Помоги проекту - поделись книгой:
Это была высшая похвала. Легкое перо – это значит большая скорость при отличном почерке. Такое чаще дается от рождения, и лишь немногие развивают в себе потом этот дар тренировкой. Обычно легкое перо или есть, или его нет.
Это было нелепо – получить похвалу за дело, которое тебе неприятно.
– А не знаком ли ты с португальским и датским? – спросил Лейпольд. – На днях мы должны отправить туда полотно.
– Я попробую, – ответил Фридрих.
В той же книжной лавке он купил подержанные учебники, словари. Теперь он выписывал себе по вечерам слова и выражения. А днем заучивал их в свободные часы.
Время не пропадало.
Как он завидовал бременским филистерам, которым, как и в Бармене, было некуда девать вечера.
Как-то раз Фридрих вышел прогуляться, а когда вернулся в дом, в столовой все хохотали.
Госпожа пасторша придумала игру. В чашку, полную муки, опускали кольцо и надо было достать его ртом.
Вокруг стола сидели дочь пастора, художник и пасторша. Сам пастор важно расположился в углу на диване, покуривал сигару.
– Фридрих, как хорошо, что вы пришли! Садитесь с нами!
В комнате его ждал роман Гуцкова, писателя из «Молодой Германии», и Фридрих уже собирался с улыбкой пройти мимо, но тут вмешался пастор:
– А в самом деле, Фридрих, поиграйте. Что вы там затворяетесь со своими книгами, будто старик.
В эту минуту дочь, милая шестнадцатилетняя толстушка, наконец достала кольцо. И нос и щеки и даже лоб были у нее в муке.
Чашка перешла к пасторше. Госпожа пасторша никак не могла удержаться от смеха и тоже вся выпачкалась в муке.
Теперь очередь перешла к художнику.
Он стал дуть в чашку. Во все стороны поднялась мучная пыль и, как туман, медленно осела на его одежде.
Зрелище было в самом деле забавным.
Фридрих взял пробку, обжег ее на свечке и намазал себе лицо. Среди обсыпанных мукой белых физиономий его черное лицо стало выделяться, как огонь во тьме.
– Турок! Турок! Матушка, смотрите, турок! – стала хохотать дочь пастора. Ее смех подхватили все. Даже Фридрих не удержался. И чем больше он смеялся, тем громче хохотали за столом.
– Ой, Фридрих, вы всегда так умеете смешить! – приговаривали все.
– Однако уже скоро десять часов, – сказал вдруг пастор посторонним, серьезным голосом.
И все сразу тоже стали серьезными.
– Что ж, по крайней мере, славно провели время, – сказала госпожа пасторша.
Все вышли на улицу отряхнуть одежду, дочь принялась вытирать со стола.
Ровно в десять в доме было уже темно и тихо. Все спали.
Лишь Фридрих в своей комнате принялся за роман Гуцкова.
Роман Гуцкова «Вали сомневающаяся» он стал читать с неохотой. Подумал, что просто полистает его перед сном и отбросит. Было интересно, за что это критик Менцель в своей штутгартской «Литературной газете», словно топором, молотит Гуцкова, называя его восставшим: против христианства, брака, семьи, чувства стыда, против германской национальности и существующего строя.
На тридцатой странице Фридрих понял, что увлекся.
Прочитал еще пятьдесят.
Была середина ночи, но сон прошел. Он читал, не отрываясь.
Героев книги волновали те самые мысли и чувства, которые преследовали и его, Фридриха. Это было удивительно – как будто незнакомый автор, живущий в другом городе, подслушал то, что сам Фридрих отгонял от себя прочь, и написал об этом для всех, говорящих на немецком языке.
Право на личную свободу, право на сомнение во всем, что провозглашает государство, потому что только после сомнения приходит настоящая убежденность – этого добивался автор романа. На другой день он взял книгу очерков Гуцкова, и они были написаны о том же – о личной свободе, об ответственности перед законом всех: и королей и подданных.
Он сидел в конторе и думал о Гуцкове. Если бы эти книги прочитать года два назад!
Сейчас Гуцкову всего двадцать девять лет, а он уже издает свой журнал «Немецкий телеграф». Вокруг него объединились писатели «Молодой Германии». И сегодня в Германии он самый смелый человек.
Он был сыном княжеского берейтора. Родители воспитывали его как верного солдата бога и короля. Но Гуцкова увлекла политика, литература. В девятнадцать лет он с отличием окончил Берлинский университет. Сам Гегель должен был вручить ему академическую награду на торжественном заседании. Но то был июль тридцатого года. Заседание началось, и тут знакомый студент шепнул Гуцкову, что сегодняшние газеты сообщили потрясающие новости – во Франции революция! Гуцков не стал ждать похвальной речи профессора Гегеля в свою честь, махнул рукой на золотую медаль и выбежал из университета. Он торопился прочитать французские газеты лично. Революционные песни звучали в его сердце.
В первых своих статьях, книгах он открыто призывал к демократической республике, называл себя учеником Гейне и Робеспьера.
Теперь Фридрих выписывал страницы из статей Гуцкова, и каждая фраза открывала ему новые мысли, новый мир – неузнанный, невероятный. Прошел едва ли месяц после последнего письма Фрицу Греберу, а Фридрих уже сообщал:
«…Я должен стать младогерманцем, или, скорее, я уже таков душой и телом. По ночам я не могу спать от всех этих идей века; когда я стою на почте и смотрю на прусский государственный герб, меня охватывает дух свободы; каждый раз, когда я заглядываю в какой-нибудь журнал, я слежу за успехами свободы; эти идеи прокрадываются в мои поэмы…».
И каждый вечер писались стихи. Слова, мысли, чувства сами выстраивались в поэмы, баллады. Он рассылал их друзьям – братьям Греберам, они теперь учились в университете, Бланку – он тоже сделался конторской крысой в фирме у своего отца. К стихам Фридрих добавлял карикатуры на бременских знакомых.
Критик Мендель часто в ругательных своих статьях ставил два имени рядом: Гуцков и Штраус. И Фридрих бросился к книге Штрауса «Жизнь Иисуса».
И снова он читал всю ночь, а многие страницы перечитывал по нескольку раз.
Вуппертальские пасторы-пиетисты учили, что любое слово, любая буква в Библии – все происходит от бога, написано по божескому вдохновению.
Да, у Фридриха был период, когда он по-мальчишески сомневался. Потом, перед конфирмацией, он отмел все сомнения ради искренней веры сердцем.
Но оказывается, он, Фридрих, был не единственный во всей Германии, кто сомневался. Сомневался даже богослов Штраус.
Штраус проанализировал все евангелия и доказал, что они построены на мифах. Он назвал речи Иисуса плодом позднейшего вымысла и отверг чудеса.
Он тоже был молод, как и Гуцков, этот Штраус. И теперь понятно, почему Менцель поднял такой шум.
Фридрих не спал ночь. Но какой там сон! Какой может быть сон, если в Германии есть, живет, мыслит и пишет книги этот молодой бог, настоящий титан мысли, ассистент Штраус.
И теперь те повести, те статьи авторов из «Молодой Германии» понятны и близки. Возможно, те авторы не так талантливы, как Гете, форма у них не так уж и изящна. Но Гете – один на столетие. А жизнь не может стоять в ожидании следующего гения. Зато с «Молодой Германией» смелость и юношеская сила. И он, Фридрих, придет к ним на помощь, чтоб писать, мыслить и наступать на филистеров вместе с ними.
Так хотелось выбежать на улицу, встретить друга и рассказать ему все, о чем сейчас думалось, что волновало. Но улица была пустынна, а друга в Бремене пока не нашлось – лишь веселые собутыльники из клуба.
Но зато были книги. И опять он читал. И снова встречал незнакомые имена. И те люди становились его друзьями. На этот раз другом стал Берне.
По вечерам в туманном сумраке Фридрих ходил один среди голых улиц, декламировал строки из статей Берне. Строки были яркие, обжигающие.
И Фридриху казалось, что он ясно понял место каждого писателя в сегодняшних днях, и первое занимал Берне.
Если многие из группы «Молодой Германии» были часто непоследовательны, робко блуждали в противоречиях собственных открытий, сегодня требовали личной свободы для всех, а завтра выполняли поручения прусского министра полиции, то Берне, этот родоначальник всего движения, бил в барабан на всю Германию. Он яростно издевался над теми, кто подчинялся правительствам и авторитетам. Он замахивался даже на таких богов, как Гегель и Гете. Гегеля он называл «холопом нерифмованным», а Гете – «холопом рифмованным».
Фридрих читал «Парижские письма», и ему было стыдно за свою страну, свое время. Не сомнения в правоте властителей, не стыдливая, робкая критика их действий, а ненависть к ним – вот что вызывали строки Берне, писанные кровью сердца.
И снова так необходимо было пойти к кому-нибудь из друзей, чтобы вылить на них прочитанное, поджечь их пламенем костра, который жег душу.
Но друзей рядом не было. Оставались лишь письма.
«Я ненавижу его так, как кроме него ненавижу, может быть, еще только двоих или троих, – писал Фридрих Фрицу Греберу о царствующем монархе, прусском короле Фридрихе-Вильгельме, называя его „высочайшим сопляком“ и „грязным, подлым богопротивным королем“. – Я смертельно ненавижу его; и если бы я не презирал до такой степени этого подлеца,то ненавидел бы его еще больше. Наполеон был ангелом по сравнению с ним, а король ганноверский – бог, если наш король – человек. Нет времени, более изобилующего преступлениями королей, чем время с 1816 по 1830 год; почти каждый государь, царствовавший тогда, заслужил смертную казнь. Благочестивый Карл X, коварный Фердинанд VII испанский, Франц австрийский – этот автомат, способный только на то, чтобы подписывать смертные приговоры и всюду видеть карбонариев; …и отцеубийца Александр российский, так же как и его достойный брат Николай, о чудовищных злодеяниях которых излишне было бы говорить, – о, я мог бы рассказать тебе интересные истории на темы о любви государей к своим подданным. От государя я жду чего-либо хорошего только тогда, когда у него гудит в голове от пощечин, которые он получил от народа, и когда стекла в его дворце выбиты булыжниками революции.
Будь здоров.
Фридрих сам чувствовал, что мысли его приобрели огненность, а слова – силу. Этому научили его политические статьи Берне.
Мысли не умещались в письмах Греберам и Бланку. Он решил сам написать статью о многом, что сейчас билось внутри, о вчерашней своей вуппертальской жизни, о том, что он думал об этом сегодня.
Берне назвал свои статьи «Парижские письма». Фридрих – «Письма из Вупперталя».
Он послал статью конечно же в «Телеграф» Гуцкову, ставшему вождем «Молодой Германии» после смерти Берне. Фридрих рассказывал забавные подробности о жизни разных слоев вуппертальского общества. Шутя, он несколько дней назад назвал свою долину Мукерталем – долиной святош. Невежественные пиетисты следили за каждым вздохом своих прихожан в долине. И может быть, впервые Фридрих особенно ясно подумал о жизни рабочих, когда вспомнил первую экскурсию на отцовскую фабрику.
«Работа в низких помещениях, где люди вдыхают больше угольного чада и пыли, чем кислорода, и в большинстве случаев, начиная уже с шестилетнего возраста, – прямо предназначена для того, чтобы лишить их всякой силы и жизнерадостности.
…Но у богатых фабрикантов эластичная совесть, и оттого, что зачахнет одним ребенком больше или меньше, душа пиетиста еще не попадет в ад, тем более, если эта душа каждое воскресенье по два раза бывает в церкви».
Фамилию свою, в случае публикации, Фридрих просил не называть.
Прошла неделя, и Фридрих стал ждать письма от Гуцкова. Но письма не было.
Март кончался. Солнце подсушивало улицы, а над городом пролетали шумные стаи птиц. Фридрих спал с открытой форточкой и с удовольствием дышал легким весенним воздухом.
Как-то раз в контору вошел «его древность», консул Лейпольд.
Он посидел в кресле и вдруг засмеялся:
– А ведь оно греет, как летом! – консул кивнул на окно. – Пожалуй, через неделю пора раскрывать окна.
Почтальон по фамилии Энгельке заходил в контору перед обедом.
Он любил поболтать с Фридрихом, особенно после того, как открылось, что фамилии у них похожи.
Однажды Фридрих нарисовал его в письме Фрицу Греберу. Рисунок был в стиле народных гравюр.
«Вам письмо, господин консул», – говорил Энгельке на том рисунке.
«А мне?» – спрашивал Фридрих. И весь вид его был удрученным, разочарованным. Потому что Энгельке отвечал:
«А вам – нет».
Приближался обед, и на деревянных ступенях лестницы раздались громкие шаги почтальона.
– Вам письма, господин консул, – сказал Энгельке и в этот раз.
Он вынул из сумки несколько конвертов и большой пакет.
– Благодарю, вас, Энгельке, положите их сюда, – попросил Лейпольд и потянулся за большим пакетом.
– Этот пакет не вам, господин консул, он – молодому Энгельсу.
– Вот как, Фридрих? – удивился Лейпольд. – У вас тоже деловая почта.
– Это так, пустяки, – ответил Фридрих.
С трудом он удерживал себя, чтобы не вскрыть пакет немедленно. Надо было дождаться ухода консула.
– Что ж, ребятишки, продолжайте работать, – проговорил наконец консул, поднимаясь с кресла.
Лестница еще скрипела под его шагами, а Фридрих уже бросился к пакету.
Там был новый номер «Телеграфа» и письмо Гуцкова.
Сам Гуцков, вождь «Молодой Германии», приглашал стать его постоянным сотрудником! И обращался к нему, как к опытному писателю. Фридрих, волнуясь, перелистал журнал и нашел свою статью. Первая часть была напечатана полностью, без изменений, сразу на первой странице.
А через несколько дней пришло письмо из Бармена, от Бланка.
Он сообщал, что в «Долине святош» – переполох. Какой-то писатель так тонко описал все нравы и обычаи в «Телеграфе», что номер рвут из рук друг у друга. Журнал расхватали в лавке в один момент. Господин учитель Рудольф Рипе, прочтя статью, в негодовании бросил ее на землю, но тут подскочили трое других и принялись читать вместе. Все ищут автора. Сначала подозревали Фрейлиграта и хотели даже учинить у него обыск. Потом решили, что автор – Клаузен. Но по некоторым оборотам речи и по тем мыслям, которые сообщал в письмах Бланку один друг, Бланк предполагал, что ему известно настоящее имя автора.
Фридрих немедленно ответил Бланку, чтобы тот ни в коем случае не проболтался об авторе.
Предосторожность была разумна. Разгневанные филистеры могли отомстить родственникам.
В конце концов, если стихи сами выливаются на бумагу, то разве сдержишь их?
Даже за конторкой, когда письма к друзьям и сестре были написаны, а дела выполнены, он сочинял стихи.
Но все события последних месяцев были внутренним, личным, о чем в огромном Бремене не догадывался ни один человек. Разве что хромой продавец в книжной лавке мог понять, – книги, которые брал у него Фридрих, точно складывались в список запрещенной в Пруссии литературы.
Были вечера, когда Фридрих шел в клуб. Там собирались молодые приказчики, конторщики, практиканты.
– Дружище Фред! – радовались они, когда он входил. – Присаживайся сюда и скорей показывай усы!
Поделиться книгой: