Помоги проекту - поделись книгой:
Я знал, почему Федор Васильевич обхаживает Вальку Капустина. Вальке ничего не стоило сделать любую пакость. Мог заставить своих прихвостней «организовать» короткое замыкание провода, оборвать экран или поднять такой свист, что никакой динамик не поможет. Все мог Валька. За ним числилось немало «подвигов», он состоял на учете в детской комнате милиции, известен был и тем, что два года осваивал программу седьмого класса.
Федор Васильевич и обхаживал Вальку Капустина. Пуще дождя опасался его проделок.
Валька, заросший до плеч грязными волосами, приколол уголок объявления, послюнявил немытый палец и поднял над головой.
— Дядь Федь, дождь будет. Палец мерзнет.
— Ах ты, беда! — вздохнул общественник. — Через сорок минут начало. Побегу в пионерскую комнату, погляжу на артистов. Валек, ты понаблюдай за порядком, чтобы не безобразничали.
— Дядь Федь! Порядок обеспечу. Хулиганов буду самолично бить в глаз.
Едва Федор Васильевич скрылся за эстрадой, Валька обтер о джинсы палец и ухмыльнулся.
— Если дождь будет, то зачем людям спешить? Киса, — кивнул он Сережке из второго подъезда, — карандашик требуется.
Шестиклассник Сережка, лупоглазый и розовый, как поросеночек, порылся в кармане куртки, извлек оттуда шариковую ручку.
— Годится, командир?
Валька попробовал на палец, как пишет стержень, и в объявлении перед словом «спешите» крупно вывел «не».
Сережка-киса зашелся в смехе, а Валька отскочил на два шага и бешено закрутил головой.
— Где этот хулиган? Объявление испортил! Буду бить в глаз!
Я отошел подальше. Никогда не знаешь, что через минуту выкинет этот психованный Валька.
«Научный» Валькин прогноз не оправдался: погрозила туча дождем и поплыла себе дальше. Поэтому к указанному в объявлении сроку, несмотря на предостережение «не опешить», первые ряды скамеек перед эстрадой уже накрепко оккупировали ребятишки. А стоило появиться баянисту и растянуть мехи аккордеона, как из подъездов, словно во дворе показывали живого слона, посыпались опоздавшие.
Надю я видел впервые. Не могу ручаться, что так уж хорошо знаю мальчишек и девчонок всех пяти домов, которые объединяются нашим большим двором, но этой девочки, уверен, раньше никогда не встречал. Стоя у рябины, что развесила над головой желто-красные кисти ягод, я не отрывал взгляда от незнакомки. Может, она была чуть-чуть полновата, но в движениях быстра и легка. Русые волосы волнами метались по плечам. Вместе с тремя девочками она танцевала украинский гопак. Танцевала с азартом, не смущаясь. И все с удовольствием смотрели на нее. Даже Валька, на что дикий человек, и тот притих, рот разинул. А когда раб Сережка, вынув из кармана трубку и насовав за щеки ягод рябины, подтолкнул своего повелителя в бок и прошепелявил с набитым ртом: «Пу-льнуть очередь?», то Валька так саданул его кулаком по спине, что ягоды у Кисы разом вывалились изо рта.
Танцорам хлопали, не жалея ладоней. Счастливые артисты кланялись со сцены, и я видел, как среди зрителей некоторые показывали на девчонку с русыми волосами — тоже интересовались: кто такая, откуда?
Валька Капустин поманил к себе Сережку.
— Видишь ту, слева? — кивнул он на сцену. — Полную разведку произведи — кто и что? Выполняй!..
Третьеклассник Петя Сметанкин, показывая щербатые зубы, пел со сцены веселую песенку про улыбку и кузнечика, который пиликает на скрипке, а я с любопытством ждал возвращения Валькиного «шпиона». Даже поближе подвинулся к Капустину, чтоб лучше слышать.
Только Петя Сметанкин уступил место спортивной Зиночке из дома 32/2, выскочившей на сцену в фиолетовом трико и принявшейся выделывать всякие трюки и тянуть «шпагат», как перед Валькой предстал довольный разведчик Киса.
— Зовут Надькой, — доложил он. — В тридцатом доме живет, квартира пятьдесят два. Недавно переехали. Из этого… как его, города… Ну, Волга в море где впадает…
— Ладно, — поторопил Валька, — дальше? В каком классе?
— Разве не сказал? В восьмом будет учиться.
— В восьмом! — обрадовался Валька. — Ну дела, икс-игрек! Может, как раз в моем классе будет?.. А в какой школе?
— Не знаю. Еще сестренка у нее. В третий класс пойдет…
— Сестренка мне до лампочки.
— Зовут Вика. Сестренку, значит. Маленькая, беленькая такая, с девчонками там сидит…
— Закройся! — оборвал повелитель. — Глянь! Опять она вышла.
— Надя Озерова, — представила ведущая концерта Лена Шумейко из бывшего 7 «А», параллельного с моим недавним 7 «Б». — Надя прочитает стихотворение Иосифа Уткина «Комсомольская песня».
До чего же ясно, будто сейчас, вижу, как Надя стояла на сцене. Стояла и ждала тишины. Наконец откинула со лба русую прядку и сказала:
— Я люблю это стихотворение и волнуюсь, когда его читаю.
Сейчас «Комсомольскую песню» я тоже знаю наизусть, она и мне очень дорога. А тогда, услышанное впервые от Нади, стихотворение ошеломило меня.
Глуховатым, негромким и тревожным голосом Надя читала о том, как враги измывались над ним в тюрьме, пытали, допрашивали и «били мальчика прикладом по знаменитым жемчугам». Последние строки я слушал, кажется, не дыша:
В ту ночь я видел Надю во сне. Страшно видел. Будто это ее вели на расстрел. Она шла под конвоем, улыбалась и откидывала со лба прядь волос.
Проснулся оттого, что закричал. В окно струился жиденький рассвет. Неслышно приоткрылась дверь, и показалось встревоженное лицо мамы.
— Боря, не заболел? — спросила она. — Ты стонал и кричал.
— Мама, — сказал я радостно. — Это же все во сне! Только во сне. А в жизни наоборот. Так хорошо в жизни!
Разделять в столь ранний час мои несерьезные восторги по поводу радостей жизни мама не стала. Лишь улыбнулась:
— Спи, спи. Еще шести нет.
Спать! Уткнуться в подушку и засопеть носом? И это — когда случилось такое! Когда есть на свете Надя! Она совсем рядом, в какой-нибудь сотне шагов. Да, там, в четвертом подъезде тридцатого дома, на третьем этаже, Надя спит сейчас в своей кровати и, наверное, тоже видит сон. Ранним утром сны приходят так часто. Ей может присниться и страшное, и веселое. Все может увидеть. Только меня не увидит. В памяти ее я не существую. Меня, восьмиклассника Бориса Сомова, пятнадцатый год живущего на свете, ростом сто шестьдесят шесть сантиметров и носящего ботинки тридцать девятого размера, меня для Нади нет. Странно: я есть и меня нет…
Сознавать, это было обидно. Впрочем, чего грустить? Пусть для Нади меня нет. Но это ведь пока. Пока не узнала меня. И я принялся мечтать: разве не может случиться, что попадет она не в 6-ю школу, где Капустин учится, а в нашу, 20-ю? Наша не хуже. Физкультурный зал хороший, сад при школе, оранжерея. Говорили, что в мастерскую будут ставить новые станки. А восьмых классов всего три. И вдруг направят ее в наш 8 «Б»! А чего, у нас тридцать восемь человек по списку, недобор. Вполне могут направить. И наша классная, Лидия Максимовна, когда будет решать про себя, с кем посадить новенькую, посмотрит на мою парту, где я третий год сижу с Лидой Кругловой, и скажет:
— Да вот хотя бы с Сомовым. Занимается хорошо, член учкома, и в обиду тебя не даст. А у Лиды рост поменьше, пересадим ее ближе.
Это уж точно: обидеть Надю я бы никому не позволил. И она, конечно, оценила бы мое отношение. А потом, если бы представился случай, я совершил бы какой-нибудь мирный подвиг. Сейчас ведь не военное время. Например, загорелась бы на пятом этаже квартира, а в ней — малый, ребенок. Мать в магазин ушла, квартира заперта. Я стрелой мчусь на чердак, с крыши спрыгиваю на балкон и выношу ребенка из дыма на воздух, потому что к двери не пробиться — огонь. А что делать дальше? Снова забегаю в горящую комнату, срываю с кровати простыню и в ней спускаю ребенка на нижний этаж. Спаситель! В газете напечатали бы. Как бы на меня смотрела Надя!
Мечты эти были сладостны, хотя и маловероятны. Но и то утро мне хотелось верить в самое невероятное.
Я лежал с открытыми глазами и, счастливый от предчувствия чего-то огромного, что должно случиться со мной и что уже случилось, смотрел на чуть трепетавшие за окном листья березы, еще зеленые, не тронутые позолотой близкой осени. Что-то она принесет, эта осень?.. Принесет. Должна. Вот и Валера скоро из армии вернется. Быстро проскочили два года службы. Я перевел взгляд на книжную полку, откуда из-за стекла Валера и Галя улыбались мне с фотокарточки. В марте за образцовое выполнение учебно-боевой задачи (о сути задачи Валера, служивший в десантных частях, естественно, умалчивал) получил краткосрочный отпуск, приехал домой, тогда и сфотографировался вместе с Галей.
Интересно, подумалось мне, рассказал бы я сейчас брату о Наде и о своем чувстве к ней? В марте, в его короткий отпуск, Валера мне понравился. Возмужал, в плечах стал шире — в отца, да и служба в десантных войсках что-то значит, отрастил усики, много шутил, рассказывал армейские анекдоты, щекотал за ушами котенка Пушка. На гимнастерке Валеры сияли три знака отличного специалиста. И все-таки я сомневался, что рассказал бы о Наде с русыми волосами, гордо вскинутой головой, словно это ее саму вели на расстрел. Совсем другое дело — Галя. Вот ей (Галя теперь считалась невестой Валеры), мне казалось, можно было бы доверить любую тайну.
А поделиться своей радостью очень хотелось. Радость не вмещалась во мне, просилась наружу.
Я с трудом дождался, когда отец позавтракает и уйдет на работу. Едва захлопнулась за ним дверь, я выскочил из комнаты и не хуже вчерашней «каучуковой» Зиночки сделал мостик. Потом наспех помылся в ванной и, ухватившись за железную штангу над верхней перекладиной двери (штангу Валера приспособил еще до армии вместо турника), я изобразил такую классическую «лягушку», что вылепились все жилы, ребра и мускулы. Пушок в испуге даже вздыбил шерсть, а мама воскликнула:
— Бог мой, лопнет что-нибудь у тебя.
— Ерунда! — Я спрыгнул на пол и махнул рукой. — Вот Зинка-каучук показывала вчера номера на концерте, это да!.. Зря ты не посмотрела.
— Будто не знаешь! Воскресенье у меня — самый рабочий день. Две экскурсии провела. К вечеру голова раскалывалась.
— Сметанкин песню пел про улыбку… — Я подождал и добавил: — Еще одна девочка очень хорошо стихотворение читала. Как мальчишку в семнадцать лет японцы допрашивали и пытали. А он ничего не сказал. Ночью во дворе тюрьмы его расстреляли.
— Я знаю это стихотворение, — сказала, мама. — Тоже когда-то читала в пионерском лагере… Боря, ты позавтракай тут сам, а я схожу за продуктами. Если будут звонить из экскурсбюро, скажешь, что к одиннадцати я появлюсь.
Конечно, у мамы дел и забот хватает, но все же было обидно, что не дала мне сказать о Наде.
Последние дни каникул прошли как в лихорадке. Почти все время я думал о Наде. Иду в магазин — о ней думаю. Возвращаюсь — то же самое. Обедаю — снова мысли о ней. Ложусь, встаю — все о Наде.
Ах, как было бы хорошо с ней дружить, по обыкновению думал я, вместе ходить в кино и на каток, готовить уроки, выполнять общественную работу, она, конечно, будет выступать в художественной самодеятельности. Тогда, пожалуй, и мне стоит записаться в танцевальный кружок. А может, согласится в секции плавания заниматься? Бассейн «Спартак» в одной остановке от нас. Вместе ходили бы в секцию. Она же волжанка, наверно, хорошо плавает.
Но для начала надо познакомиться с Надей. А как? Если будет учиться в нашей школе да еще в нашем классе — тогда и проблемы нет. А если запишут в 6-ю?.. В таком большом дворе, как наш, можно целый год прожить и только в лицо будешь знать человека. Тут подходящий случай нужен. И я, помня пословицу, что под лежачий камень вода не течет, принялся искать этот «подходящий случай».
Больше двух часов, затаившись с журналом на лапочке, держал под неусыпным наблюдением пятиэтажный дом номер 30 и в особенности его четвертый подъезд с дверью, заколоченной вместо разбитого стекла зеленой фанерой. Однако Надя на улицу так и не вышла. Правда, мое терпение в некотором роде было вознаграждено: в восемнадцать минут первого (я даже по часам отметил, а Валерины электронные часы надел специально, чтобы выглядеть солидней) Надя показалась на балконе. И не одна, а с беленькой Викой. Сестренка подавала ей наволочки, полотенца, и Надя развешивала их на двух натянутых веревках. Хозяйственные девочки, подумал я, и решил, что сейчас-то, после работы, они выйдут во двор погулять.
Возможно, я бы дождался их, но, во-первых, пора было обедать, а во-вторых, неподалеку появился Валька Капустин с двумя своими рабами. Троица занималась ловлей голубей. Расстилали широкой петлей капроновую жилку, крошили хлеб и, спрятавшись за кустами, поджидали доверчивых птиц.
Валька, проходя мимо лавочки, где я сидел с журналом, сразу засек на моей руке часы.
— Бачата нацепил! — поморщился он. — Электроника! А там внутри у них чего есть?
В общем, наблюдательный пункт пришлось оставить.
Зато на другой день ждал совсем недолго. С дребезжащим стуком раскрылась зеленая дверь, и показалось велосипедное колесо. Надя была в синих спортивных брюках, которые (я это сразу отметил) очень шли ей, в кедах и белой майке, открывавшей до локтей крепкие руки и загорелую шею. И опять возле нее словно привязанная была Вика.
Моя засада находилась шагах в двадцати от девочек, я все прекрасно видел и слышал. Сначала испугался, что Надя сядет на велик и укатит, но ошибся. Поклацав гаечным ключом, она закрепила седло в нижнем положении, усадила на него сестренку и стала обучать езде. Это была нелегкая работа. Короткие ноги Вики едва доставали педалей кончиками босоножек, а руль упрямо не хотел слушаться ее тонких и слабых рук. Я бы уже сто раз обозвал Вику тупицей, а Надя только посмеивалась. Ну и выдержка у нее!
Выдержка выдержкой, а все ж измучилась. Щеки покраснели, на лбу под русыми волосами заблестели капельки пота. Мне было жалко ее. Так и подмывало оставить свою засаду и подойти к ним. Вдвоем мы бы живо научили эту неумейку. Очень даже благородно было бы с моей стороны предложить помощь. Ничего особенного — подойти и сказать:
«Отдохни, Надя, посиди. А я потренирую твою сестренку».
Нет, «Надя» не годится. Я же пока не знаком с ней. Лучше вот так, шутливо:
«Эта работ вышибает пот. Разреши эту работ мне поработ».
А что, здорово! Шутку оценила бы. Оценила? А не посчитает нахальством? Первый раз видит человека, а тот, пожалуйте, навязывается в помощники, с глупыми шуточками лезет! Да, может и так расценить… А если просто сказать:
«Девочка, давай помогу поучить сестренку? — И добавить: — Она ведь твоя сестренка?» Чтобы разговор сразу получился естественный.
Последний вариант показался мне самым удачным. Я вздохнул и, чтобы свободными были руки, засунул журнал под ремень штанов. Впрочем, верхнюю часть обложки оставил открытой для обозрения. Если захочет, пусть смотрит: не какой-нибудь детский журнальчик читаю — «Науку и жизнь»!
Все готово. Можно идти. Лучшего момента не придумаешь. Не зря же столько времени проторчал здесь. Ну… А ноги не идут. Была бы это не Надя, я бы не колебался. А Надя… «Что же ты? — убеждал я себя. — Иди. Ты же вроде трусом не был…»
Пока я безуспешно призывал себя к смелости, Надя водворила на место седло, посадила Вику сзади на багажник и, нажимая на педали, резво покатила по дорожке.
Я проводил девочек печальным взглядом и, ругая себя за нерешительность, поплелся домой. «А может, и правильно, что не подошел, — утешал я себя. — Ведь если бы сунулся к Наде со своим предложением, она могла бы ответить: «Спасибо, но я как раз собираюсь уезжать». И уехала бы. Не сказала бы больше ни слова. Это было бы совсем ужасно».
Утешение, конечно, слабое, но что мне еще оставалось?..
А судьба, словно желая испытать мои силы, в тот же день вновь свела меня с Надей. Я шел домой из молочного магазина и, разумеется, думал о ней. Поднял глаза и увидел: Надя входит в булочную. Я не удержался и пошел вслед за ней, хотя покупать ничего не собирался. Я видел, как Надя медленно проходила вдоль ряда полок с кирпичиками ржаного, круглыми буханками серого, российского, батонами по шестнадцать копеек и желтыми, с нежной корочкой, по двадцать две. Надя взяла висевшую двузубую вилку и слегка проткнула желтый крайний батон. Почему-то он не понравился ей — сунула вилку в соседний. Взяла его, положила в сетку, вернулась за кирпичиком ржаного и встала в очередь у кассы. И, пока не расплатилась, я смотрел на нее не отрываясь. Так близко от Нади я еще не был. Пять шагов, не больше. Но что из этого? Я для нее пока не существую, не видит меня, не знает. Ну, может, и скользнула по моему лицу случайным взглядом своих серых спокойных, широко поставленных глаз. Мне показалось: был такой миг. И что? Скользнула, и только. Так можно и на дерево посмотреть, и на старика.
Надя ушла, а я стал торопливо выгребать из кармана медяки. Я спешил. Вон горбатая бабка с плетеной сумкой уже взяла вилку. Нацелилась. Нет, не в этот. Молодец бабушка! И вовсе не горб у нее, а просто такая сутулая… Я быстро взял батон, тот самый, лежавший на полке крайним. Вот и две дырочки, куда Надя ткнула вилкой.
Заплатить я сумел без очереди и потому, еще не доходя до нашего двора, догнал Надю. Догнал ровно настолько, чтобы идти невдалеке от нее. Заговорить или, обгоняя, просто посмотреть ей в лицо — на это решимости у меня снова не хватило. Я надеялся, что она сама оглянется, ведь пишут же: человек чувствует упорный взгляд другого. Однако моего исключительно упорного, призывного взгляда Надя почему-то не ощутила, не оглянулась.
А за день до начала занятий в школе еще раз вышло так, что я вновь мучительно решал ту же проблему: подойти или не подойти? Надя с сестренкой сидела у своего подъезда и читала толстую книжку.
Однажды возле соседнего дома я был свидетелем забавной сценки: вышла во двор Светланка Черкасова, шестиклассница, раскрыла книжку и делает вид, что страшно увлеклась, будто никого кругом не замечает. Вдруг подошел парнишка с третьего этажа, сказал ей слово — она, хлоп, книжку в сторону и тут же забыла о ней. Улыбается, трещит сорокой.
За Надей я наблюдал минут пятнадцать — ни разу головы не подняла. И Вика не таращила глазенки по сторонам, смотрела в свою книжку. Во всем подражала старшей сестре.
Да, Надя на Светланку не похожа. К ней с глупой шуткой не подойдешь, не окажешь сладко-притворным голосом: «Ах, какие мы толстые книжечки читаем!»
Но как же хотелось подойти и познакомиться! От волнений за последние дни я даже похудел. Пояс на третью дырочку застегивал, а тут замечаю — не держит пояс. Пришлось четвертую дырочку обминать.
Думаю, что и в этот раз не решился бы подойти. И правильно. Сейчас-то, два года спустя, хорошо понимаю, что просто не имел права подойти таким образом. Но тогда я еще не знал этого и мучительно переживал из-за своей нерешительности.
Зато подошел Валька Капустин. Он-то, Валька, отчаянный храбрец и нахал, повелитель верных прихлебателей, гитарист, нечесаный хиппози, он был куда больше уверен в себе, чем я. Валька начал с того, чему душа моя так противилась.
— Мамзель, — склонив кудлатую голову, сказал Валька, — мое почтение! — Ее настороженное молчание лишь усилило Валькин натиск. — Мамзель Надежда, интересуюсь: какое литературное произведение читаете?
— А ты не мог бы, — сказала Надя, — где-нибудь в другом месте погулять?
— Ай, что вы! Мне очень приятственно посидеть с вами. Пообщаться. Культурненько побренчать. — Валька снял с плеча гитару на розовой ленте и с накленными головками красавиц. — Могем из репертуара Высоцкого сбацать.
— Не трудись, публика с концерта уходит. — Надя захлопнула книгу и взяла за руку сестренку.
— Гордая! — крикнул вслед Валька. — Слезами умоешься! — Он рванул было струны, но тут же всей ладонью придавил их и кинул гитару за плечо.
Учебниками я запасся еще в июне, тем не менее последний день, как всегда, прошел в беготне и хлопотах. Дома не оказалось тетрадей в клеточку, куда-то задевалась кисточка для клея и мягкая резинка. Наверняка Пушок постарался. У него хобби: вспрыгнет на стол, глаза круглые на что-нибудь уставит — и лапкой, лапкой, пока не сбросит на пол. А уж там заиграет — до генеральной уборки не отыщешь.
Из универмага, где в школьном отделе творилось настоящее столпотворение, я пришел в седьмом часу. К ужину, видимо, по случаю нового учебного года и потому, что я буду заниматься уже в таком серьезном, восьмом, классе, отец приготовил великолепный салат и жаркое. Он был в благодушном настроении: позволил Пушку удобно устроиться на коленях, поглаживал мягкую шерстку его белого воротничка и наставительно, однако без строгости, внушал мне:
— Ты хоть сознаешь, Бориска, на какой уровень выходишь? Восьмой класс! Теперь, по новым программам, в восьмом классе узнаете про такое, о чем прежде и в десятом не имели понятия. Постигнешь, как материя природы в вечном и умном движении существует, про электроны, нейтроны. Ах, до чего же удивительно устроен мир! Только учи, познавай. Мне бы вернуть молодые годы… А у тебя — все условия…
Я знал, к чему клонит отец: чтобы держал твердый курс на институт.
— Валера-то у нас, видишь, — с шумным вздохом заключил отец обращенную ко мне речь, — задурил, заленился, неумная головушка. Куда ж с таким аттестатом в институт! На первом экзамене и срезался. Ты помни про его горький опыт.
Поделиться книгой: