Помоги проекту - поделись книгой:
Дурак, не понял. Не заметил, как из красивой ты стала еще и умной. Тот редкий случай, когда женщины в браке умнеют. А может быть, даже ты ею уже была. Просто притворялась дурой. Он строил из тебя умную, а ты из себя – дуру. Некоторые так и живут, у вас не получилось.
Те внезапные выпады доброты и внимания приводили к еще большему непониманию. В состоянии аффекта, когда битый фарфор уже не помогал, когда он путем этих ласк все-то хотел подтащить за ошейник, чтобы поцеловать, усадить на колени, погладить, было похоже на пытку, на убийство всего человеческого внутри. После таких пыток тело – как дом без хозяина, пустое, только дверь скрипучая нараспашку, и ветер равнодушия то и дело толкает ее.
– Муха. Ты меня слышишь? Перестань кривляться!
– Это не я, это зеркало.
– Оставь его на свое усмотрение.
– Оставила. Ты сам где сейчас? В Париже?
– В Эрмитаже. – Шарль бродил по залам музея.
Вот ротвейлер, подвешенный на крюки, в нелепом колпаке. «Отлаялся». Вспомнился Бобик.
– Так как там дела у Бобика?
– Не знаю. Достал.
– Чем?
– Чем-чем? Лапой. На самом деле мне не нравится его неуверенность.
– Почему неуверенный?
– Начинает все с обсуждений.
– А уверенные с чего начинают?
– Они не начинают, они действуют. Вспомни себя.
– Не могу, не помню. А ты?
– Я? Твое изображение стерлось, как местность, брошенная в рассеянный туман, видна только рука, видна куском скучавшей кожи, кожа помнит все прикосновения твои… как дважды два.
– Хорошие стихи, Муха.
– Потому что правда.
– Неужели я умею вдохновлять?
– 3:0, дорогой. Мне так нравится твоя душевная простота. Заграница пошла на пользу, но возвращаться опасно. Необходимо акклиматизироваться. Здесь тебя могут покусать.
– Я несъедобный. Так откуда стихи?
– Присматривала себе цацки в одном ювелирном доме.
– Цацки? – Никогда раньше не слышал от Мухи этого слова Шарик.
– Да, у «Максимилиана», если тебе интересно, – уточнила Муха. – Так вот, захожу, а там женщина, красивая женщина, красивая шея, на нее сильные мужские руки надевают ожерелье. Нет ни лица этого кавалера, ни тела, только голос, буквально несколько слов. Проникающий тембр, щедрые руки, даже жемчуг уже не нужен, потому что все, потекло, весна.
– Купила?
– Ты про ожерелье? Так это реклама была. Мне такое даже не снится. Я хотела цепочку. Золотую.
– Так ведь все равно же цепь, пусть даже золотая.
– Ничего ты не понимаешь в женских привязанностях.
– Мало тебе их? Купила?
– Нет, как видишь, стихами руки замаливаю. Так себе заменитель.
А это чучело свернулось калачиком, спрятав морду в лапы. «Неужели?» – холодная селедка проплыла под кожей Шарля. Он узнал ее по одной этой позе. Туна была ребенком, несмотря на свои двадцать пять. Большим ребенком в его взрослых руках. Он оберегал ее от любых контактов, от общества, что могло повлиять на ее психику. Недостаток нормального человеческого общения. Обнищание, запущенность, дремучая темнота – вот что виднелось на горизонте. Зачем она за него вышла замуж? Искала внимание? Скорее всего хотела насолить своему любимому, с которым расстались из-за глупости. Муж сам оказался жертвой. Вот он рядом висит на крюке. А глаза все еще любят. На крючке кредиторов и инвесторов. Ты хотел построить ей волшебный мир сказки. Придурок. Строил бы просто иллюзии, вот чего порой не хватает женщине. Ты и думать не думал, что она умеет кусаться, старина? Еще как умеет, инстинкты, брат, им тоже нужен выход. Ты думал, что ребенок не причинит тебе никакого вреда, води его в садик, купи ему садик, сад с золотыми яблоками. Судя по глазам, ты так ничего и не понял, ты винишь не себя, не ее, ребенка, который вдруг начал пить, сильно пить и кусать это общество. Вина, слишком много вина в ваших глазах. И общество здесь ни при чем.
В его глазах она всегда была существом примитивным, несмотря на всю ее красоту. Он хотел установить на нее программу. Но свобода, чувство свободы, оно же в подкорке, микросхемой логики до него не достать. Она многое пыталась понять, он же требовал стабильного выполнения команд, что в быту, что в путешествиях, что в постели. Ох уж эти искусственно мятые простыни, сколько они заломали человеческих мечт. Понимания не было. То есть скоро стало понятно, чего он добивается, но именно поэтому не хотелось ему отвечать. Сбой программы. И ты, дурень, не обнаружив реакции на твой сигнал, решил усилить его. Сила – никому никогда не нравилось ее применение, если речь шла не о защите. Он пытался ее дрессировать, но она же не Каштанка из цирка, даже та в конце концов не выдержала. Туна тоже сбежала. Как сейчас помню ее передавленную красоту, которая постоянно ждала окрика, команды, оплеухи. За ней прискакал муж, на четвереньках он умолил ее вернуться, клялся, что все изменится и жить они будут по-другому. Так и случилось. Он начал во всем потакать ей, идти на поводу, только повод все равно остается поводом и столб столбом. Разъелся, стих, осовел, ослаб. Но как противна мужская слабость, как никакая другая противна. Слабость эта оголилась настолько, что стало видно ничтожество, с которым женщина связалась.
Лакированная обувь мне показалась знакомой, сами туфли меня не интересовали, если только взглянуть на себя со стороны. Когда-то для меня и это казалось удачным будущим: отражаться в чьих-то ботинках, смотреться в них как в зеркало и поправлять прическу. Но чем старше я становился, тем раньше вставал вопрос: неужели мы всегда будем смотреться в чьи-то ботинки, тех, кому и в подметки не годимся?.. С некоторых пор я разлюбил лакированную обувь. Жевать ее было неприятно, даже если кожа. Но все чаще попадался кожзам. Зато по обуви можно было сказать, куда ходит человек, как и зачем. Следы – именно они определяют человека по жизни. Оставит – не оставит. По походке можно было сказать, что творится у человека в душе. По каблуку – насколько он прав. Ходит ли он налево.
«Ходит», – сразу увидел стоптанный налево каблук Шарик. Пес поднял глаза и увидел художника в окружении людей, камер и микрофонов, тот давал интервью.
– Эту выставку я готовил два года. Точнее сказать, две выставки: «Протест мертвых безродных котов» и «Карнавал мертвых придворных дворняг». Ни одно животное не было с целью выставления как предмета искусства. Трупы собак и кошек я собирал по обочинам разных дорог.
– Чучело – оно и в музее чучело. Вы смотрели фильм «Чучело»?
– Я слышал об этом фильме. Речь идет об изгое общества, насколько я в курсе.
– Именно. Можно ли назвать ваши предметы искусства изгоями общества?
– Почему нет? Общество, стремясь избавиться от своих питомцев, выбрасывает их на обочину. Мир оттолкнул их, сначала высохли их мечты, как следствие начал сохнуть мозг, потом потухли глаза и наконец высох их внутренний мир.
Я увидел в кювете тех, с кем когда-то в детстве играл. Не справились с управлением, встали на скользкий путь, заносы, другая скорость жизни, они жили без тормозов.
Разглядывая очередное подвешенное к потолку чучело в фуражке, зачем-то вспомнился Полкан, он с детства мечтал стать военным. С ним мы были неразлучны. Любимой нашей игрой было разгадывать издалека марку обуви, как марку авто, играли, когда были щенками. Кто первый узнает бренд, тот получает очко.
Сначала он разминировал Полмира, а потом погиб в Нелепо. Нелепая война. Каждая из них по сути своей нелепа, и только пропаганда лепит горбатого, что лепа, еще как лепа.
Я знал, что служил он в войсках собак ру, в ходе очередной кибератаки попал в плен, был отправлен на мыло. Вот и вся житуха. Мог ли он предположить, что станет куском хозяйственного мыла? Чем пахнет это мыло и кто намыливает им свое хозяйство?
– Вчера я был в Петропавловской крепости. Очень понравилась. Особенно вид сверху. Крепость словно бабочка, пришпиленная к мундиру Петербурга, – эти слова были последними, что услышал от художника Шарик, он выдавил себя из толпы, лес ног разомкнулся над ним, будто после долгой тайги он вышел на опушку.
Встречи с бывшими, ни к чему ворошить прошлое, падшую листву отношений, что там под ней – личинки майских жуков. Май был прекрасен, едва я снова не перешел на личное. К Мухе возвращаться не хотелось, к художнику тоже, я вернулся к картинам, отвечая на вопросы Мухи и вставляя для приличия свои.
– А ты чем занимаешься?
– Смотрю «Я и моя собака». Показывают какую-то крашеную сучку, которая ничего не умеет. И хозяйка у нее точно такая же – крашеная болонка.
«Ребенок, – подумал про себя Шарик. – Она требует опеки. Какая же она несамостоятельная».
– Какая же она несамостоятельная, – повторила Муха его мысли.
«Глупенькая, большая, но все равно глупенькая».
– Глупая, – повторила Муха. – И хозяйка относится к ней как к глупой. О, взяла и убежала из эфира. Теперь хозяйке придется бегать за нее. – Маленькая неуправляемая тварь.
– Что ты смотришь?
– То, что показывают.
«Лучше иди обратно к зеркалу», – усмехнулся про себя Шарик.
– Какой же он умный!
– Кто?
– Пес. Видел бы ты, что он вытворяет.
Я помню, как она извергалась. Целая лава некрасивых слов. На меня. Мне было все равно, что она говорит. Вот ее молчание – это настораживало. Выговориться – все равно что объявить выговор с занесением в личное сердце.
Теперь между ними была большая дружба. Откуда здесь взяться сексу, тем более любви, когда дружба заняла все пространство, отожралась на принципах и морали, легла на диван, спит до следующего звонка.
– Ты его разлюбила?
– Любовь – прекрасная страна, но как там получить гражданство? Хочется ночью солнца, а спать приходится с луной. Разве у тебя есть еще такие, как я?
– Какие? – взял я себе паузу перед очередным монологом вагины.
– Первый оргазм в пять лет… В школе, когда заставляли подниматься по канату к потолку, я испытывала, перебирая ногами, по два оргазма… Когда на приеме у гинеколога приходилось прятать глаза, а он понимал… А сейчас приходится, как в клетке… Когда нет ничего… И от этого сходишь с ума… работать над своей душой… Ты – моя правда, которую я спрятала в тебе! Я знаю, что тебе тоже хочется напиться этого напитка! Держись! Это яд! Он для нее Библия – рука на сердце… Правду и только правду!
Ей устроили наказание – муж не спит с ней. Он знает, чем наказать. Жизнь ей неинтересна. Хочется скорее умереть… Потому что все, что вы ни делаете… Все дороги ведут к наслаждению.
– Может, тебе в церковь сходить? – интуитивно переключился мой глаз с чучел на пейзажи. «Не дай бог встретить здесь и ее, Мухи, пусть не образ, но подобие».
– Там же боги, а у меня грехи.
– Какие?
– Я не люблю мужа.
– Ты не одинока.
– Я очень одинока.
– Таких мужиков одиноких тоже полно, но еще больше тех, от которых женщины ушли. Знала бы ты, сколько у меня одиноких друзей. Хорошие люди, но все, что касается любви и женщины, упрямые, дремучие, неповоротливые ослы.
– Такой у меня уже есть. Муж.
– А каким, по-твоему, должен быть муж?
– Муж должен любить. Муж – это страховка. Он должен быть привязан.
– Так он привязан или ты?
– Он привязан, а я под защитой. Под нежной его защитой. Нежности не хватает, вот завела хомячка.
– А почему не ласку?
– Она же в Красной книге.
– Исчезающий вид.
– Да, все ищут заменитель для ласки. Кто кошечку заведет, кто сладости… в буфете, кто электромассажер.
– Скорее всего и тот не сможет со мною долго, сдохнет. Не хочу брать грех на душу. Не хочу разводить животных.
– Да, разводить животных самое скверное из занятий.
– В смысле разводить или разводить?
– Люди должны разводить людей. А что на деле: мужчины разводят женщин, женщины мужчин.
– Они разводят, ты даже не сомневайся.
– Знаю, испытано на себе. Что может чувствовать обманутая женщина? Ничего. И долгое время – никого.
– Безумная.
– Ты прав, я безумная, я невыносимая, я взрывоопасная, что ты там еще хотел добавить?
– Я люблю тебя.
– Смеешься? Неужели у тебя еще остались ко мне какие-то чувства?
– Только чувство юмора.
– Ах ты паршивец. Совсем не изменился.
– Ты тоже.
– Нет, я очень, и не в лучшую сторону, старею, я чувствую это в каждой улыбке, раньше я не думала над этим, а теперь, когда улыбаюсь, думаю о том, чтобы не слишком широко – появятся морщины.
Поделиться книгой: