Помоги проекту - поделись книгой:
Стояли жаркие ночи, окна не закрывали, пламя свечи колебалось от уличного легкого ветра. Фридрих сидел в своей комнате перед открытым окном и наслаждался свободой. Он читал все, что попадалось в руки. Чтобы всерьез заниматься литературой, надо знать, что происходит вокруг, о чем думают и спорят гиганты мысли на страницах своих газет.
А Фридрих всерьез решил стать поэтом. Как Фрейлиграт.
У них была похожая жизнь. Оба не закончили выпускного класса гимназии, оба вынужденно занимались коммерцией.
Клаузен много рассказывал Фридриху о Фрейлиграте, он даже познакомил их. Но Фридрих от смущения одеревенел и едва выдавливал слова во время той встречи. Потом пришли на ум и остроумные мысли и веселые шутки, которые наверняка понравились бы поэту. Но больше Фрейлиграт с ним не разговаривал, лишь вежливо здоровался при встрече на улице. О новых стихах же его Фридрих узнавал из газет.
Впереди было бесконечное будущее, и Фридрих знал, что очень скоро в этом будущем появится новый знаменитый поэт – Энгельс.
Отец, прожив в Бремене с неделю и устроив дела сына, уплыл на подвернувшемся торговом судне в Англию. Из Англии он обещал прислать Фридриху особый бритвенный прибор. А пока Фридрих ходил с пухом на подбородке. Пух был и там, где, по его замыслу, должны были расти могучие усы, цвета воронова крыла. Усы Фридрих хотел отрастить давно, чтобы дразнить филистеров.
На второй день после отъезда отца в дом к пастору зашел цирюльник, и пастор предложил молодому пансионеру воспользоваться его услугами. По его словам, вид у Фридриха был ужасный.
Но Фридрих отказался, сославшись на отцовский запрет.
Первые вечера он ходил по улицам, опьяненный свободой большого города.
В Бармене, Эльберфельде за ним постоянно наблюдали десятки глаз. Здесь никто не знал его.
В устье Везера стояло множество больших и малых торговых судов. По набережной бродили моряки и разговаривали на всевозможных языках. «Если ходить сюда каждый день, можно выучить хоть двадцать пять языков», – подумал Фридрих.
Здесь же на набережной выгружали бочки с вином и торговый агент снимал с них пробу. Грузчики нагружали повозку тюками, потом возчик забрался верхом на лошадь без седла, ударил ее по бокам пятками, и лошадь медленно повезла ту повозку.
Среди всех этих прохожих Фридрих чувствовал себя равным и независимым.
Недалеко от своего нового дома он приметил книжную лавку. Едва войдя в нее, наткнулся на брошюры о кельнской истории. Прусские газеты мало писали о ней, и в Бармене лишь ходили смутные слухи.
Кельнский архиепископ отказался выполнить незаконные требования короля, и король, обвинив архиепископа в государственной измене, арестовал его.
В долине реки Вуппер никто бы взять в руки не посмел такие брошюры. В них обсуждали каждое слово прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, словно он был не священной особой, а негодным преступником, который лишь случайно ходит на свободе.
Прочитав одну брошюру, Фридрих взялся за другую, потом начал третью. Иногда в лавку входил новый покупатель, разговаривал с хозяином – невысоким хромым человеком. Наконец хозяин подковылял к Фридриху и встал рядом, погромыхивая ключами.
– Конечно, это неплохо, если вы, молодой человек, станете у меня читать. Но если вы будете только читать, то я разорюсь и вам придется искать другое место для чтения.
Фридрих лишь сейчас понял, что читает он уже довольно давно.
И тут же он увидел книгу профессора Якоба Гримма.
Знал бы отец, что едва отплывет его судно, сын сразу бросится в лавку покупать крамольные книги.
Уволенный в отставку ганноверским королем профессор Гримм написал специальную книгу. Короля он ругал вежливо и изящно.
Здесь же в лавке продавалась и сатирическая картинка, где ганноверский король был изображен в виде старого вшивого козла.
Ничего подобного никогда раньше Фридрих не читал. Он даже не предполагал, что об этом можно писать и что на свете существуют такие книги.
Рано утром Фридриха будил негромкий стук в дверь.
– Господин Энгельс, вставайте! – весело, но требовательно говорила молодая служанка.
Фридрих поднимался, распахивал окно, и в комнату ударяла струя утреннего воздуха с запахом мокрых листьев и дерева, подсушенного низким солнцем.
В этой свежести было приятно сделать несколько гимнастических упражнений.
А веселый голос служанки уже слышался из столовой. Она расставляла посуду и переговаривалась с другим жильцом, бывшим на пансионе в пасторской семье, Георгом Горрисеном. Сосед этот тоже служил в торговой конторе. При знакомстве себя он назвал на английский манер – Джорджем.
По утрам он спускался раньше всех, шутил со служанкой, и сам первым смеялся своим шуткам.
Другой сосед Фридриха, художник Фейсткорн, терпеть не мог этих его шуток и потому пил кофе, болезненно морщась и демонстративно разговаривая лишь с Фридрихом.
В один из первых вечеров Фридрих удачно нарисовал Джорджа в профиль.
Рисунок мог сойти и за портрет и за шарж. Джордж ходил с ним по дому, и все ахали – как он был похож.
А когда Фридрих и Фейсткорн остались одни, художник, весело взглянув на Фридриха, вдруг проговорил:
– А вы довольно точно схватили этого зануду Джорджа. Вы нигде не учились рисованию?
– Нет, – ответил Фридрих, – разве что у матери в раннем детстве.
– Жаль, – сказал Фейсткорн, – у вас прирожденный талант художника.
В это время снова появился Джордж. Он не мог успокоиться, видимо, его еще никогда никто не рисовал. Он выставил перед Фридрихом две бутылки пива и важно проговорил:
– Плата за мой портрет. Горрисены никогда не пользуются жизнью задаром. Портрет я переложу картоном и пошлю матушке.
Дорога от дома пастора до торговой конторы саксонского консула занимала несколько минут.
Выйти со двора церкви святого Мартина, пройти несколько домов, и уже контора.
Бармен застраивался недавно и поэтому места там было предостаточно. Здесь же, в старинном городе, каждый отрезок улицы был ценен. Поэтому дома выходили на улицу не длинной своей стороной, а узкой. Островерхие, крытые красной черепицей крыши тесно прижимались друг к другу. Дома были в основном трехэтажные. На чердаках помещались склады товаров.
Фридрих шел мимо этих купеческих домов, прикрываясь от низкого солнца, и широкие двери повсюду были уже распахнуты.
С повозок грузчики перетаскивали в сени мешки с кофе, сахаром, ящики с полотном, бочки с ворванью. Все это обвязывалось канатами и с помощью лебедки поднималось наверх, на чердак.
Господин Генрих Лейпольд, консул саксонского королевства, широкоплечий здоровяк, любил разговаривать громко и так же громко смеяться.
– Дружище Энгельс, – сказал консул в первые минуты знакомства, – можешь быть спокоен, у меня он не пропадет. А? – спросил он у Фридриха, захохотал и хлопнул его ладонью по спине. – Не пропадешь, молодой человек?
Фридрих-младший вежливо улыбнулся.
Консул обрадовался всерьез, когда узнал, что молодой человек знает английский, французский, может читать и переводить с итальянского.
– Да это же подарок, дружище Энгельс! Мои шалопаи сидят как крысы над книгами, а все письма для них переводят дяди. Ты мне просто делаешь подарок своим сыном.
Торговая контора консула находилась там же, где и жила его семья, в обычном трехэтажном кирпичном доме. Правда, пока госпожа консульша с детьми была на загородной даче, и Генрих Лейпольд жил холостяцкой жизнью. Он так и сказал отцу:
– Живу по-холостяцки, а сыну твоему крышу нашел, у пастора Тревирануса, главного пастора церкви святого Мартина. Пастор – человек дельный, в основном, не столько молится, сколько помогает разным бедным обществам. Но порядок в доме блюдет.
Служба началась на следующий день после приезда. Консул сам привел Фридриха на второй этаж, познакомил с пожилым служащим Эберлейном. Тот приветливо закивал в ответ. Потом пришел молодой рыжий конторщик Деркхим. Третья конторка была пуста.
– Хороший работал паренек, уплыл на службу в Вест-Индию, – объяснил консул.
Конторка эта стояла у окна. Фридрих посмотрел в окно и увидел церковь святого Мартина и улицу, по которой только что прошел из пасторского дома.
Консул положил перед Фридрихом толстые книги, которые следовало ему вести, пачку писем, их надо было срочно переводить.
Фридрих сунул перо в чернильницу, глянул в окно на церковь, увидел пастора, который шел домой, и принялся за работу.
Несколько вечеров подряд он писал стихотворение о бедуинах. Первые строки он придумал еще в Бармене. Здесь же закончил его. Он и сам знал, что это было лучшее из того, что сочинилось в этом году.
Часто, когда он перечитывал по утрам сочиненное накануне, то начинал сомневаться в каждой строке. Ночью ему казалось, что мысли удалось выразить в изящной ловкой форме, не утеряв при этом их глубины. А утром те же строки неожиданно оказывались неуклюжими, мысли были поверхностны и банальны.
То, что его стихи не хуже, чем у других современных поэтов, его не утешало. Он хотел быть лучше их. Это было мучительно – чувствовать одновременно слабость формы в собственных вещах и бессилие как-то углубить их, улучшить.
«Бедуины» получились.
Из современных поэтов лишь стихи Фрейлиграта могли сравниться с ними.
Ближе к полночи он переписал это стихотворение начисто, вложил в конверт и надписал адрес журнала «Бременский собеседник».
Это был обыкновенный тонкий городской журнал, где между советами о том, как красить брови и выбирать редингот, помещались стихи и поучительные рассказы.
Утром, когда Фридрих относил конверт на почту, он поймал себя на неожиданном волнении, радостном оживлении, словно стихи были уже получены журналом и напечатаны.
Свежий номер «Собеседника» вышел через несколько дней и, хотя Фридрих прекрасно понимал, что никакой журнал так быстро стихи не напечатает, он все же купил этот номер, торопясь перелистал страницы.
«Бедуинов», конечно же, не было.
Но через три недели в сороковом номере от 16 сентября он нашел свое стихотворение в пышной виньетке, какие понравились бы лишь юным барышням. Стихотворение же он считал строгим, суровым.
Итак, сбылось. Первый раз в жизни он отправил стихотворение в серьезный журнал, и его немедленно напечатали. Но при этом редактор заменил полностью последнюю строфу.
У Фридриха бедствующие артисты-бедуины противопоставлялись праздной публике, «людям во фраках».
Здесь же в журнале стихи выглядели изящной, но почти бессмысленной безделушкой.
Редактор испугался «людей во фраках» и сам, за Фридриха сочинил другое заключение:
Фридрих представил, как он пойдет к редактору и бросит на стол журнал.
Но что толку теперь бушевать. Да и само стихотворение показалось ему не таким уж удачным, как прежде.
И все же это была первая публикация. То самое, о чем он тайно мечтал последний год.
Значит, он может жить так же, как Фрейлиграт. Остается только отточить другие стихи, и они пойдут в журналы. И о нем заговорят серьезные критики, его строки будут заучивать наизусть гимназисты.
Так думал он, поднимаясь по крепкой деревянной лестнице в контору.
– Фридрих, пошли кормить голубей, – позвал его пожилой коллега Эберлейн.
Наверху, в просторной голубятне Лейпольд держал два десятка великолепных голубей: котбеков и коронованных – с роскошными жабо на груди.
Фридрих и Эберлейн кормили их горохом, буковыми орешками.
Прежде Эберлейн кормил лишь сам, не допуская других конторщиков к этому делу.
– Вы ему понравились, Фридрих, – сказал рыжий Диркхем.
Голуби уже узнавали Фридриха, бежали к нему навстречу.
Это занятие было более приятным, чем унылая конторщина.
В первый день, когда Фридрих быстро перевел письма, за час сделал записи в книгах, Эберлейн сказал:
– Коллега Энгельс забыл поговорку: «Спеши медленно».
Сам Эберлейн вел записи в своих книгах так, как лишь истинный художник может писать картину. Каждую буковку он вырисовывал, словно творил книгу в подарок какому-нибудь королю. Написав несколько фраз, Эберлейн отдыхал, утирал со лба пот.
Фридрих же за год учебы в отцовской конторе привык все делать легко и быстро. От медленного ритма он уставал гораздо больше. Жаль, что здесь нельзя было читать книги; об этом отец предупредил его специально.
Отмучившись бездельем несколько часов в первый день, Фридрих понял, чем заняться в следующие.
Он стал писать письма. Письма родным в Бармен, Бланку, братьям Греберам.
В конце дня консул Лейпольд проверял работу Фридриха.
– У тебя хорошо идет дело, молодой человек. А? Эберлейн, как вы считаете?
– Я считаю, что у него легкое перо, господин Лейпольд.
Поделиться книгой: