Сталин и мошенники в науке

Когда не только Деборин, но и Стэн не помог его провозглашению в философских кругах лидером, Сталин попробовал прибегнуть к помощи еще одного видного деборинского ученика — Карева, у которого сложилась устойчиво высокая репутаци в среде философов. С 1926 года Карев был профессором Московского государственного университета, владел немецким и французским языками, был прекрасным оратором и автором многих исследований. Деборин характеризовал его следующими словами: "Николай Афанасьевич Карев — один из талантливейших молодых советских философов. В 1930 г. вышло второе издание его книги "За материалистическую диалектику" и Помимо научной и литературной деятельности, Стэн и Карев, как и другие товарищи, отдавали много времени преподавательской работе" (7). Однако и у Карева Сталин не нашел понимания.

Отказ деборинцев был истолкован Сталиным однозначно: наступило охлаждение отношений, а затем быстро то, что и должно было произойти: отторжение и наказание.

Первоначальную функцию наказания было поручено осуществить тому, кто всю жизнь приниженно старался быть ближе всего к вождю — Вячеславу Михайловичу Молотову. Вот, что вспоминал Деборин в начале 1960-х годов:

"Я был принят в партию в июле 1928 г., а уже через год я почувствовал, что отношение ко мне изменилось. На каком-то партийном активе В. М. Молотов позволил себе выпад по моему адресу, сказав, что "Деборин воображает себя Энгельсом на Советской земле". Я лично не присутствовал на активе, но не имел основания не поверить товарищу, который был там. Я хорошо понимал, что Молотов сделал это по "поручению" Сталина, а не по своей инициативе. Так называемые "соратники" Сталина не имели собственного мнения и голоса: они беспрекословно исполняли его приказы". (8).

Из воспоминаний Деборина можно узнать и еще о некоторых важных деталях взаимоотношений со Сталиным. Так, в эти дни бывший ученик Деборина, ставший заведующим могущественнейшим Отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Алексей Иванович Стецкий{15} попросил его прийти к нему. Цель вызова "на ковер" была объяснена предельно откровенно. Он вроде бы протягивал учителю прутик, пытаясь помочь вытянуть его из "зловонной трясины", в которой тот утопал. Нужно сделать только одно: выступить публично с заявлением, что есть лишь один светоч в наши дни в советской философии, товарищ Сталин. Об этой беседе и о смысле слов Стецкого Деборин признался в конце жизни и добавил, что, выслушав слова ученика, он твердо отказался сыграть эту роль.

Но и на этом попытки уговорить Деборина публично прославить Сталина и заявить, что он — светоч науки, дело не завершилось. Видимо что-то из прежних бесед с Дебориным казалось Сталину всё еще обнадеживающим. Очевидно, был Деборин при личных встречах с ним предупредителен и в меру мягок. Ну, может быть, не нашли все эти ходоки верного тона, не так, как надо, говорили, не на те струны нажимали. Сталин в эти дни встречался с недавними учениками Деборина из Института красной профессуры — Марком Борисовичем Гершковичем (принявшим псевдоним Митин), Павлом Федоровичем Юдиным и Василием Николаевичем Ральцевичем, направлял их шаги и мог подсказать им еще одну возможность. Уж очень, видимо, ему хотелось уломать авторитетнейшего академика Деборина. И вот что Деборин рассказал перед смертью. Вся троица заявились к нему домой и повторили то, что он уже не раз слышал из уст разных приближеных к Сталину:

"Мои ученики, Митин, Юдин и Ральцевич предъявили мне от имени Сталина — имя Сталина при этом, правда, не было произнесено, но это было очевидно и так, без слов, ультиматум: чтобы я на публичном собрании объявил других своих учеников — талантливых философов, преданнейших членов партии, врагами народа, троцкистами и террористами, чтобы моими руками уничтожить огромный коллектив научных работников. Я, зная, чем рискую, отверг ультиматум, отказался стать предателем и палачом. Не знаю, почему Сталину понадобилось мое благословение на задуманное им злодеяние" (9).

