Города вам на пользу. Гений мегаполиса

Мохенджо-Даро возник около 2600 года до н. э. и был покинут приблизительно девятьсот лет спустя. Предполагается, что во времена расцвета город являлся административным центром цивилизации долины Инда (известна также как Хараппская цивилизация) и одним из наиболее развитых городов Южной Азии.

Теотиуакан (аст. Teōtīhuacān — место, где родились боги, или город богов) — заброшенный город, расположенный в 50 километрах к северо-востоку от города Мехико в муниципалитете Сан-Хуан-Теотиуакан. Современные исследователи считают, что площадь этого древнего поселения составляла 26-28 кв. км, а население — около 200 тыс. человек. Это один из самых старых и крупных городов западного полушария, его точный возраст неизвестен.

Археологические данные о первых городах хараппской цивилизации в долине Инда на территории Пакистана, как и находки в Уруке и других древних поселениях Месопотамии, говорят о том, что в 3-м тысячелетии до н. э. здесь произошла революция. Менее чем за 300 лет сельское общество превратилось в городское государство. Археологи судят об этом судьбоносном сдвиге по внезапному появлению письменности, системы мер и весов; налицо и признаки систематического городского планирования: канав, стоков, улиц; также появился особый тип керамики, что говорит о специализации квалифицированного труда и возникновении товарного рынка, не ограниченного базовыми потребностями.

С этого момента — первой урбанистической революции — города стали существовать в новом качестве. Они возникли благодаря торговле, и здесь же, для ее развития, стало совершенствоваться сельское хозяйство: например, ирригация и селекция растений. Чтобы предсказывать смену времен года и поддерживать торговые сообщества, появилась астрономия. Именно городские изобретения привели к образованию излишков сельскохозяйственной продукции, позволявших кормить тех, кто не работает на земле. Городские технологии настолько изменили натуральное хозяйство, что работники смогли уйти с полей и заняться иными промыслами. «Главным изобретением, или явлением, эпохи неолита было не сельское хозяйство, при всей его важности, — отмечает урбанист Джейн Джекобс. — Им стала устойчивая, взаимозависимая, творческая городская экономика, благодаря которой возникло множество новых видов труда, включая и сельскохозяйственный»1.

Отличительным признаком города также были стены, служившие средством защиты и торговым барьером, а также в некоторых случаях определявшие гражданство, когда «своими» признавались лишь те, кто родился в их пределах. В эпоху Возрождения в Италии стены городов-государств были тщательно обдуманными и грозными сооружениями, демонстрировавшими как военную мощь, так и коммерческое процветание общины. Фрагменты старых стен и сегодня можно увидеть во многих крупных городах мира — и в Париже, и в Марракеше, и в Пекине. В других местах — там, где стены были полностью снесены, например в Лондоне и Флоренции, — очертанию прежних границ города следует схема дорог.

Наряду с превращением стен в отличительный признак города происходило разделение пространств внутри него. Города всегда были тем местом, где незнакомые друг с другом люди встречаются для торговли, поэтому понадобились склады, чтобы хранить товары. В город не только свозили зерно, скот и драгоценности, здесь еще и располагалось множество мастерских, где простые предметы — миска, рог или шкура — превращались в товар. Таким образом, город стал тем местом, где люди, изготавливающие что-то своими руками (а не обрабатывающие землю), могли обеспечивать себя торговлей, обменивая товары на еду.

Но жизнь в городе никогда этим не ограничивалась. Первые города были средоточием не только торговли и ремесел, но еще идей и знаний. У каждого квартала создавалась репутация благодаря умениям ремесленников, и со временем некоторые из них прославились своим мастерством — от гончарного дела до искусной резьбы. Именно в первых городах была создана письменность — сначала она использовалась для отчетности, фиксации прав собственности и сделок, затем для описания ночного неба, поиска судеб в очертаниях созвездий. А позднее были записаны и истории, породившие мифы о происхождении первых поселений.

Итак, город возник в результате революции, изменившей характер общежития и самоорганизации людей. Но как выглядело это новое социальное устройство?

Подлинная сущность города не поддается простому объяснению. Кое-что о его возникновении рассказывают исторические источники, но вопрос о том, каким образом многочисленные элементы города объединились и какие динамические характеристики отличают его от всего остального, остается открытым. Каждый, кому приходилось читать рассказ Марко Поло о великой столице Хубилай-хана Ханбалыке (Пекине), ощущает элегантность и величие имперского города, впечатляющий масштаб его улиц и силу знати, жившей за дворцовыми стенами:

А величиной этот город вот какой: он квадратный, в округе двадцать четыре мили; все четыре стороны равны; обнесен он земляным валом, в вышину шагов двадцать, а в толщину внизу шагов десять; наверху стена не так толста, как внизу... Стена зубчатая, белая; в ней двенадцать ворот, и у каждых ворот по большому и красивому дворцу; на каждой стороне по трое ворот и по пяти дворцов, потому что тут в каждом углу еще по дворцу. В дворцах большие покои, куда складывается оружие городской стражи.

Улицы в городе, скажу вам, широкие, прямые. Из конца в конец все видно, из одних ворот в другие. Много там прекрасных дворцов, отличных гостиниц, и много славных домов. Все участки земли, на которых стоят дома, имеют форму четырехугольника с прямыми линиями; на участках расположены большие, просторные дворцы с дворами и садами приличествующих размеров. Каждый квадратный участок окружен ухоженными улицами. Таким образом, весь город состоит из квадратов, как шахматная доска2.

Сравните это с тем, как описала Гринвич-Виллидж Джейн Джекобс:

На хорошем городском тротуаре этот балет всегда неодинаков от места к месту, и на каждом данном участке он непременно изобилует импровизациями... Вот мистер Хэлперт отпирает замок, которым ручная тележка прачечной была прикована к двери подвала; вот зять Джо Корначча складывает пустые ящики у магазина кулинарии; вот парикмахер выносит на тротуар свое складное кресло; вот мистер Голдстейн располагает в необходимом порядке мотки проволоки, давая тем самым знать, что магазин скобяных изделий открыт; вот жена управляющего многоквартирным домом усаживает своего упитанного трехлетнего малыша с игрушечной мандолиной на крылечке.

Когда я возвращаюсь домой с работы, балет достигает крещендо. Это время роликовых коньков, ходуль, трехколесных велосипедов, игр в укрытии, которое дает крыльцо, в крышечки от бутылок и в пластмассовых ковбоев... Большей частью ночью звучит веселая скороговорка — остаточные обрывки вечеринок; а часа в три утра может раздаться пение, очень даже неплохое, кстати.

Всегда, разумеется, что-нибудь да происходит, балет никогда не останавливается совсем, но общее впечатление от спектакля мирное, общий его темп довольно-таки неторопливый. Те, кто хорошо знает такие оживленные городские улицы, поймут меня3.

Мы видим два совершенно разных представления о городе. Марко Поло описывает пространство величественных улиц и дворцов, здесь город — это его материальная форма. Джейн Джекобс и словом не обмолвилась о «ткани» городского ландшафта, для нее он — только декорации к спектаклю жизни горожан. Где же искать подлинный город: в его ткани или в людской суматохе? Наверное, нам нужно найти то, что объясняло бы динамику городского опыта.

Веками суету называли чуть ли не самой главной проблемой города. Философам, градостроителям и политикам большой город, с давних пор считающийся порождением человеческого разума, представлялся логично устроенной, упорядоченной, просчитанной системой. Подобно тому, как создатели классической политэкономии рассматривали людей как рационально мыслящих, примитивных участников рынка, специалисты по городскому планированию надеялись, что прямые улицы и регулирование в области строительства создадут функциональные районы, породят счастливых и «простых в обращении» горожан. Пора, однако, переосмыслить эти базовые предположения. Мы не так беспристрастны, линейны, эгоистичны и предсказуемы, какими предстаем в этих расчетах, и то же самое можно сказать о тех местах, где мы живем.

Гудзон-стрит

Городская улица — это сложная сущность, которая всегда находится в развитии. Дать определение этому понятию непросто, но, когда мы ее видим, мы понимаем, что это именно она. Незавидный результат одной из недавних попыток определить это явление выглядит так: сложная система — «это система, состоящая из сложных систем»4. Эта идея улицы как сложности имеет необычное происхождение: она родилась в годы Второй мировой войны в американских научных лабораториях, где ради победы над нацистской Германией собралось немало выдающихся умов. Это неожиданное междисциплинарное взаимодействие оказало влияние на наши представления о мире: в частности, из сочетания электронных вычислений, криптографии и ракетных технологий родилась наука нового типа.

В 1948 году в American Scientist появилась статья Уоррена Уивера, главы Фонда Рокфеллера — одной из ведущих спонсорских организаций США, — где автор высоко оценил наработки военных лет и попытался продемонстрировать, что эти совместные усилия и развитие компьютерных технологий могут дать ответ на новые вопросы, которые прежде оставались без внимания.

До сих пор, отметил он, ученые сосредоточивали внимание на двух разновидностях исследований: решении «простых» проблем с минимальным количеством переменных (например, взаимодействие Луны с Землей, скатывание мраморных шариков по склону или эластичность рессоры) и проблем «дезорганизованной сложности», содержащих так много переменных, что рассчитать поведение отдельных элементов просто невозможно (прогнозирование траектории молекул воды в реке, организация работы телефонного коммутатора или сведение баланса страховой компании). Существует, однако, и третья категория проблем: они связаны с «организованной сложностью». Уивер дал краткую характеристику этой новой научной сферы:

Почему осинник двухлетний раскрывается именно по вечерам? Почему соленая вода не утоляет жажду? <...> От чего зависят цены на пшеницу? <...> Как разумно и эффективно стабилизировать валюту? До какой степени можно доверяться свободному взаимодействию таких экономических сил, как спрос и предложение? <...> Как объяснить модель поведения организованной группы людей, например профсоюза, объединения промышленников или расового меньшинства? Несомненно, здесь задействовано множество факторов, но столь же очевидно, что в данном случае необходимо нечто большее, чем математические расчеты средних величин5.

Только такой изобретательный (и увлеченный) человек, как Уоррен, мог выработать иной взгляд на жизнь, и его статья определила новый путь поиска закономерностей и порядка в кажущемся хаосе. Поставив вопрос, можно ли найти связь между вирусами, генами, колебаниями цен на пшеницу и поведением групп людей, Уоррен дал на него такой ответ: «Все это вопросы, в которых необходимо одновременно учитывать значительное число факторов, связанных друг с другом в органичное целое. Согласно предлагаемой нами терминологии, они представляют собой проблемы организованной сложности»6. Как позднее Джекобс, наблюдавшая за улицами Манхэттена, Уивер предположил: под внешней хаотичностью можно обнаружить невидимый порядок или принцип и, чтобы превратить эти странные ритмы в формулы, нужна наука нового типа. Ученым следует изучать не отдельные элементы, а связи между ними, их взаимоотношения и взаимодействие. Он предположил, что мир состоит из систем, групп взаимосвязанных единиц, оказывающих друг на друга мощное воздействие. Таким образом, задачей «теории сложности» должно быть выявление первоначальных форм системы и расчет особой динамики, которая их меняет.

Работы Уивера стали образчиком для науки о самоорганизующихся системах; со временем эти идеи открыли новые направления исследований в биологии, технике, физике, кибернетике и химии. Ориентируясь на его труды, Е.О.Уилсон провел новаторское исследование жизни муравейников и создал социобиологическую концепцию «сверхорганизма». Теория сложности сыграла важнейшую роль в разработке метода коммутации пакетов, лежащего в основе интернета. Она же легла в основу модели ценообразования опционов Блэка-Шоулза, которая в 1990-х годах привела фонд Long Term Capital Management на вершину финансового успеха, а затем, в 2000 году, к банкротству; и «гипотезы Геи» Джеймса Лавлока, согласно которой Земля представляет собой самоорганизующуюся структуру. Она применялась даже для анализа прочности социальных связей и в качестве интересного нового инструмента для «картографии» мозга.

Джейн Джекобс одной из первых взглянула на город с точки зрения сложности. Она не была ни ученым, ни архитектором, ни проектировщиком, ни чиновником, но ее мысли о функционировании города, почти интуитивная вера в сложность «организма» улиц оказали большое влияние на нынешнее развитие городов. В своей самой известной работе — «Смерть и жизнь больших американских городов» — она выступает со словом в защиту сложных пространств: «Под кажущимся беспорядком старого города там, где он функционирует успешно, скрывается восхитительный порядок, обеспечивающий уличную безопасность и свободу горожан. Это сложный порядок... Этот порядок целиком состоит из движения и изменения, и хотя это жизнь, а не искусство, хочется все же назвать его одной из форм городского искусства. Напрашивается сравнение с танцем»7.

Этот танец Джекобс назвала «балетом Гудзон-стрит», по имени того места, где она жила в Гринвич-Виллидже. Противореча традиционному взгляду на город как на пространство грандиозных бульваров и упорядоченных пространств, Джекобс считает геномом мегаполиса хаотичный уличный пейзаж. Город — это собрание сложных пространств, а не рациональных элементов. Этот причудливый уличный ландшафт — пожалуй, самое важное, и сейчас почти забытое, определение того, что представляет собой город, и именно здесь, во взаимодействии таких разных людей, живущих обычной жизнью и занимающихся своими делами в своем квартале, кроется гений мегаполиса. Если бы градостроители и архитекторы уделяли больше внимания необычным способам реализации сложности и больше думали о жизни улицы, а не видели в ней лишь пустое пространство между зданиями, наши города были бы совершенно иной — и, возможно, еще более приятной средой обитания.

Но проблема со сложностью заключается в ее непредсказуемости: подобно живому организму она развивается неожиданными путями. Итак, если бы мы поместили город в лабораторию, как бы он выглядел? У голландского архитектора Рема Колхаса есть много радикальных мыслей о городе. Работая преподавателем архитектуры и дизайна в Высшей школе дизайна Гарвардского университета, Колхас вместе с коллегами выдвинул идею программируемого города — Римской операционной системы (Roman Operating System, сокращенно ROS). Как отмечает Уивер в одной из своих первых работ, сложная система начинается с удивительно простого набора элементов, поэтому Колхас разбирает город на базовые компоненты, «стандартные части, размещенные на матрице»8. В основе этих частей лежат «строительные блоки» Рима — древнего города, первоначально возникшего на берегах Тибра, но затем его модель была распространена на все уголки империи, и поныне ей следуют многие западные мегаполисы.

Колхас надеется добраться до главных составляющих города: того, что необходимо ему для процветания. Но еще больше он хочет показать, как в результате взаимодействия эти элементы претерпевают самые неожиданные изменения. Как и в любой сложной системе, мы можем выявить первичные компоненты, но не в состоянии предугадать, что произойдет, когда они соединятся. Таким образом, элементы города — от арок, храмов и акведуков до принципов шахматной планировки и римского градостроения — развиваются и перемешиваются в городском пространстве. Когда город полностью запрограммирован, отмечает Колхас, остается нажать кнопку «пуск» и наблюдать, как он растет.

Из таких простых частей быстро рождается сложный город. По мере того как отдельные части начинают взаимодействовать, интегрироваться, согласовываться и преобразовываться, возникают новые гибридные пространства, меняется форма и характеристики мест. В каких-то кварталах неожиданно воцаряется порядок, какие-то сообщества живут на грани хаоса. Подобно улью, термитнику или цветку со множеством лепестков город порождает собственную сложность — сложность связей, взаимодействий и сетей. Город — это организм, у него есть свои особые силы, и со временем целое становится мощнее, чем совокупность частей. Сложный город нельзя охарактеризовать только как сумму его частей.

Поэтому судить о городе только по его физической «ткани» было бы ошибкой: гений мегаполиса заключен не в ней. Город — это то место, где встречаются незнакомцы, и из взаимодействия возникает сложность: мы постоянно создаем связи, перемещаемся, отправляемся на работу по утрам, завязываем дружбу, проводим деловые совещания, стоим в очередях, забираем детей из школы и везем их в спортивную секцию, вечером пользуемся теми удовольствиями, что предлагает нам городская жизнь, а в это время другие убирают наши рабочие помещения, моют кофейную чашку, что вы оставили на столе, водят поезда метро, на которых вы возвращаетесь домой. Эти связи важны: они формируют городскую сеть, служат базовыми импульсами энергии в городском обмене веществ. По мере роста города усиливается и интенсивность этих связей.

Однако не все связи одинаковы. Базовые для каждого — это семейные узы и крепкая дружба. По данным специалиста в области эволюционной психологии Робина Данбара, у большинства людей имеется «сеть» из примерно 150 контактов. Но если посмотреть на списки «френдов» среднестатистического пользователя фейсбука, мы увидим куда более многочисленную группу, где есть знакомые, коллеги по работе, друзья друзей. Есть и еще одна группа людей, которых мы редко вспоминаем в «реальной жизни», — те, с кем мы когда-то вместе учились и работали, но потом утратили связь: бывший партнер лучшего друга вашего партнера, агент по сбыту, с которым вы видитесь раз в год на конференции, однокашник по университету, только что пригласивший вас в друзья на LinkedIn.

Эти спорадические контакты называются «слабыми звеньями»: на них первым обратил внимание американский социолог Марк Грановеттер. В своем новаторском исследовании он проанализировал возможности слабых связей при устройстве на работу и пришел к выводу, что рекомендацию или направление мы с большей вероятностью получим от шапочного знакомого, чем от близкого друга. «Слабые звенья», предположил он, обеспечивают контакт с более широким кругом людей и мест, чем регулярное общение и совместная работа. Грановеттер утверждает: «Люди, имеющие немного „слабых звеньев“, лишены информации из отдаленных уголков социальной системы и обречены на ограниченный спектр новостей и мнений близких друзей. Эта депривация не только изолирует их от самых свежих идей и веяний, но и может поставить в невыгодное положение на рынке труда»9.

Часто считается, что приезжих в городе ожидает безразличие и пренебрежение: город отторгает чужаков. Поэты — от Вордсворта до Бодлера — писали об ощущении зыбкости в городской среде, одиночества в толпе. В доказательство негостеприимности города часто приводят истории о покойниках, долго лежавших в собственных квартирах, потому что соседи были с ними незнакомы. Кроме того, жизнь в городе настолько динамична и изменчива, что наладить серьезные отношения с теми, кто вас окружает, почти невозможно. И все же, хотя, вероятно, город действительно становится все более «раздробленным» пространством, где мы теряем традиционные связи с семьей и обществом, им на смену не приходят ужины один на один с лентой фейсбука в маленькой квартирке-студии. Да, сегодня все больше людей живут одни — в Нью-Йорке до трети населения, — но оказаться в одиночестве в городе трудно.

Благодаря своей сложности город дает больше возможностей для установления контактов, чем любая другая среда. В 1938 году чикагский социолог Луис Вирт опубликовал классическую работу под названием «Урбанизм как образ жизни», в основу которой легли данные о евреях-иммигрантах, недавно прибывших в город. Он утверждал, что городская жизнь угрожает национальной культуре, подрывает традиционные связи и заменяет их «безличными, поверхностными, преходящими и отрывочными [контактами]. Сдержанность, равнодушие и пресыщенность, которые горожане проявляют в отношениях с людьми, можно, таким образом, рассматривать как способ оградить себя от личных притязаний и ожиданий других». Но именно эти «безличные, поверхностные, преходящие» отношения придают городу уникальность и значение. Именно изобилие слабых связей влечет людей в город, поскольку интенсивность неформальных контактов делает его таким особенным, — и эти самые слабые связи спаивают мегаполис воедино. В своей книге «Одиночество» психолог Джон Качиоппо высказывает предположение, что мы запрограммированы для коллективной жизни и ощущение одиночества — не естественное состояние человека, а сигнал тревоги, требующий от нас расширить круг контактов, чтобы повысить шансы на выживание.

По мере того как вокруг нас разрастается мегаполис, нам приходится соответственно адаптировать наши связи и контакты, искать новые, полезные для всех способы общежития.

Город построен на «слабых звеньях»: эти контакты между людьми для него — как электрический ток. В результате город в целом становится сильнее, чем сумма его частей, и этот странный феномен — который в теории сложности называется «становлением» — придает сложному городу уникальную динамику. Кроме того, именно он подпитывает энергией балет на Гудзон-стрит и становится сырьем, из которого, несмотря на напряженность городской жизни, формируются доверие и общность. Эта энергия обладает странной силой, которая затем впитывается обратно в городскую ткань, и на ней стоит остановиться поподробнее.

Джефри Уэст не похож на обычного физика-теоретика. Окончив Кембридж, он перебрался в США, где основал группу по физике высоких энергий в Национальной лаборатории в Лос-Аламосе. Именно тогда он заинтересовался проблемой метаболизма: связью между размерами, обликом животного и количеством энергии, необходимым ему для жизни.

В своей работе Уэст отталкивался от открытий швейцарского биолога Макса Клайбера, который в 1930-х годах изучал соотношение между весом, размером и потреблением энергии у различных животных, от мыши и кошки до слона и даже кита. Результаты оказались неожиданными: выявилась прямопропорциональная связь между размером существа и его энергопотреблением. Кроме того, выяснилось, что большинство животных умирает, когда сердце сделает 1-2 миллиарда ударов, при этом крупные животные живут дольше: пульс курицы 300 ударов в минуту, а слона — только 30. Клайбер обнаружил прямую связь между размером и продолжительностью жизни. В своих исследованиях Уэст уточнил сформулированные Клайбером закономерности и попытался прояснить их механизм.

Диаграмма Клайбера, показывающая связь между размером и метаболизмом

В 2005 году Уэст стал президентом Института Санта-Фе, Мекки всех специалистов по теории сложности. Институт был создан в 1980-х годах для изучения связей между физикой, математикой, компьютерной наукой и эволюционной биологией (охват дисциплин в институте настолько широк, что там имеет кабинет даже писатель Кормак Маккарти). На этом посту Уэст сосредоточил внимание ученых на природе города — наверное, величайшего из всех самоорганизующихся организмов; за урбанистические исследования его включили в почетный список «100 самых влиятельных людей в мире» по версии журнала Time.

Уэст изучил динамику развития городов по мере увеличения их размеров: как менялся их облик и характер, как при росте плотности населения усиливалась интенсивность взаимодействия людей. Позднее в одном интервью он признал: «Мы проводим все это время, думая о городах с точки зрения их местных особенностей, ресторанов, музеев и климата... Но у меня было ощущение, что здесь есть нечто большее, что характер каждого города формируется и набором скрытых закономерностей»10.

Он намеревался выявить правила, определяющие сложность города. У Уэста уже сложилось определенное понимание природы самоорганизующихся систем, но он развил его, рассматривая город как органическое целое, подобное улью, муравейнику или даже слону. Он собрал максимально возможный объем данных — о площади американских городских центров с населением больше 50 тысяч человек, статистику о ВВП крупных городов, уровне преступности, денежных суммах, получаемых от каждой АЗС во всех 52 штатах США, патентах и налоговых поступлениях, — а затем соединил их вместе, стараясь выявить глубинный порядок, определяющий функционирование города. Исследование не только охватывало американские города, но и включало в себя данные Национального статистического управления КНР, Евростата, даже цифры о площади дорожного покрытия в Германии. В совокупности эти сведения составили одну из самых обширных баз данных, которые только можно себе представить. Выводы Уэста оказались весьма интересными.

В своей «единой гипотезе городской жизни» Уэст предположил, что все города одинаковы и живут по одним правилам. То есть, хотя у каждого своя история и характер, сходства между ними больше, чем различий. Также, подобно тому как метаболизм мыши некоторым образом соотносится с метаболизмом кита, главной детерминантой города является его размер. В двух словах это выглядит так: назовите Уэсту численность населения любого города и он скажет вам его основные характеристики. «С помощью этих законов я могу точно спрогнозировать количество преступлений против личности или общую площадь дорог в японском городе с населением 200 тысяч человек. Я ничего не знаю об этом городе, ни его истории, ни даже где он находится, но я могу рассказать о нем все»11.

Но, хотя метаболизм города можно оценить подобно метаболизму слона, между городами и животными имеется существенное различие. Клайберовский закон энергопотребления работает по сублинейному правилу четверти, то есть уровень основного обмена увеличивается не на такую же величину, что и вес. Так, если вес животного возрастает вдвое, уровень метаболизма увеличивается только на 75%. Развитие городов, напротив, следует суперлинейному закону, в соответствии с которым при увеличении размера города на 100% эффективность его функционирования и уровень энергопотребления повышаются больше чем вдвое. Полученные Уэстом результаты можно наблюдать повсюду: чем больше город, тем выше среднедушевой доход. Кроме того, в таком городе будет больше возможностей для творчества и производства; увеличение любой социально-экономической активности ведет к росту производительности труда, диверсификации экономической и социальной деятельности12. Таким образом, города становятся городами благодаря своей повышенной сложности.

Как отметил Уэст в интервью New York Times в 2010 году, он подводит научную основу под интуитивную догадку Джейн Джекобс: «Лучший комплимент для меня — когда люди подходят и говорят: „Вы сделали то, что сделала бы Джейн Джекобс, если бы была математиком“... Имеющиеся данные четко показывают то, до чего она дошла своим умом, — когда люди собираются вместе, их продуктивность намного возрастает»13. Джекобс изучала то, что видит, и наблюдала жизнь собственной улицы, а суперлинейный закон Уэста показывает, что эта сложность возникает всякий раз, когда люди собираются вместе.

Город XXI века не будет рациональным и упорядоченным, скорее жизнь городов во всем мире будет сравнима с хаотичной жизнью сотен тысяч недавних переселенцев, ищущих себе жилье. Это будет динамичная среда, постоянно преобразующаяся, самостоятельно открывающая основополагающие законы собственной деятельности. Пожалуй, только «единая гипотеза городской жизни» Уэста сможет сохранить актуальность перед лицом социально-экономических и политических потрясений ближайших десятилетий. Эта перспектива одновременно манит и тревожит. И все же есть веские основания надеяться на лучшее. Эта надежда связана с восприятием города не как определенного места, а как общности людей, которые вместе живут, работают, развлекаются и выстраивают друг с другом отношения.

Глава 2. ВНУТРИ УЛЬЯ

Сложность балансирует на грани хаоса, и города бывают опасными и непредсказуемыми. Достаточно вспомнить о странном ощущении, возникающем в гуще толпы, — будто человек теряет свое «я», перестает быть хозяином положения, оказывается беззащитным перед окружающими его потоками людей и их эмоциями. На протяжении всей истории человечества существует страх индивидуума перед толпой (в английском языке слово «толпа», mob, появилось в 1680-х годах для обозначения mobile vulgaris — безликой кишащей массы, готовой взбунтоваться в любой момент). С тех пор одни писатели твердили о безумии толпы, а другие пытались доказать, что она может быть очень мудрой. Как показывает Элиас Канетти в своей книге «Масса и власть», правители всегда относились к толпе с подозрением и страхом: ее пытались контролировать, рассеивать, приводить к повиновению любыми средствами. Это ощущение зыбкости мы испытали на себе в августе 2011 года, когда в Лондоне вспыхнули уличные беспорядки. Начались они так же, как множество предыдущих бунтов в Британии, США, Франции и других странах: с гибели молодого человека от рук представителей власти.

4 августа 2011 года в Тоттенхэме на севере Лондона полицейские застрелили 29-летнего чернокожего Марка Даггана. Следующие три дня по городу ползли слухи: он первым выстрелил в блюстителей закона; пуля пробила ему грудь навылет и попала в рацию полицейского, стоявшего сзади; у него за голенищем был спрятан пистолет; это было не оружие, а муляж; нет, пистолет был настоящий, но Дагган прятал его не за голенищем, а под пассажирским сиденьем автомобиля. О том, что убитый был женат, что у него осталось четверо детей; что его дядя был бандитом и наркоторговцем в Манчестере. Что за Дагганом следили, потому что подозревали его в подготовке убийства из мести, и что он вел себя подозрительно. Однако никто из чиновников не счел нужным сообщить членам семьи Даггана, как погиб их сын, муж и отец, и 6 августа они возглавили мирную демонстрацию у полицейского участка Тоттенхэма, надеясь получить ответы на свои вопросы. Протестующие спокойно простояли весь день перед участком, ожидая, что кто-нибудь из представителей власти объяснит им, что случилось. Кадры бунта, начавшегося вечером и бушевавшего еще трое суток, были растиражированы по всему миру1.

На следующий день, в воскресенье, 7 августа, призывы к волнениям начали распространяться посредством бесплатных СМС в системе BlackBerry, через фейсбук и другие мобильные коммуникационные платформы. Как только стемнело, в Тоттенхэме, а также Брикстоне, Айлингтоне и даже в центре города, на Оксфорд-стрит, произошли вспышки насилия. В ночь на понедельник был сожжен дотла мебельный магазин в Кройдоне; круглосуточная служба новостей ВВС снимала происходящее с вертолета. Говорили о бандах, врывавшихся в рестораны и отбиравших у посетителей драгоценности и кольца. На веб-камеру было заснято ограбление одного туриста, причем возникало впечатление, что первоначально нападавшие подошли к нему, чтобы узнать, все ли с ним в порядке. Распространялись ужасные кадры, на которых толпы грабителей взламывали решетки на витринах магазинов и врывались внутрь.

После беспорядков 2011 года на все лады обсуждались жадность и бесстыдство молодежи, проблемы социального отчуждения и безработицы, бесправия и доверия, но почти не говорилось о роли самого Лондона в этих событиях, об уникальности функционирования города, о том, что случается, когда этот механизм дает сбой. В этом случае — и отнюдь не впервые — город обратил экстремальное насилие против себя самого, сложная система самоликвидировалась. Мэр и политики, обычные системы контроля, не смогли справиться с ситуацией. Но может быть, нам стоит задаться вопросом, почему подобное происходит так редко? Если город — такое вместилище хаоса и беззакония, как мы предполагаем, отчего такие бунты не возникают сплошь и рядом?

Давайте представим улей. Человека всегда сравнивали с пчелой: со времен Античности философы и политики использовали причудливо организованную жизнь улья как метафору нашего общества, говорили о схожести метаболизма города и улья. В «Георгиках» Вергилия — элегической поэме о сельской жизни — улей выступает как модель демократии: там все принадлежит государству и государство заботится обо всех2. Но как это государство было организовано? Вергилий видел в этой «коммуне» иерархию — ею правила мужская особь, которую выбирали остальные и которую можно было сместить, если она не справлялась с обязанностями. На нижних ступенях социальной пирамиды каждая пчела была торговцем и честным трудом приносила пользу не только себе, но и всем.

В последующие столетия образ «трудового» улья всплывал всякий раз, когда требовалось объяснить сложность взаимодействия между людьми. Впрочем, это многозначная метафора: для Сенеки пчела была символом монархии. В период феодализма труженица-пчела обозначала крепостного или виллана, не имеющего права оспаривать или пытаться улучшить свое положение в обществе. Английское слово «пчела» (bee) происходит от голландского «король», поэтому у Шекспира в «Генрихе V» пчелиный рой снова предстает моделью стабильного общества, где всякий знает свое место и доволен им3.

А что же в эпоху революций — остался улей символом королевства или превратился в образ содружества-республики? Считались рабочие рабами или партнерами по труду? И как выглядел образ лидера? «Царством амазонок или женщин»4 улей стали называть лишь с прорывом в области научного знания, удачно совпавшим с правлением английской королевы Елизаветы I. «Городской метафорой», воплощением мегаполиса улей стал к началу XVIII столетия, когда по всему миру происходило быстрое разрастание городов, подпитывавшее развитие многообразного потребительского рынка, глобализацию торговли и создававшее предпосылки для промышленной революции. В результате из символа жесткой, упорядоченной иерархии он превратился в модель хаотичной ярмарки эгоизма, предприимчивости и погони за прибылью. Этот образ подытожил Бернард де Мандевиль в своей сатирической поэме «Басня о пчелах», изданной в 1714 году. Он изобразил город как рой, где всеми пчелами движут эгоистические интересы. Более того, он высказал предположение, что без греховной жажды наживы улей просто рухнет. Лондон того времени был крупнейшим городом мира, столицей формирующейся колониальной империи, протянувшейся от кварталов Калькутты до тростниковых плантаций Ямайки, где банковское дело было развито куда сильнее, чем у любого из его европейских соперников. Бродя по городу, разглядывая его улицы, Мандевиль рисовал картину, вполне знакомую и нам сегодня, — образ современной столицы со всеми ее противоречиями, опасностями и парадоксами, и в то же время прославлял сложность: «Каждая часть улья была исполнена пороков, но в целом он являлся раем»5. Город был рассадником тягчайших грехов, но их совокупность парадоксальным образом порождала добродетель. Что же спасало город — торговля? Может быть, возможности, которые дает бизнес, управляли обществом и успокаивали его? Мандевиль рисует картину города, которому не нужны мэры, политики или стражи порядка: сам рынок невидимо формирует из эгоистичных частей добродетельное целое.

Совсем иной образ рисует современный французский уличный художник JR, который с помощью больших черно-белых фотограффити заставляет людей задуматься о своем месте в обществе. Карьера JR, в 2011 году получившего премию фонда TED, началась, когда он нашел в парижском метро фотокамеру и стал расклеивать по всему городу огромные фотопортреты своих знакомых из banlieues — запущенных пригородов французской столицы. Эту выставку, в качестве холста использующую «самую большую галерею в мире» — городские улицы, он назвал «Портретом поколения». Потом JR реализовал проект в Израиле, разместив большие портреты израильтян и палестинцев на только что построенной бетонной стене на границе с автономией. В 2008 году он приступил к осуществлению серии проектов под названием «Женщины — герои» в Бразилии, Кении, Индии и Камбодже. В Рио-де-Жанейро, в старейшей фавеле города — Морру-да-Провиденсия JR сделал множество женских портретов, а затем прикрепил увеличенные изображения их глаз к фасадам домов этого трущобного района, создав странный образ — будто сама фавела смотрит на остальной город. По мысли художника, этот проект должен был напомнить о главной роли женщин в обществе и одновременно служить наглядной демонстрацией того, что саму уличную жизнь нельзя игнорировать.

Морру-да-Провиденсия (Рио-де-Жанейро) с фотограффити JR

В «Смерти и жизни больших американских городов» Джекобс показывает, как улица самостоятельно приходит в равновесие; Джекобс называет это «глазами, устремленными на улицу»: сложной, почти не воспринимаемой сознательно сетью контроля и слежения, сотканной самим населением6. На улице, где жила Джекобс, это были владельцы магазинов, старушка, теплыми вечерами выходящая посидеть на крыльцо, завсегдатаи бара «Белая лошадь». Именно за счет этих «незначительных» встреч и контактов обычная улица может превратиться в самоорганизующееся общественное пространство. Но зачастую здесь не обойтись без художника вроде JR, который напомнил бы нам об этих возможностях, вновь сделал бы зримой эту невидимую систему, уравновешивающую повседневную жизнь города.

Так как же «работает» город? Саморегулируется, подобно улью или фавеле с помощью рыночных законов, или контролируется «глазами», устремленными на улицу? И то и другое — примеры сложности, функционирующей внутри сообщества, силы связей, способных упорядочить наши повседневные взаимоотношения. Но ощущение непрочности, того, что в любой момент все развалится на части, постоянно присутствует где-то рядом. Город — пространство свободы, где мы можем беспрепятственно стремиться к личному счастью, но это и место, где сосредоточено много разных людей, что грозит конфликтами и неравенством. Сегодня в мире найдется немало уголков, где трущобы, населенные совершенно нищими людьми, которые не могут позволить себе даже чистую воду, расположены в считаных метрах от дворцов богачей со сверкающими голубыми бассейнами. В результате история города часто превращается в историю напряженности между «верхами» и «низами», между имущими и обездоленными, между могущественными и слабыми. Это дает нам основание думать, что неравенство — неотъемлемое свойство города, что там всегда будут те, кто процветает, и те, кто оказался в отчаянном положении, что сила неизменно останется у того меньшинства, что управляет городом сверху.

На самом деле улей устроен не так, и Гудзон-стрит Джекобс тоже регулирует сама себя по-другому, и понимать сложность следует иначе. Несмотря на важную роль пчелиной матки, «монаршим» статусом ее наградили люди, а отнюдь не соплеменники. На самом деле улей — это абсолютно демократический механизм принятия решений. Вот как это объясняет Томас Д. Сили: «Матка-королева занимает центральное место в его функционировании... верно и то, что тысячи внимательных дочерей (рабочих пчел) в конечном итоге стараются обеспечить ее выживание и репродуктивные качества. Тем не менее королева в пчелиной колонии — не монархиня, принимающая решения. там вообще нет всезнающего проектировщика. деятельностью улья коллективно управляют сами рабочие пчелы»7.

Каждая сложная система — муравейник, улей или город — строится изнутри: она рождается, а не изготовляется. Иными словами, сложный город создается снизу, а не сверху. Из-за того, что городские стены строились по приказу королей и что политическая власть воплощена в камне дворцов, соборов, банков и парламента, мы думаем, что именно оттуда и исходит власть. Но над этим стоит поразмыслить еще раз; не все так просто. Сила возникает и регулируется снизу, найти ее можно там, где находится большинство людей. Как мы уже видели, энергия Гудзон-стрит, где жила Джекобс, — это то электричество, что питает город. Именно эта энергия — жизнь самой улицы — и является подлинным мерилом жизненной силы мегаполиса.

Тем не менее в городе есть мэр, утверждающий, что городом управляет он. Как связаны между собой власть людей в костюмах и менее заметное саморегулирование «глаз, устремленных на улицу»? Мэры нам нужны, но нужны и улицы, где кипит жизнь. Мэрия и улица должны найти способ наладить диалог. Но где искать такое равновесие? В какой степени оно определяется личностью человека, находящегося у власти, и его собственными отношениями с городом? Можно ли с помощью технологий преодолеть расстояние между парламентом и обществом? Меняются ли эти отношения в информационную эпоху, возникает ли новый баланс между двумя полюсами городской «шкалы»?

Частично ответ на эти вопросы можно найти в интеллектуальных дискуссиях XVII века — работах Томаса Гоббса и Джона Локка о природе самой власти. Томас Гоббс был математиком и в молодости немало путешествовал по Европе в качестве учителя дворянских недорослей. Во время одной из таких поездок ему посчастливилось познакомиться с Галилео Галилеем. В 1640-х годах, когда Англия постепенно скатывалась к гражданской войне, Гоббс начал размышлять над тем, как с помощью науки понять устройство человеческого общества. В 1651 году в «Левиафане» он изложил пессимистический взгляд на человеческую природу: людьми движут их желания и они постоянно воюют друг с другом. В результате:

В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда, и потому нет земледелия, судоходства, морской торговли, удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания земной поверхности, исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна8.

По мнению Гоббса, единственный выход из этой прискорбной ситуации связан с установлением твердой, прочной власти. Поэтому в его представлении первое общество и первое государство возникли благодаря нерушимому общественному договору, согласно которому высшая власть всегда права, а ее методы не следует оспаривать. Носителем этой власти мог быть один человек — монарх, избранная группа — аристократия, или демократическое собрание всех людей. Из перечисленных трех форм лишь первую он считал не подверженной разложению. В государстве Гоббса власть исходила только сверху и осуществлялась теми методами, которые суверен считал подходящими. Такая власть не подвергалась сомнению, поскольку любой протест грозил возвратом в прискорбное «природное состояние».

Джон Локк пережил Английскую гражданскую войну ребенком. Его отец сражался на стороне парламента против роялистов и стал свидетелем жутких зверств. Позднее Локк, уже будучи молодым философом и преподавателем Оксфорда, решил разработать общественную систему, которая наверняка исключит те ужасы, что он помнил с детства. Подобно Гоббсу он стремился «переписать» общественный договор, но считал, что в основе всех отношений между людьми лежит не страх, а доверие, и естественным состоянием считал равенство, а не насилие.

В своих «Двух трактатах о правлении» он попытался описать гармоничный город, где найдено равновесие между людьми на улицах и властью монарха. В этом новом обществе власть была не главной защитой от хаоса, а передачей прав суверену по взаимному согласию. Договор, регулирующий эти взаимоотношения, представлял собой динамичный документ, в котором формулировались права, обязанности и полномочия всех сторон. Власть распределялась между улицей и дворцом. Народ имел право свергнуть тирана; ответственный суверен имел обязанности по отношению к подданным.

Оба текста XVII века могут показаться чересчур мудреными и неактуальными для сложного современного мира, но на самом деле они актуальны и сейчас. Представим себе два города: Гоббс-таун и Локквиль. Оба — динамичные современные мегаполисы, куда люди приезжают издалека, надеясь найти здесь дом и благополучие. У каждого города свои особенности, воплощающие философские постулаты отца-основателя.

Современный Гоббстаун можно найти в реальности: Пекин, блестящая столица Китайской Народной Республики, сильно изменился благодаря экономическим реформам Дэн Сяопина в 1990-х, но остается жестко регулируемым городом, где партия и мэрия контролируют земли, бизнес и общество. В 2008 году город «показал товар лицом», проведя самые дорогие в истории Олимпийские игры. Их центром стал стадион «Птичье гнездо», в проектировании которого принимал участие китайский художник Ай Вэйвэй.

Другим триумфом урбанизма последних десятилетий стало превращение Дубая из пыльного городка на берегу Персидского залива в мегаполис, центр финансов, развлечений и торговли. Первоосновой успеха этого города стало открытие нефти в 1966 году, но в руках династии аль-Мактум Дубай разнообразил свой потенциал за счет амбициозных государственных проектов, например расширения порта, привлечения международного бизнеса, благоустройства земель и туризма. Сегодня это настоящая Мекка для любителей развлечений и бизнесменов. Воплощением успеха Дубая стал крупнейший в мире небоскреб Бурдж-Халифа — вознесшийся высоко над пустыней символ динамичной современности города.

Впрочем, внешнее впечатление обманчиво. В августе 2011 года, находясь под домашним арестом в Китае, Ай Вэйвэй описал подлинное лицо города, скрытое от туристов: «Город — это место, обеспечивающее максимум свободы. <...> Пекинов два. Один — это город власти, город денег. Людям не интересно, кто их соседи, они никому не доверяют. Второй — город отчаяния. <...> Все постоянно меняется, по чьей-то чужой воле, по чужому велению»9. Сам художник остается под постоянным надзором властей и подвергается репрессиям: его обвиняют в уклонении от уплаты налогов, а также распространении порнографии и двоеженстве. Вэйвэю запрещен выезд из Китая.

В Дубае теоретически конституционно-монархический строй, но большинство важнейших государственных постов занимают представители правящей династии. Город строили тысячи рабочих, завербованных на Индийском субконтиненте, лишенных основных прав и возможности получить социальную помощь государства или подданство. И в Пекине, и в Дубае желания государства — в лице партии или эмира — находятся на первом месте по сравнению с желаниями отдельных граждан. Быстрое преобразование городов осуществляется исключительно сверху. Несомненно, их можно считать примерами весьма успешного развития города, но захотите ли вы в таком городе жить?

Сингапур, расположенный на южной оконечности Малаккского полуострова, — самый успешный из городов-государств мира, — пожалуй, подходит на роль Гоббстауна. Несмотря на то что в его конституции заимствована британская парламентская система с обязательными регулярными выборами, со времен обретения статуса самоуправляемого государства в 1959 году и независимости в 1963 году там у власти находится всего одна партия: «Народное действие» Ли Куан Ю. Сингапур называют по-разному — от «Диснейленда со смертной казнью»10 до «одного из самых чистых, безопасных, богатых и скучных городов мира»11. Несомненно одно: за первые 50 лет государственности он стал одним из великих мировых городов нашего времени.

Эта неоднозначная картина отражается в том положении, что занимает Сингапур в различных рейтингах городов мира. В 2011 году он занял первое место как город с лучшей инфраструктурой (Best City for Infrastructure), по версии Mercer Consulting и в рейтинге Ericsson «Сетевое общество» (Networked Society); журнал Forbes назвал его «самым развитым городом мира»; он стоит третьим в рейтинге лучших городов для туристов по версии Euromonitor (Top City Destination) и пятым — в индексах «Город мирового значения» (Global Power City) и «Город наилучших возможностей» (Cities of Opportunity)12. По всем показателям Сингапур входит в первую пятерку городов в плане условий для бизнеса, однако в рейтинге «Удобства для жизни» (Liveability) по версии Economist он занял всего лишь 52-е место — картину испортили такие категории, как «экология» и «свобода».

Это островное государство начало набирать политический и экономический вес, когда стало перевалочным пунктом в торговле Британии с Юго-Восточной Азией, и в XIX веке превратилось в сообщество европейских, малайских и китайских купцов, создавших плацдарм на материке, а также индийцев, прибывавших туда в качестве обслуживающего персонала империи. После неудачного эксперимента по объединению в федерацию с Малайзией в 1963-1965 годах независимый Сингапур начал создавать себе новую идентичность и проводить экономические реформы, поскольку, как отмечал позднее в своих мемуарах Ли Куан Ю, «нам надо было создать экономику нового типа, опробовать новые методы и схемы, не испытанные еще нигде в мире, поскольку Сингапур — уникальная страна»13.

Вид на Сингапур с моря.Что это — город-рай или заповедник деспотии?

Партия «Народное действие» решила сделать Сингапур воротами в Азию, привлечь иностранные инвестиции и превратить его порт в транспортный и торговый узловой пункт регионального масштаба. Чтобы обеспечить будущее Сингапура, Ли разработал особый метод, ориентируясь на авторитарную систему, созданную во время японской оккупации в 1942 году, когда он начинал свою предпринимательскую деятельность. Кроме того, после окончания войны Ли побывал в Великобритании, где большое впечатление на него произвели попытки лейбористского правительства создать социальное государство. По возвращении на родину он сформулировал собственную лишенную идеологии прагматическую философию, сочетавшую элементы авторитаризма и «социального государства». В интервью Strait Times Ли объяснил ее так: «Мы сами решаем, что правильно, а что неправильно. И неважно, что думают люди»14. Этот подход оказался чрезвычайно эффективным.

С 1960-х годов, проводя свою жесткую политику, Ли поощрял развитие свободного рынка, инициировал быструю индустриализацию силами государства и перспективные инфраструктурные проекты, в частности в области жилищного строительства и транспорта, а также проводил жесткую социальную политику, стимулирующую накопление, а не потребление, одновременно делающую рабочую силу дешевой и покладистой. Как отмечал Ли, времени на выработку совместно с народом общей концепции развития города у него не было: «В тесном сотрудничестве с основной массой горожан не было необходимости — более того, это только помешало бы делу»15. Вместо этого он позаботился о создании в Сингапуре идеальных условий для иностранных инвестиций. Государство не только следило за тем, чтобы рабочая сила была дешевой, но и развивало систему образования, повышая квалификацию трудовых ресурсов: если в 1960-х среднестатистический взрослый в городе имел три класса образования, то сейчас в Сингапуре грамотны 95% населения. Необходимо было также искоренить коррупцию, поэтому Ли повысил зарплаты государственным служащим и одновременно ужесточил наказания за мздоимство.

Затем он начал привлекать нефтехимические компании, производителей электроники и транснациональные корпорации, чтобы те размещали на острове свои региональные штаб-квартиры — благодаря низким издержкам на строительство, развитой инфраструктуре и политической стабильности. К 1980 году объем иностранных инвестиций в сингапурскую экономику составил 7072 миллиарда долларов. Но в том же десятилетии город поразила и первая рецессия. Отчасти это было связано с экономическим подъемом в соседних странах — Индонезии и Малайзии, также предлагавших дешевые рабочие руки и услуги, что вынудило Сингапур пересмотреть свою политику.

Власти объявили о новом этапе переустройства, коснувшемся как самой ткани города, так и жизни его обитателей. Начали поощрять местных предпринимателей и привлекать на остров больше высокотехнологичных и инновационных компаний: среди них Lucas Films и Biopolis — международный исследовательский центр в области биотехнологий. Больше значения придавалось также культуре и туризму, которые в 1999 году принесли городу 5,6 миллиарда долларов: одним из результатов этой политики стал новый комплекс «Марина-Бей» с театрами, деловым центром и моллами (как будто их мало в городе с «потребительским ландшафтом»), а также трасса для «Формулы-1».

Сегодня Сингапур преподносит себя как полный энергии креативный центр Азии. Однако эта приверженность информационной эпохе чревата рисками: она меняет отношения между властью и народом, который теперь поощряют к новаторству, независимости, образованности. Невозможно стимулировать инновации и экономику знаний, а затем ожидать, что люди будут вести себя как угодливые слуги: в школах появилась новая программа обучения, поощряющая критическое мышление, а не начетничество; инициатива «Сингапур один» гарантирует всем горожанам доступ к высокоскоростному интернету, а в рамках концепции iN2015 планируется воспитать новое поколение бизнес-лидеров мирового уровня.

Тем не менее эта «революция внутри революции» — которая со временем непременно поставит под сомнение «гоббсовский» образ жизни Сингапура — тоже диктуется сверху. Образ сегодняшнего нового режима в качестве «чуткого правительства», поощряющего критику, нужно воспринимать с долей скепсиса. Обозреватель Карл Хэк отмечает: хотя теперь это «не авторитарная улица с односторонним движением, а двусторонняя магистраль, но полоса, направленная в сторону правительства, уже другой»16.

Сингапур-Гоббстаун может показаться непревзойденным примером того, как создавать город мирового класса, доказательством того, что только твердая рука и сильная власть могут гарантировать успех мегаполиса. Гоббстаун — полная противоположность Локквилю, где отношения между политической элитой и улицей принимают форму свободного и честного диалога. Сам по себе Локквиль, возможно, никогда не будет таким впечатляющим и грандиозным, как Гоббстаун: здесь спланированные в центре проекты не реализуются без обсуждения, инфраструктура, скорее всего, перегружена и нуждается в ремонте, кроме того, «слушающий» город — одновременно и «говорящий», так что учитывать приходится множество точек зрения. Один пример Локквиля можно найти всего в 12 километрах к западу от Манхэттена. Ньюарк, чей звездный час пришелся на начало XX века, когда он был крупным портом, страховым и промышленным центром, по-прежнему может похвастаться элегантными высотками в стиле раннего боз-ар и многоквартирными домами в стиле ар-деко, совсем недавно приведенными в порядок после десятилетий небрежения. Упадок города начался после Второй мировой войны, когда из него были выведены промышленные предприятия, а цены на недвижимость резко упали; в этот же период его население сократилось вдвое. Представители среднего класса бежали в пригороды, а центр заполонили мигранты — чернокожие и латиноамериканцы, приехавшие с Юга в поисках работы. Ситуация в городе, которым управляли слабые политики, стала стремительно ухудшаться. В 1967 году на его улицах бушевали беспорядки, спровоцированные очередным случаем жестокого обращения полиции с представителями черного большинства. В 1981 году количество убийств в Ньюарке составило 161 в год, а четверть семей жили за чертой бедности. В 1990-х Ньюарк называли «самым опасным городом Америки».

С 2006 года за возрождение города отвечает мэр Кори А. Букер, и его управленческие методы потрясающим образом раскрывают принципы функционирования гипотетического Локквиля. Букер родился в Вашингтоне, но вырос в одном из богатых районов Харрингтон-Парка (штат Нью-Джерси). Он окончил Стэнфордский университет, где отлично играл в американский футбол, затем получил Родсовскую стипендию в Оксфорде и наконец завершил образование на юридическом факультете Йельского университета. Его воспитывали идеалистом: родители Букера относились к поколению борцов за гражданские права и стали первыми чернокожими менеджерами в IBM. По его собственному признанию, мать и отец внушили ему, что «наша страна создавалась, следуя великолепным идеалам, но в условиях дикой и несовершенной реальности»17. Незадолго до выпуска из Йеля он поселился в квартире на шестнадцатом этаже комплекса «Брик тауэрс» в центре Ньюарка, вдохновившись историей 78-летней Вирджинии Джонс, отказавшейся переехать оттуда, даже несмотря на то что ее сына местная банда убила в вестибюле здания. Букер начал кампанию за права жильцов и прожил в «Брик тауэрс» до самого его сноса в 2006 году.

Первая попытка Букера баллотироваться на пост мэра в 2002 году закончилась неудачно, но в 2006-м, когда действующий глава города Шарп Джеймс вышел из гонки (и двумя годами позже был осужден за коррупцию), он получил 72% голосов. Предвыборная кампания Букера привлекла внимание СМИ: Опра Уинфри назвала его «гением». Сам он обещал горожанам безопасность, обновление города и уважение. Многие считали нового мэра «болтуном», но на самом деле Букер просто осознает важность общения с людьми. Он не только ведет регулярный прием населения, приглашая горожан поделиться своими тревогами, но и часто по вечерам объезжает улицы вместе с патрульными полицейскими, разговаривая со всеми встречными. Однажды, когда в городе убили троих молодых людей, он обратился к людям с церковного амвона. После сноса «Брик тауэрс» мэр переехал в столь же неблагополучный район — Хоторн-авеню, — чтобы оставаться поблизости от работы.

В 2006 году Букер объявил, что Ньюарк станет лидером в области урбанистической трансформации, а два года спустя, когда президент Обама пригласил его в собственную команду, он отказался, предпочтя баллотироваться в мэры на второй срок. Сегодня Ньюарк по темпам роста опережает все города США, а количество насильственных преступлений там резко сократилось. В 2010 году гендиректор Facebook Марк Цукерберг пожертвовал школам города 100 миллионов долларов, многие бизнесмены теперь рассматривают Ньюарк как подходящее место для инвестиций. Этот возрождающийся Локквиль находится на пути к оздоровлению, и, хотя Ньюарк вряд ли достигнет экономической мощи Сингапура, его нельзя назвать «бездушной машиной».

В 2010 году Букер был переизбран на пост мэра чуть меньшим, чем в 2006-м, числом голосов. Чтобы снизить затраты, он был вынужден принимать трудные решения по бюджетным расходам, в полиции прошло сокращение штатов, и уровень преступности снова начал расти. В 2011 году ему пришлось выступать свидетелем на процессе над собственным заместителем, обвиняемым в вымогательстве. В то же время Букер привлек более 700 миллионов долларов инвестиций в новые строительные проекты, создав рабочие места для 2500 горожан. Однако самый невероятный поступок глава города совершил в 2012 году: отмахнувшись от службы безопасности, он спас женщину из горящего дома в собственном квартале Аппер-Клинтон-Хилл. На прессконференции, которая состоялась на следующий день, Букер, наглотавшийся дыма и получивший серьезные ожоги, заметил: «Я — ее сосед и сделал то, что сделало бы большинство соседей»18.