Помоги проекту - поделись книгой:
К счастью, большинство городов напоминают скорее Локквиль, а не Гоббстаун, хотя у них, увы, нет таких харизматичных политиков, как Букер. Образ Букера, который разговаривает с подростками на углу и живет в одном из самых бедных районов города, весьма убедителен и вызывает доверие у горожан. Однако во многих городах о мэре чаще судят не по его имиджу, а по масштабу муниципального строительства, по тому, ходит ли транспорт без опозданий. Поэтому политики всегда использовали архитектуру, чтобы управлять отношениями между мэрией и улицей. Веками значение имело величие, воплощение в камне власти, которая должна внушать трепет. Вспомним традиционные места, где сосредоточена власть, — здание Национального собрания в Париже, зал заседаний сената в Вашингтоне, здание парламента в Вестминстере. Хотя все они считаются символами демократии, в этих местах машина власти работает за закрытыми дверями, если не считать нескольких сидячих мест для специально приглашенных гостей на галереях. Нам с улицы не разглядеть, как разворачивается демократический процесс, освященный именем народа.
В последние десятилетия, однако, немало архитекторов высказали предположение, что между зримостью демократии и доверием к ней есть связь: созданная ими «архитектура прозрачности» рвет паутину закулисного управления и внедряет новую открытость. В 1992 году, через три года после падения Берлинской стены, реконструировать Рейхстаг пригласили архитектурную фирму Foster + Partners, которая должна была создать символ воссоединения страны и одновременно место работы для органа, обеспечивающего демократическое будущее Германии, — бундестага. Стеклянный купол, возведенный над историческим зданием 1870 года постройки, находится над главным залом заседаний, что позволяет посетителям, глядя вниз, наблюдать демократию в действии. Тот же прием Foster + Partners повторила в 2002 году в проекте новой лондонской мэрии, построенной для недавно созданной Администрации Большого Лондона и аппарата главы города (их начальники называли здание «стеклянным яичком» (Кен Ливингстон) и, более чопорно, «стеклянным семенником» (Борис Джонсон)). Это овальное сооружение полностью построено из стекла и просматривается насквозь с любого направления.
А совсем недавно в проекте таллинской ратуши, разработанном новаторским датским архитектурным бюро Bjarkes Ingels Group (BIG), был проведен еще более радикальный эксперимент с прозрачностью. В зале заседаний городского совета предлагается установить гигантский перископ: находящиеся внутри политики, взглянув вверх, будут видеть жизнь на улице, и это напомнит им об их предназначении и о том, кого они представляют. И люди на улицах тоже смогут заглянуть внутрь зала и понаблюдать за работой людей, которые должны обеспечивать их интересы. В проекте BIG отмечается: «С традиционной башни великолепный вид открывается только королю, находящемуся на ее вершине. Наш перископ — своего рода демократическая башня, позволяющая наслаждаться видом сверху любому обычному жителю Таллина, находящемуся на улице»19.
Таллинская ратуша — это образ новых отношений между политиками и улицей, воплощенный в стекле и стали. Но нет никаких оснований полагать, что это действительно изменит функционирование города или что архитектура и вправду так динамична и непосредственна, как мы воображаем. Может ли дизайн сравняться по эффективности с методом мэра Букера, покидающего свой кабинет, чтобы поговорить с избирателями?
Дух города — это не общественные здания или экстравагантные архитектурные новшества, призванные служить посредниками во внутригородских отношениях. Личность и характер города формируются общением и связями множества людей, собравшихся на его территории. Когда сложность определенного места увеличивается за счет плотности и смешения контактов, количество информации в городе увеличивается еще сильнее.
Именно информация, а не архитектура становится живой кровью Локквиля. Поэтому отношения между мэрией и городом следует оценивать не в плане дистанции между ними, а исходя из того, что они представляют собой два источника информации. Мэрии недостаточно производить впечатление, что она прислушивается к людям: это должно быть место непрерывного диалога. Букер четко понимает, как важны личные контакты с людьми, которых он представляет; но мэр также осознает и значение технологий, позволяющих установить с ними связь. Мэром Локквиля он стал не только благодаря силе характера и готовности всегда быть «на переднем крае», но и благодаря умению использовать технологии. К примеру, в августе 2008 года он создал собственный блог, а затем зарегистрировался в фейсбуке, ютюбе и твиттере (сейчас у него более миллиона посетителей). С тех пор новые медиа заняли центральное место в его системе «чуткого управления». В 2009 году он учредил Ньюаркский технологический корпус, изучающий пути совершенствования демократии и повышения ее эффективности с помощью новых технологий. Все это, конечно, не заменит продуманной и последовательной политики, но способно изменить соотношение сил внутри города.
Букер знает о четырех преимуществах новых медиа для политиков местного уровня, о которых пишет политический блогер Джош Стернберг: они позволяют наладить диалог; информируют об общей стратегии; способствуют переменам и ориентируют политику на людей. Доверительный диалог между мэрией и улицей помогают установить такие приемы Букера, как публикация вдохновляющих цитат, ретвиты позитивных сообщений, приглашения на мероприятия и поощрительные письма, которые носят прямой и личный характер. А в январе 2011 года он начал кампанию под названием «Давайте двигаться», рассказывая о своих тренировках, чтобы побудить сограждан заняться физкультурой.
Эти технологии продемонстрировали свои возможности во время метелей в декабре 2010 года, когда Ньюарк завалило снегом. Жизнь на улицах замерла, а в твиттер Букера хлынули просьбы о помощи: «Скажите мэру, на Ришелье-Террас живет мистер Лу Джонс. Он инвалид, ему надо помочь». Мэр ответил: «Можете переслать мне его телефон?» Сначала Букер распределил имеющиеся у него ресурсы, а потом сам вышел на улицу с лопатой, освобождая от заносов входы в дома людей, попавших в снежный плен.
28 декабря он разгребал снег до трех часов ночи. Многие упрекали его, что подобные героические усилия были вызваны плохой организацией работы чрезвычайных служб, но пример Букера оказал мощное воздействие на горожан, побудив их тоже взяться за лопаты. Один пользователь твиттера с ником Gustin написал: «Думаю, Букер преподал нам урок того, что надо самим отвечать за свой квартал. Я пошел на улицу»20. «Снегогеддон» также привлек пристальное внимание СМИ, которые освещали события в Ньюарке и сравнивали его позицию с позицией мэра Нью-Йорка Майкла Блумберга, и сравнение было не в пользу последнего.
Мэр Букер использует социальные медиа для установления личных отношений с избирателями, но есть и немало других ситуаций, когда обмен информацией способен улучшить жизнь в городе. В 2009 году мэр Блумберг организовал конкурс BigApps, предлагая приз (сравнительно небольшой — 5 тысяч долларов) разработчику самого эффективного программного обеспечения, помогающего людям лучше «пользоваться» Нью-Йорком. Он также открыл для этих разработчиков NYC Data Mine — городскую онлайновую базу данных со всей статистической и официальной информацией. Результаты были потрясающими. За три месяца было создано более восьмидесяти новых приложений. В январе 2010 года были объявлены итоги конкурса, и среди победителей оказались NYC WayFinder, помогающее добраться до ближайшей станции метро, TaxiHack, позволяющее в реальном времени комментировать работу такси, а также приложения, предупреждающие о местах, где можно нарваться на хулиганов, сообщающие адреса школ и сведения о том, в какой библиотеке находится та или иная книга, и предлагающие 3D-карты для смартфонов.
Второй конкурс состоялся осенью 2010 года; приз был увеличен до 40 тысяч долларов. На этот раз в число победителей вошли: Sportaneous, помогающее организовать спортивные игры и мероприятия в общественных местах с помощью получаемой в реальном времени информации от Нью-Йоркского управления парков и отдыха; Bestparking, ищущее наиболее подходящие места для парковки в городе и в Бруклине (приложение немедленно скачали более 100 тысяч автомобилистов); и Roadify, в реальном времени сообщающее все данные об общественном транспорте и обстановке на дорогах, что позволяет людям лучше планировать поездки.
Примерно в то же время, когда проводился первый конкурс, лондонский мэр Борис Джонсон открыл базу данных (London Datastore)21, содержащую информацию буквально обо всем — от брошенных машин и показателей успеваемости по школам до подробных сведений о счетах членов руководства британской столицы. Позднее там появились обновляемые в реальном времени данные о системе метрополитена, полиции и лондонских учреждениях Национальной службы здравоохранения. Разработчица этой базы Эмер Коулмен рассказала мне, что спрос на содержащуюся в ней информацию превзошел все ожидания и лондонцы используют ее самыми разными, порой неожиданными способами.
База данных — не просто механизм, способствующий прозрачности. Открытость и подотчетность муниципалитета — дело важное, оно способствует доверию между городом и мэрией, но разнообразная информация, предлагаемая всем для анализа, намного эффективнее пробуждает активность горожан. После размещения данных в базе мэрия утрачивает контроль над тем, как они используются и кем: хакерами, общественными активистами, разработчиками сайтов, кодировщиками или предпринимателями, создающими приложения. Информацию можно использовать для развертывания политической кампании или начала нового бизнеса. Эта передача традиционными органами власти контроля над информацией всем, кто подключен к интернету и интересуется этими данными, занимает центральное место в новой политической революции — создании «правительства 2.0». И опять же движущей силой этой новой эры становятся города.
Но, как любые преобразования, рождение эпохи «правительства 2.0» сопряжено с определенной тревогой и неожиданными последствиями. Пока что она переживает медленный процесс акклиматизации —так осторожный пловец сначала опускает ногу в прохладную воду бассейна и лишь затем погружается целиком. Вначале были большие усилия по внедрению государственных услуг в интернет, их оптимизации и повышению доступности. В результате люди получили возможность подавать через сайт заявки на получение водительских прав, платить местные налоги, участвовать в социологических опросах и исследованиях, записываться на прием к врачу. Этот механизм связывает государство с гражданами, но пользователь по-прежнему остается клиентом: хотя возможность для обратной связи существует, изменить систему он не может. Все это чрезвычайно полезно, но не дотягивает до революции, которую позволяет осуществить интернет.
Многие руководители быстро поняли, что интернет представляет собой весьма эффективный механизм трансляции собственной точки зрения. У политиков появились сайты, государственные ведомства начали рассказывать гражданам о своей деятельности в блогах, подкастах и твиттере. Но и эти новшества опять же обеспечивали одностороннее движение информации. Со всей наглядностью это проявилось в ходе бунтов в августе 2011 года, когда подразделение лондонской полиции, ведающее поддержанием общественного порядка (11-е Оперативное командование, или СО11), создало собственный твиттер-аккаунт (@СО11metpolice); за считаные дни у него появилось более 15 тысяч подписчиков. Таким образом, социальная сеть использовалась в качестве высокоэффективного средства коммуникации, сообщавшего о том, где находиться опасно. Однако тот факт, что сама эта команда лондонской полиции следила только за восемью другими каналами, представлявшими исключительно госструктуры, не может не разочаровывать. В 2012 году она сменила название на @тmetpoliceevents и приобрела 26 669 подписчиков, но сама подписалась лишь на 46 других пользователей — в основном созданных другими подразделениями лондонской полиции. По сути, она говорит с людьми, но не желает их слушать, спокойно игнорируя более 25 тысяч потенциальных источников информации, в том числе активных граждан, способных помочь выполнять ее работу.
Именно эта способность социальных медиа спонтанно пробуждать «мудрость толпы» и лежит в основе «правительства 2.0», именно она в дальнейшем преобразует характер управления городами. Представить, как будут развиваться события, можно, изучив, как работает созданная в 2003 году нью-йоркским мэром Блумбергом телефонная линия 311. До того как возглавить город, Блумберг сколотил состояние на финансовой аналитике, поэтому он отлично осознает, как важна информация. Служба 311 стала краеугольным камнем его административной деятельности. Она создавалась, чтобы обеспечить ньюйоркцев единой горячей линией, где были бы задействованы все функции городской администрации (за исключением чрезвычайных служб) — от борьбы с шумом, предоставления талонов на питание и мест в школах до состояния парков. К маю 2010 года на линии было зарегистрировано более 100 миллионов звонков.
Всякому, кто организует информационный канал для налаживания диалога между мэрией и улицей, нужно быть готовым к большому количеству жалоб. Мало кто набирает 311, чтобы поблагодарить мэра за его работу или похвалить городские службы за эффективное исполнение обязанностей. Со временем Блумберг добавил новые сервисы: в 2009 году, когда он переизбирался на пост мэра и обещал предоставить горожанам информацию о работе общественного транспорта в реальном времени; в том же году была запущена программа «Бросаем курить». Кроме того, телефонная служба координирует свою работу с сайтом городской администрации NYC.gov, и за исполнением своих просьб люди могут следить в онлайне; впрочем, и у самой линии 311 появилось онлайн-подразделение: вопросы можно задавать с помощью СМС или по Skype. На сегодняшний день идею Блумберга перенял ряд других американских городов.
Но не только политики двигаются в этом направлении. Такие системы, как 311, пользуются огромной популярностью, но они все же остаются в руках городской администрации. Поэтому общественные организации, выступающие за открытость информации, например Open Plans и Code For America, начали собирать средства для проектов вроде Open311 — программы по созданию информационной линии, демократической и универсальной. На данный момент к этому проекту присоединились 24 американских города, в том числе Сан-Франциско, Бостон и Балтимор. Поскольку данные здесь открыты, сведения о любом из городов-участников доступны всем. В результате, к примеру, мы можем видеть, что 10 июля 2012 года в системе было зарегистрировано 83 записи — от жалоб (и одной похвалы) в рубрике «Как мне ехать?» до сообщений о граффити, нарушениях правил парковки, задержке с вывозом мусора и просьб о ремонте улиц. В Великобритании в 2006 году был запущен аналогичный проект Fixmystreet.com, позволяющий разместить жалобу, которая потом будет переслана местному совету. Каждый день люди заходят на сайт, чтобы сообщить, скажем, о поломке оборудования на детской площадке в Александра-парке на севере Лондона или анонимно заявить о незаконных свалках в Оксфорде.
Переход к «правительству 2.0» не будет гладким, особенно для административного аппарата, который всегда опасался делиться информацией и лишний раз отчитываться, а трудности, вызванные разницей между старыми и новыми методами работы, нельзя недооценивать. Об этих трудностях и о том, каким станет наше будущее, когда подобные проекты начнут действовать в полном масштабе, дает некоторое представление история создания и деятельности London Datastore.
Эмер Коулмен, ведающая цифровыми проектами в Администрации Большого Лондона, с самого начала была убеждена: открытость государства — это не только предоставление доступа к информации, но и сотрудничество с интернет-сообществом, то есть пользователями этой информации, позволяющее стереть границы между инициативой сверху и общественным движением снизу. Она не стала подряжать крупную консалтинговую фирму, а создала аккаунт в твиттере и 29 октября 2009 года разместила там призыв о помощи: «У вас есть шанс поучаствовать в создании Лондонской базы данных — приходите в субботу в мэрию». За выходные на призыв откликнулись более шестидесяти разработчиков, и начался процесс слома барьеров — нежелания официальных кругов делиться информацией и подозрительного отношения хакеров к государству. Как позднее рассказала Коулмен, преодолевать эти противоречия было непросто. С одной стороны, разработчики считали себя неравнодушными гражданами, а не политиками. Как заметил один из них: «Думаю, моя цель во всем этом — сделать жизнь не такой дерьмовой. Если вы можете сказать: „Ладно, в этом году я сделал что-то хорошее для людей“, значит, год был прожит не зря»22.
С другой стороны, среднестатистический работник муниципалитета имел смутное представление о «цифровой политике» и с инстинктивным опасением относился к передаче в руки общественности чего бы то ни было. Как показал опрос, проведенный в 2010 году, 69% чиновников, занимавшихся строительной политикой в районных советах Центрального Лондона, не использовали социальные медиа и были незнакомы с термином «правительство 2.0». И это несмотря на целенаправленные усилия правительства, отмеченные в докладе секретариата Кабинета министров и Министерства финансов «Власть — людям», а также вопреки политике лондонских мэров — сначала Кена Ливингстона, а затем Бориса Джонсона — по усилению прозрачности в столице. Кроме того, крупные государственные ведомства не слишком стремились предоставлять свои данные в открытый доступ. Для некоторых страх потерять контроль над информацией и перспектива болезненного критического анализа их деятельности были просто невыносимы. А скажем, данные о работе транспорта считались слишком ценными, чтобы предоставлять их бесплатно, поскольку их использование может принести значительные доходы.
Коулмен убеждала государственные ведомства поделиться информацией, параллельно этим же занимались разработчики и СМИ: «Они рассылали письма, выступали в блогах, разговаривали со знакомыми в местных или центральных органах власти либо официально действовали через прессу»23. Результаты этой работы неудивительны: свободное использование информации подстегнуло творчество и инновации, возникают новые фирмы и приложения, помогающие лондонцам. Появилось множество приложений, превративших информацию из London Datastore в полезный инструмент, предоставляющий в реальном времени сведения о ситуации на дорогах, изменениях в работе общественного транспорта, местонахождении стоянок «велосипедов Бориса», которые можно взять напрокат. Chromaroma [www.chromaroma.com] — программа, с помощью карты для оплаты общественного транспорта Oystercard превращающая поездки по городу в игру-состязание. Другая программа — Figurerunning [www.figurerunning.com] — дает возможность заниматься «художественным творчеством» во время пробежек — смартфон будет отслеживать ваши перемещения с помощью GPS, и вы сможете выстроить маршрут вашей пробежки по улицам так, чтобы получилась огромная фигура или картина. Некоторым удалось даже «набегать» очертания кролика.
В конечном итоге благодаря открытости преображается и само правительство. Побеседовав с одним чиновником, Коулмен пришла к выводу, что изменения происходят и в мировоззрении отдельных людей. Вот что он сказал ей: «Теперь я имею дело с целой группой людей, находящихся в авангарде интернета, и было бы странно, если бы это не изменило меня самого. <...> Я теперь общаюсь через блоги, хотя раньше этого никогда не делал — я, знаете ли, чиновник „старой школы“ из Минфина, и мы такими вещами не занимались. Самое главное для меня — что мы можем добиваться перемен, выходя к людям и показывая новое лицо государства, типа „Привет, меня зовут Ричард, я работаю в правительстве, и не такой уж я страшный“»24. Проведя собственный опрос среди госслужащих и разработчиков, Коулмен выяснила: 51% из них считают, что обнародование данных изменит характер правительства, а 64% — что это к тому же будет способствовать участию людей в его деятельности; лишь 7% не согласились с этими утверждениями.
Однако новые технологии — это не панацея, не чудодейственный бальзам, исцеляющий любые раны. С особой наглядностью это проявилось во время лондонских беспорядков: телекоммуникационные технологии, несомненно, сыграли большую роль в координации погромов: широко использовалась служба СМС BlackBerry, а когда начались столкновения, сообщения о них и снимки награбленного стали распространяться по твиттеру и фейсбуку. В то же время 9 августа был создан твиттер-аккаунт @riotcleanup, где стартовое сообщение гласило: «Мы работаем в реальном времени. Скоро мы расскажем, куда приходить. #riotcleanup». Через несколько минут здесь стала появляться информация о том, где местные жители с метлами и мешками собираются, чтобы убрать мусор после беспорядков. Вскоре этот аккаунт превратился в информационный центр для групп добровольцев, убиравших улицы в Лондоне, Манчестере, Вулверхэмптоне, Ливерпуле и других городах; площадкой для коллективной реакции на бунты, координации усилий, распространения срочных сообщений, сбора средств для владельцев разграбленных магазинов. В газетах об этой спонтанной гражданской активности стали появляться статьи, и через какое-то время даже политики сочли нужным «отметиться» в связи с этим: лидеры всех трех основных политических партий сфотографировались с группами добровольцев с метлами. Все это пример того, как действует политика, идущая снизу, и того, как могут разворачиваться события в будущем.
Сразу после августовских беспорядков политики и журналисты стали соревноваться в отрицательных отзывах о «дикой» молодежи, бесчинствовавшей на лондонских улицах. Лишь после того, как страсти улеглись, появились осмысленные комментарии о социальных условиях, спровоцировавших трехдневную вспышку насилия: проблемах с образованием, жильем, работой и систематическом предательстве молодежи властями, принимающими отчаяние за криминальные наклонности.
Но порой стоит напоминать себе, что бунты случаются редко, и это доказывает, что город — это сложный саморегулирующийся механизм, возникающий на улице и управляющий нашими повседневными контактами в куда большей степени, чем любой контроль сверху. Новые технологии дают нам повод переосмыслить это взаимодействие, поскольку сегодня мы контактируем друг с другом куда активнее, чем когда-либо. Со временем это изменит сам характер правительства, но для начала оно должно научиться не только говорить с людьми, но и слушать их. Это и есть город, основанный на доверии.
А пока мать Марка Даггана так и ждет, когда ей объяснят, что же все-таки случилось с ее сыном в ту роковую ночь.
Глава 3. СТРОИТЬ МЕЖДУ СТРОЕНИЯМИ
Всякий раз, впервые приезжая в какой-нибудь город, я изучаю его карту и читаю путеводитель, чтобы найти ту центральную точку, от которой кругами расходится мегаполис. Как историку мне интересно услышать, как город рассказывает о себе и своем прошлом языком зданий и архитектуры. Среди величественных каменных домов, словно шепот, запутался дух этого места.
В 1817 году французский писатель Стендаль, приехав во Флоренцию, испытал необъяснимый приступ головокружения и галлюцинаций и впал в полуобморочное состояние. В своем дневнике он записал: «У меня забилось сердце... я шел, все время боясь рухнуть на землю»1. Чувствительную душу писателя переполнили впечатления от художественных чудес города — колыбели итальянского Возрождения, — где, пройдя всего несколько сотен метров, можно встретить множество архитектурных шедевров: Дуомо — собор Санта-Мария-дель-Фьоре работы Брунеллески и ризницу Святой Троицы в одноименной базилике постройки Гиберти, фасад церкви Санта-Мария-Новелла, спроектированный Леоном Баттистой Альберти, и несколько самых завораживающих работ Микеланджело, а в галерее Уффици, где у Стендаля случился первый приступ, выставлены полотна Чимабуэ, Джотто, Пизано, Фра Анджелико, Боттичелли и Леонардо. В 1979 году итальянский психиатр Грациэлла Магерини назвала это состояние «синдромом Стендаля» и описала более сотни подобных случаев головокружения.
Как и все туристы, я начинаю осмотр города с центральных общественных пространств и наиболее примечательных зданий — он демонстрирует себя и свою мощь с помощью громадных площадей, собора, дворцов. Именно эти места становятся опорными точками в прогулках, помогая ориентироваться в незнакомом городском ландшафте. Поэтому, впервые приехав во Флоренцию, я прямо с железнодорожного вокзала отправился к изысканной церкви Санта-Мария-Новелла, потом двинулся на поиски Дуомо и там выяснил, как добраться до отеля. Следующие несколько дней, бродя по городу в восхищении, я не раз пересекал площадь Синьории, словно это был исходный пункт всех прогулок. Со временем улицы и ориентиры — церковь, статуя, кафе — стали такими же знакомыми, как те, что я вижу каждый день дома. Тем не менее, по мере того как я осваиваюсь в городе, его здания и улицы не утрачивают своей притягательной силы.
В городе, подобном Флоренции, нельзя не проникнуться атмосферой, величием и историей, воплощенными в архитектуре. Кажется, каждому перекрестку здесь есть что рассказать. Посещая Флоренцию (или любой другой город), я начинаю день с составления списка мест, где хочу побывать, «обязательного перечня архитектурных памятников», словно достопримечательности — это экспонаты музея. Но во время прогулки я редко соблюдаю этот маршрут: зачастую меня отвлекает какое-то чудо, не отмеченное в путеводителе. Чаще всего сама жизнь города уводит меня в сторону от намеченного пути.
Флоренцию эпохи Возрождения в чем-то можно назвать первым современным городом, а то, что сохранилось за 500 лет, напоминает инкубатор тех идей и форм, которыми отмечены наши сегодняшние города. Многое здесь так знакомо: планировка улиц, высота домов, смесь рынков, площадей и частных пространств. Башни и величественные соборы говорят о политическом характере архитектуры города — это не просто место для жилья и торговли. Кроме того, город — это генератор счастья. С того времени, когда Платон в «Государстве» ввел в оборот понятие
Покровитель интернета — испанский архиепископ святой Исидор Севильский, живший в VII веке, — был последним мыслителем Античности, последним лучом знаний перед наступлением Темных веков. Он был младшим сыном в знатной семье (еще три ее члена были причислены к лику святых) и активно пытался обратить завоевателей-вестготов в христианскую веру. Кроме того, Исидор создал «Этимологии», стремясь уберечь накопленную человечеством сумму знаний от утраты в подступающую эпоху варварства. В этом энциклопедическом труде особого упоминания заслуживает статья о городах: «Город (civitas) — это множество людей, объединенных общественными связями, и это название происходит от слова „гражданин“ (civis), то есть житель города. Есть также слово
Уже тогда, 1300 лет назад, Исидор осознавал, что камни города и живущие среди них люди — это не одно и то же. Но еще святой-испанец полагал, что между ними существует связь, что
Новый город, считал он, должен быть устроен рационально на основе последних данных о человеке, утвержден в четко просчитанных улицах и домах, продуманном балансе между природой и цивилизацией. Сложность будничной уличной сцены следовало упорядочить, а богатство ее «балета» подвергнуть серьезному контролю — и в результате «балет» практически исчез. История показывает нам, что на этом пути неудач было гораздо больше, чем успехов. Едва ли не случайно у градостроителей возник собственный культ, окутанный завесой ритуалов и запутанной «богословской терминологией»: все категории городской застройки были разъяты, как в анатомическом театре, и систематизированы по рубрикам — от «пригородов внутреннего кольца» до «центральных деловых районов», «пригородных поселков», «городов солнечного пояса». Создавались зоны, жизнь которых была упорядочена до состояния статики из-за ужаса перед кажущейся хаотичностью развивающейся, бурлящей среды. Градостроители перестали говорить с людьми, чью жизнь они собирались менять: на их взгляд, они лучше знали, что людям нужно, их язык стал набором абстрактных терминов, и в результате никто уже не оспаривал их компетентность.
Это желание познать город и взять его под контроль выросло из страха и отвращения. В 1853 году английский искусствовед Джон Раскин опубликовал третий том своего труда «Камни Венеции» — исторического исследования об этом итальянском городе в период его расцвета. Этот шедевр готики он сравнивал со своим родным городом — Лондоном Викторианской эпохи. Индустриализация, утверждал Раскин, превратила город в фабрику, а людей — в бездушные машины; только возрождение здоровой готической красоты Венето XIV века может вновь сделать душу современного человека живой. Крик души Раскина был услышан в Британии, Америке и Европе: вокзалы превратились в соборы, насосные станции канализационной системы — в византийские базилики, а дома рабочих — в буколические коттеджи.
Раскин черпал свои идеи из истории, но она была не единственным источником вдохновения для теоретиков градостроительства. Уже в ближайшие десятилетия концепции нового города будут основываться на теории эволюции, фантастической литературе, последних достижениях новых наук — психологии, социологии, психоанализа. Но, как видно из биографий трех отцов-основателей современного городского планирования — Патрика Геддеса, Эбенизера Говарда и Ле Корбюзье, — при этом слишком часто забывали об улице.
В Эдинбурге, в конце Королевской мили и прямо под Замком стоит Смотровая башня. Первоначально там располагалась Обсерватория и Музей науки и искусства Марии Шорт, а в 1892 году башню купил Патрик Геддес — в то время преподаватель ботаники в Университетском колледже Данди. Геддес — его зачастую называют основоположником современного городского планирования — по образованию был зоологом, в молодости испытал влияние радикальных эволюционных теорий Дарвина, а позднее читал в Эдинбургском университете лекции по биологии. Работая в университете, он с ужасом наблюдал, как средневековые кварталы Старого города безжалостно сносят, чтобы освободить место под новую застройку.
Геддес, который знал, как важны для дарвиновского естественного отбора среда и наследственность, начал борьбу за сохранение исторических зданий: он считал город наилучшей формой обитания человека на высшем этапе развития. Разрушение естественной городской экосистемы, утверждал он, чревато риском мутации и деградации. Геддес предложил применять для лечения занедужившего города «щадящую хирургию». Сносить следовало только те здания, которые уже нельзя спасти, а все остальные — сохранять и ремонтировать.
В попытке уберечь Старый Эдинбург он спас Смотровую башню возле замка, оборудовав там музей для пропаганды своей «философии города». Экспозиция была размещена на шести этажах, каждый из которых был посвящен одной теме (в порядке возрастания этажности) — «Мир», «Европа», «Язык», «Шотландия», «Эдинбург», и, наконец, на верху башни находилась камера-обскура, в которой посетители могли видеть раскинувшийся внизу город и его окрестности. Таким образом музей рассказывал о городе, «амфитеатре социальной эволюции», в контексте истории, региональных особенностей и географии. Эта идея лежала в основе концепции регионального планирования Геддеса, учитывавшей взаимосвязи между местом, историей, регионом и добропорядочным поведением идеального горожанина.
В книге «Города в развитии: знакомство с движением за городское планирование и наукой об обществе», вышедшей в 1915 году, Геддес изложил свою идею о том, что город — это инструмент эволюции. Он полагал, что развитие города — лишь часть более масштабной системы, а потому городское планирование касается не только взаимосвязей между улицами и общественными пространствами, но и взаимоотношений города с окружающей сельской местностью, где драма человеческой истории не менее важна, чем география. Все это выглядело логично при сохранении Старого Эдинбурга. Геддес также прогнозировал дальнейшее разрастание городов. Он первым ввел термин «конурбация» — постоянно растущее сообщество городов — и рассчитал, что Восточное побережье США может превратиться в один огромный город протяженностью 800 километров. Этот процесс следовало упорядочить.
Проверка идей Геддеса на практике состоялась после окончания Первой мировой войны далеко от древней столицы Шотландии — на Святой земле. В 1919 году власти вновь образованной подмандатной Палестины заказали Геддесу проект университета, а также планы застройки Иерусалима и поселения Тель-Авив, чтобы справиться с притоком евреев-иммигрантов. Он начал с того, что обходил город «в разное время дня и ночи... Поднимаясь на холм, бродя по рынку, заглядывая внутрь дома, бережно прикасаясь к дереву, Геддес не руководствовался уже сложившимся в голове планом, а следовал некоему внутреннему видению»3. К нему добавились воспоминания о прочитанной в детстве Библии. Результатом стал 36-страничный доклад «Иерусалим существующий и возможный». Некоторые утверждают: если бы власти внимательнее прислушивались к Геддесу, учитывали необходимость «гармонизации социальных обычаев и религиозных представлений с современной реконструкцией»4, дальнейшая история Палестины могла сложиться иначе.
Его теории были вдохновлены биологией, отточены эмпирическими наблюдениями и безошибочной интуицией. Однако Геддес не умел правильно подать свои идеи и не был архитектором, а значит, не мог придать своей философии зримую форму. Но он нашел идеального ученика в лице Льюиса Мамфорда — американского публициста, ставшего впоследствии самым влиятельным архитектурным критиком в своем поколении. Мамфорд превратил блуждающую мысль Геддеса в связную практическую теорию, сделав региональное планирование одной из преобладающих идей об устройстве городов.
Будучи одним из ведущих деятелей в составе Американской ассоциации регионального планирования (ААРП), Мамфорд развил и популяризировал теории Геддеса: необузданное разрастание городов недопустимо; люди, промышленность и земля составляют единую систему, деятельность которой необходимо планировать. После Великой депрессии именно ААРП лучше всего подходила для реализации городских проектов в рамках Нового курса Рузвельта: у нее была и возможность разработать практические директивы для городского планирования, и конструктивная программа переустройства Америки, чтобы выручить ее из беды. Во многих городах, построенных в период Нового курса такими структурами, как Администрация долины Теннесси, сообщества формировались по принципам регионального планирования.
Мамфордовский синтез идей Геддеса о региональном планировании, в свою очередь, нашел плодородную почву на родине последнего, в трудах сэра Патрика Аберкромби, выступавшего в 1930-х годах за создание «зеленого пояса» вокруг Лондона, который должен был остановить разрастание столицы. Аберкромби также занимался перестройкой Лондона после немецких бомбардировок: в 1941 году он составил генеральный план его развития. Этот документ предусматривал благоустройство старых кварталов, снижение плотности населения за счет расселения людей в новые городки-спутники на окраине столицы и переустройство Лондона в соответствии с потребностями автомобильной эпохи.
Таким образом, через много лет после смерти Геддеса его влияние ощущалось по всему миру. Однако философия градостроительства Мамфорда и Аберкромби была процессом, но не моделью, и, чтобы найти облик нового города, необходимо было выйти за пределы идей Геддеса. Искомое и доселе невиданное решение они нашли в трудах одного молодого английского градостроителя: новый город должен представлять собой сад. Они пришли к выводу, что единственный способ сохранить город — это бежать от него.
На рубеже XIX-XX веков Эбенизер Говард работал стенографистом в британском парламенте. Проведя молодость в странствиях по Америке, он вдохновился утопическим романом Эдварда Беллами «Взгляд назад», в котором молодой бостонец по имени Джулиан Вест, как-то раз заснув, просыпается через 113 лет — в 2000 году — и обнаруживает, что люди создали идеальное общество, где все распределяется поровну. Говард считал, что этот идеал можно воплотить на практике, создав «город-сад», построенный «с чистого листа» за пределами промышленного мегаполиса, но соединенный с ним ультрасовременной железной дорогой. Он будет обладать всеми преимуществами как городской, так и сельской жизни, указывал Говард в книге «Завтрашний день: мирный путь к истинной реформе» (1898): «Обществом людей и красотой природы следует наслаждаться в совокупности. <...> Нужно поженить город и деревню, и этот счастливый союз породит новую надежду, новую жизнь, новую цивилизацию»5.
Путь в будущее городов должен был выглядеть так: повернуться спиной к городу существующему и начать все заново, создать землю обетованную в сельской местности. Городу, рожденному заново на голой земле, не нужно думать о прошлом: его можно спланировать от первого кирпича до окончательного облика. Придуманная Говардом планировка представляла собой «концентрическую решетку»: в центре, в парковой зоне, располагались библиотека, мэрия, музей, концертный зал и больница. Это общественное ядро опоясывала главная торговая зона, задуманная в виде стеклянной галереи. Дальше шло кольцо жилых домов по бокам кругового главного проспекта шириной 130 метров, затем концентрические круги фабрик, ферм и предприятий сферы услуг. Город не будет загрязняться дымом: все машины должны работать на электричестве. Впрочем, стоит ли говорить, что автор не слишком размышлял о жизни на улицах будущего «города-сада»: как в 1946 году отметит Мамфорд в предисловии к «Городам-садам завтрашнего дня», Говарда больше интересовали материальные формы, чем социальные процессы.
Мечта Говарда воплотилась в жизнь в Лечуэрте (графство Хартфордшир), в 55 километрах к северу от Лондона, а затем и во многих других уголках планеты. Работа в Лечуэрте началась в 1903 году с покупки участка площадью 16 квадратных километров возле городка Хитчен. Сначала была построена железнодорожная платформа, а затем вокзал. Город рос, пусть и не в точном соответствии с концентрическим планом Говарда, под руководством выдающихся мастеров пригородной архитектуры Барри Паркера и Рэймонда Анвина, прославившихся участием в Движении искусств и ремесел. Утверждается, что в процессе строительства было срублено только одно дерево.
Та же философия была опробована и в другой «лаборатории», поближе к Лондону — пригороде Хэмпстед-Гарден: проект спонсировала филантроп Энджела Бёрдетт-Куттс, желавшая создать гармоничное поселение, где жили бы представители всех классов общества. Со временем и в Германии появились Gardenstadt, во Франции — Cité-Jardin, а в Испании — Ciudad-Jardin; аналогичные поселения строились в Голландии, Финляндии, Индии и Палестине. Первым «городом-садом» Америки стал нью-йоркский Форест-Хиллс-Гарденс в Квинсе, соединенный с Манхэттеном только что электрифицированной железной дорогой Лонг-Айленда.
Мамфорд и Аберкромби осовременили геддесовскую теорию регионального планирования и мечты Говарда о «городе-саде». В конечном итоге величайшим достижением Мамфорда стала книга «Город в истории» — один из наиболее значительных трудов по истории городов, написанных в послевоенную эпоху. А поскольку план Аберкромби, разработанный в 1941 году, лег в основу реконструкции Лондона, оба они повлияли на жизнь миллионов людей по обе стороны Атлантики.
Если Геддес и Говард считали, что градостроительство поможет создать новое общество, то Ле Корбюзье пошел по другому пути: он сначала разработал градостроительную теорию, а затем начал искать общество, которому ее можно навязать. Раскин, Геддес и Говард боролись с кошмаром перенаселенного города, Ле Корбюзье, напротив, стремился увеличить плотность населения; они искали убежище вне городских стен, Ле Корбюзье предлагал до основания сносить центральные районы и отстраивать их заново; они хотели переместить город в деревню, Ле Корбюзье решил впустить парк в город. Кроме того, он намеревался полностью покончить с улицей. В результате Ле Корбюзье навис над архитектурой XX века как грозовая туча.
Шарль-Эдуар Жаннере родился в 1887 году в Швейцарии — псевдоним Ле Корбюзье он возьмет себе в 1920 году, после периода путешествий, преподавания и работы по небольшим заказам. В 1923 году он подытожил накопившиеся идеи, опыт и наблюдения в манифесте архитектурного модернизма «К архитектуре». Архитектура, объявил он, — это машина, работающая совершенно вразнобой с обществом:
Всякое живое существо, повинуясь первичному инстинкту, стремится обеспечить себе кров. Различные активные слои общества
Итак, революция в сфере проектирования — единственное, что могло предотвратить надвигающуюся катастрофу. Воображение Ле Корбюзье уже рисовало город нового типа: упорядоченный мегаполис, состоящий из небоскребов, где планирование занимает центральное место, поскольку «где нет плана, там беспорядок, царит произвол»7. Таким образом, идея стала важнее места, теория заменила жизнь. Правильный план — гарантия мирной эволюции счастливого общества — впрочем, у самих его членов ничего и спрашивать не надо. Кроме того, эта революция требовала «несгибаемых» людей, способных довести проект до конца, не уступая общественному мнению: «Проектирование городов — слишком важное дело, чтобы доверить его горожанам»8.
В 1925 году Ле Корбюзье надеялся проверить свои идеи с помощью «Плана Вуазен» — главного экспоната павильона «Эспри нуво» на Всемирной выставке в Париже. Его мечта требовала сноса большинства исторических районов французской столицы к северу от Сены — от Маре до Вандомской площади. На их месте он предлагал проложить широкие проспекты в виде четкой сетки, а на пространствах между ними разбить парки и сады. В центре каждого из этих островков высилась гигантская башня — новая «машина для жилья». К счастью, «План Вуазен» был лишь попыткой эпатажа и не предназначался для реализации. Это, впрочем, не означает, что Ле Корбюзье шутил: позднее он развил свои идеи в концепции «Лучезарного города», опубликованной в 1933 году. Его город завтрашнего дня мыслился как решение проблемы улицы. Архитектор поэтизировал скорость и задавался вопросом: как реорганизовать хаотичную массу города, чтобы обеспечить максимально быстрое движение? Если Геддес считал неотъемлемыми элементами плана любого города взаимоотношения между прошлым, настоящим и пейзажем, то Ле Корбюзье стремился разрушить историю, «сжечь мосты и порвать с прошлым»9. Если Говард мечтал «поженить» город и природу, то для Ле Корбюзье город был врагом необузданной природы, машиной, защищающей людей от непредсказуемого и нечеловеческого, в том числе самой натуры человека.
К несчастью, идеи Ле Корбюзье не только нашли отклик, но и были восприняты как самые привлекательные перспективы. Архитектора прославляли как пророка, его приглашали строить и проектировать в разных странах. Его слова переводили на все языки планеты и в большинстве архитектурных вузов и управлений городского планирования их рассматривали как истину в последней инстанции. Ле Корбюзье стал одним из основателей Международного конгресса современной архитектуры, заседания которого проходили с 1928 по 1959 год с участием ведущих архитекторов того времени. Это была попытка объединить всех представителей этой профессии, выработать единое решение для проблем любого города. В частности, это решение было сформулировано в одном тексте — написанной Ле Корбюзье в 1933 году Афинской хартии, где перечисляются принципы «функционального города».
Более плодородной почвы для его идей было просто не сыскать: в межвоенный период Ле Корбюзье сменил свои политические убеждения с «правых» на «левые», но его философию брали на вооружение градостроители любых взглядов. В результате она отлично работала и в Советской России, и в фашистской Италии, и в вишистской Франции, и в независимой Индии, и в Британии, где в 1945 году под руководством лейбористского правительства Клемента Эттли началось послевоенное восстановление. Одним из неожиданных последствий войны стало появление в Америке многочисленной «диаспоры» европейских архитекторов. Там идеи конгресса нашли отличный рынок сбыта: застройщики-спекулянты быстро осознали преимущества регламентируемого города, где муниципалитеты способны сосредоточить в своих руках огромную власть за счет создания центральных органов планирования. По сути, Ле Корбюзье предлагал полное и окончательное решение городской проблемы; оно, однако, требовало столь же полного разрушения города. Это была горькая пилюля, и мы до сих пор не можем избавиться от ее послевкусия.
Парадокс ситуации можно уловить, обратившись к одному из ранних творений Ле Корбюзье — поселку «Современные дома Фруже» в пригороде Бордо. В 1926 году, через три года после публикации «К архитектуре», эксцентричный промышленник Анри Фруже заказал ему проект 150 домов для рабочих. Корбюзье усмотрел в этом возможность воплотить свою теорию о современном «доме-машине» в реальность и предложил целый ряд идей. В конечном итоге построено было только 50 домов, по четырем типовым проектам Ле Корбюзье. Во всех домах использовалось естественное освещение, имелись терраса на крыше, хорошая вентиляция, большие окна, а площадь фасада была небольшой; внутри все было стандартизовано и регламентировано. В этих проектах проявилось пристрастие архитектора к массовому домостроению: в своей книге он отмечал, что рабочих надо приучать к подобному единообразному стандарту, «здоровому (в том числе в моральном отношении) и прекрасному, как прекрасны рабочие инструменты, постоянно присутствующие в нашей жизни»10.
Вот только никто не объяснил рабочим, которые должны были поселиться в этих новых «машинах», что это инструменты, а не вместилища домашнего уюта. Первая группа жильцов просто отказалась туда въезжать: им не понравился ни внешний вид, ни стиль творений Ле Корбюзье. Тогда дома отдали рабочим победнее. Новые жильцы сразу же принялись переделывать творение архитектора: на строгих фасадах появились традиционные деревянные ставни и каменная облицовка, четкие модернистские линии размывались цветочными горшками на окнах, внутренние стены разрушались и переносились, чтобы создать более просторные комнаты, плоские бетонные крыши, которые начали протекать, заменялись двускатными черепичными, окна переделывались, чтобы уменьшить поток света и чтобы внутри было не так жарко.
Этот эпизод часто вымарывают из истории архитектуры, но его стоит запомнить. Со временем Фонд Ле Корбюзье обвинил в этой неудаче продавцов, допустивших в поселок покупателей из низших классов, а историкам этот факт служил как иллюстрация плохого вкуса буржуазии. Сам Ле Корбюзье не без иронии заметил: «Знаете, жизнь всегда права, а архитектор неправ»11. К сожалению, в истории архитектуры слишком часто встречается равнодушие к реальной жизни людей, но, как мы видим, жизнь улицы всегда находит способ заявить о себе. Это со всей наглядностью проявилось в одном из самых знаменитых споров о градостроительстве в истории.
У Роберта Мозеса, пожалуй, был шанс стать одним из величайших мыслителей-урбанистов XX века. До 1961 года он, несомненно, был ведущим градостроителем Америки: его отличали неутолимая жажда власти и бескомпромиссность, и он переделывал Нью-Йорк как хотел. Однако именно в этом году у него случился спор с Джейн Джекобс — журналисткой и общественницей, которую вынудила к действию угроза, нависшая над ее собственным кварталом.
Еще в молодости Мозес отличался амбициозностью; получив образование в Йеле и Оксфорде, защитив диссертацию по политологии в Колумбийском университете, он решил посвятить себя управлению городами. Это был преданный делу, современный человек и к тому же идеалист. В одном из его юношеских стихотворений проглядывает страстное стремление строить лучшее будущее:
Завтра!
Мы знаем, что оно придет
Завтра!
И все откладываем на
Завтра!
Но надо встретить новый день,
А не шептать со вздохом
«Завтра»!12
Такой настрой был характерен почти для всех архитекторов и градостроителей того периода: решимость в попытках контролировать будущее, догматическая потребность в упорядочении неизвестного и непреклонная убежденность в своей правоте, невзирая на любые контраргументы. Первой задачей Мозеса стала реорганизация системы найма работников и закупок в структурах нью-йоркского муниципалитета. Когда он успешно осуществил эту бюрократическую революцию, ему было предложено любое место работы на выбор, и Мозес предпочел Управление паркового хозяйства, рассчитывая создать систему зеленых зон в масштабах всего штата. С 1920-х по 1960-е годы ему удалось увеличить общую площадь парков Нью-Йорка в два с лишним раза, оборудовать 658 новых спортивных площадок и 27 километров пляжей. Однако его методы с самого начала отличались бесцеремонностью: одному фермеру с Лонг-Айленда, чей участок препятствовал осуществлению его планов, Мозес заявил: «Если нам понадобится ваша земля, мы ее заберем»13.
Замыслы Мозеса становились все масштабнее; их подпитывал рост госрасходов в период Нового курса Рузвельта. Он занимал 12 государственных должностей одновременно, координируя проекты по всему городу. В 1930-х он обратил внимание на проблему транспорта и уже в 1936 году завершил строительство комплекса мостов Трайборо, соединивших Манхэттен, Квинс и Бронкс. Годом позже был введен в эксплуатацию мост «Марин-Парквей-Джил-Ходжес-Мемориал» через залив Джамейка-Бей между Бруклином и Квинсом. Была спроектирована и проложена через старые кварталы сеть скоростных шоссе и автострад, везде, где возникали пробки, дороги расширялись. Мозесу не разрешили построить мост между Бруклином и Бэттери-парком на южной оконечности острова, но позволили проложить тоннель «Бруклин-Бэттери».
В конце десятилетия, когда ему поручили организацию Всемирной выставки 1939 года, Мозес уже мечтал о полном обновлении города. Местом для выставки был выбран пустырь Флэ-шинг-Мидоу, а ее темой — «мир завтрашнего дня». Мозес убедил General Motors профинансировать экспозицию «Футурама». Это был макет города будущего, максимально приспособленного для автомобильного транспорта: центр заменили гигантские автострады, обрамленные парковыми зонами с небоскребами, пригороды соединялись прямыми скоростными шоссе. Автор макета Норман Бел Геддес заметил: «Скорость — это клич нашей эпохи». «Футурама» прославляла удобство, безопасность жизни, отгороженной от внешней среды корпусом беспрепятственно носящегося по городу автомобиля, и идеал скорости, заменяющей непредсказуемые контакты с людьми.
После Второй мировой войны Мозес не оставил своих замыслов, начав в Манхэттене создавать город для автомобилей и устанавливать свой новый порядок в городском хаосе. В 1940-1950-х годах этот «король Нью-Йорка» стал строить свой «автополис», снося старые и ветхие дома и сооружая небоскребы на 28 тысяч квартир. В Верхнем Вест-Сайде он запланировал создать «очаг культуры» в виде Линкольн-центра; дорожная сеть мегаполиса была реструктурирована — площадь Коламбус-Серкл стала нью-йоркским «Колизеем». Мозес также боролся за размещение в Нью-Йорке штаб-квартиры ООН: ее здание, спроектированное Ле Корбюзье в 1950 году, стало одним из самых ярких символов современного города. К середине 1950-х он приобрел непререкаемый авторитет: весь мир соглашался не только с диагнозом, который он ставил городу, но и с радикальным хирургическим методом его излечения. На короткое время возникло ощущение, что Мозес нашел ответ на давний вопрос: как создать счастливый город.
Джейн Джекобс, с ее любовью к цыганской бижутерии и неизменной широкой улыбкой, отличалась острым умом. Она родилась в 1916 году в Скрэнтоне (штат Пенсильвания), перебралась в Нью-Йорк в годы Великой депрессии и зарабатывала на жизнь стенографией, по вечерам оттачивая журналистские навыки. Ее статьи публиковались в Vogue и Sunday Herald, где она приобрела репутацию специалиста по городской жизни. Кроме того, она поступила на вечернее отделение Колумбийского университета, где проучилась некоторое время, но не стала получать диплом. В годы войны Джекобс работала в Управлении военной информации; именно в это время она встретила Роберта Джекобса и стала его женой. В 1947 году они переехали в квартиру над продовольственным магазинчиком в доме номер 555 по Гудзон-стрит, в довольно запущенном квартале Гринвич-Виллидж. Этот район, из которого многие предпочли уехать, был застроен ветхими домами XIX века. Отчасти окружающий хаос проник и в ее жилище: друзья вспоминают, что оно было крайне неряшливым, но отражало ее яркую индивидуальность. Именно здесь Джекобс начала наблюдать за «балетом Гудзон-стрит» и поняла сложные принципы функционирования квартала, которые позднее описала в «Смерти и жизни больших американских городов».
В конце 1950-х годов она стала работать в журнале Architectural Forum, где работал и Уильям Х. Уайт, разделявший ее тревогу по поводу опасностей, что несет в себе городское планирование. Вместе они пытались найти ответ на вопрос: если архитекторов завораживают грандиозные проекты, то где в них место для людей? Уайт и Джекобс изложили свои идеи в новаторской серии статей «Взрывающийся мегаполис». В статье «Центр для людей» Джекобс размышляла о городах будущего: «Они будут просторными, зелеными, малолюдными, с длинными парковыми аллеями. Все будет прочно, симметрично, упорядоченно. Чисто, достойно, монументально. Одним словом, они будут обладать всеми признаками ухоженного величественного кладбища»14.
С этого момента столкновение между Джекобс и Мозесом стало неизбежным. Первая стычка случилась в 1950-х годах, когда Мозес предложил для разгрузки пробок проложить автостраду через Вашингтон-сквер-парк. Джекобс вмешалась в ситуацию, организовав рассылку петиций, и с помощью своих связей заручилась поддержкой известных людей — в том числе Уайта, специалиста по истории городов Льюиса Мамфорда (в то время он был еще и влиятельным обозревателем New Yorker) и даже Элеоноры Рузвельт. В выходные она брала с собой своих детей на акции протеста на площади — образ матери с детьми привлекал фоторепортеров. 25 июня 1958 года New York Daily Mirror опубликовала снимок, на котором ее дочь Мэри Джекобс держит ленточку за один конец: это символизировало «разрезание ленточки наоборот», — и план Мозеса был отложен на неопределенный срок из-за решительного противодействия общественности. Самому его автору оставалось лишь сетовать: «Но ведь никто не против — никто, никто, никто, кроме горстки, горстки мамаш!»15
Через три года они снова схлестнулись в споре — на сей раз Мозес, опять же для решения проблемы пробок, предложил построить в Нижнем Манхэттене скоростное шоссе. Единственная проблема заключалась в том, что недалеко от его маршрута оказался родной квартал Джекобс — а значит, ему грозила опасность. Шоссе Мозеса должно было соединить тоннель под Гудзоном с двумя мостами через Ист-Ривер и превратить Нижний Манхэттен в царство автомобилей. Для строительства десятиполосной эстакады требовалось переселить 2200 семей, закрыть 365 магазинов и 480 компаний, а также снести ряд исторических зданий, разрезать некоторые из самых знаменитых районов города: Сохо, Бауэри, Маленькую Италию, Чайнатаун, Нижний Ист-Сайд и Гринвич-Виллидж.
Поделиться книгой: