Помоги проекту - поделись книгой:
Так началась слава.
О Фрейлиграте говорили во многих домах, его стихи декламировали на уроках в гимназиях, но в торговой фирме амстердамского купца Сигриста ему не с кем было поделиться ни радостью, ни успехом. Там рассмеялись бы, услышав, что их аккуратный, послушный Фрейлиграт – знаменитый поэт.
Он решил вернуться на родину, в Германию. Барменская торговая фирма «Эйнер и сыновья» предложила ему место конторщика, а Иммерман и Шамиссо обещали помочь с первой книгой стихов.
Утром Фридрих подходил к дому с тревогой. Что могло случиться, раз он понадобился так срочно?
Первым он увидел отца.
Отец ходил по гостиной, бодро распевая военный марш.
– А вот и он! А вот и он! – пропел радостно отец. – Элиза, вы посмотрите, он уже бриться начнет скоро! Самостоятельный молодой человек!
Фридрих в нерешительности остановился у двери.
– Только что заходила фрау Гребер, рассказывала, как хорошо тебя принимали вчера на празднике, Фред, – проговорила, улыбаясь, мама.
Но отец, поморщившись, перебил ее.
– Да, мой мальчик, все эти праздники надо оставить. Оставить и забыть навсегда. А тебе пора становиться настоящим мужчиной. С завтрашнего дня ты становишься коммерсантом, представителем фирмы «Эрмен и Энгельс».
– Какой фирмы? – переспросил пораженный Фридрих.
– Элиза, он не знает самого главного! У своих греческих героев он знает всю родословную. Ну как же – «Этеокл и Полиник». А дела собственного отца от него далеки. Так вот, мой мальчик, сегодня ты можешь улыбаться и радостно петь. А несколько месяцев назад мы стояли перед такой бездной, в какую и заглянуть страшно. Оба моих брата жаждали разрыва. Они не могли взять в толк, что, разделив основной капитал, каждый из нас становился втрое беднее. Но бог помог мне напрячь все силы, и теперь наша семья, – отец показал на Фридриха, маму и себя, – совладельцы новейшей фабрики в Энгельскирхене, а в ближайшие годы мы откроем филиал в Манчестере, Бармене. А потом, мой дорогой старший сын, мы с тобой поплывем в Индию, в Американские Штаты, и там тоже будет стоять наша контора. А эти два простофили, мои родственники, будут вымаливать у нас пощаду.
– Но как же гимназия? Ведь через год…
– Именно, через год. А мне ждать некогда. Я взял огромный кредит, надо выплачивать проценты, и на счету каждый зильбергрош. Мне нужен Фридрих – работник фирмы, а не Фридрих – гимназист, и не адвокат, и не пастор, или кто там еще. С завтрашнего дня можешь забыть всю свою гимназическую премудрость. Зато хитрую простоту коммерции изволь выучить наизусть.
Фридрих поднялся в свою комнату, сел перед секретером, руки у него дрожали, он не знал, что сказать и сделать. Лишь голос отца постоянно разламывал тишину в доме.
Доктор Ханчке был огорчен и растерян.
– Я пробовал убедить вашего отца, мой мальчик, но это выше моих сил, – сказал он, когда Фридрих пришел к нему за вещами. – Остается надеяться лишь, что вы сумеете сами пройти тот курс наук, которого лишаетесь, избрав иную деятельность. Берта уже сложила ваши вещи, мы договорились с возчиком, и он приедет за вашим сундучком через час… А теперь посидите тихо, я допишу ваше выпускное свидетельство.
И своим изящным почерком, которым он гордился уже много десятков лет, которым написал немало статей цицероновой латынью, доктор Ханчке стал выводить на листе с гербом:
«…Во время своего пребывания в старшем классе отличался
Ханчке со вздохом написал еще несколько строк, содержащих похвалы своему бывшему ученику и пансионеру, а потом подумал и добавил слова вовсе необычайные для подобного документа:
«Нижеподписавшийся расстается с любимым учеником, который был особенно близок ему благодаря семейным отношениям и который старался отличаться в этом положении религиозностью, чистотою сердца, благонравием и другими привлекательными свойствами, при воспоследовавшем в конце учебного года… переходе к деловой жизни, которую ему пришлось избрать как профессию вместо прежде намеченных учебных занятий, с наилучшими благословениями».
И подписался: «Д-р И.-К.-Л. Ханчке».
Прежде, заходя в коммерческие конторы, Фридрих не рассматривал их пристально.
Это был мир чужой и далекий. Коммерцией занимался отец. А для них, компании Фридриха, Греберов и Бланка, это дело было почти что постыдным. Их привлекали высоты духа. Они спорили о красотах поэзии Горация и длиннотах Вергилиевой «Энеиды». Путь их был определен: гимназия, университет, занятия правом, литературой, искусством, богословием, на худой конец. Они смеялись над филистерской манерой высчитывать мелочную выгоду.
А теперь это стало его работой – считать меры хлопка, метры пряжи и деньги – потраченные и вырученные.
В свой первый рабочий день он встал в половине седьмого, одновременно с отцом. За окнами едва начиналось хмурое утро. В семь часов они выпили кофе с подсушенными хлебцами. В половине восьмого вышли из дому.
Когда-то, почти двадцать пять лет назад, дед Фридриха Каспар также вывел на работу своего сына.
– Надо выходить точно в одно и то же время и идти всегда по одной и той же стороне улицы, уже только это даст тебе уважение горожан, – поучал когда-то Каспар.
Теперь тому же учил отец своего Фридриха.
Они прошли мимо магазина перчаток. Помощник продавца большой шваброй намывал тротуар около магазина. Затем было несколько других лавок, отделение банка и, наконец, контора.
– Те люди, которые здоровались с тобой и которых приветствовал ты, будут встречаться тебе каждое утро на тех же местах. В молодости однообразие устрашает, и лишь повзрослев, человек ощущает радость от четко установившегося порядка событий, – говорил отец по дороге.
Без пяти минут восемь они были в конторе.
– Ты будешь тоже всегда входить в это время.
За двумя столами в унылой комнате скрипели перьями конторские крысы. За третьим столом, ближе к окну, но дальше от печки, сидел Фридрих – такая же конторская крыса.
Над окнами двое нанятых работников прилаживали новую вывеску фирмы.
– В первый месяц ты обучишься ведению переписки, – сказал отец. – С восьми до двенадцати будешь переписывать в книгу с синей оберткой входящие письма.
В двенадцать все конторские крысы города разгибают спины и отправляются по домам – обедать.
С двух – они снова скрипят перьями.
– До шести часов ты будешь переписывать в книгу с зеленой обложкой исходящие письма. Это пока все.
– А потом? – спросил Фридрих.
– А потом ты получаешь свободу, которой так жаждал. Читай что угодно и, если не потянет в сон, занимайся своими науками. Деньги я тебе тоже буду платить – столько, сколько получает ученик конторщика. У тебя ведь будут мелкие расходы…
Фридрих сидел за столом в некоторой растерянности.
«Ничего, – подумал отец, – почитает почту, узнает широту нашего дела и увлечется».
На столе, обитом зеленым сукном, кроме почты, двух конторских книг, оловянной чернильницы да нескольких перьев, ничего не было.
Работа была монотонная, одинаковая день изо дня, а единственное развлечение – смотреть в окно на прохожих.
Ближе к печке сидел старший конторщик Зигфрид. Он отработал в этой комнате больше тридцати лет.
«Боже мой, ведь я видел его, когда приходил сюда мальчиком, и уже тогда он казался мне пожилым! – подумал Фридрих. – Ну как тут не сделаться филистером!»
Имя «Зигфрид» старшему конторщику было дано словно в насмешку.
Больше тридцати лет ежедневно в одно и то же время он приходил в контору. Ежедневно он встречал по дороге к работе тех же людей в тех же местах – младшего учителя, пастора, выбившегося в люди башмачника Римера, таких же, как он, конторщиков. Постепенно старея, они раскланивались друг с другом по утрам, а в конце дня, возвращаясь домой, вновь встречались.
Жизнь была упорядоченна, устойчива. Ни революции, ни столкновения идей века, никакие другие внешние потрясения эту жизнь не колебали.
Даже появление хозяйского сына не могло взволновать Зигфрида. Он выполнял свою работу одинаково хорошо в любой день, не боясь ни чумы, ни инфлюэнцы.
Коллега Роберт часто страдал насморком и теперь боялся, что хозяйскому сыну это может не понравиться. Он так и работал, постоянно подфыркивая носом и сморкаясь время от времени в большой носовой платок с вышитым красными нитками вензелем.
– Сейчас-то хорошо, работать стало легко, – говорил Зигфрид специально для Фридриха, чтобы тому и в самом деле в конторе освоиться побыстрей. – Гусиные перья теперь не надо затачивать. В прошлый год стальные ваш отец привез из Англии, а сейчас и у нас продают их в лавке. И свечу если надобно зажечь, пожалуйста – спички изобрели. А вот раньше!…
– А что было раньше? – спросил Фридрих.
Зигфрид на минуту задумался.
– Раньше на рождество хозяин подарки делал, – сказал Роберт невпопад и полез за платком.
– Раньше тоже было хорошо, – проговорил Зигфрид. – Но и сейчас неплохо, зачем жаловаться. А главное, я рад, что контора вашему отцу досталась, а не другим братьям. В вашем-то отце сразу хозяин чувствуется, и я к нему привык.
В один из первых дней зашел по делам конторщик из другой фирмы. Он весело улыбнулся всем, и уже тогда Фридрих отметил необычайную живость его лица. У конторщика была светловатая голландская бородка, лет ему Фридрих дал двадцать семь – тридцать.
Они поговорили негромко с Зигфридом, а потом конторщик пошел назад. На улице, под самыми окнами, он встретился с двумя молодыми купчиками.
– О, господин Фрейлиграт, какая неожиданная встреча! – обрадовались купчики. – У вас отличное вино, мы как раз говорим об этом. А ваши стихи, рассказывают, напечатаны сегодня в литературном листке. Мы обязательно зайдем к вам сегодня вечером, сыграем партию в карты и уж в этот-то раз выпьем на брудершафт!
– Да-да, господа, с удовольствием. Но не сегодня, господа. Сегодня я занят, как-нибудь позже, – ответил конторщик.
– В затруднительное положение попал старик Эйнер с этим Фрейлигратом. Откуда он знал, что тот печатает стихи во всех газетах, когда нанимал его на работу, – проговорил Зигфрид. – Теперь Эйнеру проходу нет от любопытствующих вопросов, но говорят, Фрейлиграт на удивление аккуратный работник, и с этой стороны у старика претензий к нему нет.
«Так это был сам Фердинанд Фрейлиграт! – подумал Фридрих. – Сам Фрейлиграт заходил к нам в контору как обыкновенный служащий. И если даже он совмещает поэзию с коммерцией, то и я тоже смогу это сделать».
А стихи писались каждый вечер, потом появились рассказы. Первым был «Рассказ о морских разбойниках», о корсарах-греках, которые сражались с турецкими завоевателями. В то время газеты еще продолжали писать о борьбе за свободу христиан-греков против мусульман-турок.
И слово «свобода» все чаще произносилось в кружке у братьев Греберов.
Братья твердо решили стать пасторами, но хотели быть пасторами просвещенными, не дремучими невеждами вроде Круммахера.
Фридрих, как и в прошлом году, приходил вечерами к ним, там же был и Бланк. Фридрих читал им стихи, потом кто-нибудь из них садился за клавесин. Все было как в прошлом году, но только они и сами замечали, как выросли за этот год.
Все чаще они говорили о политике.
– Как, вы не слышали, что происходит в Геттингене? – удивлялся Бланк. – Да об этом сейчас пишут все берлинские газеты!
И Бланк принимался рассказывать.
– Король Вильгельм четыре года назад дал государству Ганновера конституцию. И все граждане приняли тогда присягу. В июне он умер, и вместо него сел на трон его брат, Эрнст-Август. Он уже через неделю отменил конституцию, а граждан снова стал называть подданными. Представляете, как там все были потрясены? – спрашивал Бланк у братьев и Фридриха. – Якоб Гримм, тот самый, старший брат – они оба были профессорами в Геттингенском университете, – он так и спросил короля: «Неужели король имеет право отменить присягу, которую люди принесли перед богом?» – вот оно, это место в газете.
И все вырывали газету у Бланка и читали дальше, что сказал Якоб Гримм.
– Так и сказал, что теперь не может смотреть в глаза своим студентам! – удивлялись они.
– Да, и все студенты тоже протестовали против отмены основного закона, – говорил Бланк, прочитавший и другие газеты. – К братьям Гримм присоединились еще пятеро профессоров, и они написали королю протест. – Бланк достал еще одну газету и прочитал: – «Ваш долг – публично заявить, что и впредь будете постоянно следовать присяге, принесенной основному закону государства».
– И такое возможно сказать королю! – удивлялись Греберы.
– Возможно-то возможно. Но Эрнст-Август взял и всех их уволил. А Якоба Гримма даже выслал из королевства.
– А наш король? Может быть, Гриммов пригласят в Берлин? – спрашивали с надеждой Греберы. – Все-таки это самые крупные ученые, у них столько научных трудов написано по истории Германии!
– Наш король родственник Эрнсту-Августу. Как вы думаете, станет он из-за каких-то профессоров подрывать родственные отношения, – объяснял Бланк. – Он же сам преследует демагогов из «Молодой Германии».
– А кто это такие? – теперь спрашивал Фридрих.
– Я точно не знаю, я только слышал вчера, как говорили у отца, что король запретил их тайное общество.
Так прошли осень, зима, весна.
Фридрих уже не только переписывал входящие и исходящие письма в конторские книги. Старый Зигфрид научил его и кое-каким бухгалтерским делам посложнее.
Видимо, Зигфрид все-таки пожаловался отцу на отсутствие усердия у Фридриха. Фридрих научился переписывать письма быстро. Почерк при этом оставался довольно ровным. В освободившиеся часы он читал принесенные с собой книги. Для любой конторы такое было неслыханным!
Отец и сам замечал, что сын без охоты делает все, что увлекало многих коммерсантов.
Другие со страстью проверяли и пересчитывали счета. Фридрих, когда ему это поручали, делал аккуратно, но равнодушно. Другие почли бы за честь участвовать в тех беседах в отцовской гостиной за картами, мечтали о том, чтобы их сюда пригласили. Как-никак, к отцу сходились столпы города. Фридрих же разговаривал с ними без уважения, что могло испортить наладившиеся деловые связи. Или вдруг начинал заговаривать о Шиллере, Байроне, а столпы их не читали и были уверены, что делают правильно, ибо чтение светской литературы они, как и пастор Круммахер, считали занятием богу не угодным.
Чтением книг в конторе Фридрих разлагал привычный порядок. Уже и Роберт стал почитывать после обеда газету, что никуда не годилось.
К середине лета отец решил испробовать иной путь.
Конечно, Вупперталь – место прескучнейшее, он и сам это понимал. Молодому человеку, особенно такому одаренному, как Фридрих, здесь тесно и душно. Ему хочется шири. Жить, скажем, в портовом городе, ганзейском Бремене гораздо интереснее.
В Бремене был друг отца – саксонский консул Лейпольд. Он владел крупной экспортной фирмой, и у него с отцом были кое-какие общие дела. Фирма его сбывала силезское полотно в Америку. В дополнение к полотну шли и другие побочные товары.
«Фридриха должен увлечь размах дела Лейпольда», – подумал отец и написал саксонскому консулу соответствующее письмо.
В двенадцать часов пополудни на соборной площади ганзейского города Бремена выстроился духовой оркестр. Музыкантов было человек двадцать пять, среди них выделялся тамбурмажор с огромными усами. Все они были одеты в яркую форму гвардейцев.
Оркестр ударил марш, и из боковой улицы под командованием офицера четким строевым шагом вышли сорок молодых безусых солдат. Они дошли до середины площади, повернулись лицом к собору и дружно взяли на караул.
В ту же минуту, грохоча по булыжникам, на площадь въехал почтовый дилижанс.
– Отец, вы посмотрите, нас встречает великая ганзейская армия! – смеясь, проговорил Фридрих. Он высунулся из окна и крикнул: – Вольно, господа солдаты! Мы прибыли, можно расходиться!
– Закрой окно и оставь свои шутки, – ответил отец. – Это ежедневный парад. Сейчас ты проследишь, чтобы вещи снесли на постоялый двор, а я навещу консула Лейпольда.
Наконец он был свободен, мог жить сам по себе, без слежки, без подглядываний.
По совету консула Лейпольда отец поселил его в доме у пастора Тревирануса, в комнате на первом этаже.
Поделиться книгой: