Помоги проекту - поделись книгой:
– Невежество никогда еще не помогало делу! – Маркс стукнул кулаком и вышел из-за столика. – Мы с вами много раз пытались дружески разговаривать, убеждать. Ваши книги рассчитаны на подмастерьев, ремесленников. Вы не хотите видеть, что уже и в Германии образуется пролетариат. И его сознание намного выше сознания мелких ремесленников. Сначала ваши книги приносили пользу, теперь вы задерживаете движение, и мы будем с вами бороться, Вейтлинг. В каждой общине коммунистов будем бороться!
– Толстой был прав, давая мне рекомендательное письмо к вам, господин Маркс. Я потрясен смелостью и четкостью ваших выражений, – говорил Анненков вечером на квартире у Маркса. – Я собираюсь в Париж, говорят, вы в большой дружбе со знаменитым Гейне. Буду счастлив передать ему от вас несколько строк…
Маркс молча взял листок бумаги, перо и быстро написал:
«Дорогой Гейне!
Я пользуюсь проездом подателя этих строк, г-на Анненкова, очень любезного и образованного русского, чтобы послать Вам сердечный привет…»
– Сразу же по приезде я обязательно передам Гейне эту вашу записку, – сказал Анненков и стал прощаться.
В те же дни Энгельс писал своему зятю Эмилю Бланку другое письмо:
«Дорогой Эмиль!
Сделай одолжение, пришли мне немедленно 6 ф.ст., или около 150 франков. Я верну их тебе через неделю или две…
В заключение еще раз прошу тебя ничего не говорить о содержании этого письма. Привет.
Все, что имело цену, Энгельс отнес в ломбард.
Неожиданно отец написал, что собирается в деловую поездку, а заодно и заедет в Брюссель. Надо было срочно выкупать вещи. У Маркса денег тоже не было, он уже заложил все ценные вещи и говорил о переезде в дешевую гостиницу.
К счастью, Эмиль не подвел и за несколько часов до приезда отца Энгельс успел выкупить и фрак и пальто. Мери быстро привела вещи в порядок, и Энгельс встречал отца уже приодетым.
Отец выдал несколько сотен франков – проценты, которые полагались Фридриху от его доли в дедовском капитале.
– Я не стану спрашивать, одумался ли ты, – в который раз сделав горестное лицо праведника, говорил отец. – Но когда наступит миг твоего раскаяния, в своем доме ты всегда найдешь утешение. Ты губишь в себе хорошего коммерсанта.
Издатели не торопились принимать рукопись «Немецкой идеологии». Она была для них чересчур остра. Надежда получить гонорар оттягивалась все дальше.
Вместе с женою, детьми и Ленхен Маркс переехал в дешевую гостиницу «Буа Соваж» на площадь Сент-Гюдюль, 19. Возчик вез на тележке весь скарб Марксов. Следом Женни и Ленхен несли детишек.
Энгельсу тоже ненадолго хватило того, что привез отец. В июне вместе с Мери он поселился в той же гостинице.
«Напротив моей комнаты живет известный Маркс со своей высокообразованной женой и двумя прекрасными детьми. Кроме того, здесь остановился также и Фридрих Энгельс, книгу об Англии которого ты читала. Он взял себе в жены маленькую англичанку из Манчестера, так что мы беседуем теперь наполовину по-английски, наполовину по-немецки», – писал старый друг Георг Веерт своей матери.
Денег иногда не было даже на переписку. А Коммунистический корреспондентский комитет наладил связи уже со многими городами. Писали Копенгаген, Гавр, Гетеборг.
Брюссельский комитет стал политическим центром движения коммунистов.
В августе комитет направил Энгельса в Париж. И снова – денег едва хватило на дорогу.
«Я не оплачиваю писем, так как у меня мало денег и до 1 октября нет надежды их получить», – кончил он первое письмо из Парижа.
В общинах «Союза справедливых» был разброд. Последователь Прудона Карл Грюн проповедовал ремесленникам и подмастерьям фантастический «мироспасающий план». Пусть каждый рабочий купит по нескольку мелких акций и тогда постепенно в руках рабочих окажется все производство. А в революции – отпадет нужда.
Проще «сразу начеканить пятифранковых монет из серебра лунного света», – издевался Фридрих во время споров с Грюном.
Ремесленники собирались в тех же кабачках, куда когда-то они ходили вместе с Марксом и Бакуниным. Не у каждого днем было на что пообедать, а Грюн уговаривал их скупать акции.
По нескольку часов без перерыва они слушали рассказы Энгельса о научном коммунизме и фантастических планах Вейтлинга, Прудона, Грюна.
Столяры его поддержали сразу. Они даже готовы были исключить из общины вейтлингианцев. Портные по-прежнему уважали своего учителя Вейтлинга. На собраниях они так же, как и раньше, кропотливо обсуждали подробности будущей счастливой жизни.
Энгельс пришел к ним в тот момент, когда длиннорукий портновский подмастерье спрашивал свое общество:
– Я понимаю, еда будет общая, выложут ее на стол, и ешь, у кого какой аппетит. А вдруг какой-нибудь несознательный с собой вилку или ложку прихватит? Все-таки серебряные. Как потом люди будут есть?
– Вилки и ложки будем прикреплять к столам цепочками, – сказал, подумав, другой портной.
Энгельс молчал, он хотел знать, чем кончится эта дискуссия. Она кончилась голосованием. Большинство было за то, чтобы в будущем коммунистическом обществе вилки и ложки прикрепляли к столам.
В этой общине говорить о научном коммунизме было трудней всего.
В декабре Энгельс почувствовал за собой слежку. Не почувствовать ее было трудно. Шпики ходили открыто по трое, по пять, передавали его друг другу.
Пришлось прервать выступления в общинах. К счастью, главную задачу брюссельского комитета он успел выполнить. Общины медленно, но поворачивались в сторону научного коммунизма.
Теперь можно было позабавиться над полицией.
Он водил шпиков в танцзалы «Монтескье», «Валентино», «Прадо». Шпики, не скрывая недоумения, следовали за ним, закупая на себя входные билеты.
Вернувшись домой, Энгельс хохотал, представляя их финансовые отчеты в полиции.
В конце января в Париж специально для переговоров с Энгельсом приехал Иосиф Молль.
Невысокий, широкоплечий, он крепко пожал руку, улыбнулся, прищурившись, но говорить о деле стал не сразу. Сначала спрашивал про парижскую жизнь, ахал удивленно, сравнивая ее с той, что знал раньше, до неудачного восстания тридцать девятого года.
– Помните, Фред, вас когда-то привел в мою хибару Шаппер? Честно сказать, я вам не очень доверял в тот вечер. Нет, не вам лично, вы-то были мне симпатичны. Не доверял людям ученым и разным коммерсантам. Побалуются в революцию, запутают нас, а потом отойдут. А мы – расхлебывай.
– Но вы как раз тогда сами разочаровались в революциях. Мне было странно: я, коммерсант, толкую о революционном перевороте, а вы – пролетарии говорите только о мирной пропаганде, хотя и создали тайное заговорщицкое общество.
– Теперь-то вы с Марксом убедили нас своими статьями. Кстати, в «Утренней звезде» у Гарни очень хорошо читают ваши статьи о Париже и воровстве во французских министерствах…
Начался разговор о деле, и Молль выложил на стол документ.
– Коммунистическому корреспондентскому комитету в Париже, – стало быть, вам, – объяснил Молль.
«Подписавшиеся члены Лондонского корреспондентского комитета уполномочивают Иосифа Молля и поручают ему от имени…»
– С Марксом я уже разговаривал, он согласен. Вы вступаете в «Союз справедливых», и вместе с вами мы его летом на конгрессе изменяем.
Энгельс покачал головой.
– Это не так просто, дорогой Иосиф.
– Было бы просто, меня бы не послали вас уговаривать.
– Учтите, что ни на какие уступки в теории мы с Марксом не пойдем. Программа должна быть на основе научного коммунизма без слащавых фантазий и заговорщицкой тактики.
– Именно потому мы и обращаемся к вам. К Марксу и к вам, Энгельс. Вы нам и напишите программу. У нас хорошие парни, настоящие пролетарии, но пророки-путаники насоздавали столько теорий, что в голове у наших парней хаос. Вы с Марксом поможете им.
Конгресс в Лондоне начался второго июня. У Маркса не было денег на дорогу, и брюссельских коммунистов представлял Лупус. Энгельсу деньги собрали парижские общины.
Конгресс заседал тайно, восемь дней. Энгельс выступал ежедневно, иногда по нескольку раз.
В первый день он предложил изменить само название Союза.
– Каждый может о себе утверждать, что он желает справедливости вообще. Мы же выступаем против существующего общественного строя и частной собственности, и потому более верное название нашего Союза – «Союз коммунистов».
Большинство делегатов с этим предложением согласилось.
– Я думаю, что и старый девиз: «Все люди – братья» тоже нам не подходит. Ни с попом, ни с королем у нас семьи не получится. Предлагаю революционный классовый лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Этот лозунг решили напечатать эпиграфом к проекту устава.
Проект программы составили из двадцати двух вопросов и ответов. Назвали его «Коммунистический символ веры».
В последний вечер Энгельс и Молль долго бродили по узким улицам лондонской окраины. Молля несколько раз останавливали люди в затрепанной плисовой одежде.
– Эй, что за джентльмена ты подцепил? Уж не правительственный ли это инспектор?
– Почти угадали, – отшучивался Молль. – Этот джентльмен написал честную книгу о вашей жизни.
– Да ну! – удивлялись встречные. – Жаль, что мы не умеем читать по-немецки, а то поставили бы ему кружку эля.
– Маркс нам должен аплодировать: научный коммунизм утвердился в нашем Союзе накрепко, – сказал при прощании Молль.
– Боюсь, когда Маркс доберется до «Символа веры», мне придется краснеть. Несколько утопических идей все же туда вписали.
– Поэтому мы и поручили вам с Марксом как следует поработать над программой. Осенью соберем новый конгресс, и тогда уж утвердим как надо.
Григорий Михайлович Толстой уехал вместе с женой в свое казанское имение. Он завел для крестьян своих лазарет, сам на тарантасе ездил лечить больных, основал школу. По утрам к дому его собирались крестьяне, спрашивали совета.
Соседи-помещики принялись писать доносы. Они докладывали, что Толстой проповедует своим крестьянам вольнодумные идеи.
Летом в гостях у него были молодые литераторы, друзья. Был Панаев с женою. Был Некрасов.
В саду на большом столе гудел самовар. Гости не спеша пили чай, обсуждали политические и литературные новости.
– Трудно живется Белинскому. Из «Отечественных записок» Краевского он уходит. Краевский – это же делец, откровенный эксплуататор молодых талантов! А куда пойдешь?
– Мы с Мишелем Бакуниным в Париже часто говаривали про Белинского, – стал рассказывать Толстой. – Бакунин считает, что место Белинского в Европе, в русской колонии эмигрантов. Он бы не статейки пописывал в подцензурные журналы, а европейскими делами ворочал.
– Да одно слово правды, сказанное Белинским в статье, важнее сегодняшней России, чем вся бакунинская игра! – не согласился Некрасов.
– А в одном все ж Европа права. Глядите – там как появится оригинальный человек, так и заводит свой журнал. А у нас – все бы только жаловаться друг другу. Возьмите да и обзаведитесь собственным журналом. Я эту идею еще в Париже надумал, когда мою квартиру посещали мыслящие люди. И Белинского бы поддержали.
Всю ночь хозяин и гости обсуждали, какой журнал лучше купить. И наконец их озарило: да «Современник» же! Начали издавать его Пушкин и Плетнев, а теперь Плетнев едва тянется.
Так родился заново знаменитый журнал «Современник». Совладельцами его стали Некрасов и Панаев, литературную работу повел Белинский. Иван Сергеевич Тургенев тоже много хлопотал при основании журнала. И в первых номерах печатались его «Записки охотника».
К весне 1847 года все, кто был близок к «Современнику», поняли, что Белинского надо немедленно лечить. Врачи говорили, что его легкие спасут лишь недавно открытые воды в Силезии. Деньги на лечение собирали близкие к «Современнику» литераторы. Триста рублей серебром передал Герцен, покидавший Россию.
Павел Васильевич Анненков получил письмо о Белинском в те дни, когда жил в Париже, собирался путешествовать по Италии и византийским древностям. Путешествие Анненков немедленно отменил. Он решил встретить Белинского, быть вместе с ним месяцы лечения, помогать деньгами и своим знанием немецкого.
То же самое решил и Тургенев, живший в Берлине.
29 мая 1847 года Анненков приехал в Зальцбург и сразу же на длинной пыльной улице встретил Тургенева и Белинского. Они возвращались с вод домой.
Он едва узнал Белинского. Это был старик в длинном сюртуке, в картузе с прямым козырьком. Он тяжело опирался на палку и дышал трудно, с хрипами. Особенно поразило в те первые секунды белое, фарфоровое его лицо.
Анненков поселился в том же доме на втором этаже и немедленно отправился к доктору.
– Да, ваш приятель очень болен, – ответил, вздохнув, врач.
– Что за филистерская публика здесь! Удивляюсь! – говорил каждый раз Белинский, возвращаясь от источника. – И в ресторане, и на улице, и около вод – одни бюргеры. Они, конечно, люди добродушные, но тупые и безвкусные.
– А вот почитай другого бюргера. – И Анненков предложил Белинскому Штирнера «Единственный и его собственность». – Очень современная книга.
– Верно. В Берлине книга эта наделала шума, – подтвердил Тургенев.
– Как сказал в Брюсселе мой знакомый социалист Энгельс, книга эта, возводя эгоизм на степень политической доблести, устраивает, в сущности, дела буржуазии.
– Энгельс?.. Это не тот ли Энгельс, о котором Толстой рассказывал после Парижа? Мы читали его в «Немецко-французских ежегодниках». А еще однажды его брошюру против Шеллинга приписали Мишелю Бакунину, – стал вспоминать Белинский.
– Я застал его в Брюсселе. Как раз они вместе со своим другом Марксом писали большую книгу против Штирнера, Бруно Бауэра и прочих.
– Сейчас про Бауэра говорят мало, – поддержал разговор Тургенев.
Белинскому стало лучше, и вместе с Анненковым они решили совершить прогулку по окрестным местам.
Взяли извозчика и едва отъехали полверсты, как встретили странную группу людей. Босой оборванный крестьянин, запряженный в телегу вместе с двумя малолетними детьми и собакой, везли черный каменный уголь.
– Кто такие? – спросил Белинский удивленно.
Поделиться книгой: