню, как его звали, относился к тебе как к человеку. Может, в этом и была великая ошибка, своим докторским умом он требовал от тебя слишком многого, того, что природа тебе не дала. В то время как ей нужен был не докторский ум, а докторская колбаса. Он тянул твой интеллект и пытался подтянуть тебя к звездам, ты срывалась, пока окончательно не сорвалась. Где ты теперь, Марла? Где теперь твоя красота? Где теперь она увядает, у какого зеркала?

Взял ее как игрушку, которая скоро наскучила. И поэтому ты стала все чаще огрызаться, кусать. Больно кусать. А потом они говорят – стерва. Что ей оставалось делать, зажатой в угол непонятных, ненужных ей отношений?..

А какую ты сочинила ему поэму на юбилей – шедевр! Кусок про докторскую колбасу я даже оставил себе на память: