Помоги проекту - поделись книгой:
Галич получил инвалидность второй группы, которая обеспечивала его пенсией… в 60 рублей. Елена Боннэр как-то сказала о нем: «В какой-то момент талант становится сильнее инстинкта самосохранения». А вот объяснение самого Галича: «Мне все-таки было уже под 50. Я уже все видел. Я уже был благополучным драматургом, благополучным советским холуем. Я и понял, что так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду». (На вечере поэтов. Париж 1976.)
О том же писал Е. Евтушенко:
«Стоило Галичу запеть, то есть стоило ему позволить себе быть самим собой, как из преуспевающего, вполне приемлемого бюрократией "драмодела" он превратился в нежелательную личность.
Галич был одним из тех людей, которые всем сердцем поверили, что с XX съезда партии начинается новая эра — эра совести, эра гласности. Когда "оттепель" была подморожена, такие люди уже не могли жить по-прежнему, в отличие от оппортунистов, ловко изгибавшихся "вместе с генеральной линией", как гласит одна грустная шутка. Совесть опять становилась ненужной, а вместе с ней и ее обладатели»[33].
Из титров кино срочно вырезали имя Галича, договоры с ним разрывали, минимальную пенсию по инвалидности — и ту отобрали. Но вдруг на его имя стали по почте приходить анонимные денежные переводы по 100 рублей. Позднее выяснилось, что эти деньги ему присылали ученые — Капица, Лебедев и другие. Казначеем этой черной кассы была Алиса Григорьевна Лебедева.
Наконец, когда Галич получил приглашение в Норвегию руководить семинаром по творчеству Станиславского, визы ему в ОВИРе не дали, а предложили уехать навсегда: «Меня вызвали в КГБ и сообщили о том, что я никогда не выеду из страны с советским паспортом, не имею права. Так сказать, человек, который уже так клевещет и ведет такую враждебную деятельность внутри страны, не может быть выпущен за рубеж как представитель СССР. Мне предложили выйти из гражданства и тогда подать заявление. Лишь в этом случае мне будет разрешено покинуть страну. Я сделал это далеко не сразу, наверное, месяцев через семь после этого. Я думал и нервничал, сходил с ума. И я понял, что меня вынуждают к этому, делают все возможное, чтобы я решился на этот шаг…» (Радиопередача из цикла «У микрофона Галич», радио «Свобода», 1975 г.).
Многое угнетало, многое смертельно надоело… Раздражал теперь даже давний выход на Западе книги его стихов «А. Галич. Песни» с перевранными текстами, куда по неосведомленности редактора (Е. Р. Романова[34]) были включены и стихи Юза Алешковского, приписанные Галичу… «Эту книгу, кстати, я вообще своей не считал и не считаю» — говорил позднее поэт на нескольких выступлениях (в том числе во Франкфурте в присутствии ее редактора).
В Серебряном бору в Москве летом 1973 года Галич написал один из своих шедевров — трагическую и гротескную маленькую поэму «Письмо в семнадцатый век». На тесном пространстве в сотню строк соседствуют глубокий лиризм и хлесткая памфлет-ность, двадцатый век с его пошлыми «светилами из светил» и семнадцатый, символизированный Прекрасной Дамой — «красоткой с картины Вермеера». Причудливое переплетение мира «обитателей государственных дач, «кому молебен благодарственный / я б так охотно посвятил», и мира идеальной красоты века за три до нас…
Один из главных мотивов поэмы — стыд за свое время и свою страну.
В 1974 году поэта наконец вынудили покинуть Советский Союз, причем только по израильской визе. 20 июня Галичу выдали документы для выезда.
«Госпожа», девушка с картины Вермеера Дельфтского, — кто она, только ли романтизированный семнадцатый век? Нет, конечно. Это персонифицированный образ того, что (по иному поводу) О. Мандельштам назвал — «тоской по мировой культуре». А с другой стороны, многое из того, что оставлял поэт в России, было той же «мировой культурой», ее неотъемлемой частью. Не об этом ли идет речь в стихотворении «Опыт ностальгии»:
Здесь проступают ассоциации, связанные не только с Пушкиным, но и с Пастернаком, с Ахматовой, — со всем, от чего не оторвать того, кто вырос в России и предан ее искусству.
Очевидцы тех событий, например, Раиса Орлова, знакомая Галича еще с юношеских лет, вспоминает: «В июне 1974 года мы пришли прощаться. Насовсем. Они улетали на следующее утро. Саша страшно устал — сдавал багаж на таможне. Квартира уже полностью разорена. Но и для последнего обеда красивые тарелки, красивые чашки, салфетки».[35] Дочь поэта А. Архангельская-Галич рассказывает: «Когда отец выходил из дома, во дворе все окна были открыты, многие махали ему руками, прощались… Была заминка на таможне, когда ему устроили досмотр. Уже в самолете сидел экипаж и пассажиры, а его все не пускали и не пускали. Отцу велено было снять золотой нательный крест, который ему надели при крещении, дескать, золотой и не подлежит вывозу. На что папа ответил: "В таком случае я остаюсь, я не еду! Все!" Были длительные переговоры, и наконец велено было его выпустить. Отец шел к самолету совсем один по длинному стеклянному переходу с поднятой в руке гитарой…»[36]
Наступил последний, недолгий (три с половиной года) эмигрантский период жизни Александра Галича, — в это время мне было подарено общение с этим необычным человеком и удивительным поэтом…
«Уходят, уходят, уходят друзья…» и превращаются в мемориальные доски.
Наверное, это и есть «экзистенциальный ужас»…
Гитара Галича (вторая, из служебного кабинета на радио) висит на стене в доме у бывшего режиссера «Свободы» Анатолия Шагиняна…
Познакомились мы с Александром Аркадьевичем на конференции журнала «Посев» 24 июня 1974 года во Франкфурте. Он только что покинул Россию — утром прилетел во Франкфурт из Вены, а на следующий день уже уезжал в Норвегию.
В Вене его поджидало предложение получить норвежское гражданство (по указу короля), но Галич гражданства не принял — он хотел остаться политическим эмигрантом, — это ему представлялось важным.
После обеда Галич пел. На столик перед ним были поставлены кассетные магнитофоны, в том числе и мой. Концерт состоял из двух отделений, в первом он пел песни, а во втором, кажется вообще впервые целиком, исполнил две поэмы: «Кадиш» и «О бегунах на длинные дистанции» (в позднейших изданиях — «Поэма о Сталине»).
Вечером мы с ним долго разговаривали, сначала в редакции «Посева», где нас оказалось четверо (вместе с двумя сотрудниками журнала), а потом в пивной болтали уже вдвоем.
Утром Галич с женой улетели в Осло. Там, в аэропорту, их встречал со всей своей семьей известный норвежский художник, член редколлегии «Континента», общий друг Галича, Сахарова и норвежского короля, — Виктор Спарре.
В Осло Галичи прожили около года. Он читал в университете лекции по истории русского театра. Кроме того, совместно с режиссером Рафаилом Голдиным, тоже недавним эмигрантом, снял 40-минутный фильм «Беженцы XX века». Там же в Норвегии вышла и его первая пластинка: «Крик шепотом» (к сожалению, на ней оркестр заглушает привычную гитару…)
Но именно на этой пластинке, еще за полгода до первого исполнения в Париже, появился лирический шедевр поэта — «Когда я вернусь»:
Затем Галич переехал в Мюнхен и стал работать консультантом при главной редакции «Свободы», регулярно выступая в программе «У микрофона Галич» (которая впервые прозвучала еще 24 августа 1974 г.)
Вот несколько отрывков из этих его передач.
Из передачи, посвященной Парижу (19 июля 1975 г.):
«Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодня я говорю с вами из Парижа…
В первый же день по приезде в Париж я, естественно, помчался в госпиталь, который находится в Булонском лесу, в котором сейчас поправляется Виктор Платонович Некрасов — наш замечательный писатель, благороднейший, мужественный человек, автор одной из лучших книг о войне "В окопах Сталинграда", автор замечательных "Путевых дневников", автор многих великолепных произведений. Доведенный почти до отчаяния издевательствами, которые чинили над ним власть предержащие, обысками, допросами, бесконечным издевательством, бесконечными запрещениями того или другого произведения, он в середине прошлого года принял решение выехать во Францию…
Мы с ним продружили почти уже сорок лет, с юности, мы познакомились тогда, когда мы сдавали вместе на актерское отделение в студию Станиславского… Максимов, с которым позавчера мы вместе навещали Некрасова, сказал о нем, пожалуй, очень точно: Виктор Некрасов похож на начинающего, только начинающего стареть мушкетера…
…И опять вместе с Синявским мы бродили по Парижу, любовались Парижем, вдыхали необыкновенный парижский воздух, который даже табуны машин, заполонивших улицы Парижа, не могут испортить, потому что воздух этот прекрасен».
Из цикла «Благодарение» (о поэзии) (25 мая 1976 г.):
«…Сегодня мы опять поговорим о поэзии». Далее Галич говорит о стихах Мандельштама, о своей любви к ним, а потом:
«Кстати вот недавно поэт, хм… поэт Евгений Долматовский написал стихи про Париж:
Ну право, какое ж чувство благодарности можно испытать к человеку, написавшему подобное?»…
И еще очень интересный отрывок из передачи «Прощальный ужин» об А. Н. Вертинском (12 февраля 1977 г.):
«….И вот я пошел на концерт Вертинского. Он должен был выступать в Доме кино. Я хотел бы, чтобы это представили те из вас, которые родились в годы войны или после войны и которые не знают, почему так мы странно отнеслись к сообщению о том, что приехал Вертинский.
Долгие годы Александр Вертинский был не то чтобы под запретом, а был человеком из какой-то другой, фантастической жизни. Он эмигрировал в двадцатые годы, и иногда до нас случайно доходили какие-то его пластинки, стертые-престертые. Мы слушали их, едва разбирая слова… И то, что вот он, легендарный Вертинский, о котором нам рассказывали наши матери, — то, что он сегодня, сейчас, выступит и мы его увидим, казалось нам совершенно невероятным…
…Пианист сыграл вступление, и этот человек со стертым, невыразительным лицом произнес первые строчки:
И мы увидели великого мастера с удивительно прекрасным лицом, сияющими лукавыми глазами, с такой выразительной пластикой рук и движений, которая дается годами большой работы и которая дарится людям большим их талантом. Я помню стихи Смелякова:
Но он врал, Ярослав Смеляков. Он-то понимал, почему это брало за душу, почему в этой лирической, салонной пронзительности было для нас такое новое ощущение свободы…
Потом, после этого концерта года два или три спустя, мне довелось познакомиться с Александром Николаевичем Вертинским. Мы даже жили с ним рядом в соседних номерах, в гостинице "Европейская", в Ленинграде, месяца полтора. Я работал тогда на киностудии "Ленфильм", делал сценарий, а у Вертинского были концерты. Он выступал в саду "Аквариум". И вот по вечерам, после концерта, он входил со своим стаканом чая. Он неизменно носил свой стакан чая с лимоном, садился и говорил мне: "Ну, давайте. Читайте стихи". Я читал ему Мандельштама, Пастернака, Заболоцкого, Сельвинского, Ахматову, Хармса. Читал совсем ему уже не известных даже по именам Бориса Корнилова и Павла Васильева, читал все то, что он, долгие годы оторванный от России, не мог знать. Он был не только исполнителем, не только замечательным мастером — он был поразительным слушателем. Сам — актер, певец, поэт, он умел слушать, особенно умел слушать стихи. И вкус у него на стихи был безошибочный. Он мог сфальшивить сам, мог иногда поставить неудачную строчку, мог даже неудачно (если ему было так удобней) изменить строчку поэта, на стихи которого писал песню, — но чувствовал он стихи безошибочно. И когда я прочел ему в первый раз стихотворение Мандельштама "Я вернулся в мой город, знакомый до слез", он заплакал, а потом сказал мне: "Запишите мне, пожалуйста. Запишите мне"…».
Так звучали в те глухие годы России передачи свободного человека из свободного мира. И хочется надеяться, что русские читатели еще увидят сборник его интереснейших радиотекстов.
Однажды в Мюнхене за обедом в «кантине» радиостанции он рассказал мне и еще двум сотрудникам радио о своей недавней поездке в Израиль, куда его пригласили с концертами. Первый концерт организовал один старый, бывалый импресарио, повидавший немало знаменитостей на своем веку. Григорий Свир-ский замечательно пересказывает эту устную новеллу в статье «Мой Галич»[37]:
«Вышел я на авансцену, боковым зрением вижу, мой старик "на нерве". Крест — я там в лавочке "на дороге Христа" купил. Большой, почти патриарший, что ли. Надел перед выступлением, ну чтобы о вере вопросов в Израиле не задавали… Вера — это мое, интимное. Не для эстрады же! Крест что ли старика насторожил. Выглядывает из-за бокового занавеса. По-русски он ни бельмеса… Поверил слуху, что Галич — знаменитость, высокий класс. Я ударил по струнам гитары. Мой старик стал белее штукатурки. Понял: "Играть этот Галич не умеет…" Я запел "Облака плывут, облака". Он и вовсе показался из-за полотнища… В его глазах застыл ужас. Понял: "Петь он тоже не умеет…" Когда завершал "Облака", мой импресарио был на грани обморока. Высунулся на полкорпуса. Съежился. Несчастнее его человека я не видел… И тут зал вдруг взорвался бешеными аплодисментами, криками. Глаза старика выкатились от изумления. Он ничего не мог понять. Артист явно играть не умеет, петь не умеет, а зал ревет… Да, так я вот тут два стихотворения написал об этой поездке. Одно — до, другое — там». Здесь Галич имеет в виду стихотворения «Вечный транзит» и «Песок Израиля».
Как всегда у Галича, в этих стихах незначительный случай из жизни, бытовая сценка наполняются глубоким философским смыслом. Эмигранты, ожидающие в Риме американских виз, едут посмотреть на Венецию:
А во втором стихотворении поэт увидел и в двух строках создал запоминающийся образ Израиля, вечной земли, в которой сошлись все времена, потому что — «из всех песочных часов на свете / кто-то сюда веками свозил песок…»
Через некоторое время Галич с повышением в должности был переведен в Париж и стал заведовать всей культурной программой радиостанции. Интересно, что этот его переезд, о котором он сам просил (и его просьба тут же была удовлетворена директором «Свободы» Ф. Рональдсом), в советской печати был истолкован как «ссылка» в Париж из Мюнхена! Дескать, не справился Галич с делами, вот его и сослали заведовать всеми культурными программами радио «Свобода»[38].
Мы с В. Некрасовым на второй день после приезда Галича в Париж провожали его из редакции «Континента» пешком на другой берег Сены в помещение радио. «И щуку бросили в реку», — сказал Галич, войдя в свой новый кабинет на улице Рапп[39]. «А как тебе название улицы?», — спросил Некрасов. «Да, не очень подходяще!» — засмеялся Галич.
Минут через десять директор парижского филиала «Свободы» Виктор Владимирович Ризер (Шиманский) вызвал из студии нашего режиссера и тонмейстера, бывшего питерского актера Анатолия Шагиняна, и повел нас четверых в бретонский ресторан на той же улице Рапп — отпраздновать прибытие Галича.
До самой своей гибели в декабре 1977 года Галич был редактором всех моих передач. Горжусь тем, что мы в соавторстве с ним сделали несколько больших радиопрограмм. Особенно люблю нашу тридцатиминутную композицию «Париж в русской поэзии». Мы оба читали стихи поэтов разных времен, рассказывали о них и о Париже, Галич пел. Вел эту передачу, как и все другие такого рода передачи, Анатолий Шагинян.
Все эти парижские годы Галича мы встречались, как минимум, раз в неделю в редакции радио, время от времени у него дома, иногда в редакции «Континента», или двумя этажами ниже, в квартире у Максимова.
В Париже Галич написал одну из самых своих значительных вещей — к сожалению, до сих пор не оцененную критикой поэму «Осенние прогулки». Эта последняя крупная вещь Галича заслуживает особого разговора.
Поэма — превосходный образец жанра «опера нищих». В соответствии с традицией, идущей еще из семнадцатого столетия от Джона Гея и продолженной Робертом Бернсом, Бертольдом Брехтом и Вацлавом Гавелом, Галич выпустил на сцену ленинградского шалмана (вместо традиционной таверны) персонажи из разных классов советского общества. И все они, от спившегося работяги до «действительного члена» КПСС, заговорили, запели, закричали, поэма пронизана их смехом и горем, позором и яростью…
По условию жанра собравшиеся в таверне бродяги, представители разных уровней социального дна, спорят, исповедуются, похваляются в монологах и куплетах… У Р. Бернса это солдат, маркитантка, вор, кузнец, цыган. У Галича — работяга, «два ученых алкаша», буфетчица Света (бывшая учительница), партийный чиновник… У каждого свое горе, своя тема; ну, и мелодия тоже своя. Чередуются частушечные лихие строки в описании шалмана (главка 2) и чеканный ямб — голос главного героя. Этот герой — правдолюбец, благородный резонер классической драматургии, выразитель авторской позиции в произведении. Он — антипод Клима Петровича, он — работяга-обличитель:
А вот его монолог, страстный, прерывистый, непреклонный:
Эти ритмы, эти интонации, эта ярость воскрешают в памяти «Контрабандистов» Багрицкого, первого учителя Галича в поэзии.
С появлением этой поэмы возникло ощущение, что многие прежние стихи Галича настолько естественно примыкают к ней, что становятся как бы ее интегральными частями. В классической опере нищих, состоящей из монологов персонажей, скрепленных небольшими комментирующими авторскими связками, право голоса получают самые разные герои, предъявляются самые разные биографии и судьбы. Можно сказать, что Галич всю жизнь писал одну огромную «оперу нищих». Таким образом, если поставить на сцене эту трагическую комедию Галича, то в число действующих лиц неминуемо вошли бы и несчастная «генеральская дочь» из «Караганды», и напуганные маляры со всезнающим истопником, и солдат из «Вальса, посвященного уставу караульной службы», и бывший зэк из классических «Облаков», и палач из «Заклинания», и Зощенко, и Ахматова, и Блок, и незадачливый муж Парамоновой — почти все герои большей части его стихов, в том числе и Клим Петрович, и «марксист», рыдающий о наследстве тетки Калерии… И, конечно, сам автор, беседующий с чертом…
И Галич, действительно, мечтал поставить в Париже этот невероятный мюзикл! Сам хотел в нем играть, собирался пригласить Шагиняна сорежиссером и актером на несколько ролей. Виктора Некрасова тоже, помня о его актерском прошлом. (Мне предназначалась роль чёрта.) Об этом будущем спектакле он говорил не раз, все собирался сесть за «сценарий»… Не успел.
Возвращаясь к самой поэме, следует добавить, что ее лирическое обрамление только усиливает гротескность страшной буффонады, составившей ее ядро; имя этой буффонады — недавняя наша действительность. И еще одна очень важная особенность «оперы нищих» по Галичу — всё советское общество, сверху донизу, в его поэме оказывается на дне, за бортом жизни.
В 1977 году вышла вторая книга Галича «Когда я вернусь». Начинается она с прощальных циклов «Серебряный бор» и «Отчий дом», в центре ее — цикл «Дикий запад», а заканчивается книга, да и все творчество Галича, вся его «метапоэма», — «Осенними прогулками».
Все мы довольно часто бывали у Александра Аркадьевича дома: Шагинян, Некрасов, Эткинд, я… Входила неслышными шагами Ангелина Николаевна (Галич называл ее Нюша), седая и элегантная, садилась всегда в одной и той же позе в широкое кресло у окна в углу.
Иногда он пел для нас, троих или четверых. Пел новые песни, а по нашим просьбам — и старые. Эткинд читал свои переводы, я — свои стихи. Ну и, конечно, разговоры… Всех здесь не воспроизвести, но вот один, — для этой статьи он, мне кажется, важен.
Как-то мы сидели у Галича с гостях с Анатолием Шагиняном, и тот спросил Александра Аркадьевича, почему он отказался от всех своих песен, которые были до «Леночки». Галич иронично глянул и сказал: «Это из фильмов? Ну, к примеру, "Все наладится, образуется"? Наверное, это даже неплохо, но всякий фильм — одно цельное произведение, и когда песня из фильма отдельно поется, она уже не та, совсем не та, которую слышали сценарист и режиссер. Из фильма песню не вырвешь…»
Толя уточнил, что он спрашивает о тех песнях, что годами звучали по радио, таких, как «До свиданья, мама, не горюй».
Галич поморщился и сказал, что многие настоящие поэты с годами от всего среднего, от всего посредственного отрекались: «Ну, кто там, дома, знал мое имя как автора этой, простите за выражение, массовой продукции? Да и чем это лучше Долматовского или Лебедева-Кумача? И от них, и от множества других не отличить. Ну, хорошо, была у меня одна песня, хотя из кинофильма, а все-таки она, как мне долго казалось, могла выжить самостоятельно — из "Верных друзей"…
— "Лодочка?"
— Да нет. Вот эта:
Но теперь вижу: только эти две строчки в ней настоящие. Правда, случается и по-другому… Вот мы перечеркнули почти все песни тридцатых годов. А вы обратите внимание, друзья мои, что в тридцатые годы слова в некоторых самых массовых песнях были, в отличие от какой-нибудь "Катюши" (кстати, того же времени), вовсе не халтурой: ну хотя бы "Тачанка" никому не известного Рудермана. Что мы о нем знаем? Что Михаилом звали? И все. А ведь какая песня!»
Он взял гитару и после длинного, сверху вниз перебора, пропел:
Поделиться книгой: