Лунатики

В бессмертных душах; но пока она

Земною, грязной оболочкой праха

Прикрыта грубо, мы ее не слышим[18].

Пифагорейская мечта о музыкальной гармонии, управляющей движением звезд, никогда не теряла своего таинственного влияния, своей власти, способной вызвать ответ из глубин подсознания. Мечта эта отражается в течение многих столетий, от Кротона до елизаветинской Англии; сейчас я приведу еще пару примеров ее – с целью, которая станет очевидной несколько позднее. Первый, хорошо известный пример взят у Драйдена:

Этот мир родился из небесной гармонии.

А природа была тогда кучкой мятущихся атомов.

И раздалось с небес:

  "Подними же ты, глупая, голову.

Ты живая теперь

  - под рукой всемогущего автора"

И тепло отделилось от холода,

  сырость от сухости,

Подчиняясь космической музыке-мудрости,

Проходя от гармонии к ино-гармонии...

И возник человек. И вместил в себя музыку оную[19].

Второй пример взят из "Аркадий" Милтона[20]:

Но ночи в глубине, когда сонливость

все чувства смертные замыкает, я прислушиваюсь

К гармонии Сирен небесных ...

Такое сладкое принуждение таится в музыке,

Чтобы усыпить дочерей Необходимости,

И держать ветреную Природу в рамках,

А нижний мир удерживать в отмеренном движеньи

После небесной мелодии, которую никто не может услышать,

Ведь уши у людей забиты плотским.

Но, может спросить кто-нибудь, была ли "Гармония Сфер" всего лишь поэтическим причудливым сравнением или же научной концепцией? Рабочей гипотезой или мечтой, обработанной мистическим сознанием? В свете тех данных, которые астрономы собрали в течение последующих столетий, она выглядит исключительно мечтой; даже Аристотель со смехом изгнал "гармонию, небесную гармонию" из сфер серьезной чистой науки. Тем не менее, мы сами увидим, как после длительного отсутствия этой идеи, на рубеже XVI века, некий Иоганн Кеплер был очарован пифагорейской мечтой, и на основе этой фантазии, используя методику столь же несостоятельных рассуждений, он построит крепкие основы современной астрономии. Это один из удивительнейших эпизодов в истории разума, и это же противоядие от благочестивой веры в то, будто бы Прогресс Науки управляется логикой.

4. Религия и Наука встречаются

Если вселенная Анаксимандра напоминает картину Пикассо, то мир пифагорейцев похож на космическую музыкальную шкатулку, играющую все ту же прелюдию Баха от вечности и до другой вечности. Так что не удивительно, что религиозные верования Братства пифагорейцев тесно связаны с фигурой Орфея, божественного музыканта, чья музыка очаровывала не только Повелителя Тьмы, но и животных, деревья и реки.

Орфей – это довольно позднее явление на сцене греческого мира, переполненной богами и полубогами. То немногое, что известно нам про его культ, затуманено догадками и противоречиями; зато нам известно, по крайней мере, в достаточно широком плане, его происхождение. К неизвестной нам дате, но, вероятно, но не ранее шестого века (до нашей эры), культ Диониса-Вакха, "неистового" козлиного бога плодородия и вина, распространился из варварской Фракии на Грецию. Начальный успех культа Вакха, вероятнее всего, связан с тем общим чувством разочарования и неудовлетворенности, которое столь красноречиво было выражено Ксенофаном. Олимпийский пантеон напоминал сборище восковых фигур, формализированное поклонение которым уже не удовлетворяло истинные религиозные потребности; пантеизм – тот самый, как его называли впоследствии, "изящный атеизм" – ионийских мудрецов уже не годился. Духовная пустота стремится к эмоциональному срыву; вакханки Еврипида, обезбашенные поклонницы рогатого бога, кажутся нам предшественницами исполнителей средневековой тарантеллы[21], умниц "ревущих двадцатых", менад гитлерюгенда[22]. Срыв этот, похоже, был спорадичным и недолгим: греки, будучи греками, очень скоро поняли, что эксцессы вдут ни к мистическому объединению с божеством, ни назад к природе, но всего лишь к массовой истерии:

Нежданная постигла нас беда:

Дома, детей фиванки побросали;

В вакхическом безумии они

Скитаются в горах, поросших лесом,

И бога Диониса - что за бог,

Не знаю - почитают пляской. (…)

Животные, и с кровью на губах,

Богов не знающие, мрачные и злые –

Как клевета на человека… (Еврипид, "Вакханки", пер. И. Анненского)

Власти, могло бы показаться, действовали весьма обоснованно: они поместили Вакха-Диониса в официальный пантеон, придав ему ранг, равный Аполлону. Его безумие было приручено, его вино разбавили водой, поклонение ему теперь регулировалось и применялось в качестве безобидного предохранительного клапана.

Только тяга к мистическому должна была оставаться, во всяком случае, у какого-то восприимчивого меньшинства, и теперь маятник качнулся в противоположном направлении: от плотского экстаза до состояния не от мира сего. В наиболее часто рассказываемом варианте легенды Орфей выглядит жертвой вакхической ярости: когда он потерял свою жену, Эвридику, окончательно, то решил навсегда отвернуться от секса, фракийские вакханки растерзали музыканта, голова Орфея плывет по реке Эврос, но продолжает петь. Вся эта история звучит как предупреждение, но растерзание и поедание живого бога с его последующим возрождением является лейтмотивом, который в орфических учениях возвращается уже на совершенно ином смысловом уровне. В орфической мифологии, Дионис (или же его фракийская версия, Загрей) – это прекрасный сын Зевса и Персефоны; злые титаны разрывают его на куски и съедают его, за исключением сердца, которое попадает к Зевсу, и Дионис рождается во второй раз. Виноватых поражает молния Зевса, и из оставшегося от них пепла рождается человек. В результате поедания божественной плоти титаны обрели искру божественности, которая передалась человеку; но вместе с ней и гнездившееся в титанах отчаянное зло. Только человек в силах искупить этот первородный грех, очистить себя от злого наследия, ведя праведную жизнь и выполняя определенные обряды аскезы. Таким образом, он способен освободиться от "колеса перерождений" – его собственного заключения в последовательных животных и даже растительных телах-формах, которые представляют собой плотские гробницы для бессмертной души человека – и вернуть себе утраченный божественный статус.

То есть, культ Орфея чуть ли не в каждом аспекте был прямой противоположностью культу Диониса; да, он сохранил имя бога и какие-то элементы легенды, только акцент во всем этом был смещен, все приняло иное значение (этот процесс повторится в другой поворотной точке религиозной истории). Вакхическая техника обретения выплеска эмоций посредством яростного цепляния за "Здесь" и "Сейчас" заменяется отказом от этого с прицелом на жизнь после смерти. Физическое опьянение заменяется опьянением ментальным; "сок, что течет из лозы, чтобы дарить нам радость и забытье", теперь служит только лишь сакраментальным символом; в конечном итоге вино будет принято христианством вместе с символическим поеданием убитого бога и другими основными элементами учения орфиков. "Я умираю от жажды, дай мне напиться водами памяти", - гласит сих с золотой орфической таблички, намекая на божественное происхождение души: теперь целью становится не забытье, но память о знании, которым ранее обладал человек. Даже отдельные слова меняют свое значение: "оргия" уже не означает вакхический разгул, но религиозный экстаз, ведущий к освобождению от колеса перерождений. Подобным развитием становится преобразование плотского соединения Царя и Суламифи в мистическое единение Христа и его церкви; ну и, уже в более поздние времена, сдвиг значений таких слов, как "восторг" и "изнасилование"[23].

Орфизм был первой универсальной религией в том смысле, что она не рассматривалась в качестве племенной или национальной монополии, но была открыта для всех, кто соглашался с ее принципами; и еще она очень глубоко повлияла на последующее религиозное развитие. Тем не менее, было бы ошибкой приписывать орфизму слишком интеллектуальной и духовной тонкости; орфические обряды очищения, являющиеся осью всей системы, содержат кучу самых примитивных запретов: не ешь мяса или бобов, не прикасайся к белому петуху, не глядись в зеркало рядом с источником освещения.

Но это именно та точка, в которой Пифагор придал орфизму новое значение; место, где религиозная интуиция и рационализм науки были объединены, синтезировав захватывающую дух оригинальность. Связью стало понятие катарсиса. Это было центральной концепцией культов Орфея, Вакха, Аполлона Делосского, пифагорейской медицины и науки; только везде оно обладало различными значениями и использовалось различными методиками во всех из них (то же самое мы наблюдаем и сейчас в различных школах современной психотерапии). Было ли что-то общее между сходящей с ума вакханкой и индифферентным математиком, лирой Орфея и таблеткой слабительного? Да: одно и то же стремление освободиться от различных форм порабощения, от страстей и напряженностей тела и разума, от смерти и пустоты, от наследия титанов в том, чем обладал человек – стремление заново зажечь божественную искру. Только методы достижения этого должны различаться в зависимости от личности. Эти методы должны разделяться по силе в зависимости от света в ученике и уровня его посвящения. Пифагор заменил панацею очищения души конкурирующих сект сложнейшей иерархией техники достижения катарсиса, чего ранее не было.

В самом низу шкалы находятся простейшие запреты-табу, взятые из учения орфиков, например, запет есть мясо и бобы; для заскорузлых типов самоотречение является единственно действенным очищением. На самом высоком уровне катарсис души достигается путем медитации над сутью всего сущего, гармонией форм, танцем чисел. "Чистая наука" – странное выражение, которым мы до сих пор пользуемся – это и интеллектуальное просветление, и способ духовного высвобождения; путь к мистическому единению между мыслями творения и духом его творца. "Задача геометрии, - говорит пифагореец Плутарх, - заключается в том, чтобы увести нас подальше от мира чувств и разложения и привести нас в мир разума и вечности. Ибо размышление о то, что вечно – это конечная цель философии, равно как и размышления о таинственном является конечной целью религии". Только вот для истинных пифагорейцев эти понятия неразличимы.

Сложно переоценить историческую важность идеи о том, что бескорыстная наука ведет к очищению души и к ее окончательному освобождению. Египтяне бальзамировали тела своих умерших, чтобы душа могла вернуться в них, чтобы ей не нужно было перевоплощаться в другом теле; буддисты, чтобы бежать от колеса перерождений, практиковали невмешательство; оба этих подхода были отрицательными и стерильными в социальном плане. Пифагорейская концепция привлечения науки для размышлений о вечном, вошла, через Платона и Аристотеля, в дух христианства, после чего стала решающим фактором в становлении западного мира.

Ранее в этой главе я попробовал показать, путем соединения музыки с астрономией, а затем их обеих – с математикой, эмоциональный опыт обогатился и углубился посредством интеллектуального самосозерцания. Космические чудеса и эстетические наслаждения уже не живут отдельно от упражнений ума; все они взаимосвязаны. А теперь уже сделан последний шаг: в целое была интегрирована еще и мистическая интуиция религии. И вновь процесс сопровождается тонкими изменениями значений определенных ключевых слов, таких как theoria – теория. Само слово было произведено из theorio – "наблюдать, созерцать" (thea: зрелище theoris: зритель, публика). Но в орфическом применении theoria начала означать "состояние страстного религиозного созерцания, в котором зритель идентифицируется со страдающим богом, умирает собственной смертью и воскресает вновь в новом рождении"[24]. Точно так же, как пифагорейцы канализируют религиозное рвение в интеллектуальный пыл, ритуальный экстаз в экстаз открытий, понятие "theoria" тоже постепенно изменяла свое значение, пока не сделалась "теорией" в нынешнем смысле. Но, хотя хриплые вопли поклонников ритуала были заменены "эврикой!" новых теоретиков, не следует забывать про общий источник, из которого эти два понятия возникли. "Теоретики" осознавали, что символы мифологии и символы математической науки были различными аспектами той же самой, неразделимой Реальности[25]. Они не жили в "разделенном доме веры и разума", оба они были завязаны один на другого, как фундамент и этажи на чертеже архитектора. Подобное состояние ума крайне сложно представить человеку ХХ века - трудно даже поверить, что такое может существовать. Помочь сможет разве что то, что некоторые из величайших мудрецов до Сократа формулировали свои учения в стихах: единый источник вдохновения для пророка, поэта и философа всегда был доступен и воспринимался как должное.

Продолжалось все это недолго. В течение нескольких столетий объединенные знания потускнели, религиозное и рациональное философствование разделились – они частично объединились, затем вновь развелись, результаты этого станут видны нам по мере развития истории.

Пифагорейский синтез был бы неполным, если бы в него не были включены правила, связанные с образом жизни.

Братство было религиозным орденом, и в то же самое время – научной академией и силой в политике отношений греческих городов-государств в Италии. Аскетические правила жизни, похоже, предвосхитили эссеев, которые, в свою очередь, послужили примером для первоначальных христианских общин. Члены Братства разделили все свое имущество, они вели общинное существование и, кстати, предоставили женщинам равные права. Они соблюдали обрядность и воздержание, много времени медитировали и экзаменовали свою совесть. В соответствии со степенью очищения, достигнутой членом Братства, он постепенно посвящался в высшие тайны музыкальной, математической и астрономической theoria. Окружающая все эти занятия тайна частично бралась из традиций давних мистических культов, чьи адепты знали, что вакхический и даже орфический экстаз способен привести к хаосу, если предоставить его всем и каждому.. Но до пифагорейцев дошло, что подобная опасность таится и в оргиях рассуждений. Вероятнее всего, они интуитивно осознали hybris[26] науки, поняв ее и как средство освобождения человека, и как средство для его же разрушения; отсюда их настойчивость в том, что только лишь чистым телом и душой можно доверить тайны науки. Другими словами, они верили, будто бы люди, занимающиеся наукой, обязаны быть вегетарианцами, точно так же как католики считают, что священнослужители обязаны жить в безбрачии.

Можно подумать, что такое толкование пифагорейского стремления к тайне является надуманным, или будто бы оно предполагает некие пророческие предвидения со стороны Братства. Но ответ на этот вопрос заключается в том, что Пифагор, по своему личному опыту, прекрасно осознавал громадный технологический потенциал геометрии. Я уже упоминал о том, что Поликрат, и островитяне, которыми он правил, поклонялись перед техникой. Геродот, который и сам прекрасно знал остров, сообщает:

Я здесь уже много уделял времени жителям Самоса, поскольку они создатели трех величайших сооружений, которые можно видеть во всей греческой земле. Первым из них является двусторонний туннель, проходящий на сто пятьдесят фатомов[27] через основание высокого холма… через который вода из обильного источника по трубам его поступала в город Самос".

Геродот любит рассказывать всякие небылицы, в связи с чем его рассказ серьезно не воспринимался до тех пор, пока в начале века туннель был обнаружен и раскопан. Длина его не меньше девяти сотен ярдов, он оборудован водоводом и инспекционной тропой, его форма говорит о том, что прокладка туннеля начиналась с обоих концов. Далее было показано, что обе группы строителей, одна из которых копала с севера, а вторая – с юга, встретились в центре, разойдясь всего лишь на пару футов. Наблюдая за этим фантастическим предприятием (которое осуществил Эвпалин, построивший и второе упомянутое Геродотом чудо – громадный мол, защищавший военный флот Самоса), даже меньший по масштабу Пифагора гений должен был осознать, что Наука может быть гимном во славу творца, но и ящиком Пандоры, и что доверять можно только святым. Кстати, говорят, что Пифагор, как и святой Франциск (Ассизский), проповедовал животным, что, казалось бы, является странным поведением для современного математика, но с точки зрения пифагорейцев не могло быть более естественным.

5. Трагедия и величие пифагорейцев

К концу жизни Учителя, или же вскоре после его смерти, пифагорейцев постигли две беды, что могло бы означать конец любой секты или школы с менее универсальным мировоззрением. Но пифагорейцы с триумфом пережили обе беды.

Одним ударом было открытие определенного вида чисел типа  – корня квадратного из 2, которое нельзя было изобразить с помощью точек. И ведь такие числа были весьма распространенными: например, они представлены диагоналями любых квадратов. Допустим, что сторона квадрата будет зваться "а", а диагональ – "d". Можно доказать, что если я припишу "а" любое точное математическое значение, будет невозможно приписать точное числовое значение для "d". Стороны и диагональ квадрата являются "несоизмеримыми"; соотношение "a/d" невозможно представить какими-либо действительными числами или их дробью; это иррациональное число; оно в одно и то же время и четное, и нечетное[28]. Я очень легко могу начертить диагональ квадрата, я не могу выразить ее длину числом – я не могу подсчитать количество точек, которое оно включает. Соответствие "до точечки" между арифметикой и геометрией было сломано, а вместе с ним и вселенная чисел-форм.

Говорят, что пифагорейцы держали открытие иррациональных чисел – сами они называли их arrhëtos, несоизмеримые – в тайне, и Гиппаса, ученика, позволившего скандалу выйти наружу, приговорили к смерти. Но имеется и другая версия, у Прокла[29]:

"Говорят, что те, кто впервые выводят иррациональные (числа) из укрытия, ведут человека к смерти в кораблекрушении. Невыразимое и бесформенное должно быть скрыто. И те, кто открыли и коснулись этого образа жизни, тут же были уничтожены, и теперь ими играют волны вечности".

Тем не менее, пифагорейское учение выжило. Оно обладало упругой приспособляемостью всех по-настоящему великих идеологических систем, которые, в том случае, когда некая часть выбивается из порядка, проявляет способности к самовосстановлению растущего кристалла или людского организма. Математизация мира посредством подобных атомам точек оказалась преждевременным ходом, но на более высоком витке спирали математические уравнения еще раз проявили себя как наиболее полезные средства для представления физических аспектов реальности. Мы еще встретимся с другими примерами пророческой интуиции, основывающейся на неверных причинах; и мы узнаем, что подобное явление – это, скорее, правило, чем исключение.

До пифагорейцев никто и представить не мог, что математические соотношения хранят в себе тайны Вселенной. Спустя двадцать пять веков, их наследие для Европы все еще представляет и благословение, и проклятие. Для неевропейских цивилизаций идея того, будто бы числа являются ключом к мудрости и силе, похоже, никогда в голову не приходила.

Вторым ударом была ликвидация Братства. Нам мало известно о причинах этого; скорее всего, это как-то связано с уравнительными принципами и коммунистическими практиками в ордене, с эмансипацией женщин и квази-монотеистической доктриной пифагорейцев – вечной мессианской ересью. Но преследования касались пифагорейцев и как организацию, что, вероятно, и предохранило их от вырождения в ортодоксальную секту. Основным ученикам Учителя – а среди них были Филолай и Лизис – отправившимся в изгнание, вскоре было разрешено возвратиться в Южную Италию и даже возобновить преподавание. Через столетие это преподавание станет одним из источников платонизма, благодаря чему, пифагорейство вошло в основной поток европейской мысли.

Говоря словами современного исследователя, "Пифагор является основателем европейской культуры в западной части Средиземноморья". Платон и Аристотель, Эвклид и Архимед – это верстовые столбы на этом пути, но Пифагор представляет собой исходную точку, в которой принимают решение, в каком направлении двигаться. Перед принятием же этого решения, последующая ориентация греко-европейской цивилизации была ненадежной: цивилизация могла направиться по пути китайской, индийской или доколумбовой культур, все из которых были в одинаковой степени несформированными и не обладающими направлением ко времени великой зари шестого века до нашей эры. Я не собираюсь этим сказать, что если бы Конфуций и Пифагор поменялись местами рождения, то Китай превзошел нас по дороге Научной революции, а Европа превратилась бы в край прихлебывающих чай мандаринов. Взаимодействие климата, рас и духа, направленное влияние выдающихся личностей на курс Истории – вещи настолько загадочные, что никакие предсказания невозможно сделать даже в обратном направлении; все заявления "если бы" относительно прошлого являются столь же сомнительными, как и пророчества о будущем. Вполне возможно, что если бы Александр или Чингисхан никогда не родились, какие-то другие личности заняли бы их место и исполнили бы замысел эллинистической или монгольской экспансии; но вот Александров философии и религии, науки и искусства так легко не заменишь; их влияние кажется не столь определяемым экономическими вызовами и социальными давлениями; но, похоже, они обладают более широким спектром возможностей повлиять на направление, форму и материю цивилизации. Если завоевателей рассматривать как машинистов Истории, тогда завоевателей духа и мысли следует, возможно, считать впередсмотрящими, которые, пускай и не столь очевидно для пассажира, определяют направление путешествия.

3. ЗЕМЛЯ, ОТПУЩЕННАЯ НА ПРОИЗВОЛ СУДЬБЫ

Я попытался дать краткое и довольно общее описание пифагорейской философии, включая те ее аспекты, которые лишь косвенно связаны с предметом данной книги. В последующих разделах некоторые важные школы греческой философии и науки – элеатики и стоики, атомисты и гиппократисты – будут всего лишь упомянуты, пока мы не попадем к следующему поворотному пункту в космологии: к Платону с Аристотелем. Развитие взглядов человека на космос невозможно рассматривать в изоляции от философского фона, окрашивающего подобные взгляды; с другой же стороны, если повествование не поглотит фон, последний может быть показан только лишь в виде эскиза в определенных поворотных точках рассказа, где общий философский климат обладает прямым влиянием на космологию и меняет ее направление. Таким образом, к примеру, политические взгляды Платона или религиозные убеждения кардинала Беллармино[30], очень сильно повлияли на развитие астрономии в течение последующих столетий, и, соответственно, их обязательно следует обсудить; в то время как такие личности как Эмпедокл и Демокрит, Сократ и Зенон, которые много чего могли сказать о звездах, но ничего существенного по нашей теме, должны быть преданы молчанию.

1. Филолай и Центральный Огонь

Начиная с конца шестого века до нашей эры и далее, идея о том, что земля является шаром, свободно витающая в воздухе, неутомимо пробивает себе путь. Геродот упоминает слухи о существовании далеко на севере людей, которые спят шесть месяцев в году – и это говорит нам о том, что кое-какие соображения об округлости Земли (такие, как полярная ночь) уже были в ходу. Следующий, революционный шаг был сделан учеником Пифагора, Филолаем, первым философом, который придал нашему земному шару "движение". Земля поднялась в воздух.

О мотивах, которые стали причиной подобных потрясающих инноваций, мы можем только догадываться. Возможно, ими стало осознание того, что в кажущемся движении планет есть нечто нелогичное. Безумием казалось то, что Солнцу с планетами требуется день, чтобы обогнуть Землю, и в то же самое время они медленно ползут по Зодиаку в своем годичном вращении. Все было бы намного проще, если предположить, что ежедневное обращение всего неба – это только иллюзия, вызванная собственным движением Земли. Если Земля свободна и ни к чему в пространстве не прикреплена, почему бы ей еще и не двигаться? Тем не менее, очевидная идея того, чтобы позволить Земле вращаться вокруг собственной оси Филолаю в голову не приходила. Вместо этого, он заставил ее обращаться, один раз в двадцать четыре часа, вокруг некоей внешней точки в пространстве. Описывая один полный круг в день, земной наблюдатель имеет ту же иллюзию, что и гуляка на карусели – будто бы вся космическая ярмарка закрутилась в обратном направлении.

В центре своей карусели Филолай поместил "сторожевую башню Зевса", называемую еще и "очагом вселенной" или же "центральным огнем". Только этот "центральный огонь" нельзя путать с Солнцем. Этот очаг никто и никогда не мог видеть – Греция и ее соседи всегда были отвернуты от него, точно так же, как темная сторона Луны всегда отвернута от Земли. Более того, между Землей и центральным огнем Филолай вставил невидимую планету: antichton или "противо-Землю". Ее функция, как казалось, состояла в том, чтобы антиподы не были сожжены центральным огнем. Древние верования о том, что далекие западные регионы Земли, за Геркулесовыми Столпами, окутаны вечными сумерками[31], теперь могли быть объяснены тенью, отбрасываемой "контр-Землей" на эти земли. Но вполне возможно и то – как презрительно замечал Аристотель – что противо-Земля была выдумана только лишь для того, чтобы дополнить число движущихся объектов во вселенной до десяти, священного числа пифагорейцев[32].

Итак, вокруг центрального огня по концентрическим орбитам вращались следующие девять небесных тел: самая ближняя – antichton, потом Земля, Луна, Солнце и пять планет; затем имелась сфера, несущая все неподвижные звезды. За этой внешней оболочкой бушевала стена яростного эфира, который окружал мир со всех сторон. Вот этот-то "внешний огонь" был вторым и главным источником, из которого вся вселенная получала свет и дыхание. Солнце служило всего лишь прозрачным окошком, сквозь которое внешний свет отфильтровывался и распределялся. Подобная картинка напоминает нам анаксимандровы дыры в заполненной пламенем покрышке. Но подобные фантастические представления были, наверное, менее фантастическими, чем идея огненного шара, целую вечность носящегося по небу и не сгорающего - совершенно нелепое предложение, от которого ум заходит за разум. Если поглядеть на небо глазами, отмытыми от каких-либо теорий, разве подобное предположение не более убедительно, чем представление Солнца и звезд в виде дырок в окружающем весь мир занавесе?

Единственным небесным объектом, который считался подобным Земле, была Луна. Предполагалось, что вся она была населена растениями и животными раз в пятнадцать большими, чем наши, доморощенные, ведь Луна наслаждается дневным светом целых пятнадцать дней подряд. Другие пифагорейцы считали, будто бы свет и тени на Луне – это отражения наших океанов. Что же касается затмений, то некоторые из них были вызваны Землей, другие – противо-Землей, которая также несет ответственность за пепельный свет лунного диска при новолуниях. А некоторые иные предполагали наличие вообще нескольких контр-Земель. И споры при этом, наверно, были очень даже оживленными.

2. Последователи Гераклида и Вселенная с Солнцем в центре

Вопреки своим поэтическим странностям, система Филолая открыла совершенно новую космическую перспективу. Она сломила геоцентрическую традицию – заскорузлое убеждение в том, будто бы Земля занимает центр Вселенной, из которого, массивная и неподвижная, она не отходит ни на дюйм.

Но эта же система была дорожным знаком и в другом направлении. Она строго разделяла два явления, которые ранее смешивались: последовательность дня и ночи, то есть, суточное вращение неба в целом; и годичное перемещение семи бродячих планет.

Следующее совершенствование модели касалось ежедневного движения. Центральный огонь был отброшен; Земля, вместо того, чтобы кружить вокруг него, завертелась юлой вокруг собственной оси. Вероятнее всего[33], причина этого заключалась в том, что греческие мореплаватели, установившие контакты с дальними землями – от Ганга до Тахо[34], от острова Туле до Тапробраны[35] – никак не сообщали, хотя бы в виде слухов, о центральном огне или противо-Земле, хотя оба эти явления должны были наблюдаться с другого края Ойкумены. Я уже говорил ранее, что представление о мире у пифагорейцев было весьма эластичным и приспособляемым к обстоятельствам. Они не отбросили идею центрального огня в качестве источника тепла и энергии, просто они перенесли его из космоса в ядро Земли, ну а противо-Землю они попросту идентифицировали с Луной[36].

Следующий великий пионер пифагорейской традиции – это Гераклид Понтийский. Он жил в четвертом веке до нашей эры, учился под руководством Платона и, вероятно, Аристотеля, в связи с чем, в хронологическом порядке, его следовало бы обсуждать после этих двух. Но мне хотелось бы вначале проследить развитие пифагорейской космологии, наиболее смелой и полной надежд во времена античности – до самого ее конца, что, как раз, совпало с поколением Гераклида.

Сам Гераклид принял вращение Земли вокруг собственной оси как данность. Этим объяснялось ежедневное обращение небес, но оставалась проблема ежегодного перемещения планет. Вот теперь, эти годичные движения сделались центральной проблемой астрономии и космологии. Все множество неподвижных звезд никаких проблем не представляло. Они никогда не меняли свое положение друг относительно друга или Земли[37]. Такие звезды были неизменной гарантией закона, порядка и регулярности во Вселенной, их можно было представить, без особой сложности, как узор из булавочных головок (или булавочных отверстий) на небесной подушечке для булавок, которая либо проворачивалась, как единое целое, вокруг Земли, либо это нам так просто казалось по причине вращения самой Земли. А вот планеты, эти бродячие звезды, шастали с шокирующей нерегулярностью. Единственным их обнадеживающим свойством было то, что все они перемещались вдоль одного и того же узкого пояса или тропки, окружающей небеса (Зодиакальный круг): и это означало, что их орбиты лежат практически в одной плоскости.

Чтобы воспринять идею того, как греки постигали Вселенную, представьте себе, будто бы все пересекающие Атлантический океан транспортные средства – подводные лодки, суда, самолеты – должны двигаться по одному маршруту. В этом случае, "орбиты" всех этих транспортных средств будут представлять собой концентрические окружности, описанные вокруг центра Земли, все вычерченные в одной плоскости. Представим себе, будто бы наблюдатель лежит на спине в пещере, находящейся в самой средине прозрачного земного шара, и наблюдает за путешествием этих транспортных средств. Ему они будут казаться точками, движущимися с различной скоростью вдоль единой линии: его "зодиакальному кругу". Если прозрачную сферу заставить вращаться вокруг наблюдателя (а он при этом находится в покое), эта маршрутная полоса будет вращаться вместе со сферой, но само движение по маршруту все так же не будет выходить за эту полосу. Само транспортное сообщение состоит из: двух подводных лодок, крадущихся в воде на различных глубинах: это "нижние" планеты, Меркурий с Венерой; затем один-единственный надводный лайнер с яркими огнями: Солнце; потом имеются три самолета, летящие на различных высотах: это "верхние" планеты – Марс, Юпитер и Сатурн – именно в таком порядке. Сатурн должен летать очень высоко в стратосфере, над ним уже только сфера неподвижных звезд. Что же касается Луны, она настолько близко к наблюдателю в центре, что ее следует представить в виде мяча, скользящего по вогнутой стенке внутри пещеры, но в той же плоскости, что и весь транспорт. Именно такой, в значительном приближении, и будет античная модель мира (Рисунок А).

А. Классическая геоцентрическая система

В. "Египетская система Гераклида

O - Солнце; C - Луна; Е – Земля;  - Меркурий;  - Венера; - Марс; 4 - Юпитер; h - Сатурн

Только вот Модель А правильно работать никогда не сможет. Если глядеть из ретроспективы, причина очевидна: планеты расположены в неправильном порядке; Солнце должно находиться в центре, а Земля должна занять свое место между "нижними" и "верхними" планетами, забирая с собой и Луну (Рисунок D). Эта базовая ошибка модели вызывала непреодолимые неправильности в кажущемся движении планет.

С. Система мира Тихо Браге (и Гераклида ?)

D. Гелиоцентрическая система Аристарха

Во времена Гераклида эти вот неправильности сделались основной заботой для философов, занимавшихся Вселенной. Солнце с Луной, казалось, движутся более или менее регулярным образом по транспортной линии, а вот пять планет – совершенно неустойчиво. Планета могла неторопливо перемещаться по "шоссе", в общем направлении движения, с запада на восток; затем, на какое-то время, она могла притормозить, остановиться, словно бы она достигла какой-то цели на небе, затем отправиться назад по своим следам, после чего передумать, развернуться и продолжить свой путь в оригинальном направлении. Венера вела себя даже еще более капризно. Длительные периодические изменения в ее яркости и величине, казалось, указывают на то, что она попеременно то приближается, то удаляется от нас, а это заставляло думать, что она движется не вокруг Земли, а по какой-то непредставимой, волнистой линии. Более того, и она, и Меркурий, другая внутренняя планета, "скачет" перед двигающимся с постоянной скоростью солнцем, то сразу за ним, но всегда весьма близко, словно дельфины, играющие рядом с кораблем. И, соответственно, иногда Венера появляется как Фосфорос – 2утренняя звезда", вставая перед самым восходом Солнца, иногда же как Гесперос – "вечерняя звезда", цепляющаяся Солнцу "за хвост"; похоже, Пифагор был первым, кто узнал, что это одна и та же планета.

Еще раз, если поглядеть назад, решение головоломки Гераклидом кажется достаточно простым. Раз уж Венера движется непостоянным образом по отношению к Земле, предполагаемому центру ее орбиты, а вместо этого она пляшет в зависимости от появления или заката Солнца, тогда она, очевидно, связана с Солнцем, а не с Землей: она является спутником Солнца. А поскольку Меркурий ведет себя подобным образом, обе внутренние планеты должны вращаться вокруг солнца, а вместе с Солнцем – вокруг Земли, словно колесо, кружащее вокруг колеса.

На Рисунке В с первого же взгляда понятно, почему Венера то приближается, то удаляется от Земли; почему она в одно время находится перед Солнцем, а в другое – позади; а еще – почему она в промежутках движется в обратном направлении по зодиакальной трассе.

Все это выглядит замечательно очевидным – в зеркале заднего вида. Но бывают ситуации, когда необходимо обладать громадной силой воображения, объединенной с неуважением к традиционному ходу мыслей, чтобы открыть очевидное. Те скудные сведения, которыми мы обладаем в отношении личности Гераклида, говорят, что в нем имелось и то, и другое: оригинальность и неподчинение академическим традициям. Его же ученики прозвали ученого парадоксологом – творцом парадоксов. Цицерон сообщает, будто бы Гераклид любил рассказывать "ребяческие сказки" и "волшебные истории"; Прокл же рассказывает нам, что ученый обладал смелостью противостоять Платону, который учил о том, что Земля неподвижна[38].

Идея, будто бы две нижние планеты – и только лишь эти две – являются спутниками Солнца, в то время, как само Солнц и остальные планеты продолжают вращаться вокруг Земли, впоследствии стала известна под названием "египетской системы" и обрела большую популярность (Рисунок В). Мы понимаем, что это была остановка на полпути от геоцентрической (с Землей в центре) и гелиоцентрической (с Солнцем в центре) концепциями строения Вселенной. Нам неизвестно, остановился ли Гераклид здесь или же сделал следующий шаг, позволив трем остальным планетам тоже закружиться вокруг Солнца, а Солнце, вместе с остальными пятью планетами, пошло в хоровод вокруг Земли (Рисунок С). Подобный шаг был бы весьма логичен, и некоторые современные исследователи[39] верят, будто бы Гераклид достиг этой остановки на расстоянии в три четверти пути. Некоторые ученые даже считают, будто бы он сделал окончательный шаг, заставив все планеты, включая и Землю, кружиться вокруг Солнца.

Но вот прошел ли он весь путь до современной концепции строения Солнечной системы или нет, это всего лишь вопрос исторического любопытства, потому что последователь Гераклида, Аристарх, этот путь прошел.

3. Греческий Коперник

Аристарх, последний из пифагорейских астрономов, родился, как и Учитель, на Самосе; к тому же, полагается, будто бы на свет он появился в том же самом году, 310 до нашей эры, в котором умер Гераклид[40]. Из его работ сохранилась одно небольшое исследование "О величинах и расстояниях Солнца и Луны". Оно показывает, что Аристарх обладал основными способностями, которые требуются от современного ученого: оригинальность мыслей и тщательность наблюдений. Торт элегантный метод, который он разработал для вычисления расстояния до Солнца, астрономы использовали в течение всех Средних Веков; даже если полученный им результат был неверным, то это только лишь потому, что Аристарх родился за две тысячи лет до телескопа. Но, хотя такой же срок отделял его от изобретения маятниковых часов, он улучшил оценку длины солнечного года, прибавив 1/1623 к предыдущему результату в 365 1/4 суток.

Работа, в которой Аристарх заявляет, будто бы Солнце, а не Земля, является центром нашего мира, а уж вокруг него обращаются все планеты – то коронное достижение пифагорейской космологии, которое Копернику пришлось заново открывать семнадцатью веками спустя – утрачена. Но, к счастью, у нас имеется показания различных авторитетов, а среди них: Архимеда и Плутарха; так что факт, будто бы Аристарх передавал своим ученикам знания о гелиоцентрической системе, единодушно принимается и древними источниками, и современными исследователями.

Архимед, величайший математик, физик и изобретатель античности, был младшим современником Аристарха.. Одним из его наиболее любопытных работ является небольшой трактат, названный "Учетчик песка" (Псаммит), посвященный царю Гелону из Сиракуз. В нем содержится крайне важная для нас фраза: "Это он (Аристарх Самосский) предположил, что звезды и Солнце неподвижны, а вот земля обращается вокруг Солнца по кругу…".

Отсылка Плутарха на Аристарха тоже весьма важна. В трактате "О лике на лунном диске" один из персонажей ссылается на Аристарха с Самоса, который считал "будто бы небеса покоятся, а вот Земля вращается по наклоненной орбите, и в то же самое время обращается вокруг собственной оси".

Таким образом, Аристарх с Самоса довел идею, зарожденную Пифагором, и которая была продолжена Филолаем и Гераклидом, до ее логического завершения: вселенной, в центре которой находится Солнце. Но именно здесь развитие идеи неожиданно завершилось. У Аристарха не было учеников, не нашел он и последователей[41]. Почти что на два тысячелетия гелиоцентрическая система была забыта – или, скажем, была подавлена сознанием? – пока, наконец, никому не известный каноник из Вармии, с отдаленной окраины христианского мира, поднял нить идеи там, где уроженец Самоса ее оставил.

Этот парадокс, возможно, было бы легче понять, если бы Аристарх был неким эксцентричным типом или дилетантом, чьи идеи серьезно не воспринимались. Но его трактат исследование "О величинах и расстояниях Солнца и Луны" стал классической работой античности, который представляет автора как одного из выдающихся астрономов своего времени; его слава была настолько велика, что почти что три столетия спустя Витрувий, древнеримский архитектор, начинает свой перечень универсальных гениев прошлого такими словами: "Люди подобного типа являются редкостью, люди, что жили во времена после Аристарха Самосского…"

Несмотря на все это, верная гипотеза Аристарха была отброшена в пользу монструозной астрономической системы, которая и сегодня кажется нам оскорблением человеческого ума, и которая правила в течение полутора тысячелетий. Причины подобного невежества выйдут на белый свет лишь частично, пока же мы встречаемся здесь лицом к лицу с одним из наиболее странных примеров окольных, если не сказать кривых путей "Прогресса Науки" – что и является одной из основных тем нашей книги.

4. НЕРВНЫЙ СРЫВ

1. Платон и Аристотель