Помоги проекту - поделись книгой:
1. История бумаги
Знаток искусства не должен также оставить без внимания материал, на котором сняты оттиски с доски. Как мы увидим в следующей главе, это соображение в особенности важно в тех случаях, когда нужно определить старшинство оттисков или время отпечатывания листа.
Краткий очерк истории бумаги здесь не будет излишним, дабы и в этом отношении дать исследователю указания для дальнейшего изучения.
Уже в Ветхом Завете встречаются выражения, приводящие к заключению об употреблении известного материала для письма, рода бумаги. В Vulgata (латинск. перевод Библии) часто повторяется выражение: «Scriptum est in volumnie» (например, Второзак. 28, 58, 29, 20, 27, 31, 24. Ис. 8, 31 и часто еще в позднейших книгах). Быть может, евреи узнали употребление бумаги от египтян, приготовлявших ее из лыка (papyrus). Она была очень дорога по причине трудности ее фабрикации. У египтян приготовлению бумаги научились также греки и римляне. Позднее оставили лыко и изобрели пергамент, употребляя для него кожу от ягнят. Более тонкий сорт пергамента, называемый Velin, делался из телячьих шкурок и употреблялся только для дорогих сочинений.
Китайцы и японцы уже в самые древние времена имели бумагу из шелка и хлопчатой бумаги; в Японии она употреблялась даже на платье. Бумага эта не была пригодна для печатания. У китайцев научились делать ее аравитяне. Иосиф Амру улучшил ее, сделав пригодной для письма. В XI столетии арабы перенесли ее в Европу, сперва в Испанию, после через Сицилию в Италию, но уже около 800 года она известна была под именем греческого пергамента. Этот сорт бумаги успешно работался в Европе, особенно в тех странах, где хорошо созревал хлопчатый куст. Называлась она ксилиной (Xylina), бомбичиной (Bombycina), котонеей (Cottonea) или серикой (Serica). Бумага эта была еще очень несовершенна, толста, без жилок, потому что приготовлялась не на проволочной форме. В XIII веке для фабрикации бумаги стали уже употреблять шерстяное тряпье (от старого платья).
В Северной Европе, где было много холста, во время фабрикации бумаги попадалось, по всей вероятности, много гнилого полотна, ибо до нас дошло много бумаги, которую знатоки не решаются признать ни за чисто хлопчатобумажную, ни за бумагу из чистого холщового тряпья. Вскоре убедились, что бумага, сфабрикованная из чисто льняных волокон, лучше хлопчатобумажной, и вследствие этого для фабрикации ее стали употреблять холщовое тряпье.
Этот последний сорт бумаги, вероятно, первый вошел в употребление в Германии, так как здесь холст имелся в большем изобилии, чем хлопчатая бумага. Время этого перехода с точностью нельзя определить. Мы имеем немецкие документы 1308 года, писанные уже на бумаге из тряпья. То же самое и почти в ту же эпоху было во Франции, в Богемии до 1340 года, в Голландии в 1322-м, в Англии в 1342 -м, а в Италии только в 1367 году.
Бумага из холщовой тряпки XV столетия производилась таким образом, что гниющую белую массу разливали в малых форматах на большие проволочные формы. Эта бумага, предназначалась ли она для книг, письма или гравюр, всегда была клееная, ибо книги и гравюры часто раскрашивались красками, что было бы невозможно на бумаге неклееной.
Различие между хлопчатобумажной и холщовой бумагой узнать легко: первая шерстиста, мягка, неклеена (пропускная или промокательная бумага), несмотря на ее толщину, она не крепка, масса ее волокниста и без сердцевины; вторая, напротив, толста, прозрачна, сурова, на ней видны полоски проволочных форм, и она имеет водяные знаки.
Только в XVI столетии в первый раз стали употреблять для печатания книг неклееную бумагу (типографскую), и этим достигнуто было уменьшение цен на книги.
Бумага, употреблявшаяся граверами в конце XV и в начале XVI столетия для отпечатания их досок, обнаруживает уже высокую степень совершенства; иные сорта ее, в отношении красоты и ценности, имеют решительное преимущество перед лучшей нашей машинной бумагой. Самая крепкая английская картонная бумага, ныне употребляемая для лучших гравюр, легко ломается; такой лист в роаль-формате нельзя достаточно бережно держать. Никакой перелом не поправим. Напротив, старые сорта бумаги часто ломались и сдавливались, и такие переломы все-таки исчезали бесследно, после того как бумагу размягчали и клали под пресс. Кроме того, старая бумага не была так подвержена плесени (Stockflecken, пятна от сырости), как губкообразная новая.
Гравюры Дюрера на дереве и меди дошли до нашего времени в таком прекрасном виде только потому, что для отпечатания их употреблена была самая лучшая и крепкая бумага. И голландская бумага, в особенности XVII столетия, пользуется хорошо заслуженной известностью. Листы, выдающиеся их художественностью, отпечатывались на настоящей японской бумаге. Когда Япония, вследствие ее недружелюбия, заперта была для прочих европейцев, одни голландцы во все это продолжительное время обладали там факторией, вследствие чего они и получили возможность посылать в свою метрополию настоящую японскую бумагу. Эта последняя имеет гладкую поверхность, мягкий, теплый колорит; она крепка и похожа на пергамент, но для печатания лучше последнего. Рембрандт в особенности лучшие свои офорты отпечатывал на японской бумаге, и такие оттиски, уже ради этого обстоятельства, оплачиваются очень дорого. Новая японская бумага уже не так хороша, как старая.
Так как добротность бумаги несомненно влияет на красоту оттиска, то исследователь и собиратель не могут оставить этот фактор без внимания. При определении старшинства инкунабул также решает бумага: хлопчатобумажная ли она или из холщового тряпья? Этому обстоятельству стали придавать большое значение в особенности в новейшее время, вследствие чего в исследованиях о гравюрах и рисунках постоянно обращают внимание на бумагу, являющуюся носительницей художественного произведения.
2. О водяных бумажных знаках (Wasserzeichen, Filigranes)
Знаки от проволочных форм прежде всего встречаются на бумаге из тряпья, хотя расстояние между этими знаками в разных фабриках были различные. Кроме того, каждый лист был снабжен еще особым водяным знаком. По два знака на одном листе встречаются на листах позднейшего времени. Знаки эти различны и состоят в изображении какого-нибудь предмета, как, например, бычачьей головы, креста, готической буквы
Эти знаки объясняли так, будто они представляют старинные клейма и обозначают или фабрику, на которой бумага приготовлена, или фабриканта ее. Так, например, бычачью голову с крестом, находящиеся на документе епископа Генриха фон Вахгольда в Камине от 1315 года, объясняли таким образом, что бычачья голова представляет собой семейный герб Вахгольда, а крест – знак епископский, и что бумага эта приготовлена в епархиальном участке названного епископа. Но этому противоречит то, что тот же самый водяной знак мы находим на бумаге других стран. Вообще, можно убедиться в том, что бумага разных государств и времен имеет одинаковые или похожие водяные знаки.
Поэтому правильнее было бы принять за достоверное, что знаки на бумаге обозначали известный сорт или известное достоинство ее. Так, водяной знак бычачьей головы на бумаге, независимо от места ее изготовления, мог обозначать одинаковую ее добротность. Это не лишало фабрику возможности, буде она того желала, накладывать и свое особое фабричное клеймо, что практиковалось на самом деле. Так, держась того же примера, бычачья голова не всегда изображалась в одинаковом виде: иногда она нарисована была одна, в другой раз с палкой между рогами, на которой значились или звезда, или крест, или лилия и т. п. Другие водяные знаки таким же образом отличаются друг от друга разнообразными придатками.
Мы не можем изложить здесь подробную историю водяных знаков всех стран и времен, тем более что в этой области для исследователей осталось еще обширное необработанное поле. Сочинение о водяных знаках всех стран и времен принадлежит еще к скромным желаниям библиофилов и собирателей изящных произведений. Впрочем, мы имеем уже некоторые хорошие предварительные работы. Брейткопф дал уже много дельного в этом отношении, а Г. Фишер представил дополнения к работам первого. Янзен обогатил эту область исследования новыми материалами. Что же касается старых немецких водяных знаков, то в этом отношении большой шаг вперед сделан Т.О. Вайгелем. Гаусман подверг подробному изучению водяные знаки на бумаге, употребленной Дюрером для отпечатания его листов.
Древнейшие немецкие водяные знаки суть: бычачья голова с различными вариациями, появляющаяся уже около 1310 года, накрест положенные ключи (около 1356), голова мавра (около 1381), корона с трилистником (около 1399), виноградный куст (1423), готическое
В Италии, в особенности в Венеции, мы встречаем весы с вариациями, иногда в круге; кардинальскую шапку, перчатку, бычачью голову, ножницы, якорь в круге, колокол и др.
В Нидерландах встречаем кувшин, готическое
Раздел III
Обсуждение и оценка гравюр
Для совершенного искусствоведения еще недостаточны одно понимание различных художественных манер с их приемами и умение отличать произведения одной манеры от другой. От настоящего знатока искусств мы справедливо требуем еще, чтобы он обладал способностью, навыком, приобретенным основательным изучением, обсудить и оценить каждое произведение искусства по его внутренней и внешней красоте. Конечно, никого нельзя научить художественному пониманию, как и самому искусству; нельзя влить в человека любовь, тонкое чувство изящного и верность суждения, если наклонностью ко всему этому он не одарен природой. Не наша задача создавать любителей и знатоков изящного. Мы желаем только дать отдельные указания тем, которые чувствуют в себе призвание проникнуть в прекрасные тайники искусства с целью их исследования.
Как уже замечено, в каждом произведении изящного мы различаем красоту внутреннюю (духовную) и внешнюю (телесную, чувственную). С этой точки зрения настоящий раздел распадается на два главных отдела: в первом мы изложим основания к обсуждению произведений искусства по общим началам эстетики, во втором – с особой точки зрения специалиста.
О внутренней красоте гравюр (эстетическое обсуждение)
Под внутренней красотой художественного листа мы разумеем его духовное содержание, выражающееся в изящной форме, т. е. идею, лежащую в основе этого создания, и ее выражение (композицию). Правда, последнее уже есть нечто внешнее, и, если б мы хотели говорить об искусстве вообще, о нем следовало бы рассуждать во втором отделе, долженствующем трактовать о внешней красоте произведения. Но так как мы обсуждаем только гравюры, то мы соединяем в одно все предшествующее ее отпечатыванию, т. е. идею и выражение ее, и рассматриваем все это как внутреннее духовное содержание. Масштаб же для обсуждения внешней красоты мы прикладываем как к идее, так и к выражению ее, сообразно тому, как они вышли из рук резчика, гравера и т. д.
Каждый художественный лист (как вообще каждое художественное произведение) представляет изображение, заимствованное или из истории человечества, или из жизни животного царства, или из господства природы. Согласно этому мы различаем:
а) и с т о р и ч е с к и е с ю ж е т ы, которые мы, как это вообще делается для лучшего обозрения, разделяем на: священные истории (Библия и легенда – мифология), светские истории (Древний мир, Средние и новые века), изображения из ежедневной и частной жизни (Genre). Подразделом светской истории является портрет, и прежде всего портрет исторический.
b) и з о б р а ж е н и я и з ц а р с т в а ж и в о т н ы х, имеющие предметом различные свойства животных, их взаимные отношения (мир или войну) и отношения их к человеку (на службе у него или им укрощенные).
c) и з о б р а ж е н и я л а н д ш а ф т о в, ведутов (видов городов и местностей) или идеальных пейзажей, сельских или морских видов.
Дополнением к этому может служить изображение цветов, плодов, безмолвной жизни (nature morte, todte Natur, Stilleben).
При обсуждении художественных листов этих различных отделов не следует находиться под влиянием мнения, будто листы первой категории имеют безусловно большую художественную цену, чем листы прочих отделов. Принципиально, т. е. безотносительно их художественного выполнения, истории, конечно, стоят на первой ступени, потому что сюжет их, история человечества, выражает высшие идеи. В области искусства мы тогда только отдадим преимущество историям перед другими изображениями, когда они будут находиться на равной степени художественного совершенства.
Мы здесь не будем рассуждать о внутреннем достоинстве, духовных преимуществах одного рода произведений перед другими, а о том внутреннем содержании (истории, жизни животных, ландшафта), которое должен иметь известный лист и которое обнаруживается в его выполнении или композиции. Итак, мы прежде всего вовсе не задаемся вопросом, имеем ли мы перед собой историческое изображение, жанровую картину или ландшафт и т. п., но желаем оценить по их достоинству идею, замысел художника, насколько их можно оценить и распознать в художественном произведении. Затем уже, в интересах объективного обсуждения, мы, конечно, должны рассмотреть и сюжет замысла, ибо к историческому предмету мы прикладываем совсем иной масштаб, чем к изображению животного или ландшафта.
В этом отношении мы стоим на одной и той же точке зрения с исследователем искусства в обширном смысле, задача которого – изучение искусства в его всеобщности. Мы должны обсудить и отвлечь идею от формы, в которую она овеществляется в виде ли картины, статуи или гравюры.
Ad a. Для внутренней красоты изящного произведения прежде всего необходима художественная возвышенность идеи. Художник, желающий изобразить историческое событие, должен воодушевиться великой идеей, обнимающей судьбы целых стран и народов, направляющей богов и людей к благотворной деятельности, следы которой нередко рассеяны далеко и видны в течение долгого времени. Немногие из так называемых исторических картин удовлетворяют этому первому и главному условию. Произведение еще не становится историческим, когда в нем выведена исторически замечательная личность. Часто мы находим лишь историческую жанровую картину там, где каталог указывает на историческое художественное творение. Для возвышенности идеи в исторической композиции необходимо и нравственное ее достоинство. Историческое произведение, подобно беспристрастной истории, должно изображать момент мирового суда; оно должно, следовательно, стараться представить победу правды над ложью, добродетели над пороком, как это довольно часто проявлялось в исторических событиях. В тех случаях, когда в истории смело выступает торжество подлого, оно в изображении должно носить на себе отпечаток негодного и скоропреходящего и в обстановке картины должно проглядывать близкое его падение. Такую тонкую черту мы видим на картине Каульбаха, изображающей вакханалии Нерона. Разврат и жестокость с торжеством, по-видимому, празднуют там свои оргии; но это только кажется. Распятый Петр, к которому смело бросаются отдельные христиане, указывает на близкое уже время осуждения и ниспровержения этого светского блеска.
Художник, желающий придать чувственную форму исторической идее, ни на одну минуту не должен затрудняться в знании истории, человеческого сердца (психологии), физиогномики, народных нравов и обычаев, костюмов. Если он уже набросал свою идею в общих контурах или уже художественно выработал ее тем или другим способом, то форма, внешнее выражение идеи должны быть так прозрачны, чтобы историческая мысль ярко светила в них, а не нуждалась в отгадывании. Так как художник из целого ряда живых событий выбирает только один, и притом самый благодарный момент и словно превращает его в камень, то вовсе не безразлично, какой именно момент он выбрал. Следует избирать такой момент, в который историческая идея достигла наивысшего выражения, чтобы с высоты ее в одно и то же время можно было бы обозревать недавнее прошедшее и близкое будущее.
Примером нам может служить картина К. Рубена (Ch. Puben) – «Колумб». Оковы на его руках указывают на недавнее прошлое: на бунт экипажа. Настоящее выражено матросом, указывающим на вновь открытую страну, следствием чего является выражение раскаяния матросов. Полоса земли в отдалении есть тот рубеж, где история человечества обрела новое движение.
Более старые художники часто наивно облегчали себе дело тем, что на той же доске они изображали одно или несколько событий, разделенных временем и местом. Не следует быть строгим к духу времени: научного основания этот прием не имеет.
Совсем иное дело, когда художники на картинах духовного содержания сопоставляют личности, часто разделенные друг от друга столетиями. Мы встречаем это у итальянских художников даже лучшей эпохи, например у Рафаэля. Часто Мадонна с младенцем изображена сидящей на кресле, окруженная справа и слева святыми; или мы видим мистическое обручение св. Екатерины с Христом-младенцем; или св. Франциска из Ассизи с Кларой, являющихся среди пастухов в Вифлееме, чтобы поклониться новорожденному Спасителю. В таких художественных произведениях изображено собственно не историческое событие; они являются религиозными картинами, аллегорически изображающими известную идею. Кроме того, святые часто обозначают лишь крестные имена жертвователей картины.
Когда дело касается ж а н р о в ы х картин, т. е. сцен из обыденной жизни, в которых также могут играть роль личности с историческим именем и известностью, то в отношении идеи, долженствующей быть присущей такому роду художественных произведений, мы отдадим пальму первенства тем жанрам, в которых метко выражен характер представленного общественного слоя в каком-либо определенном, ему соответствующем событии. И здесь картина должна способствовать изображению изящной, хорошей идеи. Изображения пошлости и грубости простого народа (толпы) и его излишеств должны быть строго осуждаемы, если при этом не видно стремления к примирению с идеалами жизни.
В п о р т р е т е первым, хотя не единственным условием художественного достоинства его прежде всего является сходство с изображаемой личностью. Весь характер изображаемого должен исходить из психологической правды и быть ею проникнут. Личность должна быть на портрете такой же, какой она была в жизни. В выражении лица, в позе и во всей осанке должна проглядывать душа изображенного. Когда художник обставил портрет различными принадлежностями, то последние не должны составлять сути картины и потому не должны поражать на первом плане глаз смотрящего; напротив, при первом взгляде наибольшую притягательную силу должно иметь лицо изображаемого. История искусства может указать много таких портретов, которые соответствуют самым строгим требованиям критического суждения.
Но как можно говорить о сходстве портрета лица прошедших веков, которое нельзя было лично знать? Кто может поручиться за подобное сходство? Однако ж это возможно!
Когда портрет представлен в такой индивидуальности и так характерно, что изображенное лицо, будто живое, выступает перед нами, мы в этих случаях говорим: таким изображенный, вероятно, был при жизни! Посредством изучения богатых собраний портретов мы знакомимся со столькими знаменитыми личностями прошлого и так свыкаемся с их физиогномиями, что они представляются как бы нашими современниками, с которыми мы лично знакомы. В особенности легко и верно схватываются образ и характер личностей, изображенных разными художниками и представленных, следовательно, в различных моментах (ибо каждый художник самостоятельно схватывает их особенности). Так, нельзя забыть портрет знаменитого голландского писца Коппеноля, сравнив портреты его Рембрандта и Корнелия Фишера. Портреты Людовика XIV, Ришелье, Мазарини, Гардонена де Перефикса и т. д. много раз писались французскими живописцами и своевременно гравированы лучшими художниками. Сравнение одного и того же портрета различных мастеров много способствует выяснению настоящих черт лица, а с другой стороны, оно облегчает верное суждение о художественном совершенстве каждого портрета в отдельности.
Было время испорченного вкуса и неразумной благоговейной лести к знатным, не останавливавшейся даже перед явно смешным. Художники, не обращая внимания на их высокое призвание, присоединялись к толпе придворных и, чтобы льстить знатным особам, окружали их воображаемой, неверной обстановкой, изображая их в костюмах древних героев или богов. Нужно отнести к шаловливым модам того времени изготовление художниками, по приказанию свыше, портретов знаменитых любовниц и куртизанок в образе Леды или Венеры в соответствующем (отрицательном) костюме, как, например, представлена известная г-жа Козель Венерой на колеснице из раковин; или когда в Англии, увлекаясь ложной сентиментальностью, представляли прославленных придворных красавиц прошлого столетия пастушками, как, например, была нарисована любовница Гвин (Gwinn) художником Лели (в сочинении I. Шмита встречается еще несколько таких случаев[12]). Но с точки зрения истинного искусства нельзя оправдать изображение, например, Людовика XIV в римской тоге или, как это сделано уже в новейшее время, Наполеона I в образе Тезея (раб. Канова). Каждая личность, в каком-либо отношении влиявшая на ее среду, представляется центром в окружающем ее мире. По одному можно заключить о другом, одно объяснить другим. Но в указанных случаях центр (портрет) поставлен в совершенно новые, ему не свойственные сферу и обстановку, и результатом этого является аномалия. Такие-то портреты называли историческими! Сказанное достаточно объясняет всю неверность такого названия.
Ad b. При изображении ж и з н и ж и в о т н ы х самым скромным требованием художественности является верное понимание естественной истории животного. Мы говорим – самым с к р о м н ы м требованием, потому что истинный художник должен возвыситься от животного к духовному, он не должен напирать на одно скотское в животном, а вдохнуть в природу его духовную идею. Для объяснения мы здесь укажем на примере. Вот счастливая львиная семья: в пещере львица играет и лобызает молодых, которые, невинно шаля, прижимаются к ней, между тем как лев, гроза пустыни, с гордой гривой сторожит вход в пещеру. Зверское – страсть к хищничеству и к крови – здесь как будто скрыто в идее родительской любви и попечения. В наблюдателе невольно рождается мысль о могуществе начала, одушевляющего как человека, так и животное к самоотверженной любви.
Даже в изображениях борьбы, так часто возгорающейся в жизни различных животных, можно выражать известную идею, когда художник верно представляет, с одной стороны, хитрость врага, а с другой – борьбу за существование жертвы. К этому присоединяется и то соображение, что нечто подобное происходящему в царстве животных отражается и в жизни людей. Когда мы видим хитрую лису, разжевывающую зубами перо фазана, в то время как прежний обладатель его, спасаясь, улетает в воздух и радуется неудаче коварного покушения первой, то это напоминает нам подобные же случаи в жизни человека, когда невинность торжествует над злостью.
Ad c. Обращаясь затем к изображению л а н д ш а ф т о в, мы с робким сомнением, быть может, спросим себя: неужели и в пейзаже можно рассуждать о духовной идее?
Когда мы, как химики, геологи, ботаники, разлагаем элементы, содержащиеся в ландшафте (не вникая в научные результаты этих естествоиспытателей), то мы, конечно, видим, что воздух состоит из соединения различных основных частей, находим твердый камень или скалу, песчаный грунт или сочную почву, покрытую тысячами разного рода растений. Тот, который, как опытный рисовальщик, по внешним проявлениям и формам этих предметов сумел все это изобразить на полотне или награвировать на доске, представил нам горы и долины, камни, скалы и деревья, но этим он еще не создал ландшафта, отвечающего требованиям искусства. Художник должен вдохнуть духовное содержание и в изображаемую природу, чтобы произведение его достойно было названия изящного.
Никто не будет сомневаться в том, что сельская природа влияет на настроение и характер обитающего ее человека. Киргиза, во всем его проявлении, мы можем понять и объяснить себе бесконечными пройденными им степями; точно так же обусловлен окружающей его природой характер плантатора в равнинах Америки или на Цейлоне, берегового жителя, будь он рыбак или моряк, или обитателя лесов. Но даже одна и та же местность может различно влиять на человека, смотря по тому, лето ли на дворе или зима, солнце или дождь, в счастливом и веселом ли он настроении или в мрачном и несчастном.
Подобно тому как свойство местности различно влияет на человека, так и истинный художник, в свою очередь, может одухотворить своей мыслью изображаемый ландшафт. В меньшей мере это возможно при изображении ведутов, т. е. снимков отдельных местностей; большинство публики этого не требует, сохраняя ведуты лишь как воспоминание о прогулке или путешествии. Но в настоящем художественном произведении мысль его выступает на первый план. Художник должен стараться соответствующей изящной формой изобразить в нарисованном ландшафте господство великого духа, держащего и правящего Вселенной. Какое обширное поле открывается здесь художнику: борьба стихий в открытом океане или в лесу; гроза, свирепствующая в горах, вздувающая ручьи до бурных потоков или несущаяся по плодородной равнине; самум, подымающий вихрем песок в пустыне и словно лаву гонящий его вперед. В противоположность этому – тишина летнего вечера, величественный закат, таинственное освещение лунной ночи; обворожительная игра света и облаков в ясном зеркале вод, знойные пустынные степи под жгучим полуденным солнцем; зимний сон природы под высоким снежным покровом. Во все эти фазы жизни природы художник может внести одухотворяющую мысль и прояснить влияние ее на человеческую душу. Для этого художник, кроме того, имеет еще в своем распоряжении бесчисленные тоны или вариации для выражения природы, представляемые ему светом, воздухом, расстоянием отдельных пунктов ландшафта, перспективой, дождем, туманом и т. п.
Какую правду, соединенную с поэзией, может представлять этого рода художественное произведение, показывают нам в их творениях знаменитые пейзажисты, как Клод Желе (Cl. Gelee, le Lorrain), Рюиздаль (Ruysdael), ван Гоен (v. Goyen), Гобема (Hobbema), Эвердинген (Everdingen), А. Ватерло (A. Waterloo), Рубенс, Тициан и другие. Для создания истинного художественного произведения вовсе не необходимо, чтобы художник сочинил ландшафт, свободно творил бы его из своей фантазии (идеальный ландшафт); он может изобразить вид и из действительности и так представить ее, что туземец или знаток местности тотчас узнает ее на картине; но он поймет действительность поэтическим, т. е. художественным чутьем и выльет ее в форме идеального понимания.
Дело не в том, чтобы каждое дерево, каждый куст, каждый камушек заняли на картине то самое место, которое они занимали в действительности; художник должен держаться только общих очерков целого и уже творчеством своим создать необходимое для ясного выражения своей идеи. Поэтому великие художники в этом отношении поступают свободно с сюжетом, в особенности при изображении переднего плана, нисколько этим не вредя сходству местности.
Подобно тому, как прежде изображали исторические портреты, так точно любили писать или гравировать и г е р о и ч е с к и е л а н д ш а ф т ы. Так назывался пейзаж, обставленный храмами, древними развалинами, обелисками, гигантскими обломками скал, могучими водопадами. В особенности любили этот род живописи Клод Желе и английские пейзажисты, как это можно видеть на многих картинах первого и на различных гравюрах Ричарда Улетта по Уильсону и другим живописцам.
В одинаковом отношении к внутреннему содержанию художественного произведения должна находиться и внешняя его форма – в данном случае рисунок. Можно быть одушевленным гениальнейшими идеями и не иметь никакого права на честь истинного художника, когда не обладаешь способностью облечь эти идеи в соответствующую форму. Чтобы идея могла подвергнуться обсуждению знатока искусства, она должна получить внешнюю оболочку, кровь и плоть. Художественное произведение, как человек, состоит из души и тела, и знаток признает только изящную душу в прекрасном теле.
При кратком изложении главных моментов, важных при обсуждении композиции, мы здесь прежде всего должны указать на то, что п р а в и л ь н ы й р и с у н о к является первым условием художественного произведения. Все лица и предметы в их очертаниях, позах и сокращениях должны соответствовать действительности, правилам анатомии и перспективы. Каждый человеческий образ должен наружно иметь тот характер, который ему свойственен по идее композиции. В этом отношении художники часто грешат, не передавая достаточно психологическое выражение героя или преувеличивая его душевное состояние до чудовищности. Так, при изображении помешавшегося Аира художники обыкновенно или уродуют его до смешного, или превращают в театрального героя.
Все характеры должны быть психологически верны в композиции. Для исторической правды изложения вовсе не нужно выводить на сцену столько лиц, сколько их было в действительности. Художник должен выбрать лишь столько лиц и придаточных предметов, сколько необходимо для воплощения выражаемой идеи. Второстепенное должно быть подчинено главному и находиться с последним в причинной связи. Аксессуары не должны выступать на первом плане и принимать большие размеры, занимать место главного предмета и привлекать на себя все внимание. Так, художник погрешил бы в портрете, если бы он с особенной тщательностью обработал драгоценности, кружева, меха и т. п. и при этом оставил бы на заднем плане главный предмет – портрет.
Историческая правда в общем и в частностях должна быть соблюдена и в отношении законов, нравов и обычаев эпохи, к которой относится композиция. Против этого правила грешил, например, Кальяри (Cagliari) в его знаменитой картине «Свадьба в Кане», перенесший это библейское событие в Венецию и к его времени и изобразивший окружавшие его местность и костюмы. И Рембрандт часто придавал своим библейским фигурам фантастические костюмы, не оправдываемые историей. Не лучше поступали немецкие художники XVI столетия.
При обсуждении художественного произведения следует обращать внимание и на распорядок его. Мы под этим разумеем взаимное отношение отдельных лиц или их группировку. Общим правилом следует признать, что главные личности должны быть размещены на первых местах, дабы первый взгляд падал на них, и они тотчас были бы узнаваемы, чтобы и освещение сосредоточено было бы на них. Остальные лица картины должны находиться в очевидной связи с главными. На картине Каульбаха в берлинском музее «Реформация» главные лица композиции хотя и поставлены на выдающемся месте, но они все-таки отодвинуты богатыми изображениями первого плана, кроме того, различным группам картины как будто дела нет до главных ее личностей.
Для правильного порядка картины необходимо еще точное соблюдение перспективы.
Но и при добросовестном соблюдении указанных условий знаток требует еще, в заключение, стройного исполнения целого. Гармония есть превращение идеи в образ: массы композиции так должны быть соединены светом и тенью, чтобы они представляли для глаза как бы одно целое. Живописцу труднее достигнуть гармонии, чем граверу, так как первому приходится взвешивать не только свет и тени, но и краски. А различные свойства красок постоянно производят между ними борьбу. Чтобы привести картину в гармоническое состояние, художник должен ослаблять характеристическую особенность одной краски в пользу другой; в картине одна краска должна служить другой. Легче установить гармонию в одноцветном (тушеванном) рисунке, так как здесь дело состоит лишь в том, чтобы установить правильные отношения между светом и тенью. То же самое и в гравюре.
Все до сих пор сказанное о правильности рисунка, психологической правде, разумном распорядке, перспективе и гармонии применимо не только к историческим сюжетам, портретам и жанру, но и к изображению картин с животными и ландшафтами.
О внешней красоте гравюр (обсуждение с точки зрения специалистов)
Все достоинства, выражающие внутреннюю красоту художественного творения, – в нашем случае идея и ее выражение в рисунке, – проявляются и в гравюрах, так что при рассмотрении художественного листа можно сделать обратное заключение об идее композиции и обсудить ее красоту.
Так как цель гравирования состоит в том, чтобы в артистически законченной форме передать изящно выраженную в композиции идею, то для любителя еще недостаточно иметь вообще какое-либо воспроизведение работ знаменитых художников; он, насколько возможно, желает иметь их в оттисках наивысшей красоты и законченности, ибо посредственное подражание только портит и скрывает внутреннюю красоту и совершенство оригинала. Правда, и посредственная гравюра со знаменитого творения, например с «Преображения» Рафаэля или «Страшного суда» Микеланджело, не может совершенно скрыть от опытного глаза знатока прелести оригинала, но любитель не довольствуется одним отгадыванием, он желает снова увидеть оригинал в первобытной красоте и ясности.
Итак, когда идея и ее выражение (композиция) уже проявились посредством резьбы на дереве или на меди в гравюре, тогда знаток искусства, как специалист, окинув все критическим взглядом, должен высказать верное суждение о ее красоте или художественном исполнении.
Мы теперь займемся рассмотрением достоинств, коими должен обладать художественный лист, чтобы иметь право на красоту и изящество. При обсуждении внутренней красоты произведения мы с любителем стояли на общей точке зрения художественной эстетики. Здесь наши дороги разделяются, и из обильного богатства различных родов искусства мы выделяем произведения художественной гравюры, чтобы специально заняться условиями их внешней красоты. Прежде всего нашего рассмотрения требует доска гравера, потом оттиски с нее и, наконец, состояние сохранности, в коей оттиск к нам дошел. Итак, мы рассмотрим:
1. Красоту доски.
2. Красоту оттиска.
3. Красоту внешней сохранности гравюры.
1. Красота (художественная законченность) доски
Главное условие истинного художественного достоинства доски (Platte) состоит в точном и правильном перенесении на нее рисунка (композиции) и сообразное распределение света и теней.
При исчислении различных родов гравюр мы указывали, к какому действию стремится каждый ее род и чего он желает достигнуть. Вообще же цель эта может быть двоякая: воспроизведение или рисунка, или картины. Первая цель – воспроизведение рисунка (пером, карандашом, мелом или тушью – все равно) – достигается ксилографией, офортом, карандашной гравюрой, акватинтой или черной манерой; вторая – воспроизведение картины – достигается колоритной гравюрой и черной манерой.
Обращаясь прежде всего к гравюре н а д е р е в е, мы должны сказать, что в ее художественной законченности она носит на себе отпечаток рисунка, сделанного смелым и сильным пером. Конечно, мы разумеем ранние оттиски такой гравюры, ибо по причине его мягкости дерево при частых оттисках сплющивается, отчего линии теряют их первоначальную ясность и красоту. Для упражнения глаза и для достижения понимания этого рода гравюры следует рассматривать ксилографические творения с именами знаменитых мастеров, как Дюрера, Кранаха, Гольбейна. В особенности мы обращаем внимание на большие, «Страсти Господни» и на «Жизнь Марии» Дюрера в первом их состоянии, прежде текста на обороте листов, и на Мадонну того же художника 1518 года; на «Св. Семейство с пляшущими гениями» Ауки Кранаха и на пробные оттиски «Пляски мертвых» Г. Гольбейна.
К р а с о т а а к в а т и н т ы, р а с к р а ш е н н о й г р а в ю р ы, карандашной манеры легко чувствуется, когда при рассмотрении листов, исполненных этими манерами, мы невольно и ясно можем себе представить характер рисунка, сделанного тушью, сепией, карандашом или акватинтой, с которого работана гравюра. Некоторые листы исполнены с такой виртуозностью, что легко ошибиться, в особенности когда борт доски срезан. Опытные знатоки часто ошибочно вкладывали такие листы в папки с рисунками, до того поразительно было с ними сходство гравюр.
Для изучения акватинтной и карандашной манер мы рекомендуем сочинение Рич. Ирлома (Rich. Eearlom) «Liber veritatis», в котором с большим мастерством и большой верностью переданы тушеванные пейзажные этюды Кл. Желе, исполненные карандашом и сепией.
Далее, следует рассмотреть прекрасное, редкое и очень интересное сочинение Плос ван Амстеля (Ploos van Amstel) и английского капитана Вильг. Байли (Will. Baillie), в которых с большим совершенством и поразительной верностью перенесены на медные доски различные роды рисунков. И сочинение Р. Вайгеля «Снимки с рисунков» (R. Weigel's – «Nachbildungen von Handzeich– nungen») очень поучительно и показывает нам, что искусство это в наше время вовсе не пошло назад.
В отношении изучения более ранней гравюры красками соответствующий материал представляют редкие листы Леблона (Le Blon), Ласинио (Lasinio), Даготи (D'Agoty). К р а с о т а о ф о р т а обусловлена свободным владением иглы, допускающим даже в самых темных местах известную прозрачность или светотень, а также внимательным вытравлением доски, так, чтобы она, сообразно предмету, во всех частях представляла нужную углубленность выгравированных линий. Недостаточная вытравка дает жидкий и слабый оттиск, а излишняя – производит слияние линий, порождающее пятна.
Образцом свободного и талантливого владения иглой все-таки остается Рембрандт. Сколько у него ни было подражателей до последнего времени, никто из них тем не менее не сравнился с ним. И В. Голлар достоин похвалы за умение превосходно вытравлять доску. Вообще же голландские офортисты XVII века стоят выше всех в этом отношении и превосходят художников других школ. В прежнее время офортисты старались словно рисовать иглой, придавать своим творениям живописную гармонию. В новейшее время многие думают сравниться с Рембрандтом, стараясь быть до известной степени небрежным, в чем они усматривают талантливость. Чтобы получить побольше оттисков, часто перетравляют доску, отчего тени сливаются в пятна, служащие помехой и неприятно действующие на зрителя. В особенности некоторые французские офортисты злоупотребляют этим в новейшее время, через что их произведения вовсе не становятся лучшими.
К р а с о т а м а н е р ы с к р е б к о м (черной) зависит от умения ловко владеть этим орудием и от хорошего приведения доски в шершавый вид. Чем равномернее доска приведена в такой вид, тем тоньше и художественнее можно выводить скребком свет и тени. В прежнее время, при несовершенстве орудий, работа эта была довольно трудна. На досках и листах первой эпохи этого искусства заметны также следы неправильного ведения качалкой, в особенности в переходах от света к тени, например на листах Эльца (Eltz), Фюрстенберга, Приница, Рупрехта, только впоследствии воспользовавшегося приготовленными Вальяном досками.
В более совершенном виде гранение доски является уже у А. Блотлинга, у обоих Верколье (Verkolje) и их последователей. Значительно улучшен этот способ англичанами Фреем (Th. Frye), Смитом (J. Smith), Петером, Мак-Адрелем, Ирломом и т. д. Английские художники черной манеры владеют также с замечательной ловкостью скребком, следы которого вовсе незаметны на листах – так мягко отделяется свет от теней.
Самую высшую законченность художник может достигнуть в гравюре резцом, воспроизводя рисунок (картонажная манера) или картину (колоритная гравюра).
К р а с о т а к а р т о н а ж н о й г р а в ю р ы сказывается в верности контуров рисунка и в изящном и правильном наложении теневых штрихов. При всей строгости рисунка целое должно быть проникнуто свободой и отличаться жизненностью. Из старых мастеров этого рода следует указать здесь в особенности на Марка Антония и его школу; в новое время в картонажной манере дали превосходные вещи Сам. Амслер и Тетер (Thaeter). Последний в особенности прекрасно работал по фрескам Корнелиуса.
Для красоты доски к о л о р и т н о й г р а в ю р ы требуется выполнение многих условий. Каждая часть картины, долженствующая быть выгравированной, требует особой и подробной работы: тело работается иначе, чем волосы, платье, меха, воздух, деревья, камни, металл или почва. Только такая гравюра заслуживает похвалы, при исполнении которой художник, на основании серьезного изучения и обдуманных приемов, характерно сумел изобразить каждый предмет. Предполагается, конечно, что рисунок сделан правильно и что общая гармония оригинала до мельчайших подробностей передана с буквальной точностью.
Гравер не должен на доске все работать одинаковыми линиями или штрихами, класть их в одном направлении или в одинаковом количестве, ибо этим достигается только скучное однообразие. Напротив, приноравливаясь к оригиналу, он должен избрать способ исполнения, самым естественным и целесообразным образом соответствующий изображаемому предмету. Кроме того, гравер не должен забывать, что он отрешается от красок и поэтому должен стараться восполнить колорит каждой вещи художественным эффектом.
Гравюра выполняется по всем правилам искусства, является результатом многоразличной и сложной умственной работы. Если она удалась, то она тем более почетна для художника, ибо он работает сравнительно немногими и однородными орудиями, имея в своем распоряжении только точки, штрихи и линии. Но истинный художник для верного изображения предметов сумеет найти настоящее орудие для произведения надлежащей глубины и ширины линий. Соразмеряя действие каждого штриха, он избирает для той же цели прямые или овальные, тонкие или грубые, свободные или ровные линии, конически заостренные или мелкие штрихи. Бартч (Anleitung I. 85) поучает, как гравер должен работать тело, волосы, меха, одеяния и пр.
Для упражнения глаза и для верности суждения советуем прилежное рассмотрение отличнейших резцовых гравюр, оставленных нам великими мастерами всех школ.
Следует упомянуть здесь еще об одном обстоятельстве. Известная речь, составленная и произнесенная по всем правилам риторики, все-таки может выйти холодной. Так точно и гравюра может соответствовать всем техническим требованиям, может казаться чистой и правильной во всех ее частях и все-таки не заслуживать названия художественного произведения. Так, например, листы Баузе так красиво гравированы, что нельзя не признать за художником мастерства во владении резцом; тем не менее единодушный голос собирателей не ставит их высоко и даже за первые оттиски не платят больших цен. Это служит доказательством, что не высоко ставится и их художественное значение. То же чувство испытываем мы при рассмотрении листов Вилле или Р. Стренджа. Как ни красив и ни совершенен каждый лист как гравюра, в целом все-таки проглядывает важная холодность и скучное однообразие. От художественно законченной гравюры, кроме механической работы умелого ведения инструментом, требуется нечто высшее, невесомое и невидимое. Духовная прелесть, изящный гений – вот что делает гравюру законченным художеством. Тот, кто сумел бы на доске так передать нам Сикстинскую Мадонну Рафаэля, чтобы при виде оттиска нас охватила бы такая же гармония и такое же благородство, какими сияет оригинал, тот был бы таким же великим мастером, как сам художник. Он перенял у автора и совершенно самостоятельно проявил все то таинственное в произведении первого, что, подобно огню, способно размножаться, не умаляя своего духовного содержания.
2. Красота оттиска
От опытного печатника зависит так обойтись с доской, чтобы гравюра на оттиске вышла во всем ее совершенстве. Чтобы достигнуть этого, печатник должен проникнуться мыслью художника и при покрытии доски типографской краской (чернилами), равно как при отпечатывании ее, он должен поступать так, чтобы на оттиске вышло только то, что награвировано на доске.
Красота оттиска должна соответствовать представлению гравера в момент окончания им его художественной работы. Каждая находящаяся на доске линия, точка должны быть выражены на оттиске; переходы от тени к свету должны быть так же нежны, как и на доске. Подобно тому, как художник оставил некоторую прозрачность даже в самых густых тенях, так и оттиск, не умаляя сочности краски, должен быть ясен в тех же частях. От слишком густой черной краски линии сливаются, на листе образуются пятна и портится общий вид гравюры. Такой оттиск не может верно передавать мысль художника.
Предполагая, что при отпечатывании доски поступлено было бережно и с пониманием дела, мы назовем ценным и хорошим лишь такой оттиск, который верно передает работу гравера в ее первобытности.
При тех же условиях и дальнейшие оттиски, сделанные художником с той же доски, должны были бы, собственно говоря, представлять при повторении одинаковую степень красоты и художественного достоинства.
Но это не так, ибо мы имеем здесь дело с материалом, который от частого повторения совершенно ослабевает и истирается.
Деревянная доска по свойству своему от частого употребления сплющивается, так что выдающиеся линии рисунка, становясь шире, уже не имеют первоначальной силы и
чистоты. Действие частого отпечатывания на доске сказывается и на оттиске. Деревянная доска, кроме того, подвержена опасности со временем получить трещину. Следы ее, конечно, переходят на оттиск, который, таким образом, является в виде, не задуманном художником. Ибо образовавшаяся от трещины в доске светлая линия, разрезая тени и контуры изображения, вовсе не входила в виды художника, так точно, как светлые точки, так некстати замечаемые на теневых местах позднейших оттисков деревянной доски, происходящие от червоточин. Деревянная доска с течением времени легко становится добычей древесного червя.
И медная доска также истирается: от частого печатания гладкая поверхность доски так расширяется, что она неравномерно вторгается в углубления точек и штрихов гравюры, дурно влияет на глубину и чистоту линий, нежную работу совершенно уничтожает и тем нарушает общую стройность произведения.
Доски, работанные скребком и пунцой, от печатания еще скорее теряют силу и стройность, нежели резцовые эстампы, у которых гравировка более углублена. Кто вспомнит изложенные нами в I отделе приемы различных манер гравирования, тот легко поймет причину скорого истирания доски. Наискорее ослабевает работа холодной иглой, так как в этом случае художник оставляет лишь слабый след нежно действующего орудия.
Из сказанного следует общее правило, что оттиск только в тех случаях служит выражением точной, полной и совершенной работы художника, только тогда может считаться красивым и изящным, когда он снят с доски, еще не утомленной частым печатанием. Ч е м о т т и с к с д е р е в я н н о й и л и м е д н о й д о с к и р а н ь ш е, т е м о н л у ч ш е.
Занимающее нас теперь старшинство оттисков может быть определено внутренними или внешними признаками.
Поделиться книгой: