Помоги проекту - поделись книгой:
Мозес считал, что игра стоит свеч: он писал, что «маршрут предлагаемого шоссе проходит через район, находящийся в упадке, с низкими ценами на недвижимость — во многом из-за плотного движения и заторов на улицах»16. Кроме того, нечто подобное он уже делал: при сооружении автострады в Бронксе было переселено 1500 семей, и проект сочли революционным и весьма удачным. Лишь позднее специалисты связали начало упадка Бронкса с этой затеей.
Джекобс была категорически против. Позднее она напишет, что считать «Футураму» реальным городом — полное безрассудство: «Когда выставка становилась частью города, она почему-то переставала быть выставкой»17. Кроме того, она отвергала даже саму мысль о перекройке своего квартала. Джекобс ринулась в бой: она стала председателем Объединенного комитета по противодействию строительству шоссе в Нижнем Манхэттене с твердым намерением положить конец этому проекту.
Впрочем, самым мощным ее оружием, поставившим крест не только на этой затее, но и на репутации Мозеса, стала «Смерть и жизнь больших американских городов», вышедшая в 1962 году. Уже в первых строках введения она расставляет все точки над i:
Эта книга — атака на нынешнюю градостроительную систему. Кроме того и главным образом, это попытка выдвинуть новые принципы проектирования и реконструкции крупных городов, не только отличные от прежних, но даже противоположные тому, что сегодня внушают людям повсюду — от школ архитектуры и градостроительства до воскресных газетных приложений и женских журналов... Короче говоря, я буду писать о том, как большие города действуют в реальной жизни, потому что только так можно понять, какие принципы проектирования и способы реконструкции увеличивают социальную и экономическую живучесть городских территорий, а какие, наоборот, парализуют их существование18.
Ядро этой «реальной жизни» — улица, сложное взаимодействие людей на общественных пространствах города. Именно улица была главным предметом ее исследования и организующей силой мегаполиса. Город следует реконструировать «снизу», а не переносить в реальность то, что рождается в воображении «великого мудреца» — градостроителя. Столь оптимистичный взгляд мог показаться таким же расплывчатым, как все предыдущие концепции городской жизни, очередной утопической мечтой о самоорганизующемся квартале, но он был достаточно убедителен, чтобы заставить Мозеса «перейти к обороне», отстаивая свой проект перед лицом растущей оппозиции. В сентябре 1968 года, когда Джекобс подошла к микрофону на собрании общественности, чиновники попытались выключить звук. Затем она пригласила протестующих на сцену, и председатель вызвал полицию, чтобы ее арестовать. Тогда Джекобс во главе процессии демонстрантов вышла из зала, но там ее ждал полицейский в штатском, посадивший бунтарку в патрульный автомобиль.
Джекобс явно брала верх, а Мозес надеялся продолжить спор, строча все меньше связанные с реальностью меморандумы и рассылая самооправдательные заметки в Daily News. Проект, впрочем, не был официально отменен: в 1971 году он был просто исключен из списка предложений, заслуживающих финансирования федеральным центром, и положен под сукно. Мозес лишился своей короны и царственного ореола: еще недавно он считался градостроителем с большой буквы, американским бароном Османом, а теперь его труды приводили как пример того, как нельзя строить город.
То, что мы рассказали о Геддесе, Говарде, Ле Корбюзье и Мозесе, не означает, что планирование вообще не нужно, а всякое обновление городов «сверху» — несостоятельно. Да и Джейн Джекобс не стоит воспринимать ни как идеальную героиню, ни как местного жителя, противостоящего нововведениям в своем районе. Города надо строить для людей, и архитекторов должны волновать различные способы создания, а не раздробления сообществ. Городское планирование зачастую пренебрегает «человеческим элементом», хотя именно он должен быть в центре любого проекта. Пространства между зданиями надо проектировать с той же тщательностью, что и сами здания.
В «Смерти и жизни больших американских городов» Джекобс призывала людей еще раз подумать о городе и задавалась вопросом: как нам улучшить то, что мы имеем, а не разрушать улицу и строить ее заново. Свое нравоучение она начала с просьбы: цените уличную жизнь, ведь она — подлинное выражение городской силы. Улицы, парки и общественные пространства города, те места, где люди встречаются, важнее транспортных потоков, экономии за счет эффективности и зонирования. Наконец, при разработке любых планов необходимо понимать, как люди пользуются пространством, что приносит им радость, как они адаптируют эти места для собственных нужд.
Многие из этих уроков Джекобс сформулировала в ходе совместной работы с Уильямом Х. Уайтом, заместителем редактора журнала Fortune, заказчиком ее первых статей для этого издания. В 1956 году Уайт написал книгу «Человек организации», основанную на изучении феномена «человека корпоративного». Его беспощадный анализ показывал, что послевоенное поколение приучают к конформизму, готовности променять собственную индивидуальность на участие в осуществлении корпоративной мечты, и это не только диктует отношение к работе, но и прививает банальные идеалы защищенной жизни, удобства жизни в пригороде, неуклонного накопления ненужных вещей. В заключение Уайт делает неоднозначный вывод: культура «человека организации», отказ от собственного «я» ради корпоративного мифа — прямая противоположность энергичному индивидуализму, который некогда создал Америку.
Интерес Уайта к «человеку организации» побудил его к изучению всех аспектов корпоративного существования, включая и привлекательность пригородов. В статье «Как общаются в новых пригородах», написанной в 1953 году, он на примере собственного района Форест-Парк на окраине Чикаго показал, как дизайн игровых площадок, подъездных аллей и веранд влияет на взаимодействие между людьми, как содержание в чистоте газона перед домом позволяет подружиться с соседями через дорогу (а не с теми, чьи участки граничат с задним двором), почему, покупая дом на ранней стадии застройки поселка, вы можете стать более популярным. Со временем, однако, его внимание переключилось с пригородов на центральные городские районы. В результате в 1958 году под его редакцией вышла серия статей «Взрывающийся мегаполис», среди которых был и первый «призыв к оружию» Джейн Джекобс.
Однако прошло еще почти 10 лет — за это время Джекобс одолела Мозеса, — прежде чем Уайт смог реализовать свои идеи на практике. После дискредитации Мозеса образовался вакуум, и Плановая комиссия Нью-Йорка наняла Уайта для разработки нового подхода к проблемам города. Он начал с изучения имеющегося передового опыта и с удивлением обнаружил, что никаких исследований эффективности последних проектов не проводилось. Уайт был ошеломлен: «В штате не было ни одного человека, который проверял бы, эффективно ли используются построенные объекты, и если нет, то почему»19. Как может совершенствоваться город, если он не учится на собственных ошибках или вообще не знает о них?
Уайт нанял группу студентов-социологов из близлежащего Хантер-колледжа и поручил им изучить, как используются эти объекты в реальной жизни; так начался проект «Уличная жизнь» — наверное, впервые «балет улиц» был подвергнут научному анализу. Результаты, как и следовало ожидать, были весьма интересными. На основе изучения «реки городской жизни, мест, где мы встречаемся, путей к центру»20 Уайт выстроил новую концепцию функционирования города.
Как люди ходят по улицам? Как часто они сталкиваются там с друзьями? Где останавливаются поболтать? На каком расстоянии следует проходить мимо другого человека? До кого можно дотрагиваться и какие жесты приемлемы на публике? Где разносчик продает больше товара, а уличный музыкант получает больше мелочи — на узкой улочке или на широком проспекте? Это были не философские или эстетические размышления визионеров, а вопросы из реальной жизни, способные преобразовать город. Полученные результаты Уайт подытожил в двух книгах — «Социальная жизнь небольших городских пространств» (1980) и «Город: заново открывая центр» (1988).
В обеих книгах он расценивал упадок города как следствие изменения экономических отношений между людьми: по мере того как в нашей жизни становится все больше посредников, мы меньше взаимодействуем, контактируем друг с другом, и город теряет свою самую плодотворную функцию — места, где встречаются незнакомцы. Изучив сначала улицу, а затем понаблюдав за социальной жизнью на площадях, Уайт проанализировал, как используются эти общественные пространства, как формируется их собственная экология, что работает, а что создает проблемы. Так он сформулировал ряд вводных наблюдений относительно того, как люди используют улицу:
Пешеходы стараются держаться справа (слева, наперерез потоку, с большей вероятностью двигаются люди психически нездоровые или оригиналы). Значительная часть пешеходов идут по двое или по трое.
Труднее всего следовать за парами, которые не идут прямо, а виляют из стороны в сторону. Они занимают вдвое больше пространства, чем необходимо.
Мужчины ходят быстрее, чем женщины, а молодые люди — немного быстрее пожилых. Люди в группах ходят медленнее, чем одиночки. Люди с сумками и чемоданами идут так же быстро, как и все остальные. Некрутые подъемы преодолеваются примерно с той же скоростью, что и ровное пространство.
Пешеходы стараются выбирать самый короткий путь.
У светофоров пешеходы формируют плотные группы и в таком порядке продолжают идти еще некоторое время.
Зачастую пешеходы передвигаются эффективнее всего в плотных потоках часа пик21.
Наблюдая за людьми у универмага Saks Fifth Avenue, Уайт с изумлением обнаружил, что большинство останавливается поболтать либо на углу улицы, в гуще потока, либо прямо у входа в магазин. Он также наблюдал за площадью перед Сигрэм-билдинг в обеденный перерыв, подмечая, как обживаются ее пространства — мужчины чаще садятся ближе к проходам или на скамейки, а женщины предпочитают уединение, влюбленные часто целуются у всех на глазах. Если на площади выставляют стулья, их растаскивают во всех направлениях, каждый новоприбывший выбирает себе место по вкусу; определенные группы людей, как правило, встречаются в одних и тех же местах. Самый выдающийся вывод Уайта звучит так: «Больше всего людей привлекают другие люди. Но многие городские пространства спроектированы так, будто дело обстоит с точностью до наоборот»22.
Уайт доказал, что люди используют городские пространства не так, как от них ожидают эксперты, и зачастую делают нечто прямо противоположное намерениям градостроителей. Подобно жителям «Современных домов» Ле Корбюзье в Бордо, люди на улицах не всегда ведут себя так, как бы вам хотелось, что бы вы для этого ни делали. Уайт подчеркивал необходимость выработки плановой политики, более открытой для диалога с людьми, которая могла бы реально изменить то, как мы пользуемся городом и как его ощущаем.
Со времен эпической битвы Джекобс с Мозесом и исследований Уайта о повседневной жизни городских улиц было предпринято немало попыток избавить планирование от свойственного архитекторам высокомерия: мол, им виднее, что лучше для людей, а жесткое следование догме — необходимое снадобье, чтобы излечить общество от иррациональности. Теперь многие градостроители признают ценность подхода «снизу», с улицы, необходимость проектирования исходя из реальной жизни людей, а не надежды привить им «нужное» поведение.
Один из способов высвобождения потенциала такого подхода — полный отказ от плановых ограничений: пусть люди сами решают, каким должен быть их квартал. Если вы верите в «мудрость толпы», результат, скорее всего, будет сложнее и интереснее, чем плод воображения одного-единственного архитектора. Подобный эксперимент проводится в районе Алмере — на окраине Амстердама. Нидерланды — одна из самых густонаселенных стран в Европе, и для удовлетворения ее потребностей буквально каждый клочок земли необходимо учитывать и рационально использовать, но здесь думают по старинке: наилучший способ движения вперед — это разрешать людям самим строить себе дома.
Сам Алмере — «спланированный» город: его начали строить в 1970-х, чтобы обуздать быстрое разрастание столицы. Поскольку сооружался он на осушенных землях (со всех сторон его окружают болота), темпы его роста удивили даже застройщиков, и лишь в 1995 году местные власти решили, что Алмере должен представлять собой нечто большее, чем набор спальных районов с небольшими центрами, — сам стать центром. Проектировать новый городской центр, который стал бы для периферии очагом культуры, бизнеса, торговли и управления, амбициозные члены муниципалитета пригласили самого Рема Колхаса. Результат получился впечатляющим: многие здания были построены такими звездами архитектуры, как Уилл Олсоп, бюро SANNA и бюро OMA самого Колхаса. Но еще интереснее другое: пока осуществлялся этот масштабный проект, неподалеку проходил совершенно иной эксперимент.
В 2005 году Жаклин Теллинга начала осуществлять проект Homeruskwartier в юго-западном Портовом районе Алмере. Более 100 гектаров недавно осушенных земель были разделены на 15 инфраструктурных микрорайонов и 720 участков, предназначенных для того, чтобы люди могли на них сами строить свои дома. Каждый микрорайон получил собственную «тему» — малоэтажная застройка, жизнь/работа, устойчивое развитие, совместное и смешанное жилье. Кроме того, в районе предусмотрена центральная зона для торговых и офисных помещений. Начальная стоимость земли была зафиксирована на уровне 375 евро за квадратный метр, некоторые участки были больше остальных. Новым владельцам выдавался паспорт на землю в качестве доказательства прав собственности, а затем они могли действовать самостоятельно; Теллинга надеется, что «самостоятельное строительство позволит создать более сплоченные в социальном плане города, жители которых будут иметь куда более прочную связь с тем, что их окружает»23. Власти многих других городов внимательно наблюдают за реализацией проекта Homeruskwartier, считая его возможным средством преодолеть нынешний жилищный кризис.
Возможно, предоставлять людям больше прав в вопросе о строительстве их собственных домов — разумное решение, но применимы ли те же принципы к общественным пространствам? Столько времени наши улицы и площади были «пустырями», на которых мы не задерживались и которые напоминали о нашей малости и анонимности. Мы утратили связь с городом: об этом свидетельствует доклад Транспортного управления Лондона, подготовленный в 2006 году и показавший, что большинство людей ориентируются в Лондоне по карте метро, поэтому у них создается искаженное представление о географии города. Выяснилось, например, что каждый двадцатый пассажир, выходящий из станции Лейстер-сквер (линия Пикадилли), зашел в метро на одной из двух соседних станций, расположенных в радиусе всего 800 метров. Вот почему, думая о городах, нам следует обращать внимание не только на дизайн зданий, но и на то, как стимулировать жизнь между ними.
Того же мнения придерживается и датский архитектор Ян Гейл. Он уже давно борется за то, чтобы в городе на первом месте оказались пешеходы. Начав с родного Копенгагена еще в 1960-х годах, Гейл стал главной движущей силой создания на улице Строгет пешеходной зоны (самой протяженной в Европе). Подобно Уайту он убежден, что город и в нашу гипермобильную эпоху способен вернуть себе свои первоначальные функции: служить местом для бесед, контактов с незнакомцами и старыми друзьями, обмена информацией и товарами, формальных мероприятий вроде праздников и фестивалей, а также частных развлечений. Хотя новые технологии позволяют нам делать многое из перечисленного дистанционно, они не заменят инстинктивного стремления быть там, где есть другие люди. Гейл пишет: «Жизнь в зданиях и между зданиями почти во всех ситуациях представляется более важной и актуальной, чем сами пространства и здания»24.
Все началось с эксперимента. В Рождество улицу Строгет, проходящую через центр Копенгагена, закрывали для транспорта на пару дней. Но в 1962 году она была закрыта на более долгий срок — чтобы прозондировать реакцию общественности. По мнению некоторых, этот план должен был неизбежно закончиться провалом. Звучали возражения: «Мы датчане, а не итальянцы!» и «Не будет машин — не будет покупателей, не будет покупателей — не будет бизнеса»25. На деле все вышло совсем иначе. Постепенно улицу благоустроили, заново замостив и построив фонтаны, и со временем датчане приобрели привычку к уличной жизни: в солнечные дни владельцы кафе выставляют столики на улицу, здесь устраивают представления, магазины по-новому оформляют витрины, чтобы привлечь гуляющую публику. Опробованную схему начали распространять на другие улицы Копенгагена, и к 2000 году общая площадь пешеходных зон в центре города составила 100 тысяч квадратных метров. Были созданы условия и для велосипедистов: для сдачи напрокат закупили 2 тысячи велосипедов.
Но зачем все это было сделано? Если речь шла о стимулировании торговли, то создание молла на открытом воздухе вряд ли стоило затраченных усилий. Нет, теперь улица в своем новом обличье не диктовала людям, как надо себя вести, а превратилась в сцену, на которой они могут разыгрывать собственную городскую жизнь, и на этой сцене возникла идентичность живой улицы. Улице было позволено развиваться во всей ее сложности, регулируемой, но открытой, динамичной.
Не всем это сразу стало понятно. В первые годы, когда на Строгет стекались музыканты, полиция заставляла их уйти, считая, что их игра мешает людям. Вскоре, однако, стало очевидно, что улицы — это не только артерии потребления, но «крупнейший общественный форум страны»26. В работе, написанной в 1969 году, Гейл отмечал не только как люди передвигаются по улицам, но и где они останавливаются, на что смотрят, что привлекает их внимание. Меньше всего интереса вызывали банки, офисные здания и бутики, а вот перед окнами галерей, киноафишами и витринами магазинов пешеходы заметно замедляли шаг. Впрочем, больше всего их занимали другие люди: от наряженного викингом зазывалы магазина свитеров до жонглеров и музыкантов — все разнообразие жизни человека непосредственно в пространстве улицы.
Но где возникает этот переломный момент — когда жизнь улицы становится жизнью города? Пустые улицы могут пугать, и сами собой они не становятся площадками для сложного взаимодействия людей. По оценке «Проекта общественных пространств в Нью-Йорке» (группы, созданной Фредом Кентом, который в 1960-х годах участвовал в проекте Уайта «Городские улицы», а затем в обустройстве ряда общественных пространств), чтобы стать живым и динамичным, пространство должно обладать как минимум десятью вещами, на которые стоило бы посмотреть. Кент поясняет, что эту «десятку» можно как угодно масштабировать:
Если ваша цель — построить отличный город, недостаточно, чтобы в том или ином месте преобладала какая-то одна функция: необходим целый ряд видов деятельности, ориентированных на людей. Недостаточно иметь в квартале одно интересное место — чтобы создать по-настоящему живое сообщество, их нужно много. И в масштабе города недостаточно иметь один отличный квартал — нужно обеспечить людям на всей его территории возможность получать удовольствие от «жизни на публике» недалеко от дома. И в регионе недостаточно иметь один удобный для жизни город или городок — необходим целый набор интересных сообществ27.
Однако только люди на улице могут решить, достиг ли замысел своей цели: сообщество очень скоро продемонстрирует, принимает ли оно и поддерживает ли новый проект. В книге «Как улучшить место, где вы живете» Кент переворачивает с ног на голову традиционные отношения между архитектором и клиентом, показывая, что, когда речь идет о пользовании каким-то объектом, экспертами следует считать местных жителей. Этот тезис доведен до логического завершения в рамках все более популярной практики «краудсорсинга при планировании пространств» — использования социальных медиа и коллективного разума для обустройства новых пространств. Это действительно радикальная альтернатива принятому в XX веке подходу к градостроительству.
Превращение копенгагенской Строгет в пешеходную зону было временным проектом, который стал одним из первых импровизированных экспериментов с участием местного сообщества. Зачастую самые эффективные методы изменения города не сопряжены с большими временными затратами и масштабными действиями: нужно совершенствовать город дом за домом, позволить людям стать владельцами собственных улиц, превратить их в катализатор перемен. В 2012 году в США развернулась кампания Better Block: несколько активистов и градостроителей решили помочь себе собственными руками и занялись одним из кварталов в своем районе. Речь шла о непривлекательном участке улицы без зелени, который они сумели преобразовать, создав дорожки для велосипедистов, расставив стулья и столики, как в кафе, посадив деревья и организовав временные торговые точки, чтобы привлечь посетителей. После этого успеха группа решила пойти дальше и провела ряд коротких трехдневных акций — улучшая условия жизни в разных кварталах на выходные. Так, в июне 2012 года их двадцать шестой по счету проект затронул запущенную промзону в Форт-Лодердейле, которую они назвали «Районом искусств ФЭТ-Виллидж». Профессор Эрик Дамбо и группа его студентов из Флоридского Атлантического университета решили благоустроить этот квартал и превратили промзону 1950-х годов во временную художественную выставку, с граффити на стенах, торговлей едой вразнос, площадкой для выгула собак и фермерским рынком.
Инициативы вроде Better Block — элемент более широкого движения сторонников «тактического урбанизма». Здесь акцент делается на постепенные перемены «снизу», причем основное внимание уделяется пяти задачам:
— намеренный поэтапный подход к переменам;
— локальные решения локальных градостроительных проблем;
— короткие сроки и реалистичные ожидания;
— большая отдача при низком уровне рисков;
— формирование социального капитала за счет взаимодействия горожан и создание организационной системы, состоящей из частно-государственных институтов, неправительственных организаций и их субъектов28.
Проявления тактического урбанизма весьма многообразны: так, в Портленде (штат Орегон) существует группа «Долой асфальт», демонтирующая излишнее дорожное покрытие, чтобы отдать землю под зеленые насаждения. В рамках инициативы «Открытая улица» крупные транспортные артерии американских городов превращаются по выходным в пешеходные зоны, чтобы дать простор гуляющим и велосипедистам, — на сегодняшний день эта схема реализуется в сорока с лишним городах США. Мэр Нью-Йорка закрыл площадь Таймс-сквер для автотранспорта. Поправки в законодательство о мобильных кафе стимулируют многообразие кулинарной культуры городов Америки. Организация «Партизанское садоводство» превратила многие заброшенные уголки города в цветущие оазисы.
Преобразование города ради удобства людей меняет ситуацию. После столетнего засилья «пророков» от архитектуры, мечтающих изменить человеческую природу ради разрушительного кошмара города для машин, обернувшегося уничтожением старых кварталов во имя эффективности и чистоты, стало понятно одно: если забыть о людях, пользующихся городской инфраструктурой, то провал неизбежен. Обновление города должно начинаться с улицы — при участии всех тех, кто на ней живет. Зачастую именно на улице возникают самые удачные идеи.
Глава 4. МЕСТО ДЛЯ ТВОРЧЕСТВА
Площадь Силикон-Раундэбаут. Я выхожу из метро, подсознательно ожидая увидеть нечто вроде «Крепости уединения» из фильмов о Супермене — дворец с хрустальными шпилями, тянущимися к лондонскому небу. Ведь это место должно стать центром активности, ядром будущей столицы. В ноябре 2010-го премьер Дэвид Кэмерон торжественно объявил здесь о начале реализации проекта Tech ^у, призванного превратить эту часть Восточного Лондона, протянувшуюся от Шордитча и со временем включившую в себя Олимпийский парк в 5 километрах к востоку от Стрэтфорда, в европейскую столицу высоких технологий. В своей речи он рассказал о том, что может предпринять государство для формирования новой динамичной экономики, основанной на знаниях и творчестве, способной бросить вызов всему миру:
Сейчас ведущим «инкубатором» высоких технологий и инноваций в мире является Кремниевая долина. Но нет никаких причин, по которым она должна оставаться гегемоном. Поэтому следует задаться вопросом: где у нее появятся конкуренты? В Бангалоре? Хэфэе? Москве? Сегодня я хочу сказать: если мы обретем решимость действовать и поймем, что для этого нужно, одним из таких конкурентов станет Лондон1.
Поднимаясь на улицу, я сгораю от любопытства: что же здесь изменилось с тех пор, как я жил в этом районе 15 лет назад? Тогда это был запущенный «медвежий угол»: хотя по соседству располагался финансово-деловой квартал, район влачил жалкое существование. Когда-то здесь было скопление предприятий легкой промышленности — фабрик, мастерских, складов, — но затем все это было заброшено и пришло в запустение; в элегантных особняках расположились мелкие мастерские с потогонной системой. По ночам находиться здесь было небезопасно. Но даже в этом состоянии район сохранял живость, и можно было заметить семена грядущих перемен. Сейчас, гуляя по улицам, я поражаюсь, как мало они изменились внешне, но атмосфера стала иной — здесь воцарился дух целеустремленности. Замечаю, что ироничное панно рядом с автомобильным «кругом» — одна из ранних работ уличного художника Бэнкси, изображающая Траволту и Джексона в костюмах героев «Криминального чтива», но с бананами вместо пистолетов в вытянутых руках, — теперь закрашено. Вместо него поблизости появилась большая надпись на стене, словно подытоживающая нынешнее состояние района.
Обходя круглую площадь, я останавливаюсь перед витриной фирмы What Architects, где выставлены макеты, остроумно сделанные из кубиков «Лего». На Леонард-стрит рассматриваю наружную рекламу жилого комплекса с характерным названием «Электронный город»: будущим жильцам обещают самое современное оборудование, сауну и круглосуточное дежурство консьержа. Кроме того, повсюду натыкаешься на кофейни; все сети общепита борются за помещения в этом уголке города. Похоже, кофеин — это топливо новой эпохи: первую промышленную революцию питал уголь, а сегодняшняя «креативная экономика» работает на двойных эспрессо. Ощущение такое, будто история повторяется: если появление первых кофеен в XVII веке предвещало зарождение глобализации, то их нынешнее поколение возвещает пришествие информационной эпохи.
Между кофейнями 1600-х годов и местами вроде Силикон-Раундэбаут можно провести много параллелей. Первые кофейни становились информационными и биржевыми центрами, создавая форум новой городской, творческой экономики. Именно там встречались на равных люди из разных концов города, там шел обмен сведениями о том, какие корабли и с каким грузом зашли в Лондонский порт, там была создана первая фондовая биржа, составлен первый страховой лист, там можно было прочесть свежую газету. Там рождались клубы, разворачивались политические дебаты, там заканчивали свои «университеты» те, у кого не было времени на учебу. В кофейнях проходили аукционы, судебные процессы и даже научные эксперименты.
О связях между творчеством и городом стоит поразмыслить: зачастую считалось, что вдохновиться на создание нового человек может, только когда остается один, в тишине, но история учит, что лучшие идеи нередко рождаются из сложности городской жизни. Можно ли считать город местом, стимулирующим творчество? И откуда возникают плодотворные идеи?
Как мы знаем, известный американский писатель Джонатан Франзен работал над романом «Поправки» за столом, приставленным к голой стене, отключив интернет и даже для пущей сосредоточенности иногда надевая повязку на глаза. Ему требовалась полная изоляция; у других творческое настроение возникает за столиком в Starbucks — но в обоих случаях вдохновение связано с городским шумом или его отсутствием. Возьмем другой пример: экономист Адам Джефф изучал, каким образом расположенные рядом технологические компании влияют друг на друга и как происходит «перехлест знаний» при такой близости. Выяснилось, что, когда конкуренты находятся рядом, это способствует творчеству и само это место превращается в кластер инноваций.
Если города представляют собой естественную среду для инноваций, то можем ли мы способствовать этому процессу? И как это лучше всего сделать? Влияет ли правительство на развитие инициатив вроде Tech City — ведь район площади Силикон-Раундэбаут привлекал творческие компании задолго до того, как туда прибыл Дэвид Кэмерон со своей «королевской конницей»? Дает ли развитие творческого города экономические дивиденды или нам стоит остерегаться вкладывать деньги в проекты, которые могут оказаться дорогими в обслуживании и ненужными, — ведь бывает, что город преобразует сама культура, превращая его из тихой заводи в культурный «магнит»?
За последние два десятка лет немало городов занялись собственным ребрендингом под лозунгом «творческого города». По состоянию на 2011 год, политику поощрения творчества проводят как минимум 60 городов в разных странах; только в Британии их наберется до двух десятков. В этих случаях город рассматривает культуру как средство повышения собственной известности и совершенствования своей экономики. Авторы проекта Liverpool One попробовали возродить заброшенный район Альберт-Док, создавая там развлекательные центры, музеи и современные жилые комплексы (эта идея встретила неоднозначную реакцию), в надежде, что люди снова захотят жить и бывать там. В Берлине при благоустройстве Паризерплац, вдоль которой раньше проходила стена, разделявшая ГДР и ФРГ, была поставлена сложная задача привлечь толпы туристов и одновременно превратить это место в достопримечательность общенационального значения, символ воссоединения страны. Многие из этих новых планов рассчитаны на достижение «эффекта Бильбао».
В конце 1980-х годов столица Страны Басков Бильбао отнюдь не возглавляла список культурных центров Европы. Это был обветшалый промышленно-рыбацкий город на северном побережье Испании, где безработица составляла 25%, а доходы от туризма были ничтожны — в город приезжало не более 100 тысяч человек в год. Как заметил архитектор-куратор Теренс Райли, «о Бильбао никто не слышал и не представлял, где он находится. Никто даже не знал, как правильно писать его название»2.
Казалось бы, не самое подходящее место для строительства масштабного объекта высокотехнологичной модернистской архитектуры и размещения одного из лучших в мире собраний современного искусства. Но благодаря решимости и тщательному планированию местным властям удалось убедить Фонд Гуггенхайма поделиться своей коллекцией и организовать конкурс, в котором приняли участие ведущие архитекторы мира. Затем для здания музея было выбрано место, где раньше находился крупнейший сталелитейный завод Испании, обслуживавший судостроительную промышленность и несколько десятилетий как выведенный в Азию.
В конечном итоге победил проект лос-анджелесского архитектора Фрэнка Гери, и результатом стала постройка, напоминавшая не столько здание, сколько вихрь сверкающих изгибов стекла и стали. Музей Гуггенхайма в Бильбао можно назвать архитектурным аналогом Мэрилин Монро, исполняющей песню «Happy Birthday» в своем белоснежном платье. Этот проект, стоивший более 100 миллионов долларов, мог реализовать лишь полный решимости город. Помимо архитектурного символа — музея, муниципалитет создал транспортную инфраструктуру — новый аэропорт и метро, а также улучшил ситуацию с санитарией и чистотой воздуха в городе, чтобы сделать новую достопримечательность еще привлекательнее.
Когда оказываешься в этом городе впервые, здание музея, спиралью вкручивающееся в небо над окружающими домами, производит потрясающее впечатление. Бильбао уже привык к толпам туристов и начинает чувствовать себя в новом статусе вполне комфортно — пожалуй, даже воспринимает свою популярность как нечто само собой разумеющееся. Река Нервьон, петляющая вокруг музея, стала чище, а на ее берегах разбиты бульвары, центральные улицы расширены и превращены в пешеходные зоны, усеяны бутиками и кафе. Граффити на стенах больше нет. Музей принес пользу всему городу. Проект оказался настолько удачным, что окупился всего за семь лет. В 2010 году, несмотря на мировой экономический кризис, количество туристов в Бильбао продолжало расти и достигло 954 тысяч, из них не менее 60% составляли иностранцы. Регион получил от туризма дополнительный доход в 213 миллионов евро, местные власти — 26 миллионов евро налоговых поступлений, а около 3 тысяч местных жителей — рабочие места. Таким образом, появление Музея Гуггенхайма позволило вдохнуть в город новую жизнь.
«Эффект Бильбао» многие пытались повторить, но мало кому удавалось превзойти оригинал. Он возвестил о начале эпохи «архитекторов-суперзвезд», которым заказывали строительство броских культурных объектов, способных вывести второстепенные и третьестепенные города в число мировых центров. Рост туризма и доходов, возрождение гордости жителей за «малую родину» — важные факторы, заставившие многие города проделать тот же трюк, — но результаты были неоднозначными. Подобные грандиозные проекты повышают статус архитекторов с именем — Гери, Фостера, Хадид, Мейера, Колхаса, Либскинда, — но не всегда обеспечивают расцвет самого города. На каждую Сиднейскую оперу, чьи белоснежные крыши-паруса приобрели такую известность, что стали символом всей Австралии, приходится свой Национальный центр популярной музыки в Шеффилде.
Этот новый центр, строительство которого профинансировала Национальная лотерея, выделив 15 миллионов фунтов стерлингов, должен был стать памятником британской поп-музыке. Шеффилд — один из ее малоизвестных, но важных центров: в нем появились рок-группы Def Leppard, Goths, Cabaret Voltaire, синти-поп-коллективы 1980-х годов Human League, ABC и Heaven 17, а также кумиры брит-попа Pulp, эстрадный певец Ричард Хоули и группа Arctic Monkeys. Поэтому он казался самым подходящим местом для прославления местных талантов, и организаторы заказали архитектурному бюро Brandon Coates Associates здание, которое должно было немедленно стать его символом. Оно напоминало четыре соединенных друг с другом металлических барабана.
Впрочем, главным изъяном проекта была не архитектурная составляющая, а бизнес-план — первоначальная оценка количества посетителей оказалась сильно завышенной: владельцы ожидали, что за год в музее, открывшемся в марте 1999 года, побывает 400 тысяч человек. За первые семь месяцев, однако, Центр посетили только 104 тысячи человек, пресса стала называть этот проект «белым слоном» — ненужным и дорогим в содержании подарком, и управление музеем было передано PriceWaterhouseCoopers с поручением найти способ сократить расходы. В июне 2000 года проект закрылся; убытки составили миллион фунтов. К 2003 году здание было передано студенческому союзу Шеффилдского университета Хэллама.
Подобные неудачи не удерживают развивающиеся города от попыток превратиться в культурную столицу. Однако в этих случаях творческий подход легко спутать с тем, что публицист Деян Суджич называет «комплексом монументальности» — стремлением с помощью архитектуры показать всему миру, как влиятелен и богат город.
В январе 2007 года власти Абу-Даби запустили проект Saadiyat Island, который должен был превратить ОАЭ в культурный центр. На церемонии рядом с членами королевской семьи стояли многие ведущие архитекторы мира. Гери привлекли для проектирования филиала Музея Гуггенхайма в Абу-Даби, надеясь, что он сможет повторить свой успех в Бильбао. На групповом фото можно также увидеть Заху Хадид, которой поручили художественный центр, французского архитектора Жана Нувеля, прославившегося проектом Исламского центра в Париже, — он занялся музеем классического искусства (возможно, он станет филиалом Лувра). Завершает картину Морской музей по проекту Тадео Андо. Строительство комплекса планируется закончить в 2017 году.
Хотя многие участники проекта видят в нем возможность использовать искусство и культуру для преодоления границ между цивилизациями, нетрудно догадаться, что его главная цель — не творчество, а деньги туристов. На острове Саадият отведены участки под отель Hyatt, клуб Monte Carlo, комплексы вилл на пляже Mandarin Oriental и St Regis. Один из девелоперов, Барри Лорд, поясняет: «Туристы, которые путешествуют, чтобы посмотреть объекты культуры, богаче, старше, образованнее и больше тратят. С экономической точки зрения здесь все обоснованно»3. С этим трудно не согласиться, и такая модель действительно сработала в Бильбао, но это не единственное определение творческого города, и такой путь не обязательно указывает на то, что город обретет значение в будущем.
Вспомним исследование Джефри Уэста о метаболизме города. Собрав все возможные данные о городской жизни, Уэст и его коллеги из Института Санта-Фе обнаружили, что в плане размера и производства город подчиняется суперлинейному закону прибавления энергии. Иными словами, если город увеличился в десять раз, определенные его показатели повышаются по сравнению со стартовым уровнем в семнадцать раз. По мнению ученых, это относится к экономической мощи города, его энергоэффективности, даже уровням преступности и заболеваемости. Как ни странно, тому же закону подчиняется и творческая активность города: «Зарплаты, доходы, внутренний продукт, объем банковских вкладов, степень инновационности, исчисляемая количеством новых патентов и занятостью в креативных секторах, — все это демонстрирует сверхлинейное увеличение при увеличении размеров города»4. Так сложное переплетение связей между людьми, сосредоточение идей и знаний превращается в эффективный инкубатор инноваций. Жизнь в городе, в толпе, не прибавляет ума каждому из нас по отдельности, но способна существенно повысить наш коллективный творческий потенциал.
Город — это идеальная лаборатория инноваций: поскольку в нем живет много людей, возрастает и вероятность того, что именно здесь новые идеи будут рождаться в большем количестве. Впрочем, дело не только в численности населения, но и в плотности связей между людьми. Сеть «слабых связей», благодаря которой горожанину легче найти работу и труднее оказаться в одиночестве, также становится мощным локомотивом инноваций. Хорошие идеи зачастую рождаются не из размышлений наедине с собой, а из обмена мнениями, из столкновения двух постулатов, высекающего искры новизны; это смутные догадки, дремавшие много лет, которые обкатываются и изучаются в новом свете, моменты озарения, неожиданно формирующие симбиоз, результат помощи, оказанной тебе в нужный момент.
Кроме того, в городе есть многообразие и конкуренция — идеальная почва для превращения семян в цветущие побеги успеха. Именно это Адам Смит называет невидимой рукой капитализма: рыночный спрос на новое, стремление поставщика снизить издержки и увеличить прибыль всегда стимулировали творчество. Конкуренция движет инновациями, поисками новых горизонтов или усовершенствований, качественно меняющих ситуацию. Но главное, одни хорошие идеи порождают другие, творчество развивается по спирали. Так было всегда, и в этом одна из причин, по которым люди продолжали покидать родные дома, отправляясь в опасное путешествие, рисковали всем, чтобы сколотить в городе состояние и создать репутацию. Возьмем, к примеру, Амстердам, некогда крупнейший город мира.
XVII столетие стало золотым веком Амстердама в результате случайности, стечения временных и географических обстоятельств. Столица Голландии, крупнейшей из провинций Республики Соединенных Провинций Нидерландов, он обладал идеальным географическим положением в самом центре формирующегося Атлантического региона, служа мостом между ганзейскими городами на севере и Средиземноморьем на юге. Он стала узловым пунктом морской торговли, рынком, где продавалось золото из Нового Света, пряности, привезенные португальскими кораблями с Востока, венецианские украшения, английская шерсть, французские вина и лионские шелка, древесина из северных лесов, польская пшеница, прибалтийская сельдь и пенька для канатов, металлы, доставляемые по суше из Германии, и даже такая нежная диковина, как тюльпаны из Константинополя.
И вот одним июньским утром 1634 года корабли, вернувшиеся с Востока, показывают привезенные товары на пристани перед отправкой на биржу:
326 733 ½ амстердамских фунта малаккского перца; 297 446 фунтов гвоздики; 292 623 фунта селитры; 141 278 фунтов индиго; 483 083 фунта саппанового дерева; 219 027 предметов китайской фарфоровой посуды; еще 52 ящика корейского и японского фарфора; 75 больших ваз и горшков с сушеными кондитерскими приправами, в основном имбирем; 660 фунтов японской меди; 241 изделие тонкого японского лака; 3989 необработанных алмазов большого размера; 93 шкатулки жемчуга и рубинов; 603 тюка выделанных персидских шелков и полушелковых тканей; 1155 фунтов китайского шелка-сырца; 199 800 фунтов кандийского сахара-сырца5.
Амстердамские купцы изобрели новые формы бизнеса: создавали акционерные общества, например Ост-Индскую компанию, чтобы совместно нести риски, связанные с долгими, дорогостоящими плаваниями, и делить получаемые доходы. В результате их деловая активность приобрела масштабы, прежде доступные лишь королям. Ост-Индская компания, учрежденная в 1602 году, уже через 20 лет контролировала большую часть торговли азиатскими пряностями, создав фактории в Индонезии, а затем построив порты в Малайзии, на Цейлоне, Индийском субконтиненте, в Таиланде, Японии и материковом Китае. К 1650 году это была самая богатая корпорация мира: она имела флот из 190 кораблей, собственную армию, а дивиденды по акциям составляли 40% годовых.
Со временем амстердамские предприниматели поняли, что можно извлечь дополнительную выгоду, если их город будет не только торговать сырьем, но и обрабатывать все то, что доставляется в порт: из шерсти делали ткани, из металла ковали и отливали изящные изделия. Затем появилось банковское дело, а за ним на авансцену выступил самый ценный из всех товаров: информация. Амстердам стал не только товарной, но и интеллектуальной биржей. Купцы искали коммерческую выгоду, интеллектуалы — новые истины в постоянно меняющемся мире, и в результате инновации и творчество переплетались, сталкивались, цвели пышным цветом.
Сегодня, гуляя по Амстердаму, последствия этого творческого «взрыва» можно разглядеть в амбициозной сети каналов. Город, выросший на болотистых берегах реки Амстел, имеет систему концентрических каналов, окружающих центр. Они были прорыты в начале XVII века в ответ на динамичный рост города и служат доказательством, что сама земля, на которой он стоит, стала результатом новых изобретений и творческих идей.
Это отразилось и в архитектуре того времени. Живший в XVII веке путешественник Мельхиор Фоккен не уставал поражаться: «Все дома здесь высокие... у них по два, а то и три и даже четыре этажа; громадные подвалы забиты товарами. Внутри этих домов полно бесценных украшений, так что они напоминают не жилища купцов, а королевские дворцы»6. У горожан были деньги на амбициозные строительные затеи: купеческие дома из кирпича и камня высились над водами каналов. Фасады отличались скромной отделкой: в этом проявлялась сдержанность приверженцев кальвинизма — учения, сплавившего в единое целое принципы религии, торговли и добропорядочного поведения. Строились в этот период и крупные общественные здания: мэрия, биржа, величественная площадь Нового рынка, возникшая вокруг Весовой палаты. Все эти новые здания, воплощавшие в камне величие города, были выполнены в новом стиле голландского барокко — своеобразном толковании великолепия римской архитектуры, адаптированном к североевропейскому вкусу. Это было зримое доказательство того, что город способен воспринять чужие идеи, адаптировать их, видоизменить и сделать своими.
Но бизнес не делается в вакууме: большинство лучших идей приходит из неожиданных источников, из случайных связей. Так было и в Голландии XVII века: погоня амстердамских купцов за прибылью обернулась настоящей творческой революцией. По мере того как в Амстердам стекались люди со всех концов Европы, чтобы воспользоваться преимуществами биржи, менялся и сам город. Нормой стала молчаливая веротерпимость: если люди молились своим богам не на публике, их никто не трогал. В результате в Амстердаме нашли убежище евреи, которых подвергали гонениям в Португалии и Испании. Французские и фламандские протестанты, изгоняемые из родных мест, тоже стремились на север в надежде обрести спокойную жизнь. В город переселялись английские пуритане после Реставрации, там укрывались радикальные мыслители, ищущие политического убежища. На улице Аудезейдс Ворбюргвал голландский купец-католик построил часовню под крышей собственного дома — позднее она получила название «Храм Господень на чердаке». В этом смешении народов, религий и обычаев все были равны на торговой площадке, но в то же время она создавала в обществе определенную сложность, связи и структуры, превращавшие город в мощный локомотив ценных идей.
Помимо первой фондовой биржи, Амстердам дал миру новые методы бухгалтерии и банковского дела, финансовые инструменты для операций с ценными бумагами, банкноты и векселя, системы кредитования, которые мы используем и поныне. Но эти инновации имели не только прикладное значение, их дух пронизывал весь город. Амстердамские кораблестроители создали новый тип судна — флейт, способный нести максимальный груз за счет сокращения числа пушек на борту, а для облегчения труда и снижения издержек на рабочую силу изобрели канатно-блочные гидравлические механизмы. Новые товары из Южной Америки стимулировали развитие технологий рафинирования сахара и металлургии. Одновременно рост городов и необходимость кормить их увеличившееся население требовали усовершенствований в области земледелия и молочного животноводства.
Владычество над морями способствовало изобретательности юристов: так, пытаясь застолбить права Голландии на чужие земли, уроженец Амстердама Гуго Гроций заложил основы международного права. Мореплавание также побуждало ученых к исследованиям в области астрономии, измерения времени, навигации: в результате начали создавать и совершенствовать телескопы и микроскопы, карты звездного неба и способы прогнозирования движения планет, шлифовки линз, развивать часовое дело, а инженеры пытались найти механическое решение проблемы долготы. Новые приборы позволяли людям видеть дальше, четче и глубже, разглядывать то, что было недоступно простому глазу; это стимулировало потрясающие открытия в химии, биологии, астрономии, инженерии, микробиологии, энтомологии и геологии.
Революция происходила и в культуре, процветавшей благодаря новым идеям, заносившимся в этот порт вместе с огромным количеством свободных денег, которые надо было на что-то тратить. Богачи Амстердама буквально помешались на живописи; даже крестьяне вкладывали деньги в произведения искусства. Особой популярностью пользовались натюрморты, портреты и жанровая живопись — тем более если они были выполнены такими мастерами, как Рембрандт ван Рейн и Франс Хальс; а Ян Вермеер, живший в близлежащем Делфте, казалось, умел превратить даже самую будничную сценку в шедевр.
Спрос на искусство отразился и в потоке печатной продукции, сопровождавшем поворотный момент в издательском деле и литературе. Здесь обмен и «торговля» идеями происходили в атмосфере свободы, позволившей Джону Локку создать свои работы о терпимости, основах государства и сути знания, здесь же Рене Декарт, изгнанный из Франции, написал свое «Рассуждение о методе», а Бенедикт Спиноза поразил мир «Богословскополитическим трактатом», который, несмотря на крайне неблагожелательный прием, не был запрещен. Здесь, на мощенных булыжником улицах, протянувшихся вдоль каналов, зарождалась первая информационная революция.
Эти энергию и новаторство, что витали в воздухе над каналами и площадями Амстердама XVII столетия, можно сегодня ощутить на Силикон-Раундэбаут. Мегаполис обладает уникальной способностью рождать новые идеи, совершенствовать и адаптировать существующие, перекрестно опылять удачные мысли. Веками город был идеальным местом для открытий и изобретений. Но у Силикон-Раундэбаут есть одно достойное упоминания отличие.
Бродя по Амстердаму 350 лет назад, мы бы непременно заметили, что большинство деловых операций в городе касалось обмена зримыми предметами. Из складов доносился запах пряностей, носильщики на тележках везли товары из купеческих домов в лавки, из фургонов выгружались тюки тканей; в Шордитче же почти все трансакции невидимы глазу. Фабрики переоборудовали, и на месте станков мерцают ряды компьютеров Apple. Конвейер уступил место управлению проектами методом критического пути; изобретения теперь происходят не в мастерской, а в облачных сервисах; инженеры вместо балок и шестеренок оперируют языком XML, программами Adobe Flash и Mathematica.
В индустриальную эпоху мы делали вещи и ими торговали; в информационную — создаем и продаем идеи. Как отмечает автор термина «креативная экономика» Джон Хоукинс, «творчество и экономика — понятия отнюдь не новые, новизна заключается в характере и масштабах взаимосвязей между творчеством и экономикой»7. В 2001 году, по оценкам Хоукинса, товарооборот «креативного бизнеса» в мировом масштабе составлял 2,2 триллиона долларов, а рос он на 5% в год. Он почти не ошибся: из всех сфер мировой экономики этот сектор меньше всего пострадал от кризиса — в 2008 году его оборот достиг 592 миллиардов долларов — вдвое больше, чем в 2002 году, а среднегодовой рост составил 14%. Экономика знаний заставляет пересмотреть то, как мы работаем и что делаем; и это дает нам возможность заново осмыслить город.
По мнению Ричарда Флориды, рост «креативного класса» оказывает глубокое воздействие на успешное развитие городов. Пользуясь самым широким из возможных определений экономики знаний — «наука и техника, искусство и дизайн, индустрия развлечений и медиа, юриспруденция, финансы, менеджмент, здравоохранение и образование», — он показывает, что со времен упадка промышленности на Западе этот класс работников увеличивается бешеными темпами: в 1900 году он составлял 5% от общего числа занятых, в 1950-м — 10, в 1980-м — 15, а в 2005-м — более 30%. Почти все эти рабочие места находятся в городах, но распределяются между ними неравномерно8.
Примером «Амстердама XXI века» вполне может служить Бангалор. До недавних пор Меккой программистов, компьютерщиков и предпринимателей в сфере высоких технологий была Калифорния — Кремниевая долина. Люди со всего мира стекались туда, чтобы приобщиться к заряженной энергией атмосфере долины Санта-Клары: по данным 2010 года, 60% работающих там ученых и техников родились за пределами Соединенных Штатов. Среди самых успешных этнических групп в Кремниевой долине — выходцы с Индийского субконтинента, составляющие около 28% от общей численности занятых там работников. В 1980-1999 годах 15,5% вновь создаваемых предприятий в Кремниевой долине принадлежали предпринимателям, перебравшимся в район Залива Сан-Франциско из Индии; в совокупности эти фирмы создали 58 тысяч рабочих мест и приносили годовой доход 17 миллиардов долларов. Сейчас, однако, многие в Долине встревожены тем, что приток трудолюбивых, образованных и изобретательных программистов из Индии начал иссякать. Теперь, судя по всему, чтобы сколотить состояние, им уже не надо проделывать путь до Сан-Франциско. Индия создала собственную Кремниевую долину.
Бангалор приобрел репутацию центра IT-услуг еще в 1990-х годах, и сейчас в этот город ежегодно устремляются тысячи молодых ученых. Кадровый резерв талантливой молодежи, получившей образование в рамках весьма строгой и конкурентной системы, велик: по данным исследования, проведенного Ernst and Young в 2009 году, ученых в Индии больше, чем в любой стране мира, — 400 ее университетов ежегодно выпускают до 2 миллионов специалистов, в том числе 600 тысяч инженеров. И если школьный учитель получает в среднем 100 тысяч рупий, то выпускник Индийского технологического института может рассчитывать на зарплату в сорок раз больше. Впрочем, это все равно значительно меньше, чем зарабатывает программист в Кремниевой долине, и в результате американские компании начали открывать филиалы в трех бизнес-парках на окраинах Бангалора — сверкающих спутниках города колониальной эпохи, задыхающегося от смога и стоящего в пробках из-за наплыва инженеров. В 1971 году население города составляло 1,6 миллиона, сейчас оно выросло до 8,4 миллиона человек.
Поделиться книгой: