Помоги проекту - поделись книгой:
В 1945 году Галич женился вторично на Ангелине Шекрот-Прохоровой, учившейся тогда на сценарном факультете ВГИКа. До того она была замужем за ординарцем своего отца, военного. В самом начале войны муж пропал без вести, и Ангелина уже была вдовой, когда в 1942 году у нее родилась дочь Галя.
Сразу после войны Галич окончательно оставил актерскую стезю. В 1945 году он становится профессиональным драматургом. (В СССР за двадцать лет были поставлены 80 его пьес.)
В том же 1945 году Галич попытался поступить в Высшую дипломатическую школу. Но когда он спросил у секретарши об условиях приема, ему сказали, что у него документы не примут: «лиц вашей национальности мы вообще в эту школу принимать не будем. Есть указание»[20].
В Ленинграде состоялась премьера спектакля по пьесе А. Галича (тогда еще под псевдонимом Александр Гай) «Походный марш». Песня из этого спектакля — «До свиданья, мама, не горюй» — стала на многие годы всесоюзным радиошлягером. Чуть позже состоялась еще одна триумфальная премьера Галича (в содружестве с драматургом К. Исаевым) — комедия «Вас вызывает Таймыр». Под ней впервые и появилась подпись, прославленная впоследствии и оставшаяся на всю жизнь: «Александр Галич».
Начиная с 50-х годов пьесы Галича шли во многих театрах страны. («За час до рассвета», «Пароход зовут "Орленок"», «Много ли человеку надо» и др.) В 1955 году Галича приняли в Союз писателей СССР, а три года спустя и в Союз кинематографистов. Он — автор сценариев фильмов «На семи ветрах» и «Верные друзья». В последнем с экрана звучали его песни — «Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке…» и «Что так сердце, что так сердце растревожено…»
Фильм «Верные друзья» в прокате занял 7-е место по СССР: 31 млн. зрителей!
Тогда же возникли очень серьезные нелады между бывшими студийцами и А. Арбузовым. Пьеса «Город на заре» впервые после войны была поставлена снова в театре имени Евг. Вахтангова (1954 г.) под фамилией одного «автора» — Арбузова. А потом когда в 1956 году Арбузов опубликовал эту пьесу опять под одной своей фамилией, он, по словам Галича, «обокрал павших и живых! Это бы ещё полбеды! Отвратительнее другое — он осквернил память павших, оскорбил и унизил живых!»[21] Галича крайне возмутил этот мелкий плагиат: Арбузов был ведь только редактором коллективно написанной пьесы, а двое из трех настоящих ее авторов не вернулись с войны.
Через много лет, присутствуя при исключении Александра Галича из Союза писателей, Арбузов выступил крайне недоброжелательно, уличая поэта в том, что тот лжет, в частности, в стихотворении «Облака»: «Мне казалось, поэтому, бесконечно оскорбительным, что, когда меня исключали, Арбузов кричал: "Ну, я же знаю Галича, он же не сидел, он же мародер, он присваивает себе чужие биографии!"» — вспоминал позднее Галич[22]. С тем же успехом Арбузов мог бы обвинить Галича в присвоении «биографии» «генеральской дочери» из стихотворения «Песня-баллада про генеральскую дочь», которое тоже ведь написано от первого лица, или даже в присвоении рабочих достижений мастера цеха Клима Петровича!
Когда уже в Париже Галич написал стихотворение «Марш мародеров», то и само это слово, и поворот сюжета — мародеры обвиняют в своих преступлениях победителей, — все это, видимо, явилось эмоциональным откликом на арбузовский поступок: приписав себе пьесу, написанную Галичем и его погибшими соавторами, назвал поэта, да еще при несправедливом исключении из Союза писателей, мародером!
Вместе с Е. Вентцель (писательница И. Грекова) Галич написал комедию «Будни и праздники» (1967–1968), переработав повесть И. Грековой «За проходной», написанную в 1962 году.
Театр-студия МХАТа (позднее театр «Современник») решила открыть сезон 1958 года двумя премьерами, в том числе спектаклем по пьесе Галича «Матросская тишина» (он написал ее давно, сразу после войны). В спектакле были заняты тогда еще никому не известные актеры: Евгений Евстигнеев, Олег Ефремов, Игорь Кваша, Олег Табаков.
На генеральной репетиции присутствовали, по словам Галича, две чиновницы: одна из ЦК КПСС, другая из МК. Одна из них тут же вынесла свое обвинение увиденному: «Как это все фальшиво! Ни слова правды!» В ответ на эту реплику присутствовавший в зале Галич встал и громко сказал: «Дура!» Спектакль был запрещен.
Несмотря на этот инцидент, Галич по-прежнему оставался одним из самых преуспевающих драматургов. Режиссеры продолжали ставить фильмы по сценариям Галича. Он побывал с делегацией Союза кинематографистов в Швеции и в Норвегии, где познакомился и подружился с известным норвежским художником Виктором Спарре.
Но что-то произошло после истории с «Матросской тишиной»… Именно после запрета этого, уже готового спектакля, и Галич изменился, и мир для него изменился. Советский мир, живущий по формуле «была бы только санкция, романтики сестра», становится ему невыносим.
«Не случайна была та бессонная ночь в вагоне поезда Москва — Ленинград, когда я написал свою первую песню "Леночка", — пишет Галич. — …Эта песня, была началом моего истинного, трудного и счастливого пути… И нет во мне ни смирения, ни гордыни, а есть спокойное и радостное сознание того, что впервые в своей долгой и запутанной жизни я делаю то, что положено было мне сделать на этой земле»[23].
Этот выбор в те годы был неизбежен: в палачи или в жертвы? «Сколько раз мы молчали по-разному / Но не против, конечно, а за». И еще: «Сколько бы ни резать ветчину — / Надо ж отвечать в конце концов», — и поэт сделал выбор.
За первой песней последовали еще несколько теперь знаменитых его стихотворений. Е. Евтушенко вспоминает: «Году в 1963-м Галич пригласил меня к себе домой и спел примерно двадцать песен в очень узкой компании. Песни меня поразили пронзительной гражданственной афористичностью: "Но поскольку молчание — золото, то и мы, безусловно, старатели"; "Ах, как шаг мы печатали браво, как легко мы прощали долги, позабыв, что движенье направо начинается с левой ноги"»[24].
Тогда же, по свидетельству Валерия Гинзбурга, кинооператора, брата Галича, родились «Облака». Валерий Гинзбург пишет: «Одной из причин — не только для Галича, а для всего его поколения, я уверен, — было возвращение людей после гулаговских ссылок и лагерей; возвращение нашего двоюродного брата Витеньки, который почти 20 лет просидел в лагере»2[25].
Уже само по себе то, что преуспевающий драматург вдруг отказался от официального успеха и, обозвав себя, прежнего, «благополучным советским драмоделом», перешагнул рубеж, став на сторону неофициального, сопротивленческого искусства, зная, что обратного пути не будет, — факт незаурядный. Но именно этот факт и заслонил для многих перемену куда более удивительную — перемену стилистическую и жанровую. Комедиограф, не хуже и не лучше многих других, вдруг становится большим поэтом, сказав себе: «Булат может, а я не могу?»
О корнях галичевской поэтики, отчетливо проявившихся уже в самой первой его песне, подробно писал Станислав Рассадин: «…И вот ночью, в "Красной стреле", следующей в Питер, рождается песня, первая из настоящих, сразу — шедевр: "Леночка":
Сама косноязычная аббревиатура, подобная заиканию, с изяществом, «как бы резвяся и играя», преображена в озорной припев… "Косноязычная" — это сказалось не зря. Чудо (никак не меньше того!) Александра Галича в том, что он сделал поэзией само косноязычие нашей речи. Нашего сознания. Существования нашего… И, конечно, Зощенко. Его традиция — русская проза. Дать слово "среднему человеку"… Ведь это не то, что вложить в уста ему личное местоимение "я": "У жене моей спросите, у Даши, у сестре ее спросите, у Клавки"».
Далее Рассадин отмечает назойливость галичевских тавтологий как прием. Прием зощенковский:
«"Потому что у природы есть такой закон природы", "Но хором над Егором краснознаменный хор краснознаменным хором поет — вставай, Егор!"
Это Галич.
А вот — Зощенко:
"Которые были в этом вагоне, те почти все в Новороссийск ехали.
И едет, между прочим, в этом вагоне среди других вообще бабешечка.
Такая молодая женщина с ребенком. У нее ребенок на руках. Вот она с ним и едет. Она едет с ним в Новороссийск. У нее муж, что ли, там служит на заводе. Вот она к нему и едет. И вот она едет к мужу".
И т. д. — долго! Одуреешь! По крайней мере, не сразу заметишь, что это косноязычие держит повествование со строгостью балладного строя. Сами повторы нужны здесь, как нужен шест идущему через болото».
Позже, в 1973 году, Галич написал мемуарную книгу «Генеральная репетиция», в которой излагается история запрещения «Матросской тишины», лучшей его пьесы, и публикуется сама пьеса без цензурных искажений, сделанных в свое время не только цензорами, но и автором. И только за рубежом Галич, по его собственным словам, «понял, что это насилие внутреннего цензора чаще всего не спасает работу, а только вгоняет автора в тоску и стыд».
(«.Песня
Что касается пьесы «Матросская тишина», то она вообще никогда не могла быть поставлена в СССР — любой подход к еврейской теме сам по себе был запретен… Этот запрет стал всесторонним, по сути дела, еще сразу после войны. Но Галич, видимо, этого не понял, радуясь хрущевской «оттепели».
В книге «Генеральная репетиция» он вспоминает:
«Я увидел другое, прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили, Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы — документы и фотографии о восстании в Варшавском гетто. Всхлипывая, он все перекладывал и перекладывал эти бумажки и фотографии на своем огромном столе, все перекладывал и перекладывал их с места на место, словно пытаясь найти какую-то ведомую только ему горестную гармонию.
Прощаясь, он задержал мою руку и тихо спросил:
— Ты не забудешь?
Я покачал головой.
— Не забывай, — настойчиво сказал Михоэлс, — никогда не забывай!
Я не забыл, Соломон Михайлович!
Еще до выхода книги «Генеральная репетиция» этот рассказ прозвучал в одной из передач по «Свободе» в цикле «У микрофона Галич».
Еврейская тема у Галича звучала не раз. Ему, вероятно, было чрезвычайно важно утвердить естественность и непротиворечивость соединения в себе еврейского и русского начал.
Незадолго до отъезда Галич крестился. О том, что предшествовало этому акту, он рассказал позднее в одной из своих радиобесед по «Свободе»: «Где-то в конце 60-х годов меня заинтересовала литература философского и религиозного содержания. Я жадно читал все, что можно было достать, и вот среди самиздатской литературы этого толка мне попалась работа священника отца Александра. И, когда я читал работы этого отца Александра, мне показалось, что это не просто необыкновенно умный и талантливый человек, это человек, обладающий тем качеством, которое писатель Тынянов называл "качеством присутствия".
Я читал, допустим, его рассказ о жизни пророка Исайи и поражался тому, как он пишет об этом. Пишет не как историк, а пишет как свидетель, как соучастник. Он был там, в те времена, в тех городах, в которых проповедовал Исайя. Он слышал его, шел рядом с ним по улице. И вот это удивительное "качество присутствия", редкое качество для историка и писателя, и необыкновенно дорогое, оно отличало все работы этого священника, отца Александра».
Вот этот священник, протоиерей Александр Мень, философ и выдающийся историк мировых религий, и крестил поэта.
Безусловно, в крещении Галича большую роль сыграл протест. Из стихов Галича совершенно ясно, что христианство стало для него не столько системой взглядов на мир, сколько опорой в борьбе с несправедливостью системы, порой трудно отличимой от «обыкновенного фашизма» и использовавшей в своих целях атеизм.
Что касается христианских идей, то самой живой, самой насущной для Галича (как и для Н. А. Некрасова) оказалось сочувствие человеку, его страданиям. Оно пронизывает все творчество Галича. Шофер в «Больничной цыганочке», завистливо несущий на все корки своего «начальничка», узнав, что тот «дал упаковочку», жалеет его как родного, жалеет и себя…(«А я стою, темно в глазах,/ и как-то все до лампочки…»). Да ведь даже Клима Петровича, хотя и жертву демагогии, но ведь заодно демагога и опору власти, Галич тоже жалеет!
Вслед за Некрасовым Галич мог бы назвать свою музу «музой мести и печали».
(«Без
Поэт здесь спорит даже не с известной евангельской заповедью, а с теми власть имущими, кто ее использует в спекулятивных целях. И весь пафос этих стихов — «Так вот, значит, и не судить?» — яростно и вопреки христианскому всепрощению (существующему скорей в идеале, чем в жизни) зовет к суду над убийцами Гумилева, Бабеля, Цветаевой, Пастернака. Если у Окуджавы советский быт — только прозрачный призрак, за которым виден вневременной романтизм, то у Галича этот «быт», да и вся советская жизнь — на скамье подсудимых!
Подробно говорить в этой статье о религиозных взглядах поэта не представляется возможным, но нельзя и проигнорировать хотя бы такие строки:
Магнитофонные пленки с песнями Галича расходились в шестидесятых годах по всей стране, несмотря ни на какие запреты, невзирая на то, что и тогда, и позднее при обысках их непременно отбирали и «присовокупляли к делу»:
Достаточно, поскольку публичные концерты Галича, естественно, были запрещены. Да он и не просил об этом. Самый необычайный из домашних концертов состоялся, по свидетельству Е. Евтушенко, у него дома, к сожалению, почти без слушателей:
«… у меня дома в гостях был выдающийся французский шансонье бельгийского происхождения Жак Брель. Я пригласил Булата Окуджаву и Александра Галича, и все втроем они устроили импровизированный концерт друг для друга. Но вот что поразительно: ни один из них не пел собственных песен. Галич пел старинные романсы, Окуджава — вагонные песни, а Жак Брель — народные фламандские. Сейчас, конечно, я кусаю локти, что не записал эту ночь на магнитофон — это был уникальный концерт, когда три выдающихся поэта-певца показали друг другу свои корни»[28].
В марте 1968 года Александра Галича пригласили на фестиваль песенной поэзии «Бард-68» в новосибирский Академгородок. Вот как описывает события один из организаторов фестиваля А. Берс:
«…От нас потребовали, чтобы содержание фестиваля было "залитовано", это означало, что тексты песен должны были быть представлены на просмотр в компетентную организацию, и получить разрешение, хотя это бессмыслица по отношению к авторской песне, что совершенно ясно. Потом решили все запретить, а билеты вернуть. Поехали уговаривать, уговорили — фестиваль начался…
<…> Он был тогда известен только по магнитофонным пленкам, а фактически только на нашем фестивале, тридцать лет назад, у Александра Аркадьевича Галича был настоящий публичный концерт, была киносъемка этого концерта. Кстати, потом за этими кинопленками тщательно охотились компетентные органы, но эта история рассказана в фильме "Запрещенные песенки", поэтому я не буду на этом останавливаться. Но дело в том, что рукописи не горят, фильмы и песни — тоже»[29].
Фестиваль готовился с размахом. Был выделен самый большой из залов Дворца физиков, и этот зал был забит, люди стояли даже в проходах. Начал Галич песней «Промолчи — попадешь в палачи». А когда исполнял песню «Памяти Пастернака», весь зал поднялся и слушал ее стоя.
Галич получил приз: серебряную копию пера Пушкина и почетную грамоту Сибирского отделения Академии наук СССР. В ней было написано: «Мы восхищаемся не только Вашим талантом, но и Вашим мужеством…»
Вот как сам Галич вспоминал это выступление:
«…Была минута счастья в 1968 году. Весною того года безумцы из новосибирского Академгородка решили организовать у себя в Академгородке фестиваль песенной поэзии. Это был первый и последний фестиваль подобного рода. Я получил приглашение принять участие в этом фестивале… В Новосибирске на аэродроме еще лежал глубокий снег, и вот, стоя на снегу, встречали нас устроители этого фестиваля, держа в руках полотнища с весьма двусмысленной надписью: "Барды, вас ждет Сибирь!"[30]
…Мы пели по двадцать четыре часа в сутки: мы пели и на концертах, мы пели и в гостинице друг другу, естественно, нас приглашали в гости, где опять-таки нам приходилось петь. А в последний вечер состоялся большой концерт в зале Дома ученых. Зал вмещает около двух тысяч человек…
…Когда я подошел к Дому ученых, я увидел три больших и пустых автобуса и несколько черных начальственных "Волг". Один из устроителей фестиваля с перепуганным лицом прибежал ко мне и сказал, что… прибыло все новосибирское начальство, обкомовцы и привезли с собой три автобуса, и они собираются устроить обструкцию. Я… почему-то не очень испугался. Наоборот, я ощутил этакую веселую злость…
…Я выхожу на сцену и чувствую спиной ненавидящие взгляды этих самых молодчиков, буравящих меня сзади… Я начал свое выступление с песни "Промолчи", а потом… "Памяти Пастернака". Я спел эту песню. Аплодисментов не было. Зал молчал… зал начал вставать. Люди просто поднимались и стоя, молча смотрели на сцену. Это был знак не какого-то комплиментарного отношения к тому, что сделал я. Это была демонстрация в память Бориса Леонидовича Пастернака. Я оглянулся и увидел, что молодчикам тоже пришлось встать…» (с ленты радио «Свобода»).
Андрей Берс вспоминает: «Клуб "Под интегралом" — это очень интересный период нашей жизни, когда мы собирались, дискутировали, устраивали музыкальные литературные и танцевальные вечера. У нас также проводились различные конкурсы. Вот, например, Стругацкие получили в свое время премию за книгу "Понедельник начинается в субботу"; Ирина Алферова стала победительницей конкурса красоты "Мисс интеграл". Это действительно был интеграл, в том смысле, что он объединял все жанры. Эмблема клуба очень простая — интеграл от чашечки кофе по 61. Тогда было, как в Древней Греции, такое блаженное детское состояние, когда все науки и искусства были еще в одном целом, и люди были в равной степени талантливы во всех отношениях».
Через день после фестиваля в печати появилась разгромная статья партийного пропагандиста Н. Мейсака, опубликованная в «Вечернем Новосибирске».
«Тогда критическая статья в газете была равносильна гражданской смерти критикуемого. На Галича посыпались сперва угрозы, запрещение петь свои песни, потом репрессии», — пишет И. Грекова.[31]
А. А. Берс: «…При статье Мейсака (в газете) напечатана фотокопия на бланке:
Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи
Центральный комитет
секретно № 08203
ЦК КПСС
Информируем ЦК КПСС о состоявшемся в Новосибирске так называемом «фестивале». «Фестиваль» в Новосибирске тщательно готовился его организаторами, причем его ярко выраженный политический характер сохранялся в тайне до самого открытия. Двадцать девять человек приехало из девяти городов: Галич, Бережков, Волынцев, Чесноков и другие. Участников этого так сказать "фестиваля" приветствовали телеграммами Высоцкий, Ким, Анчаров, Окуджава, Матвеева. Состав участников был <далее перечислены участники фестиваля>.
… Обращаем внимание отдела ЦК о необходимости принять меры.
Первый секретарь ЦК ВЛКСМ
Сергей Павлов»[32]
«…В конце концов после фестиваля, как аккуратно выражаются математики, "Интеграл" взяли по частям». Клуб был закрыт, тем самым в шестьдесят восьмом году оттепель у нас и закончилась» — добавляет А. А. Берс.
Кончилась оттепель, но конец ее был «звездным часом» Галича.
В августе того же 1968 года, после ввода советских войск в Чехословакию, Галич пишет «Петербургский романс» о декабристах, о полковнике Сергее Трубецком и… о чем еще? Как часто бывает в его песнях, времена смещаются:
А через день на Красную площадь в Москве и в самом деле выходят, еще безнадежнее, чем декабристы, семеро смелых, протестуя против советского вторжения в Прагу.
В этот раз поэта вызвали на секретариат Союза писателей. «Предупредили». А магнитофонные записи домашних концертов Галича продолжали распространяться по всему СССР.
Когда дочь Дмитрия Полянского, члена Политбюро ЦК КПСС, выходила замуж за актера Театра на Таганке И. Дыховичного, молодежь на свадьбе слушала записи Высоцкого, Окуджавы и Галича. В это время и вошел в комнату отец невесты. Он услышал что-то из песен Галича (видимо впервые!). И через несколько дней на Политбюро состоялся разговор о «безобразно антисоветских песнях Галича». А 29 декабря 1971 года Галича вызвали на заседание секретариата Союза писателей.
Поэт рассказывает об этом так: «Я пришел на секретариат, где происходило такое побоище, которое длилось часа три, где все выступали — это так положено, это воровской закон — все должны быть «в замазке» и все должны выступить обязательно, все по кругу…». «Было всего четыре человека, которые проголосовали против моего исключения. Валентин Петрович Катаев, Агния Барто — поэтесса, писатель-прозаик Рекемчук и драматург Алексей Арбузов, — они проголосовали против моего исключения, за строгий выговор. Хотя Арбузов вел себя необыкновенно подло (а нас с ним связывают долгие годы совместной работы), он говорил о том, что меня, конечно, надо исключить, но вот эти долгие годы не дают ему права и возможности поднять руку за мое исключение. Вот. Они проголосовали против. Тогда им сказали, что нет, подождите, останьтесь. Мы будем переголосовывать. Мы вам сейчас кое-что расскажем, чего вы не знаете. Ну, они насторожились, они уже решили — сейчас им преподнесут детективный рассказ, как я где-нибудь, в какое-нибудь дупло прятал какие-нибудь секретные документы, получал за это валюту и меха, но… им сказали одно-единственное, так сказать, им открыли: Вы, очевидно, не в курсе, — сказали им, — там просили, чтоб решение было единогласным. Вот все дополнительные сведения, которые они получили. Ну, раз там просили, то, как говорят в Советском Союзе, просьбу начальства надо уважить. Просьбу уважили, проголосовали, и уже все были за мое исключение. Вот как это происходило». (С ленты радио «Свобода» 1975).
А 17 февраля 1972 года Галича исключили и из Союза кинематографистов.
Теперь он работает «негром» (пишет за кого-то сценарии). Но денег не хватает. В апреле 72-го — третий инфаркт. В литфондовскую больницу ему теперь хода нет. Он вполне может сравнить свое прежнее положение с теперешним. Возможно, отсюда и жуткие детали больничного быта, описанные в одном из самых его пронзительных стихотворений «Больничная цыганочка»:
И снова поражаешься смысловой емкости его песен. Из этих строк понятно, что сестра шофера мать-одиночка, что она не в силах прокормить своего единственного ребенка, что даже то, что чуть выше в этом монологе названо «больничным говном», для этого ребенка — лакомство, что и сам шофер — такой же нищий, хотя и служит «большому начальничку»…
Поделиться книгой: