Толстой (в лихорадочной спешке). Т. Николаев... хорошо, хорошо... Ну, будь здорова (обнимает ее). Т. Николаев, говоришь, так должен я называться. Еще одна ложь, еще одна! Ну, Бог даст, это будет последней моей неправдой перед людьми.
Торопливо уходит.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Через три дня (31 октября 1910 г.). Зал ожидания вокзала на станции Астапово. Справа большая застекленная дверь ведет на перрон, слева дверь поменьше — в квартиру начальника станции, Ивана Ивановича Озолина. На деревянных скамьях у стен и вокруг стола сидят пассажиры, ожидающие скорого поезда из Данкова: бабы в платках спят, мелкие торговцы в тулупах, несколько человек из городских, чиновники, купцы.
1-й пассажир (читает газету, внезапно произносит громко). Это он отлично проделал! Замечательную штуку выкинул, старик! Никто от него такого не ожидал уже.
2- й пассажир. Что случилось?
1-й пассажир. Удрал он из своего дома, Лев Николаевич, и никто не знает куда. Ночью собрался, натянул сапоги, надел шубу и так вот, ничего не взяв с собой, ни с кем не попрощавшись, уехал со своим доктором, Душаном Петровичем.
2-й пассажир. А старуху оставил дома? Не шутка для Софьи Андреевны. Ему, должно быть, сейчас восемьдесят три. Кто бы мог подумать о нем такое, и куда, говоришь ты, он поехал?
1-й пассажир. Это хотели бы знать и его домашние, и газетчики. Теперь они телеграфируют во все концы. Один будто видел его на болгарской границе, а другие говорят о Сибири. Но никто не знает правды. Здорово обделал он это дельце, старик!
3-й пассажир (молодой студент). Как говорите вы? Лев Толстой уехал из дома? Дайте, пожалуйста, газету, я сам прочту. (Просматривает газету.) Это хорошо, очень хорошо, наконец-то он решился.
1-й пассажир. А чего здесь хорошего?
3-й пассажир. Потому что стыдно стало ему жить вопреки своим убеждениям. Долго принуждали они его корчить графа, лестью душили его голос. Наконец-то сможет теперь Лев Толстой говорить с людьми свободно, от всего сердца, и, Бог даст, мир узнает от него, что происходит здесь в России с народом. Да, это хорошо, счастье для России, что этот святой человек наконец-то спас себя.
2-й пассажир. А возможно, все, что болтают здесь, и неправда, возможно... (оглядывается, не подслушивает ли его кто-нибудь, и шепчет), возможно, они просто так подстроили с газетами, чтобы сбить всех с толку, а на самом деле арестовали его и выслали...
1-й пассажир. А кому надо убирать Льва Толстого?..
2-й пассажир. Им... всем тем, кому он встал поперек дороги, всем им, и синоду, и полиции, и военным, все они боятся его. Такое случалось. Некоторые исчезали именно так — за границу, говорили потом. Но мы-то знаем, что эта «заграница» означает...
1-й пассажир (тоже тихо). Может быть, может быть...
3-й пассажир. Нет, на это они не решатся. Он одним своим словом сильнее их всех, нет, на это они не решатся, ведь они знают, мы своими кулаками выручим его.
1-й пассажир (торопливо). Осторожно... остерегайтесь... Идет Кирилл Григорьевич... убери-ка газету...
Через застекленную дверь, ведущую на перрон, входит полицеймейстер Кирилл Григорьевич, он в мундире. Пересекает сцену, подходит к двери, ведущей в квартиру начальника станции, и стучит.
Начальник станции (Иван Иванович Озолин, выходя в форменной фуражке). Ах, это вы, Кирилл Григорьевич...
Полицеймейстер. Мне нужно безотлагательно переговорить с вами. Ваша супруга в комнате?
Начальник станции. Да.
Полицеймейстер. Тогда лучше здесь. (К проезжающим, резким начальственным тоном.) Скорый поезд из Данкова сейчас подойдет; освободите зал ожидания, выходите на перрон. (Все встают и поспешно выходят. Полицеймейстер обращается к начальнику станции.) Только что получены важные шифрованные телеграммы. Установлено, что Лев Толстой позавчера приехал к своей сестре в Шамардино, в монастырь. Есть основания полагать, что он оттуда собирается ехать дальше, и теперь все поезда из Шамардина в любом направлении находятся под наблюдением полицейских агентов.
Начальник станции. Но объясните мне, батюшка Кирилл Григорьевич, почему, собственно? Он не смутьян какой-нибудь, Лев Толстой, он наша гордость, сокровище нашей земли, этот великий человек.
Полицеймейстер. Однако вносит больше беспокойства, представляет большую опасность, чем целая шайка революционеров. Впрочем, меня заботит одно, мне дано указание проверять каждый поезд. Но в Москве желают, чтобы наш надзор был негласным. Прошу вас, Иван Иванович, пройти на перрон вместо меня, меня каждый узнает по мундиру. Как только поезд подойдет, из него выйдет агент тайной полиции и сообщит вам свои наблюдения на участке. А я тотчас же передам их далее по инстанции.
Начальник станции. Будет исполнено.
Слышен шум приближающегося поезда.
Полицеймейстер. Разговаривайте с агентом, как со старым знакомым, по возможности не привлекайте внимания пассажиров. Они ничего не должны заметить, надзор-то негласный. Если нам повезет, мы с вами, пожалуй, и крестики получим, ведь каждое донесение идет в Петербург, в самых верхах читать будут.
С грохотом подходит поезд. Начальник станции быстро выходит на перрон. Через некоторое время через застекленную дверь в зал ожидания входят пассажиры, мужики и бабы с тяжелыми узлами и корзинами, громко переговариваются. Некоторые остаются в зале ожидания отдохнуть или перекусить.
Начальник станции (неожиданно появляется в дверях. Возбужденно кричит находящимся в зале ожидания). Немедленно очистить помещение! Все! Немедленно!
Люди (недоумевая, недовольные). Почему? Мы заплатили... почему нельзя оставаться в зале?.. Мы ждем пассажирский поезд...
Начальник станции (кричит). Немедленно, говорю я, немедленно все вон. (Он торопливо вытесняет замешкавшихся, возвращается к застекленной двери, широко распахивает ее.) Сюда, пожалуйста, сюда!
Входит Толстой. Его ведут под руки (слева — дочь Саша, справа — Душан); идет он медленно, с трудом. Воротник шубы поднят, вокруг шеи шаль, и все же видно, что все его укутанное тело мерзнет, он дрожит от холода.
За ним теснятся пять-шесть человек.
Начальник станции (к теснящимся сзади). Не входите!
Голоса. Но позвольте... мы хотели бы быть полезны Льву Николаевичу... может быть, чай, немного коньяку...
Начальник станции (крайне возбужден). Никого не должно быть здесь. (Он силой оттесняет их назад и запирает застекленную дверь; но все время в стекла двери видны проходящие, иные с любопытством смотрят в зал ожидания. ) Не желаете ли, ваше сиятельство, немного отдохнуть? Присядьте, пожалуйста.
Толстой. Не ваше сиятельство... Слава Богу, уже не сиятельство... и никогда более, до конца. (Возбужденно оглядывается, замечает людей за стеклами двери.) Прочь... прочь этих людей, хочу остаться один... всегда вокруг люди... хоть наконец-то остаться одному...
Саша спешит к двери и торопливо завешивает ее своим пальто.
Душан (тихо, начальнику станции). Надо сразу же уложить его в постель, в поезде у него неожиданно начался приступ лихорадки, думаю, у него сейчас температура за сорок, ему очень плохо. Есть здесь поблизости гостиница с двумя приличными комнатами?
Начальник станции. Нет, ничего здесь нет. В Астапове нет гостиницы.
Душан. Но ему нужно немедленно в постель. Вы видите, как его лихорадит. Это очень опасно.
Начальник станции. Я почел бы, разумеется, за честь предложить Льву Толстому свою комнату, здесь рядом... но, извините меня... она так убога, так проста... служебное помещение, первый этаж, узкая, я не решаюсь пригласить в нее...
Душан. Это ничего. Мы во что бы то ни стало должны немедленно уложить его в постель. (Толстому, сидящему у стола, охваченному внезапным лихорадочным ознобом.) Господин начальник станции настолько любезен, что предлагает нам свою комнату. Вам надо немедленно лечь и отдохнуть. Завтра вы опять будете бодры, и мы сможем продолжить наш путь.
Толстой. Продолжить путь?.. Нет, нет, я думаю, что больше никуда не поеду... Это была моя последняя поездка, я уже у цели.
Душан (ободряюще). Пусть вас не волнует этот легкий приступ лихорадки, этот пустяк не стоит внимания. Вы немного простыли — завтра опять почувствуете себя хорошо.
Толстой. Я уже сейчас чувствую себя хорошо... очень, очень хорошо... Только нынешней ночью, это было ужасно, мне показалось, что они смогут настигнуть меня и отправить обратно в тот ад... и тут я встал и разбудил вас, так сильно меня это взволновало. И все время, пока мы были в пути, не отпускал меня этот лихорадящий страх, прямо зуб на зуб не попадал... Теперь же, когда я попал сюда... Но где я? Никогда я здесь не был... Теперь все разом переменилось... Теперь я не испытываю никакого страха... теперь им меня уж не достать.
Душан. Разумеется, нет, разумеется. Вы сможете отдохнуть, лечь в постель, здесь никто вас не найдет.
Оба помогают Толстому подняться.
Начальник станции (подходя к нему). Я прошу извинить меня... я могу вам предложить только очень простую комнату... мою комнату. И кровать, вероятно, тоже не очень удобная... железная кровать... Но я немедленно распоряжусь, я дам депешу, следующим же поездом сюда доставят другую кровать...
Толстой. Нет, нет, не нужно другую... Долго, слишком долго имел я все самое лучшее! Чем хуже теперь, тем лучше для меня! Как же умирают мужики?.. А ведь умирают тоже, хорошей смертью...
Саша (помогая ему). Пойдем, папá, пойдем, ты устал...
Толстой (продолжая стоять). Не знаю... я устал, ты права, я очень устал, и все же чего-то жду... Это как если ты очень хочешь спать, а спать не можешь, потому что думаешь о чем-то хорошем, что предстоит тебе, и не хочешь во сне потерять эту мысль... Удивительно, я никогда не чувствовал себя так... может, это уже что-то от смерти... Годы, долгие годы, я-то знаю это, я всегда испытывал страх перед смертью, страх, что не смогу лежать в своей кровати, что буду кричать, как зверь, и прятаться от смерти. А теперь, может, в этой комнате ждет меня смерть. И все равно, без всякого страха иду я ей навстречу.
Саша и Душан подводят его к двери.
Толстой (у двери, остановившись и заглянув в комнату). Хорошо здесь, очень хорошо. Маленькая, узкая, низкая, бедная... И мне кажется, что когда-то такое мне уже приснилось, вот такая чужая постель где-то в чужом доме, кровать, на которой кто-то лежит... старый, усталый человек... подожди, как зовут его, я же написал о нем несколько лет назад, как зовут старика?.. Когда-то он был богатым, а потом стал совсем бедным, и никто не знает его, и он прячется на кровати возле печки... Ах, моя голова, глупая моя голова!.. Как зовут его, этого старика?.. Того, который когда-то был богат, а теперь ничего у него не осталось, разве что только рубашка на теле... и вот он умирает, а жены, обижавшей его, нет возле него... Да, да, вспомнил, Корней Васильев, так назвал я его в своем рассказе, этого старика. А ночью, когда он умирает, Бог пробуждает сердце его жены, и она приходит, Марфа, увидеть его еще раз... Но приходит поздно, он уже закоченел на чужой кровати, лежит с закрытыми глазами, и она не знает, сердится ль он еще на нее или простил. Она не знает, Софья Андреевна... (как бы очнувшись) нет, Марфой зовут ее... я уже начинаю путаться... Да, мне надо лечь. (Саша и начальник станции провожают его, Толстой, обращаясь к начальнику станции.) Спасибо тебе, чужой человек, что ты даешь мне приют в своем доме, что ты даешь мне то, что зверь имеет в лесу... и мне, Корнею Васильеву, Бог послал... (Внезапно, в сильном страхе.) Заприте хорошенько двери, никого не пускайте ко мне, я не хочу более людей возле... только одному остаться с Ним, общаться с Ним глубже, лучше, чем когда-либо в жизни...
Саша и Душан ведут его в комнату, начальник станции осторожно закрывает за ними дверь и, удрученный, стоит возле. Сильные удары снаружи в застекленную дверь. Начальник станции открывает ее, быстро входит полицеймейстер.
Полицеймейстер. Что сказал он вам? Я должен обо всем немедленно доложить, обо всем! Он что, останется здесь, надолго ль?
Начальник станции. Этого не знает ни он сам и никто другой. Это известно лишь одному Богу.
Полицеймейстер. Как смогли вы дать ему пристанище в казенном помещении? Это же ваша служебная комната, вход в нее посторонним воспрещен!
Начальник станции. Лев Толстой не посторонний моему сердцу. Он ближе мне, чем брат.
Полицеймейстер. Но вы обязаны были прежде испросить разрешение...
Начальник станции. Я спросил у моей совести.
Полицеймейстер. Ну, вы тут поступили на свой страх и риск. Я немедленно докладываю о случившемся... Ужасно, какая громадная ответственность нежданно сваливается на человека! Бели б хоть знать, как относятся к Льву Толстому в высших сферах...
Начальник станции (очень спокойно). Я думаю, в истинно высших сферах о Льве Толстом всегда были хорошего мнения...
Полицеймейстер смотрит на него озадаченно. Душан и Саша выходят из комнаты, осторожно прикрывая за собой дверь. Полицеймейстер быстро уходит.
Начальник станции. Как граф?
Душан. Он лежит очень тихо — никогда не видел я его лицо таким спокойным. Здесь наконец найдет он то, чего так ему недоставало: покой. Впервые он один на один со своим Богом.
Начальник станции. Извините меня, простого человека, но у меня сердце дрожит от страха, я не могу понять. Зачем Бог взвалил на него такие страдания — бежать из дома, скончаться здесь, на моей убогой, жалкой кровати?.. Как могли люди, русские люди так отнестись к этой святой душе, как могли они так жестоко мучить его, когда его следовало бы благоговейно любить?..
Душан. Именно те, которые любят великого человека, часто становятся между ним и его долгом, и от тех, кто ближе всех к нему, должен он бежать как можно дальше. Так и случилось. Эта смерть делает святой и совершенной его жизнь.
Начальник станции. Но... но мое сердце не может, не желает понять, почему этот человек, это сокровище нашей русской земли, должен был страдать из-за нас, людей, ведущих бездумное существование. После этого нам остается стыдиться, что мы живем.
Душан. Не оплакивайте его, милый, хороший человек, другая — приземленная, менее яркая судьба не для его великой души. Не страдал бы он за нас, людей, не было бы никогда того Льва Толстого, каким останется он в памяти человечества.
ПЛОМБИРОВАННЫЙ ВАГОН
Ленин, 9 апреля 1917 года
ЧЕЛОВЕК, ЖИВУЩИЙ У САПОЖНИКА
Швейцария, маленький мирный островок, со всех сторон окруженный бушующим океаном мировой войны, в те четыре года — с 1915-го по 1918-й — постоянно была ареной волнующего детективного романа. Послы враждующих государств, год назад заходившие друг к другу в гости, составлявшие дружеские партии в бридж, нынче, встречаясь в роскошных отелях, чопорно проходят, не замечая один другого, как будто никогда не были знакомы. В коридорах занимаемых ими апартаментов непрерывно снуют какие-то странные личности. Делегаты, секретари, атташе, дельцы, дамы под вуалью и дамы без вуали— каждый с таинственным поручением. К отелям подъезжают шикарные автомобили с эмблемами иностранных государств, из машин выходят промышленники, журналисты, артисты и как бы случайно попавшие в страну туристы. Но едва ли не у каждого из них тоже чрезвычайное секретное поручение: что-то узнать, что-то выследить; и портье, ведущий их в номер, и девушка, убирающая комнаты, все они обязаны следить, подсматривать, подслушивать.
Всюду друг против друга работают различные организации: в гостиницах, в пансионатах, на почтамтах, в кафе. И все то, что именуется пропагандой, — наполовину шпионаж, то, что имеет обличие любви, является предательством, и за любым открытым предприятием каждого из этих вечно спешащих вновь прибывших скрывается на заднем плане какое-то второе и третье предприятие. Обо всем докладывается, все выслеживается; едва немец, какое бы звание он ни имел, какую бы должность ни занимал, появляется в Цюрихе, об этом тотчас же узнают в бернских посольствах стран-против-ников, а часом позже — в Париже.
Целые тома истинных и вымышленных донесений мелкие и крупные агенты каждодневно переправляют атташе, а те — дальше. Все стены — прозрачны, все телефонные разговоры прослушиваются, по обрывкам брошенных в корзину бумаг, по промокашкам восстанавливается корреспонденция, этот пандемоний оказывается в конце концов безумным настолько, что иной из героев этого детективного романа и сам перестает понимать, кто он — охотник или преследуемый, шпион или жертва шпионажа, предатель или кем-то предан.
Только об одном человеке мало что сообщается в эти дни, может, потому, что он не очень заметен, не посещает фешенебельные отели, не сидит в кафе, не принимает участия в пропагандистских мероприятиях, а замкнуто живет со своей женой у сапожника, занимающегося мелким ремонтом. Сразу же за Лимматом, в Старом городе, на узкой, старинной горбатой Шпигельгассе живет он на втором этаже одного из крепко построенных домов со сводчатыми крышами; время да и маленькая колбасная фабричка, стоящая во дворе, прокоптили этот дом. Соседи у этого человека — булочница, итальянец, актер-австриец. Хозяин и его домочадцы знают о нем лишь то, что он не больно-то разговорчив, да, пожалуй, еще, что он русский с очень трудно выговариваемым именем. То, что он много лет назад бежал из своей страны, что совсем небогат, не занимается никакими доходными делами, хозяйке прекрасно известно по скудной еде постояльцев, по их подержанному гардеробу, по тому, что весь скарб их умещается в небольшой корзине, привезенной ими с собой.
Этот невысокий, коренастый человек крайне незаметен и живет он очень незаметно. Он избегает людей, редко жильцы дома встречаются с острым, пронзительным взглядом его глаз с косым разрезом, редко бывают у него посетители. Но регулярно, день за днем в девять утра он уходит в библиотеку и сидит там до ее закрытия, до двенадцати. Точно в десять минут первого он уже дома, а через сорок минут покидает дом, чтобы вновь первым быть в библиотеке, и сидит там до шести вечера. А поскольку агенты, охотящиеся за сенсационными новостями, следят лишь за теми, кто много болтает, а поэтому понятия не имеют о том, что замкнутые, необщительные люди как раз и являются наиболее опасными носителями всевозможных революционных идей, то они и не пишут никаких донесений о незаметном человеке, живущем у сапожника.
В социалистических кругах знают, что в Лондоне он был редактором маленькой радикальной русской газетки эмигрантов, а в Петербурге его считают руководителем некой особой партии, название которой и не выговорить; но поскольку он резко и пренебрежительно высказывается о самых уважаемых членах социалистических партий и считает их методы неправильными, поскольку он ведет себя недоступно и непримиримо, его оставили в покое. На встречи, которые он иногда по вечерам устраивает в маленьком кафе рабочих, является не более пятнадцати—двадцати человек, в основном молодежь, поэтому и терпят здесь этого чудака, как всех этих русских эмигрантов, подогревающих свои головы неимоверным количеством горячего чая и многочасовыми горячими спорами.
Никто, однако, не принимает этого невысокого лобастого человека всерьез, и в Цюрихе не найти и трех десятков человек, которые считали бы для себя важным запомнить имя этого Владимира Ильича Ульянова, человека, живущего у сапожника. И если бы тогда один из тех шикарных автомобилей, которые на больших скоростях носятся по городу от посольства к посольству, при несчастном стечении обстоятельств задавил бы его, мир так бы и не узнал, что существовал человек, носивший фамилию Ульянова, или Ленина.
ИСПОЛНЕНИЕ...
Однажды, произошло это утром 15 марта 1917 года, библиотекарь цюрихской библиотеки удивился тому, что стрелки часов уже показывают девять, а место, ежедневно занимаемое самым пунктуальным среди всех посетителей библиотеки, пусто. Полдесятого, десять, а постоянный читатель не идет; он более не придет вообще. На пути в библиотеку он встретил друга, сообщившего ему, а точнее, возбужденно выпалившего потрясающую новость — в России разразилась революция.
Сначала Ленин не хочет этому верить. Он оглушен сообщением. Затем мелкими, быстрыми шагами спешит к газетному киоску, стоящему на берегу озера. И вот много дней часами дежурит он у редакции газеты, возле киоска в ожидании новостей из России. Это правда. Сообщения подтверждаются и с каждым днем вызывают в нем все более и более живой интерес.
Сначала лишь слухи о дворцовом перевороте и, по-видимому, о смене кабинета министров, затем низложение царя, приход к власти временного правительства, дума, русская свобода, амнистия политическим заключенным — все, о чем он мечтал на протяжении долгих лет, все, ради чего он работал двадцать лет в нелегальных организациях, сидел в тюрьмах, был сослан в Сибирь, корпел в эмиграции, все это свершилось.
И сразу показалось ему, что миллионы жертв этой войны погибли не напрасно. Не бессмысленно убитыми казались они ему теперь, а мучениками за новое государство свободы, справедливости и вечного мира, который вот-вот наступит; опьяненным чувствует себя этот обычно холодный, рассудительный, расчетливый мечтатель.
А как ликуют, как торжествуют теперь при этом замечательном известии сотни других, сидящих в своих эмигрантских комнатках в Женеве, Лозанне, Берне: можно возвращаться домой, в Россию! Можно возвращаться не с фальшивым паспортом, не под чужим именем с опасностью для жизни в царскую Россию, а свободным гражданином в свободную страну. Уже собирают они свой скудный скарб, так как газеты печатают лаконичную телеграмму Горького: «Возвращайтесь все домой!» Во все направления посылаются письма и телеграммы: возвращаться, возвращаться! Собираться! Объединяться! Отдать жизнь за дело, которому они посвятили все часы своей сознательной жизни: за русскую революцию.
...И РАЗОЧАРОВАНИЕ
Но через несколько дней эмигранты делают ошеломляющее открытие: русская революция, известие о которой так окрылило их сердца, совсем не та революция, о которой они мечтали, это не русская революция. Это дворцовый переворот, инспирированный английскими и французскими дипломатами для того, чтобы помешать царю заключить мир с Германией, это не революция народа, жаждущего мира и прав для себя. Не революция, для которой они жили и ради которой готовы отдать жизнь, а козни военных партий, империалистов и генералов, не желающих, чтобы мешали их планам.
И скоро Ленин и его товарищи по эмиграции начинают понимать, что приглашение всем вернуться назад не относится к тем, кто желает эту настоящую, эту радикальную революцию, революцию в духе Карла Маркса. Милюков и другие либералы уже дали указание закрыть им путь на родину. И если наиболее умеренных, высказывающихся за продолжение войны социалистов, таких, например, как Плеханов, уважительно провожают из Англии в Петербург под почетным эскортом подводных лодок, то Троцкого задерживают в Галифаксе, а других крайних — на границе России.
На всех пограничных станциях стран Антанты лежат черные списки участников Циммервальдского конгресса Третьего Интернационала. В отчаянии шлет Ленин телеграмму за телеграммой в Петербург, но их либо перехватывают, либо они просто-напросто остаются без ответа; в России прекрасно знают то, что не известно ни в Цюрихе, ни вообще где-либо в Европе, — как силен и энергичен Владимир Ильич Ленин, как целеустремлен и смертельно опасен он своим противникам.
Безгранично отчаяние людей, страстно желающих вернуться на родину и лишенных этой возможности. Годы и годы на бесчисленных заседаниях своих генеральных штабов в Лондоне, Париже, Вене разрабатывали они стратегию русской революции.
Каждая организационная мелочь была ими тщательно обдумана, проверена, обсуждена. На протяжении десятилетий они взвешивали в своих газетах теоретические и практические трудности, опасности, возможности. Всю свою жизнь этот человек вновь и вновь рассматривал, анализировал, обдумывал лишь эти проблемы и пришел к однозначным формулировкам. И вот теперь, лишь потому, что его удерживают здесь, в Швейцарии, силой, он должен эту свою революцию отдать другим, которые ослабят ее, опошлят, заставят святую для него идею освобождения народа служить чужим государствам, чуждым народу интересам.
Удивительная аналогия — Ленин в эти дни переживает то, что пережил в первые дни войны Гинденбург, который мысленно в течение сорока лет до тончайших подробностей разрабатывал русскую кампанию, маневрировал на полях России, перебрасывал войска, развертывал фронт, стягивал его, а когда война началась, вынужден был сидеть дома и переставлять на географической карте флажки, наблюдать со стороны за успехами и ошибками генералов, ведущих эту войну.
Самые безрассудные, самые фантастичные планы строит этот обычно холодный реалист, Ленин, в те дни отчаяния. Не арендовать ли аэроплан, чтобы на нем перелететь Германию или Австрию? Но первый же человек, к которому обращаются за помощью, оказывается шпионом. Все более странными и путаными становятся планы побега: пишет шведам, просит их позаботиться о шведском паспорте для него, хочет притвориться немым, чтобы не отвечать на вопросы пограничной охраны. Разумеется, на следующее утро после полубредовой ночи Ленин сам понимает, что все эти иллюзорные идеи невыполнимы. Но одно ему твердо известно: он должен вернуться в Россию, он, а не другие, должен делать революцию, подлинную, настоящую. Он должен вернуться, немедленно вернуться в Россию. Вернуться любой ценой!
ЧЕРЕЗ ГЕРМАНИЮ: ДА ИЛИ НЕТ?
Швейцария окружена четырьмя государствами — Италией, Францией, Германией и Австрией. Путь через страны Антанты Ленину, как революционеру, закрыт, путь через Германию или Австрию закрыт ему как русскому подданному, как подданному вражеской страны. Но странное стечение обстоятельств: именно Германия кайзера Вильгельма готова оказать Ленину помощь, а не Россия Милюкова, не Франция Пуанкаре. Германии любой ценой нужен мир с Россией, ведь Амеоика вот-вот объявит ей войну. Следовательно, революционер, который создаст в России трудности послам Англии и Франции, будет ей желанным помощником.
Но вступление в переговоры с кайзеровской Германией, которую он оскорблял, которой он в своих статьях угрожал сотни раз, — шаг чрезвычайно ответственный. Ибо появление во вражеской стране или проезд через нее во время войны, да еще с согласия неприятельского генерального штаба, является с точки зрения общепринятой морали поступком, недвусмысленно квалифицируемым как государственная измена, и конечно же Ленин должен знать, что этим поступком он прежде всего скомпрометирует и свою партию, и дело своей жизни, его станут подозревать в том, что он является оплачиваемым агентом, засланным в Россию немецким правительством, и если он, в соответствии со своей программой, добьется немедленного заключения мира, его навечно заклеймят как человека, вырвавшего у России победу.
Само собой разумеется, не только умеренные революционеры, но и большинство единомышленников Ленина приходят в ужас, корда он подтверждает свою готовность в случае необходимости использовать этот чрезвычайно опасный путь. Смущенные, они напоминают, что уже давно через швейцарскую социал-демократическую партию ведутся переговоры об обмене русских революционеров на военнопленных легальным образом. Но Ленин понимает, как долог будет этот путь, какие усилия приложит русское правительство к тому, чтобы до бесконечности оттянуть их возвращение на родину, и знает также, как много для дела революции значит каждый день, каждый час. Он видит лишь цель, тогда как другие, менее прямолинейные, менее волевые, не способны на поступок, по всем действующим законам и представлениям считающийся изменой. И, решившись, Ленин начинает переговоры с германским правительством.
ДОГОВОР