Лунатики

Под конец третьего века до нашей эры героический период древнегреческой науки был завершен. После Платона с Аристотелем, естественные науки получают дурную славу, и они загнивают, так что достижения древних греков были заново открыты только лишь через тысячу с половиной лет. Прометеевское по своей силе предприятие, начавшееся около 600 г. до н.э., за три столетия растратило свой запал, после чего начался период спячки, продлившийся в пять раз дольше.

Если рассуждать логически, от Аристарха всего один шаг к Копернику; от Гиппократа всего лишь шаг до Парацельса; от Архимеда всего лишь шаг к Галилео. Тем не менее, неразрывность была нарушена приблизительно на такой период времени, как от начала христианской эры до наших дней. Глядя назад на путь, проделанный человеческой наукой, можно представить разрушенный мост с торчащими по обеим сторонам стропилами, а вот между ними – ничего, пустота.

Нам известно, как это произошло; если бы мы точно знали, почему это случилось, тогда, возможно, у нас имелась бы панацея для болезней нашего времени. Цивилизационный прорыв в течение Темных Веков в определенном плане является противоположностью прорыва, который начался, пускай и не столь драматично, в ходе Века Просвещения. Последний, в широком смысле, можно было описать как отход от материального мира, презрение к знаниям, науке и технологии; отказ от тела с его удовольствиями в пользу жизни духовной. Подобное явление можно прочитать как зеркальное отражение догматов эпохи научного материализма, которая начинается с Галилео, а заканчивается тоталитаризмом и водородной бомбой. У этих двух явлений имеется только один общий элемент: разум полностью отделяется от веры.

На водоразделе между героическим веком науки и эпохой ее упадка располагается двойная вершина: Платон и Аристотель. Две цитаты могут проиллюстрировать контраст философского климата по обеим сторонам водораздела. Первая цитата, это пассаж, принадлежащий автору из школы Гиппократа; она датируется, предположительно, четвертым веком до нашей эры. "Мне кажется, - говорит автор, рассматривая таинственную болезнь, эпилепсию, - что заболевание это не более "божественное, чем все остальные. Оно обладает естественными причинами, как и все другие болезни. Люди считают ее божественной только лишь потому, что они этого не понимают. Но если бы они называли божественным все, чего они не понимают, тогда бы божественным вещам не было бы конца". Вторая цитата взята из "Республики" Платона, где автор суммирует свое отношение к астрономии. Звезды, поясняет он, какими бы не были они красивыми, являются только частью видимого мира, который сам по себе является только лишь мутной и искаженной тенью или копией реального мира идей; следовательно, попытка точно определить движения этих несовершенных тел уже абсурдна. Вместо этого: "давайте-ка сконцентрируемся на (абстрактных) проблемах, сказал я, как в астрономии, так и в геометрии, и отбросим небесные тела, если собираемся по-настоящему постигнуть астрономию"[42].

В равной степени Платон враждебен первой и главной области науки пифагорейцев. "Учителя гармонии, - заставляет он жаловаться Сократа, - сравнивают звуки и созвучия, которые можно только слышать, в связи с чем их труды - равно как и астрономов – напрасны".

Ничего из этого, скорее всего, и не собиралось быть принято буквально, но было принято – той самой экстремистской школой неоплатоников, которая доминировали в философии Запада в течение нескольких столетий и которая подавляла всяческий научный прогресс до тех пор, пока на самом деле не был заново открыт Аристотель, и пока не был возрожден интерес к науке. Этих ученых я назвал двойной вершиной, разделяющей две эпохи мышления; но, если рассматривать их влияние на будущее, Платона с Аристотелем, скорее, следовало бы назвать двойной звездой с единым центром тяжести, в которой компоненты кружат один вокруг другого и попеременно отбрасывают свой свет на те поколения, что пришли после них. До самого конца двенадцатого столетия нашей эры, как мы еще увидим, нераздельно царил Платон; после этого воскрес Аристотель и в течение двух веков именно он был Философом, как его обычно и называли; после того вновь вернулся Платон, правда, уже в совершенно ином обличье. Знаменитое высказывание профессора Уайтхеда, что "безопаснее всего европейскую философскую традицию можно было бы характеризовать как серию примечаний к Платону" можно было бы дополнить в том, что "Наука, вплоть до самого Возрождения, представляла собой серию примечаний к Аристотелю".

Секрет их исключительного влияния, которое, попеременно, то стимулировало, то душило европейскую мысль в течение этого, чуть ли не астрономического периода времени, всегда оставался предметом страстных и нескончаемых споров. Понятное дело, одной причины здесь нет, здесь замешано взаимное влияние массы причин в исключительно важном моменте истории. Чтобы назвать хотя бы несколько, начнем с наиболее очевидного: эти учение были первыми философами античности, чьи труды сохранились не нескольких фрагментах, в цитатах из вторых или третьих рук, но в существенном массиве (одни только диалоги, авторство Платона которых является несомненным, занимают том объемом с Библию), который включает все сферы знаний и самую суть учений тех, кто жил перед ними; это можно сравнить с гипотетической возможностью, когда после атомной войны, среди несвязных и обгоревших фрагментов сохранились все тома Encyclopaedia Britannica. Помимо сведения всех существенных позиций доступных знаний в индивидуальном синтезе, они, естественно, были, каждый по-своему, оригинальными мыслителями, обладающими громадной творческой силой в таких различных сферах как метафизика, биология, логика, эпистемология[43] и физика. Они оба основали "школы" нового типа: первую Академию и первый Лицей, которые в течение столетий сохранились в виде организованных учреждений и превратили живые когда-то идеи своих основателей в жесткие идеологии, гипотезы Аристотеля – в догмы, видения Платона – в теологию. И, повторяю, они были истинной двойной звездой, родившись, чтобы дополнять один другого; Платон был мистиком, Аристотель – логиком; Платон недооценивал естественные науки, Аристотель же наблюдал за китами и дельфинами; Платон сворачивал в клубок аллегорические нити, Аристотель же был диалектиком и казуистом; Платон расплывчат и неоднозначен, Аристотель – точен и педантичен. И наконец – хотя этот перечень можно было вести до бесконечности – они развили философские системы, которые, пускай различающиеся и противоположные в деталях, если применить их совместно, казалось, давали завершенный ответ на все затруднительные проблемы своего времени.

Затруднительной же проблемой было политическое, экономическое и моральное банкротство классической Греции перед македонскими завоеваниями. Столетие непрерывной войны и гражданских беспорядков вымыло из страны денежные средства и людей; общественная жизнь была отравлена продажностью и коррупцией; по стране кочевали орды политических изгнанников, обреченных на существование бездомных авантюристов; узаконенные аборты и детоубийства прореживали количество настоящих и будущих граждан. История четвертого века до нашей эры, описанная современным авторитетным ученым,

в определенном аспекте представляет собой величайший упадок в жизни человечества… Платон с Аристотелем… каждый своим собственным путем пытаются (предлагая формы конституции, отличные от той, при которой народ был подвержен политическому декадансу) спасти тот греческий мир, который столь много значил для них, от той политической и социальной катастрофы, к которой он сейчас катится. Вот только спасти греческий мир было уже невозможно[44].

Предлагаемые ими политические реформы касаются нас лишь постольку, поскольку те указывают на неосознанное смещение, пронизывающее и их же космологию; но в этом смысле они являются существенными. "Утопия" Платона гораздо страшнее "1984" Оруэлла, поскольку Платон желает, чтобы случилось то, что Оруэлл лишь опасается, что подобное может случиться. "То, что платоновской Республикой должны были восхищаться – в ее политическом плане - порядочные люди, является, пожалуй, самым удивительным примером литературного снобизма в течение всей истории", - отмечал Бертран Расселл. В платоновской Республике аристократия управляет посредством "благородной лжи", то есть она притворяется, будто бы бог сотворил три вида людей, созданных, соответственно из золота – это правители; из серебра – это воины, и черных металлов – обычные люди. Другая благочестивая ложь должна помочь улучшить породу: в то время, как брак запрещен, чтобы спариваться, люди будут бросать жребий, вот только правители будут втайне манипулировать этими жребиями в соответствии с принципами евгеники. В Республике будет введена строжайшая цензура: молодежи будет запрещено читать Гомера, поскольку он распространяет неуважение к богам, неприличное веселье и страх перед смертью, тем самым препятствуя тому, чтобы простолюдины умирали в бою.

Политика Аристотеля движется по не столь экстремистским, но по сути – аналогичным путям. Он критикует некоторые из наиболее провокационных формулировок Платона, но сам не только рассматривает рабство в качестве естественной основы социального порядка – "раб полностью лишен какого-либо дара к размышлениям" (цитата взята из его "Политики") – но и выражает сожаление относительно существования "среднего" класса свободных ремесленников и профессионалов, поскольку их внешняя похожесть на правителей способна дискредитировать последних. В связи с этим, в Образцовом Государстве все профессионалы должны быть лишены прав граждан. Здесь крайне важно понимать источник данного презрения Аристотеля к ремесленникам, мастеровым, архитекторам, инженерам и им подобным людям – в отличие, скажем, от высочайшего почета, которым дарили на Самосе Эвпалина, строителя туннеля. Здесь суть в том, что Аристотель считал, будто бы такие люди больше не будут нужны, поскольку прикладные науки и технологии свою задачу уже исполнили. Нет нужды в том, чтобы что-нибудь дополнительное могло быть изобретено с целью сделать жизнь более комфортной или приятной ибо "практически все признаки комфорта и социальных удобств уже обеспечены" и "все подобного рода нам уже предоставлено" (цитаты из "Метафизики" Аристотеля). Чистая наука и философия, которые "не имеют дел ни с жизненными удовольствиями, ни с жизненными потребностями", по мнению Аристотеля возникают лишь тогда, когда практические науки сделали все, на что они способны, а материальный прогресс пришел к своей остановке.

Даже эти беглые заметки могут указать на общее настроение, лежащее в основании данных философских взглядов: бессознательное стремление к стабильности и постоянству в валящемся мире, где любая "перемена" может быть лишь переменой к худшему, а "прогресс" может означать лишь стремление к катастрофе. Для Платона "перемена" практически синоним вырождения; его история творения это история последовательного появления все более низеих и менее стоящих форм жизни – от Божества, представляющего собой чистейшую, автономную Доброту, к Миру Реальности, состоящему только лишь из свершенных Форм или Идей, затем к Миру Явлений, который является тенью и копией предыдущего; и так далее, вниз, до человека: "Те из созданных первыми мужчин, что вели трусливую и беззаконную жизнь, соответственно возродились как женщины во втором поколении, и вот почему на данном конкретном этапе боги измыслили для них страстное стремление к копуляции". После женщин мы переходим к животным: "Звери, что передвигаются на четырех конечностях, произошли от мужчин, которые совсем не были знакомы с философией и никогда не глядели в небо"[45]. Это рассказ о постоянном Падении: теория спуска и вырождения – как противоположность эволюции путем восхождения.

Как это часто бывает с Платоном, невозможно сказать, следует ли все это понимать буквально или же только в качестве аллегории либо в форме эзотерического розыгрыша. Зато нет никаких сомнений в плане головного направления всей системы.

Нам придется снова и снова возвращаться назад, к Платону, чтобы уловить дух какого-нибудь последующего развития его идей. Но пока что давайте сохраним в себе этот существенный подход к платоновской космологии: его страх перемен, его презрение и отвращение к концепциям эволюции и изменчивости. Эти его идеи будут отдаваться в течение Средних Веков, наряду с сопутствующим стремлением в мир вечного, неизменного совершенства:

И вновь подумал я, о чем Природа заявила

О той эпохе, где не будет перемен,

Лишь твердая устойчивость вещей, уснувших навсегда

Под вечности столпами -

И это переменам супротив[46].

Похоже, эта "фобия к изменениям", главным образом и несет ответственность за отталкивающие аспекты учения Платона. Пифагорейский синтез религии и науки, мистического и эмпирического подходов теперь забыт. Мистицизм пифагорейцев ведет к стерильным крайностям, в то время как эмпирическая наука высмеивается и лишается духовного начала. Физика отделяется от математики и переводится в департамент теологии. Пифагорейское Братство трансформируется в Проводников по тоталитарной Утопии; учение о переселение душ по пути к Богу сводится с бабушкиным сказкам или же к поучительной лжи будто бы трусы будут наказаны тем, что перевоплотятся в женщин; орфический аскетизм сводится к ненависти к человеческому телу и презрению к чувствам. Истинное знание теперь не может быть получено путем изучения природы, поскольку "если мы желаем обрести истинное знание о чем-либо, мы обязаны отбросить и забыть телесное… А вместе с телом душа не способна постичь истинное знание" (Платон, из диалога "Фаэдо").

Все вышесказанное вовсе не является выражением смирения – это не повиновение мистического искателя Бога но и не робость разума, признающего собственные пределы; это наполовину перепуганная, наполовину наглая философия гения обреченной аристократии и обанкротившейся цивилизации. В том случае, когда реальность делается невыносимой, разум должен покинуть эту реальность и создать себе мир искусственного совершенства. Платоновский мир чистых Идей и Форм, который единственный следует рассматривать реальным, в то время как мир природы, который мы воспринимаем чувствами – это всего лишь дешевая копия с распродажи, представляет собой улет в заблуждение. Интуитивная истина, выраженная в аллегории Пещеры, доводится до абсурда путем сверхконкретизации – как будто бы автор выражения "мир этот – юдоль слез" должен был бы и вправду исследовать распределение слезинок в указанной юдоли.

Еще раз следует напомнить, что в сюрреалистической космогонии "Тимея"[47] невозможно провести черту между философией и поэтикой, между метафорическими и фактическими заявлениями; и что длинные пассажи из "Парменида" практически разрушают доктрину, будто бы наш мир – это копия небесных моделей. Но если некоторые из моих предыдущих высказываний звучат словно суровая и односторонняя оценка того, что Платон имел в виду, по существу это то – что он заставил думать долгий ряд последующих поколений – отброшенная им односторонняя тень. Мы еще увидим, что второе пришествие платоновских идей, в пятнадцатом веке, высветило совершенно иную сторону Платона, и отбросило его тень совсем в другом направлении. Но этот поворот в мыслях случится еще не скоро.

2. Восхождение догмы о движении по окружности

Теперь же я должен обратиться к вкладу Платона в астрономию – который, если учитывать предыдущие достижения, равняется нулю; скорее всего, сам он мало чего в астрономии понимал и, по-видимому, астрономия была ему скучна. Несколько отрывков, где он вроде бы касается проблемы, настолько запутаны и двусмысленны или же внутренне противоречивы, что все попытки исследователей пояснить их смысл оказались пустыми[48].

Тем не менее, в процессе метафизических и априорных рассуждений, Платон пришел к некоторым общим выводам, касающимся формы и движения Вселенной. Эти заключения, играющие первостепенную роль для всего последующего, заключались в том, что формой мира должна быть идеальная сфера, и что все движения должны осуществляться по совершенным окружностям при постоянной скорости.

Очертания же он сообщил Вселенной такие, какие были бы для нее пристойны и ей сродны… Итак, он путем вращения округлил космос до состояния сферы, поверхность которой повсюду равно отстоит от центра, то есть сообщил Вселенной очертания, из всех очертаний наиболее совершенные и подобные самим себе, а подобное он нашел в мириады раз более прекрасным, чем неподобное. Всю поверхность сферы он вывел совершенно ровной, и притом по различным соображениям. Так, космос не имел никакой потребности ни в глазах, ни в слухе, ибо вне его не осталось ничего такого, что можно было бы видеть или слышать. Далее, его не окружал воздух, который надо было бы вдыхать… Ибо такому телу из семи родов движения он уделил соответствующий род, а именно тот, который ближе всего к уму и разумению. Поэтому он заставил его единообразно вращаться в одном и том же месте, в самом себе, совершая круг за кругом, а остальные шесть родов движения были устранены, чтобы не сбивать первое. Поскольку же для такого круговращения не требовалось ног, он породил [это существо] без голеней и без стоп… тело [космоса] было сотворено гладким, повсюду равномерным, одинаково распространенным во все стороны от центра, целостным, совершенным и составленным из совершенных тел[49].

Соответственным образом, теперь задачей математиков было спроектировать систему, которая бы свела до минимума кажущиеся неправильности в движениях планет, сведя их к регулярным движениям по совершенным и правильным окружностям. Эта задача занимала их на протяжении последующих двух тысяч лет. Своим поэтичным и невинным требованием Платон наложил на астрономию проклятие, эффекты которого чувствовались вплоть до начала семнадцатого столетия, когда Кеплер доказал, что планеты движутся по эллиптическим, а не круговым орбитам. Возможно, в истории мысли нет иного примера подобной навязчивой, упорной устойчивости ошибочного мнения – движения по окружности – которое пронизывало астрономию в течение двух тысячелетий.

Опять же, Платон всего лишь подбросил, использовав полу-аллегорический язык, предложение, которое вполне увязывалось с пифагорейской традицией; это Аристотель способствовал превращению идеи движения по окружности в астрономическую догму.

3. Боязнь перемен

В мире Платона границы между метафорой и фактом весьма расплывчаты; как только пришел Аристотель, вся неоднозначность исчезла. С педантичной тщательностью видение подверглось вскрытию, его поэтическая ткань была сохранена in vitro, его летучий дух подвержен конденсации и замораживанию. Результатом стала аристотелевская модель Вселенной.

Ионические мудрецы предпочитали видеть мировую раковину открытой, пифагорейцы запустили Землю-шар в плавание по ней, атомисты растворили границы раковины в бесконечности. Аристотель захлопнул крышку со стуком, Землю вновь сунул в центр мироздания и лишил ее движения.

Здесь поначалу я должен описать модель в самых общих чертах, чтобы потом заполнить ее мелкими подроб-ностями.

Неподвижная Земля окружена, как и в более ранних космологиях, девятью концентрическими, прозрачными сферами, окружающими одна другую словно луковая шелуха (см. Рис. А на стр. 14). Самая внутренняя шкурка – это сфера Луны; две внешние – это сфера неподвижных звезд, за которой находится сфера Первичного Движителя, который и заставляет весь механизм крутиться, то есть Бога.

Бог Аристотеля больше не управляет миром изнутри, теперь он снаружи. Конец пифагорейскому центральному огню, очагу Зевса в качестве божественного источника космической энергии; конец и платоновской мистической концепции anima mundi[50], вселенной как живого животного, обладающего божественной душой. Бог Аристотеля, Недвижимый Движитель, который придал вращение миру, находясь за его пределами, это Бог абстрактной теологии. Гетевское «Was wär' ein Gott der nur von aussen stiesse» ("Чтобы Бог толкал только снаружи") направлено напрямую на него. Перенос божьего дома из центра на периферию автоматически трансформирует центральную область, занимаемую Землей и Луной, в место, крайне отдаленное от Него, превращая ее в наиболее скромную и самую незаметную во всей Вселенной. Пространство, заключенное в сферу Луны и включающее в себя Землю" – "подлунный мир" – теперь окончательно уже не рассматривается в качестве Вселенной. К этому миру, к одной только этой области применяются ужасы Перемены, всеобщей изменчивости. А вот за пределами лунной сферы небеса остаются вечными и неизменными.

Это расщепление вселенной на два региона: один опущенный, а другой возвышенный, один – подверженный изменениям, а другой – нет, должно было стать еще одной базовой доктриной средневековой философии и космологии. Посредством этой идеи в перепуганный мир была привнесена идея спокойной, космической уверенности, утверждая существенную стабильность и постоянство вселенной, но при этом идея не заходит настолько далеко, чтобы притворяться, будто бы все перемены – это всего лишь иллюзия, она не отрицает реальности роста и упадка, творения и уничтожения. Эта идея не была попыткой примирить временное и вечное, она лишь противопоставила эти два понятия, но при этом их можно было охватить одним взглядом, что само по себе уже приносило успокоение.

В интеллектуальном плане разделение было сделано более удовлетворительно, его было легче ухватить путем приписывания двум частям вселенной различного сырья и различных видов движения. В подлунном мире вся материя состоит из различных комбинаций четырех элементов: земли, воды, воздуха и огня, которые сами по себе были комбинациями двух противоположностей: жара и холода, сухости и влаги. Природа этих элементов требует, чтобы они перемещались по прямым линиям: земля вниз, огонь вверх, воздух и вода перемещаются по горизонтали. Атмосфера заполняет всю подлунную сферу, хотя верхние слои состоят уже не из истинного воздуха, но из субстанции, которая, если придать ей движение, будет гореть и порождать кометы и метеоры. Все четыре элемента постоянно трансформируются друг в друга, и в этом как раз и заключается суть всех перемен.

Но если мы движемся за пределы лунной сферы, здесь уже ничего не меняется, равно как здесь нет ни одного из четырех земных элементов. Небесные тела состоят из совершенно иного, чистого и неизменного "пятого элемента", который делается тем чище, чем дальше отстоит от Земли. Естественное движение пятого элемента, в отличие от четырех земных элементов, это движение по окружности, поскольку сфера является единственной совершенной формой, а движение по окружности представляет собой единственное совершенное движение. Круговое движение не имеет начала и конца; оно возвращается в само себя и длится вечно: это движение без перемен.

Система обладала и еще одним преимуществом. Она представляла собой компромисс между двумя направлениями философии. С одной стороны, здесь имелась "материалистическая" тенденция, которая была начата ионийцами, после того продолжалась людьми вроде Анаксагора, который считал, будто бы homo sapiens свое превосходство обрел, благодаря ловкости собственных рук; Гераклида, рассматривавшего Вселенную как продукт динамических сил в вечном течении; кульминацией этого направления стали Левкипп с Демокритом, первые атомисты. Противоположная тенденция, начатая элеатиками[51], крайнее выражение нашло у Парменида, который учил, будто бы все кажущиеся изменения, эволюция и упадок были иллюзиями органов чувств, поскольку все существующее не может возникнуть из чего-либо, что не является этим существующим или же отличается от него; и что Реальность, стоящая за Иллюзией, является неделимой, неизменной, и что она находится в состоянии статического совершенства. Таким образом, если для Гераклида реальность представляет собой постоянный процесс Перемен и Становления, мир динамических напряжений, творческих натяжений между противоположностями, для Парменида реальность является твердой, не созданной, вечной, неподвижной, неизменной, единообразной сферой.

Конечно же, предыдущий абзац является плачевным упрощением разработок одного из наиболее оживленных периодов философских дебатов; но моя цель заключается лишь в том, чтобы показать, насколько аккуратно аристотелевская модель Вселенной решает основную дилемму, отдав подлунный мир материалистам, позволив ему управляться девизом Гераклита "все изменяется"; в то время как остальная часть Вселенной, вечная и неизменная, живет под лозунгом Парменида: "никаких перемен когда-либо".

Повторюсь, это не было примирением, всего лишь противопоставление двух взглядов на мир или же "чувствований мира", оба которых до самой глубины обращаются к умам людей. Этот призыв обрел дополнительную силу когда, на более позднем этапе, когда простое противопоставление уступило место градации между противоположностями; когда оригинальная двухэтажная вселенная Аристотеля – подвал плюс чердак – была заменена продуманно градуированной, многоэтажной структурой; космической иерархией, где каждый объект и создание имеют конкретное и точное, предписанное ему "место", поскольку позиция этого объекта и создания в многослойном пространстве между располагающейся внизу землей и находящимися высоко вверху небесами определяет ранг данного явления на Шкале Ценностей, в Цепи Бытия. Мы еще увидим, что данная концепция замкнутого в себе космоса, ранжированного как аппарат Государственной Службы (за исключением того, что здесь нет повышений, одни только понижение в должности) выжила в течение чуть ли не полутора тысяч лет. Это была истинная Мандаринская Вселенная. В течение этих долгих столетий, европейская мысль имела больше общего с китайской или индийской философией, чем со своим собственным прошлым и будущим.

Тем не менее, даже если европейская философия была всего лишь серией примечаний к Платону, и хотя Аристотель тысячу лет держал переднюю стражу в физике и астрономии, их влияние, когда все уже было сказано, зависело не столько от оригинальности их учений, как в процессе естественного отбора в ходе эволюций идей. Из ряда идеологических мутаций конкретное общество выберет ту философию, которую оно подсознательно чувствует такой, что лучше всего подойдет для своих потребностей. Всякий раз, в течение последующих столетий, когда культурный климат Европы менялся, компоненты двойной звезды тоже меняли свой вид и цвет: Блаженный Августин и Фома Аквинский, Эразм и Кеплер, Декарт и Ньютон – каждый из них читал в них различное послание. Не только туманные места и противоречия у Платона, диалектические скачки у Аристотеля допускают широкий спектр толкований и сдвиг акцентов; но, беря обоих совместно или попеременно, путем объединения отдельных граней каждого из них, общий результат можно было развернуть практически на сто восемьдесят градусов; мы еще увидим, что "Новый Платонизм" шестнадцатого века во многих отношениях был противоположностью неоплатонизма раннего средневековья.

В этом контексте мне следует кратко вернуться к платоновской ненависти к переменам – к "созданию и распаду" – которые приписывают подлунной сфере столь сомнительную репутацию трущоб вселенной. Аристотель лично эту нелюбовь не разделял. Как заядлый биолог он рассматривал все перемены, все перемещения в природе в качестве целенаправленных и имеющих значение – даже движение неодушевленных тел: камень должен был упасть на землю точно так же, как лошадь обязана галопом вернуться в конюшню, поскольку здесь их "естественное место" во вселенской иерархии. У нас еще будет случай, чуточку позже, подивиться тому катастрофическому эффекту, который данная аристотелева мозговая волна вызвала в европейской науке, пока же что я хочу указать лишь на то, что отношение Аристотеля к Перемене, пускай сам он отвергает эволюцию и прогресс, не столь пораженческое, как у Платона. Но неоплатонизм, в его доминирующем направлении, игнорирует инакомыслие Аристотеля в этом существенном моменте, он берет из двух миров лишь самое худшее. Он принимает аристотелевскую схему Вселенной, но делает подлунный мир платоновской юдолью теней; неоплатонизм следует платоновской доктрине того, что естественный мир является бледной копией идеальных Форм – которые Аристотель отверг – и еще он следует за Аристотелем, размещая Первичного Движителя за пределами границ мира. Последствием становится построение окруженной сенами вселенной, защиты от варварских набегов Перемен; гнезда сфер-внутри-сфер, вечно вращающихся внутри самой себя, тем самым скрывая собственную позорную тайну – о том что центр инфекции надежно изолирован в подлунном карантине.

В бессмертной притче о Пещере, где закованные в цепи люди стоят спинами к свету, воспринимая лишь игру теней на стенке, не осознавая того, что это всего лишь тени, не зная пропитанной сиянием Реальности за пределами Пещеры – в этой аллегории человеческого существования Платон дернул архетипическую струну, столь же наполненную отражениями, как и пифагоровская Гармония Сфер. Но когда мы размышляем о неоплатонизме и схоластике как о конкретных формах философии и проводниках в жизни, у нас может возникнуть соблазн повернуть игру вспять и обрисовать основателей Академии и Лицея как двух перепуганных человечков, стоящих в Пещере их самости, глядящих на стенку, прикованных к своим местам в этом катастрофическом веке, повернутых спиной к пламени героической эпохи Греции и отбрасывающих гротескные тени, которые будут преследовать человечество целое тысячелетие и даже еще дольше.

5. РАЗРЫВ С РЕАЛЬНОСТЬЮ

1. Сферы внутри сфер (Эвдокс)

В замкнутой вселенной, где неподвижные звезды никаких проблем не представляли, вызов пониманию пришел от планет; главной задачей космологии стала разработка системы, которая бы объясняла, как движутся Солнце, Луна и оставшиеся пять планет.

Задача еще более сузилась, когда сентенция Платона, будто бы все небесные тела движутся по идеальным окружностям, превратилась в первую академическую догму в первом учреждении, носившем это славное имя. Теперь задача академической астрономии сводилась к доказательству того, что кажущиеся неправильными блуждания планет были результатом некоей комбинации нескольких простых, круговых и равномерных движений.

Первая серьезная попытка была сделана учеником Платона, Эвдоксом[52], после чего ее подшлифовал ученик Эвдокса – Каллипп[53]. Попытка была изобретательной – Эвдокс был блестящим математиком, которого мы должны благодарить за большую часть пятой книги Эвклида. В ранних геоцентрических моделях вселенной каждая планета – как мы помним – была закреплена на собственной прозрачной сфере, и все эти сферы вращались вокруг Земли. Но, так как такая модель не учитывала неправильности в их движениях, такие как неожиданные остановки и попятное перемещение в течение какого-то времени: их "остановки" и "ретроградные перемещения", Эвдокс приписал каждой планете не одну, а несколько сфер. Планета крепилась к точке на экваторе сферы, которая вращалась вокруг собственной оси "А". Два конца этой оси были запущены на внутреннюю поверхность концентричной большей сферы, "S₂", которая вращалась уже вокруг другой оси – А₂ – и кружит ось "А" вокруг нее. Ось сферы S₂ крепится к следующей, еще большей сфере, S₃, которая вращается вокруг иной оси, А₃; и так далее и тому подобное. Таким образом, планета участвует во всех независимых обращениях различных сфер, которые образуют ее "гнездо"; и вот теперь, позволив, чтобы каждая сфера вращалась при соответствующем наклоне и с соответственной скоростью, появилась возможность крайне приблизительно – в те времена, даже очень и очень грубо - воспроизвести реальное движение каждой планеты[54]. Солнце с Луной требовали для себя гнезд из трех сфер, другие планеты – по четыре сферы, что (вместе со скромной одинарной сферой, приписанной множеству неподвижных звезд) давало всего двадцать семь сфер. Каллипп улучшил систему за счет того, что прибавил еще семь сфер, в результате чего сфер стало тридцать четыре. И как раз в этот момент появился Аристотель.

В предыдущей главе я сконцентрировался на самых общих чертах и метафизических следствиях аристотелевской вселенной, не вдаваясь подробно в астрономию. Таким образом, я говорил о классических девяти сферах, от лунной сферы до сферы Первичного Движителя (о которой, по сути, помнили в Средние Века), не упоминая о том, что каждая из этих девяти сфер на самом деле представляла собой гнездо из сфер-внутри-сфер. На самом же деле, чтобы учитывать движения семи планет, Аристотель использовал пятьдесят четыре сферы. Причина привлечения дополнительных двух десятков сфер весьма любопытна. Эвдокс с Каллиппом не заботились о создании модели, которая была бы физически возможной; их не интересовала реальная машинерия небес; они конструировали чисто геометрическую штуковину, которая, и они это знали, могла существовать только на бумаге. Аристотель желал сделать лучше и превратить ее в истинно физическую модель. Вся сложность здесь заключалась в том, что все соседствующие сферы должны были соединяться механически, но при этом индивидуальное движение каждой из планет не должно было передаваться другим. Аристотель пытался разрешить эту проблему, вставляя ряд "нейтрализующих" сфер, которые, находясь между двумя последовательными гнездами, вращались в противоположном направлении по отношении к "рабочим сферам"; таким образом, эффект движения, скажем, Юпитера на его соседей исключался, и гнездо Марса могло быть запущено с нуля, как это и было. Но, несмотря на воспроизведение фактических планетных движений, модель Аристотеля никаким усовершенствованием не была.

Кроме того, оставалась еще одна сложность. В то самое время как каждая сфера участвует в движении следующей, большей, окружающей первую сферы, она нуждается в особой движущей силе, чтобы придать ей собственное независимое вращение вокруг собственной оси, а это означает, что где-то необходимо взять не менее пятидесяти пяти "недвижимых движителей", или духов, чтобы поддерживать систему в движении.

Система была исключительно оригинальной – и абсолютно безумной, даже по современным стандартам; и это доказано тем фактом, что, несмотря на весь громадный престиж Аристотеля, ее быстро забыли и захоронили. Все же, это была всего лишь первая из нескольких одинаково оригинальных и столь же безумных систем, которые астрономы сотворили из собственных замученных мозгов, повинуясь гипнотическому внушению Платона о том, что все небесные движения обязаны быть круговыми, а в центре обязательно должна находиться Земля.

В этом был еще и определенный обман. Сферы Эвдокса могли отвечать – пускай и не совсем точно – за существование "остановок" и "попятных движений" в перемещениях планет; но они никак не могли отвечать за изменения в размере и яркости, вызванные изменениями в расстоянии от планеты до Земли. Это было особенно очевидным в случае Венеры и Марса, а более всего – Луны: центральные затмения Солнца являются "кольцевыми" или же "полными", в зависимости от сиюминутного расстояния между Луной и Землей. Все это было известно до Эвдокса, следовательно, сам Эвдокс, равно как и Аристотель[55], тоже обязан был это знать; тем не менее, их системы данный факт попросту игнорируют: каким бы сложным не было планетное движение, оно сводится к сфере, в центре которой находится Земля, и, следовательно, расстояние между планетой и Землей никогда не может меняться.

Именно такое неудовлетворительное состояние дел и дало толчок неортодоксальной ветви космологии, разрабатываемой Гераклидом и Аристархом (см. Главу III). Система Гераклида исключила (хотя всего лишь для внутренних планет) оба из наиболее скандальных явлений: остановки с попятным ходом и меняющееся расстояние до Земли. Более того, она объясняла (если поглядеть на Рис. В на стр. 14) логическую связь двух "скандальных" явлений: почему Венера была всегда ярче, когда "пятилась раком" и наоборот. Когда Гераклид и/или Аристарх запустил и другие планеты, включая Землю, вращаться вокруг Солнца, греческая наука очутилась на прямом пути к современной Вселенной; но потом она вновь с этого пути сошла. Модель Аристарха с Солнцем в центре была отброшена как глупость; академическая наука триумфальным маршем двигалась от Платона, черед Эвдокса и пятьдесят пять сфер Аристотеля, к еще более оригинальному и невероятному артефакту: лабиринту эпициклов, разработанных Клавдием Птолемеем.

2. Колеса в колесах (Птолемей)

Если мир Аристотеля мы называем луковицей, то мир Птолемея с тем же правом можно называть "чертовым колесом". Начался он с Аполлония из Перги в третьем столетии до н.э., затем его разрабатывал Гиппарх с Родоса в последующем столетии, завершил же его Птолемей Александрийский во втором веке уже нашей эры. До Коперника птолемеевская система, с мелкими модификациями, оставалась последним словом в астрономии.

Любое ритмичное движение, даже птичий танец, можно представить себе вызванным часовым механизмом, в котором громадное число невидимых колесиков действуют совместно, чтобы произвести движение. С тех пор, как "равномерное круговое вращение" сделалось законом, управляющим небесами, задача астрономии была сведена к проектированию, пускай и на бумаге, такого мнимого часового механизма, который объяснял бы танцы планет как результат вращения абсолютно круглых, эфирных компонентов. В качестве компонентов Эвдокс применил сферы; Птолемей воспользовался колесами.

Вполне возможно, легче всего визуализировать вселенную Птолемея не как банальный часовой механизм, но как систему "Колес Обозрения" или "Чертовых колес", которые можно видеть в луна-парках – громадное, вертикально стоящее, медленно вращающееся колесо с сиденьями или небольшими кабинками, подвешенными к ободу. Давайте представим пассажира, безопасно привязанного ремнями к своему сидению в кабинке, после чего давайте представим, что механизм сошел с ума – кабина, вместо того, чтобы спокойно свисать с обода колеса обозрения, бешено крутится вокруг оси, на которой ее подвесили, в то самое время, как сама ось медленно вращается вместе с Колесом. Несчастный пассажир – или планета – описывает теперь в пространстве кривую, которая не является окружностью, тем не менее, она является результатом движений по окружности. Изменяя размер Колеса обозрения, длину балки, на которой подвешена кабина, и скорость этих двух вращений, можно получить удивительное количество кривых, например, тех, что показаны на рисунке – но вместе с тем, почкообразные кривые, гирлянды, овалы и даже прямые линии!

Если глядеть с Земли, которая находится в центре Колеса Обозрения, планета – пассажир в кабинке будет перемещаться по часовой стрелке до тех пор, пока не достигнет "точки остановки" S₁, после того она начнет пятиться назад против часовой стрелки до точки S₂, потом снова будет двигаться по часовой стрелке до S₃ и так далее[56]. Обод Колеса Обозрения называется деферентом, а окружности, описываемые кабиной, называются эпициклами. Выбрав нужное соотношение между диаметрами эпицикла и деферента, а так же соответственные скорости для каждого элемента, стало возможным достичь хорошего приближения к наблюдаемым движениям планет в плане интересующих нас "остановок" и "попятного движения", а так же изменяющихся расстояний от Земли.

Но ведь это не единственные неправильности в планетарных движениях. Здесь имеется еще одно скандальное обстоятельство, связанное (как нам теперь известно) с фактом, что орбиты планет представляют собой не окружности, но эллипсы, то есть, в форме овала; они "выпучиваются". Чтобы покончить с этой аномалией, была привнесена другая штуковина, названная "движущимся эксцентриком": ступица Колеса Обозрения теперь уже не соотносится с Землей, она движется по небольшой окружности в окрестностях Земли; и вот таким-то образом образуется в известной степени эксцентрическая, то есть "разбухшая" орбита[57].

Яйцеобразная орбита Меркурия согласно Птолемею: Е = Земля, М = Меркурий

На представленном выше рисунке ступица Колеса Обозрения движется по часовой стрелке по малой окружности, от "А" до "В"; точка на ободе, к которой подвешена кабина, движется против часовой стрелки по яйцеобразной кривой от "а" к "b"; сама же кабина вращается вокруг результирующего эпицикла. Но этого еще недостаточно; в случае некоторых непокорных планет было установлено, что к первой кабине нужно подвесить другую кабину, которая движется по другому радиусу и с другой скоростью; а потом еще и третью, четвертую и пятую, пока пассажир в окончательной кабине не станет описывать траекторию, более или менее совпадающую с той, которую он должен был описывать.

С течением времени система Птолемея была усовершенствована, семь пассажиров: Солнце, Луна и пять планет нуждались в механизме, состоящем не менее, чем из тридцати пяти колес, чтобы перемещаться по небу; самое внешнее колесо, несшее на себе неподвижные звезды, доводило число колес до ровных сорока. Данная система была единственной, признаваемой академической наукой в дни Милтона – и он же представил ее карикатуру в знаменитом пассаже из "Потерянного Рая":

Любителям догадок, может быть,

Над ними Посмеяться возжелав,

Над жалким суемудрием мужей

Учёных, над бесплодною тщетой

Их мнений будущих, когда они

Исчислят звезды, создавать начнут

Модели умозрительных небес

И множество придумывать систем,

Одну другой сменяя, им стремясь

Правдоподобность мнимую придать,

Согласовав с движением светил;

Сплетеньем концентрических кругов

И эксцентрических — расчертят сферу

И, циклов, эпициклов навертев,

Орбиты уместят внутри орбит.[58]

Альфонс Х Кастильский, называемый Мудрым, который был набожным человеком и большим покровителем астрономии, поставил вопрос ребром. Когда его посвятили в систему Птолемея, он вздохнул: "Если бы Всемогущий Господь проконсультировался со мной перед тем, как приступить к Творению, я бы порекомендовал ему что-нибудь более простое".

3. Парадокс

Во Вселенной Птолемея имеется нечто ужасно неприятное; это работа педанта, обладающего массой терпения и ничтожной изобретательностью, упрямо укладывающего "орбиту в орбиту". Все основные идеи эпициклической вселенной – вместе с геометрическим инструментарием для нее - были отточены его предшественником, Гиппархом; но сам Гиппарх применил их только лишь для конструирования орбит Солнца и Луны. Птолемей завершил незаконченную работу, не внося в нее какой-либо идеи, имеющей крупное теоретическое значение[59].

Гиппарх процветал приблизительно в 125 г. до н.э., чуть больше сотни лет после Аристарха; Птолемей же процветал приблизительно в 150 г. н.э., приблизительно через три столетия после Гиппарха. В течение этого отрезка времени, практически равного длительности Героической Эры, никакого прогресса сделано почти что и не было. Вехи ветшали, вскоре они совершенно исчезнут в пустыне; Птолемей был последним великим астрономом Александрийской Школы. Он поднял путеводную нить, оставшуюся после Гиппарха, и завершил картину, зациклив петлю в петле. Это был монументальный, но и угнетающий гобелен, продукт усталой философии и декадентской науки. И ничего не пришло, чтобы заменить его, в течение чуть ли не полутора тысяч лет. "Альмагест"[60] оставался Библией астрономии вплоть до начала семнадцатого века.

Чтобы оценить этот исключительный феномен с правильной перспективы, необходимо не только остерегаться мудрости задним числом, но и противоположного отношения, своеобразной доброжелательной снисходительности, которая рассматривает забавы и безумства Науки в прошлом в качестве неизбежных последствий невежества или суеверий: "просто наши предки не могли знать лучше". Вся штука, которую я пытаюсь сейчас доказать, заключается в том, что они таки знали лучше; а вот для того, чтобы пояснить исключительный тупик, в который космология завела себя сама, нам необходимо поискать более конкретные причины.

В первую очередь, александрийских астрономов вряд ли можно обвинить в невежестве. У них имелись более точные инструменты для наблюдений за звездами, чем были у Коперника. Сам он, как мы еще увидим, практически и не беспокоился звездными наблюдениями; он полагался на наблюдения Гиппарха и Птолемея. Относительно реального движения в небесах он знал не более того, что знали они. "Каталог неподвижных звезд" Гиппарха и "Таблицы для расчетов движений планет" Птолемея были настолько надежными и точными, что служили, после нескольких незначительных поправок, в качестве навигационных руководств Колумбу и Васко да Гаме. Эратосфен, еще один александриец, рассчитал диаметр земли, получив 7850 миль, ошибившись всего на 1/2 процента; Гиппарх вычислил расстояние до Луны как 30 1/4 диаметров Земли – с ошибкой всего лишь в 0,3 процента[61].

Таким образом, если нас интересуют фактические знания, Коперник был не лучшим, а в некоторых отношениях и худшим астрономом, чем греки из Александрии, жившие во времена Иисуса Христа. У них имелись те же самые данные наблюдений, те же самые инструменты, те же самые "ноу-хау" в геометрии, что и у него. Они были великаны в "точных науках". Тем не менее, им не удалось увидеть того, что Коперник увидел после, ну а Гераклид с Аристархом – видели еще до них: что движением планет со всей очевидностью управляют Солнце.

Я уже говорил о том, что нам следует остерегаться слова "очевидность", но в данном конкретном случае его использование полностью оправданно. Для последователей Гераклида и Пифагора гелиоцентрическая гипотеза не была удачной догадкой, к этому их привел наблюдаемый факт того, что внутренние планеты вели себя словно спутники Солнца, и что попятное движение, равно как и изменение расстояние до Земли у внешних планет в такой же степени управлялись Солнцем. Таким образом, к концу второго столетия до нашей эры у греков в руках имелись все основные элементы головоломки[62], тем не менее – им не удалось собрать ее; а точнее – собрав их все вместе, они опять разобрали головоломку по кусочкам. Им было известно, что орбиты, периоды вращения и скорости перемещения пяти планет были связаны, и зависели, от Солнца – тем не менее, в той системе мироздания, которую они завещали миру, этот обладающий всеохватной важностью факт они полностью проигнорировали.

Эта умственная "куриная слепота" ума является тем более примечательной, что, будучи философами, они были осведомлены о ведущей роли Солнца, которую они же, в качестве астрономов, тем не менее, отвергали.

Несколько цитат позволят проиллюстрировать данный парадокс. Цицерон, к примеру, чьи знания астрономии, естественно же, полностью основывались на греческих источниках, писал в "Республике": "Солнце… правитель, князь и предводитель других звезд, его единый и управляющий принцип Вселенной настолько велик, что лучи его освещают и заполняют все сущее… Орбиты Меркурия и Венеры следуют за ним как его компаньоны".

Плиний пишет веком позднее: "Солнце движется среди планет, направляя не только календарь и Землю, но и сами звезды вместе с небом".

Плутарх рассуждает подобным образом в "Лике на лунном диске":

Но в общем, как можем мы сказать: Земля находится в центре – в центре чего? Вселенная бесконечна; и бесконечность, у которой нет ни начала, ни конца, нет и центра… Вселенная не предназначила какого-то фиксированного центра для Земли, которая плавает без руля и ветрил через бесконечную пустоту без надлежащей цели…

В четвертом столетии нашей эры, когда темнота окончательно замкнулась над миром античности, Юлиан Отступник[63] писал о Солнце: "Оно ведет в танце звезд; его предвидение направляет все поколения в природе. Вокруг него, их Царя, планеты кружат в танце, они кружатся вокруг него в совершенной гармонии своих точно описанных расстояний, что подтверждено мудрецами, которые следят за происходящим на небесах".

И, наконец, Макробий[64], который жил около 400 г.н.э., комментирует пассаж из Цицерона, который я уже приводил:

Он называет Солнце правителем всех остальных звезд, поскольку Солнце отмеряет их прохождение вперед и назад в точных пределах, равно как имеются точно отмеренные пределы, которые определяют предшествование и запоздание планет по отношению к Солнцу. Таким образом, сила и право Солнца регулирует направление остальных звезд в строго установленных пределах.

Здесь мы видим доказательство того, что до самого конца античного мира учение Гераклида и Аристарха хорошо помнили; что истину, однажды открытую, можно спрятать, захоронить под поверхностью, но не уничтожить. Тем не менее, вселенная Птолемея с Землей в центре, игнорируя особую роль Солнца, удерживала монополию в научном мышлении в течение пятнадцати столетий. Как можно объяснить этот удивительный парадокс?

Весьма часто предлагалось объяснение опасения религиозных преследований. Но все доказательства, приводимые в защиту такой точки зрения, сводятся к единственному, многозначному замечанию одного из персонажей "О лике на диске Луны". Этот персонаж, Луций, как бы обвиняется в том, что он "перевернул вселенную вверх ногами", притворившись, будто бы Луна состоит из твердого вещества, типа земного; после чего ему предложено пояснить свою точку зрения более обширно:

Луций улыбнулся и сказал: "Хорошо; но только не нужно выдвигать против меня обвинения в безбожии, такие, как по словам Клеонта, были выдвинуты греками против Аристарха Самосского за перемещение Очага Вселенной, поскольку он пытался пояснить явление предположением, будто бы небеса неподвижны, в то время как Земля кружит по наклонной орбите да еще и вращается притом вокруг собственной оси".

Тем не менее, обвинение так никогда и не было предъявлено, ни Аристарху, которого очень уважали, ни Гераклиду либо любому иному приверженцу движения Земли; никто из них не подвергался преследованиям или обвинениям. Если Клеант и вправду пытался обвинить кого-либо по причине "перемещения Очага Вселенной", то первым в бесчестии следовало бы обвинять глубокочтимого Аристотеля; Аристарх всего лишь перенес Очаг из пространства внутрь Земли, в то время как Аристотель удалил Очаг на самую периферию мира, лишив Землю божественного присутствия и сделав ее самым нижайшим местом во вселенной. На самом же деле, "Очаг Вселенной" был не более чем поэтической аллюзией к пифагорейскому Центральному Огню, и было бы нелепо рассматривать его в качестве религиозной догмы. Сам Клеант бвл мистически настроен, вероятнее всего – это кислый философ-стоик, который написал гимн Зевсу и презирал науку. Его отношение к Аристарху, ученому и уроженцу Самоса до мозга костей, уроженцу острова, с которого ничего хорошего не могло прийти, явно было таким, что "парень заслуживает того, чтобы его повесили". Помимо этой крохи академических сплетен у Плутарха, никаких упоминаний о каких-либо других источниках религиозной нетерпимости к науке в Эллинистическую Эпоху больше не встречается[65].

4. Знание и Незнание