Так все попытки Сталина заставить интеллектуалов объявить его выдающимся философом, провалились. Пришлось пойти в лобовую атаку и самому заявить о своих философских претензиях. Он выступил 27 декабря 1929 года на конференции марксистов-аграрников с докладом "К вопросам аграрной политики СССР", в котором представил себя глубоко мыслящим философом, объявил о шести главных задачах философии и обвинил теоретиков в отставании от практики:

"…надо признать, что за нашими практическими успехами не поспевает теоретическая мысль… Между тем необходимо, чтобы теоретическая работа не только поспевала за практической, но и опережала ее, вооружая наших практиков в их борьбе за победу социализмаи [Т]еория, если она является действительно теорией, дает практикам силу ориентировки, ясность перспективы, уверенность в работе, веру в победу нашего дела… Беда в том, что мы начинаем хромать именно в этой области…" (10).

Затем Сталин выпустил на арену человека из иных кругов, в прошлом, как это уже было сказано, бандита-уголовника — Емельяна Ярославского. Троцкий называл его одним из самых приближенных к вождю людей и характеризовал следующим образом: "инебезызвестный Ярославский, выполняющий обычно самые двусмысленные поручения Сталина" (11). Как уже упоминалось, он даже не закончил трех классов начальной школы, и этим его образование ограничивалось. Ярославский был одиозной личностью. Из секретарей ЦК партии он был определен Сталиным на роль главного борца с религией и "поповщиной" — опущен до поста председателя Союза воинствующих безбожников (одно название чего стоит!). Он выполнил то, что Сталин безуспешно ждал от деборинцев: заявил 30 марта 1930 года, правда, не на ахти каком высоком митинге — на пленуме Союза безбожников, что именно Сталин является неоспоримым лидером философской науки (12).

Глава 6. Сталин организует публичную критику Деборина и деборинцев

"Русская интеллигенция всегда была рассадником вольнодумства. На протяжения столетия, предшествовавшего революции, она упорно сопротивлялась всякому деспотизму и, главное, — подавлению мысли. Естественно поэтому, что на интеллигенцию репрессии обрушились с особой силой".

Роберт Конквест. Большой террор (1).

Заявив публично, что Сталин — неоспоримый лидер философии, Ярославский перешел к критике Деборина и даже слегка заступился за механистов. Деборинцы не раскусили, кто истинный заказчик его речи, словами "богоборца" возмутились и отправили в газету "Безбожник" резкое "Письмо в редакцию", изложив полное несогласие с критикой непрофессионала (2). Они написали, что в недавнем постановлении ЦК ВКП(б) взгляды механистов признаны руководством партии неправильными, а их одобрены, постановление это никто не отменял, значит Ярославскому "следует отказаться от многих своих положений".

Но Ярославский, претендовавший на роль главного прославителя заслуг Сталина и непрерывно общавшийся лично с ним, знал то, о чем деборинцы не смогли догадаться: прежнее постановление Сталин издавал в расчете на то, что Деборин признает его идущим впереди себя, а деборинцы вместо этого уверились в собственном превосходстве. Как только он убедился, что деборинцы не собираются называть его лидером советских философов, постановление ЦК ВКП(б) потеряло для него силу. Деборина теперь надо было свергать с пьедестала, и Ярославскому была поручена именно эта роль. Через пару месяцев "богоборец" снова вышел на трибуну, и гораздо более решительно высказался публично об ошибках деборинцев (3){16}.

Этого Деборин снести не смог. Через месяц, 20 апреля 1930 года он ответил Ярославскому на объединенном заседании Института философии Коммунистической академии и Общества воинствующих материалистов-диалектиков. Он категорически отверг нападки на себя. Через несколько дней дискуссию в стенах Института философии продолжили, и теперь Ярославскому возразили те, кто работали с Дебориным бок о бок и активно участвовали под его знаменами в прежних баталиях.

Нападки на Ярославского не могли прийтись по вкусу Сталину. Он ведь всерьез вознамерился заполучить признание как лидер философии, а эти люди не только ему не помогали, а мешали воплотить в жизнь намеченный план. Поэтому нужно было искать новых участников спектакля, разыгрываемого под руководством режиссера Сталина.

Поиски эти увенчались, как уже было сказано, успехом. Митин, Юдин и Ральцевич с энергией принялись за пропаганду величия Сталина как философа и стали обвинять своего институтского учителя Деборина в политических ошибках. Не были они среди самых успешных в учебе, но были крикливыми, а главное достаточно грязными по своим поступкам.

О том, как подло вели себя в то время новые клевреты Сталина, поведал, спустя 30 лет после описываемых мной событий, в письме Н. С. Хрущеву Павел Иванович Шабалкин. Он и большая группа философов были оклеветаны Митином, Юдиным и еще несколькими подобными им типами (Ральцевича Шабалкин не упоминал, потому что усилиями Митина в середине 1930-х годов этого человека посадили и уничтожили, а в 1937 году Митин в журнале "Большевик" (5) назвал Ральцевича "двурушником, врагом народа, умело и тонко скрывавшим свою вредительскую сущность"). Используя установленную Сталиным в стране практику борьбы с инакомыслием, Митин, Юдин и иже с ними стали фальсифицировать обвинения в преступлениях против партии большевиков, совершенных всеми им неугодными и слать доносы в партийные органы. На основании доносов многих арестовали и осудили. Выжив в сталинских лагерях, Шабалкин вышел на свободу и рассказал о преступных деяниях сталинских выкормышей. Вот что он сообщал руководителю ЦК партии в 1961 году:

"Дорогой Никита Сергеевич!

В апреле 1936 года, на 32 году жизни, я был арестован органами НКВД и безвинно отбыл в тюрьмах, лагерях и ссылке 20 лет и 8 месяцев. После полной реабилитации как по партийной, так и по гражданской линиям, в феврале 1957 года я возвратился к месту постоянного жительства больным, искалеченным человеком, инвалидом 2-ой группы.

Конкретными и прямыми виновниками всех моих злоключений являются нынешние академики: Митин М. Б. и Юдин П. Ф., профессоры Константинов Ф. В. и Берестнев В.

Я обвиняю всех этих лиц в клевете, которая послужила поводом для ареста меня органами НКВД и легла в основу всех чудовищных обвинений…

В 1929–1932 годах я учился в Институте Красной Профессуры вместе с Юдиным и Константиновым в одной группе, можно сказать, на одной учебной скамье. Во время учения, особенно в период известной философской дискуссии (1930–1931), мне пришлось резко критиковать недостатки в работе бюро первичной партийной организации Института, секретарем которого был Юдин, а членами Митин и Константинов… Почувствовав, что партийная организация Института выразит им недоверие и изберет в партийное бюро других людей (что и имело место), Митин и Юдин прибегли к помощи Кагановича. Последний дал указание Фрунзенскому райкому партии вмешаться в дела партийной организации и оказать помощь Митину и Юдину. Воспользовавшись этим, Юдин и др. объявили всех, кто их критиковал, "шабалкинской группой", стали таскать этих людей по парткомиссиям, прорабатывать и т. п.

По окончании ИКП философии ЦК партии направил меня на Дальний Восток, где я трудился на партийной работе с 1932 до 1936 года (до ареста)…

В напряженной практической работе на Дальнем Востоке, которая захватила меня всего без остатка, я забыл думать о Митине, Юдине и Константинове. Однако они меня не забыли и вспомнили через четыре года после окончания ИКП. Пользуясь своим, по сути дела, монопольным положением в редколлегии, эти лица превратили журнал "Под знаменем марксизма" в поставщика инсинуаций и клеветы против неугодных им людей.

В начале 1936 года в указанном журнале появились погромные статьи, в которых многим коммунистам "направо и налево" приклеивались ярлыки троцкистов, полутроцкистов, четверть троцкистов, правых оппортунистов и просто неблагонадежных людей.

Вскоре после этого начались аресты. Почти все коммунисты, перечисленные в статьях, были арестованы. В частности, был арестован и я, как глава никогда не существовавшей группы "шабалкинцев". Были арестованы профессора Дмитриев, Фурщик, Колоколкин, молодые философы-коммунисты, только что окончившие ИКП философии: Адамян, Лепешев, Токарев, Леонов, Тащилин, Базилевский, Евстафьев, Новик, Пичугин и многие другие" (6){17}.

Такими были люди, которых Сталин заприметил и приблизил к себе. Они были способны на подлость, предательство и обман.

Прдолжая восхваления Сталина, эти горе-философы сначала напечатали статью "О задачах борьбы на два фронта" (воинственный язык, введенный в обиход Сталиным, начал использоваться все шире) в журнале Ярославского "Антирелигиозник". В ней они возмущенно сообщили, что "механисты вновь поднимают головуи, а деборинцы забыли актуальные вопросы социалистического строительства, к тому же и из их поля зрения выпала задача разоблачения методологии троцкизма" (7). Гораздо более зловещей по своим последствиям была статья М. Митина, В. Ральцевича и П. Юдина, появившася в "Правде" 7 июня 1930 г. (8). Авторы заявили, что они проводят большевистскую политическую линию в философии и протянули ниточку от разговоров о философии к внутриполитической борьбе Сталина с Бухариным. По их словам, позиция механистов (поддерживаемых, как мы знаем, Бухариным) — это "теоретический базис "Правого уклона в партии"". А затем они вновь обвинили деборинцев "в отходе их взглядов от практических насущных задач социалистического строительства". Три автора объяснили, что свое отрицательное суждение об обеих группах философов (включая своего недавнего учителя) продиктовано инструкцией "товарища Сталина, который сформулировал в наиболее теоретически ясной форме тезис о борьбе на два фронта и кто дал [им] пример глубокого понимания марксистско-ленинской философии". Они призывали к "решительному внесению политических категорий в философские обсуждения". Злобно отозвались они и о двух других выдающихся философах — историке философии и теоретике эстетики В. Ф. Асмусе и философе-идеалисте А. Ф. Лосеве.

О том, какое значение Сталин придал выступлению неоперившихся птенцов-философов, еще ничем себя в теории или практике не проявивших, говорил факт важнейший: под их статьей была помещена короткая декларация от имени редакции "Правды" (не забудем, самого могущественного и непосредственного рупора ЦК партии): "Редакция солидаризуется с основными положениями настоящей статьи".

За несколько дней до публикации "Статьи трех" Сталин предпринял и организационные меры: ЦК ВКП(б) вдруг постановил выделить философское и естественное отделения ИКП в самостоятельный Институт Красной профессуры философии и естествознания (ИКПФиЕ), а кроме того распоряжением, поступившем из аппарата ЦК партии, дирекция этого Института была лишена права контролировать дела в своем заведении. ЦК не просто реорганизовал институт, но и лишил директора и его заместителей права принимать директивные решения, контролировать набор слушателей, составлять учебные программы, осуществлять подбор руководителей и преподавателей. Все эти функции из ведения дирекции были изъяты и переданы партбюро института. Иными словами, командовать поручили Митину, Юдину и Константинову. Сталинское наказание лидировавшим в институте Деборину и его сторонникам начало превращаться в освященное партией большевиков действие.

Как следствие этого решения, произошло еще одно событие. Через три дня после появления в "Правде" статьи Митина, Ральцевича и Юдина бюро партячейки ИКПФиЕ провело заседание, посвященное "Статье трех", и приняло резолюцию о полной поддержке осуждения Деборина. Эту резолюцию центральные газеты немедленно растиражировали (можно хорошо себе представить того, кто из Кремля дал распоряжение об этом). Особый цинизм заключался в том, что в бюро партячейки состояли членами те же самые Митин, Юдин и Ральцевич плюс Константинов и перебравшийся в СССР из Чехословакии Эрнст Кольман{18}. То есть они сами себя одобрили.

Надо отдать должное мужеству Деборину, ведь он не мог не догадываться о том, чья рука дергает за ниточки, выводя на подмостки марионеток, выпрыгивающих то в "Правде", то на заседании партбюро в институте, где он всё еще заведывал кафедрой, то в "Антирелигиознике".

Деборин с учениками и сторонниками набрались мужества и ответили печатно "троице" в журнале "Под знаменем марксизма" через месяц (10). Все выпады в адрес "диалектиков" были детально рассмотрены и аргументированно отвергнуты. Научную репутацию авторов "Статьи трех" (только входящих в научную среду) и деборинцев даже и сравнивать было нельзя. Соавторами Деборина выступили академик АН СССР И. Луппол, член-корреспондент Б. Гессен, выдающиеся биологи С. Левит, М. Левин и И. Агол, известные гуманитарии Ф. Тележников и И. Подволоцкий и философы-профессора, о которых было сказано выше, Я. Стэн и Н. Карев.

Но партийное руководство страны уже явственно выводило вопрос о лидерстве в философии из кулуарных внутринаучных обсуждений на самый высокий публичный уровень. Двадцать шестого июня открылся 16-й съезд партии, и еще один приближенный к вождю — Лазарь Моисеевич Каганович на 4-ый день съезда, вслед за Сталиным, выступил с одним из главных докладов: он представил "Организационный отчет Центрального Комитета ВКП(б)" (11). Вообще говоря, и выбор этого человека Сталиным в качестве основного представителя Политбюро (были ведь в составе его люди и поавторитетнее, включая того же Бухарина) был ничем иным как пощечиной этим "уникумам". Они-то хорошо знали и деловые, и прочие способности Лазаря Моисеевича. В опубликованных им в 1990-е годы воспоминаниях сам Каганович поведал, что он, подобно Ярославскому, и трех классов церковно-приходской школы не осилил (12). Но он сумел прочитать подготовленный для него огромный доклад с восторженным прославлением индустриализация и коллективизация, "обеспечения боеспособности партии", невиданного роста численности членов партии (до 1 млн. 852 тыс 90 членов на 1 апреля 1930 года, из них 68,2 % рабочих, причем, как сказал Каганович, "данные парторганизаций Красной армии не учтены" (13)). Конечно, роль Сталина была выставлена в лучшем виде. А вот философы были раскритикованы за то, что они не идут в едином строю с большевиками, а один из них — Лосев был даже представлен врагом. Напомним, что именно А. Ф. Лосева в газете "Правда" разругали месяцем раньше Митин, Ральцевич и Юдин, и теперь с их подачи и с предоставленными цитатами из Лосева выступил секретарь ЦК партии Каганович.

Съезд завершился 13 июля, и сразу же главные пропагандистские силы, подвластные Сталину, были брошены на борьбу с деборинцами. Подавление Деборина превратилось в главную задачу пропагандистов партии. Восстановить события той поры помогает замечательное исследование И. Яхота, проследившего, буквально по дням, за разворачиванием дискуссий (14).

Итак, в журнале "Большевик" появилась статья В. Ральцевича, в которой он вопрошал, как можно было авторам "Статьи десяти" ослушаться газеты "Правда" и вздумать полемизировать с ней, ведь "естественно было б ожидать соответственного реагирования на указания центрального органа партии" (15). И хотя в деборинском "Под знаменем марксизма" Ральцевичу ответил один из деборинцев (16), с первых чисел августа "Правда" начала систематическую публикацию статей, "разделывающих под орех" ставших неугодными Сталину философов (статьи вышли 2, 8, 17 и 24 августа). В одной из них Митин (17) в открытую обвинил учителя (а также его самых талантливых учеников) в профессиональной слабости, и политической близорукости: "Приверженность к логическому в противовес историческому, приверженность к абстрактному в противовес конкретному, разрыв между теоретизированием над диалектикой и ее применением, разрыв между философией и политикой — ведь эти черты в той или иной степени присущи т. Деборину и его ближайшим ученикам".

Стало очевидным, что, не признав Сталина выдающимся философом, деборинцы в его глазах совершили тяжкий проступок. А Митин и Юдин старательно воплощали в жизнь указания по искоренению "деборинщины". Об их выступлениях сразу же оповещалась вся страна, будто не стояло перед страной и партией в 1930-м году более масштабных задач. Затем 14 октября 1930 года Митин выступил с докладом "О положении на философском фронте" на бюро партийной ячейки Института Красной профессуры философии и естествознания. Члены бюро (те же Юдин, Ральцевич, Кольман, Константинов) выступали несколько дней подряд, причем в отсутствие Деборина и его сторонников, и клеймили их за политические ошибки. Докладу и его обсуждению была устроена максимально возможная реклама: во все парторганизации страны были разосланы сводки о ходе выступлений в ИКПФиЕ. В грозной резолюции партячейки института деборинцев квалифицировали как зазнавшихся нечестных людей, которые будто бы намеренно игнорируют критику "партийцев и, монопольно используя страницы журнала "Под знаменем марксизма", всей силой своего авторитета обрушиваются на всякого товарища, осмеливающегося на страницах партийной печати поднять голос в защиту самокритики в области философии" (18). Резолюцию опубликовали в журналах "Большевик" и "Революция и культура". Редакция "Большевика" даже особо отметила, что основные положения резолюции правильны, а деятельность деборинской группы правдиво расценена как формалистический уклон. В общем, из, казалось бы, локального эпизода внутридисциплинарных разборок вопрос с осуждением Деборина был превращен в экстраординарное национальное событие, что не могло бы случиться, не будь заинтересован в этом вопросе сам Иосиф Виссарионович.

Чтобы не прекращать нападок на Деборина и его группу, через два дня после заседания партбюро ИКПФиЕ в Комммунистической Академии провели еще более масштабное мероприятие. 17 октября началось заседание Президиума этой академии, посвященное обсуждению асё того же "неблагополучия на философском фронте". Заседание проходило четыре дня. Показателем того, как было решено проводить обсуждение, стало то, что доклад по этому вопросу делал не руководитель философского направления в академии А. М. Деборин, а В. П. Милютин{19}, который в тот момент занимал пост заместителя директора Комакадемии. Казалось бы, ну как экономист может придраться по поводу непростых философских вопросов к самому образованному и знающему философу академику Деборину? Но академику было разрешено выступить лишь вторым, произнести только содоклад (чем его позиция была сразу же принижена). Но он решил обороняться и по пунктам опровергать положения, высказанные Милютиным. Между ними даже завязалась неприятная по форме перепалка, во время которой Милютин сердито перебивал Деборина и не давал ему говорить. Тем не менее сдаваться Деборин не собирался:

"Вот т. Милютин сегодня говорил: формализм, формализм, формализм… Но, простите меня, т. Милютин, ваше понимание формализма есть отрицание всякой теоретической мысли, всякого теоретического анализа… Знайте, если мы пойдем по этому пути, нам грозит в высшей степени серьезная опасность. Нам грозит опасность действительного поворота от марксистско-ленинской теории. И вот критика, которая сводится к вылавливанию отдельных словечек, отдельных мест совершенно без всякого смысла, без связи со всей концепцией автора, вот это жонглирование отдельными словечками, отдельными цитатами и т. д., - это, извините меня, пожалуйста, не есть критика по существу, которая нам поможет в работе" (19).

Милютин с места перебил Деборина и выкрикнул: "Так все оппортунисты говорят" (20). Деборин возразил: "имы не против критики, но мы признаем серьезную критику, которая подвигала бы нас вперед, а не отбрасывала бы назад, а уровень нынешней критики, нынешних выступлений — это уровень, который снизился по сравнению с тем, что происходило у нас года два-три назад" (21). А затем он сказал пророческие слова: "Теперь нельзя будет написать ни одной теоретической статьи, я все это будет называться формализмом. Это страшная опасность, с которой нужно бороться" (22).

Однако Милютина видимо проинструктировали сверху, как он обязан вести собрание — он громогласно обвинил Деборина в том, что тот всегда преувеличивал роль Плеханова и специально недооценивал роль Ленина в философских вопросах. Завершил Милютин свой разнос повтором митинских нападок на Деборина и заявил, что против Деборина сегодня негодует вся партийная печать.

Дабы придать значимости этому собранию, на него были приглашены (фактически приказным порядком) представители большинства парткомов Москвы, а также "варяги со стороны" — опять тот же "глубокий знаток философии" Ем. Ярославский и партиец с Украины — Скрыпник. Собрание было превращено в эпохальное общесоюзное мероприятие.

На второй день дискуссии в Комакадемии её характер предопределило важное событие, опять показывающее, что действиями нападавших на Деборина и деборинцев руководили из ЦК партии. В тот день, 18 октября, когда выяснение ситуации в философской науке должно было только развертываться (ведь предстояло еще три дня обсуждений), в "Правда" появилась статья П. Юдина "Некоторые итоги философской дискуссии", недвусмысленно диктовавшая партийцам, какими должны быть их будущие выступления. Было заявлено, что "Деборин показал, что философское руководство не понимает ни существа, ни необходимости поворота" (23). Появление таких слов в "Правде" безусловно означало, что руководство партии (то есть Сталин) решило устранить Деборина с позиций руководителя философии в СССР и подавить приказным порядком его группу. Тональность статьи в "Правде" была зловещей. Поэтому, когда первым в этот день к микрофону вышел Мрак Борисыч Митин (которого, уже так называли в кулуарах) и в развязном тоне стал обвинять Деборина и деборинцев, что они просто-напросто третируют выводы партийной печати и что им якобы необходимо срочно "прислушаться к сигналу, который дает партийная печатьи надо тщательно просмотреть и проверить свои доспехи и т. д." (24), это был решительный приговор, а не обсуждение.

Дальнейшее сопротивление Деборина сломило выступление Е. Ярославского, которого кто-то снабдил выдержкой из статьи Деборина "Философия Маха и русская революция", напечатанной двумя с лишним десятилетиями раньше (в 1908 году) в органе меньшевиков "Голос социал-демократа". В ней Деборин написал, что ленинский стиль пронизан "романтическим революционным и мелкобуржуазным радикализмом" и что "печать субъективизма и "волюнтаризма" лежит на всей тактике так называемого большевизма". Это был страшный удар, удар ниже пояса. С тех лет, когда Деборин так высказывался о Ленине, он сотни раз показывал, что ушел от своих молодых взглядов и стал честным сторонником большевизма. Однако Ярославскому нужно было представить оппонента лишь перекрасившимся врагом, анти-ленинцем. А сейчас, после смерти Ленина, особенно в условиях, когда Сталин строил из себя самого верного ленинца и не переставал твердить, что он — защитник всего Ленина от всяческих врагов, взгляды анти-ленинцев рассматривались как наиболее враждебные сталинским взгляды. Поэтому утверждение, что в сонме врагов окопался перекрасившийся враг — Деборин, было на руку Сталину.

Далее Ярославский обвинил Деборина в том, что тот не может найти общего языка с "молодыми товарищами по философским поискам", назвав поименно этих "молодых товарищей" — Митина, Юдина и Ральцевича и добавив, что "такое ревнивое отношение к новым растущим силам опасно, прямо гибельно, нельзя так воспитывать новые кадры" (25). В стенограмме, после этих слов стояла ремарка "Аплодисменты" (26). Из слов Ярославского становилось очевидным, что Деборин не только враг по принципиальным партийным позициям, но что и как научный лидер он потерпел фиаско и должен быть отстранен от руководства институтами, кафедрами, академиями и журналами.

За Ярославским на трибуну вышел специально приехавший на заседание президиума Комакадемии нарком просвещения Украины и член ЦК ВКП(б) Микола Олексiйович Скрипник (чаще его фамилию писали как Скрыпник) и стал вспоминать, как, будучи в ссылке, слышал, что Деборин выступил против большевиков. Скрыпник был ярчайшим представителем украинских революционеров, одним из создателей партии большевиков Украины, поработал председателем правительства Украины, побывал на постах украинских наркомов юстиции, рабоче-крестьянской инспекции, внутренних дел, был фактическим автором украинской конституции и реформы орфографии украинского языка, "направлял процесс создания базовых документов функционирования тогдашнего украинского общества — гражданского, уголовного, земельного, семейного кодексов и т. п.", как сейчас сказано в Википедии. На 16-м съезде ВКП(б) он единственный выступал дважды. Он пользовался уважением за высокую образованность и постоянное желание сдружить народы Украины и России, хотя постоянно боролся за украинизацию руководства республики. В тот момент Сталин старался приблизить его к себе, что и объясняет, каким образом он появился на этих заседаниях. Скрыпник присоединился к оценкам ошибок Деборина, высказанных Ярославским (судьба самого Скрыпника была печальной: через три года сталинские подпевалы на Украине затравили его, и он застрелился в 1933 году в своем кабинете).

Конечно, ссылки на статью 1908 года не имели никакого отношения к сути дискуссии, шедшей в 1930 году. Поэтому упоминание о ней не могло ни укрепить позиции сторонников механизма или "диалектики", ни ослабить их. Но это был испытанный метод для деморализации оппонента, запугивания его тем, что он якобы двуличен, что он накидывает на себя маску марксиста-ленинца, будучи по своей сути идейным врагом. Именно этого добились Митин, Ярославский и Скрыпник. Первые же слова заключительного выступления Деборина были словами нешуточно напуганного человека:

"… я должен здесь со всей силой подчеркнуть, что я целиком согласен с самым резким осуждением, с самой резкой квалификацией, какую только большевик-ленинец может дать этой [моей] статье; никаких на этот счет расхождений у меня с т. Ярославским или т. Скрыпником нет. К этому я прибавлю, что я отношусь не только к этой статье, но и ко всему своему меньшевистскому прошлому с той же оценкой и с тем же осуждением, с каким т. Ярославский и т. Скрыпник отнеслись к этой статье" (27).

Если два дня назад его содоклад был полон боевого духа и показывал несгибаемую волю в борьбе с митиными, то теперь выступал уже будто бы надломленный человек. Он осудил содержание своего содоклада и сказал:

"Переходя к ошибкам так называемого "философского руководства", я должен начать прежде всего со своего содоклада. Мой содоклад я считаю ошибкой… Суть дела заключается в том, насколько наша философская линия в прошлом была связана с актуальными задачами, с актуальными вопросами, которые выдвигаются партией, и каково было наше участие в боевой защите генеральной линии партии" (28).

Отказался Деборин и от прежнего утверждения, что философские вопросы имеют академическое значение и не могут зависеть от прихотей внутрипартийной борьбы. Если раньше он, Стэн и другие его сторонники заявляли, что смешение философии и политики ненаучно, то в заключительном слове он уже заявил, что партийность в науке философии важна, что она позволяет сделать правильные практические выводы в теории, что философы обязаны обращаться к актуальным задачам социалистического строительства, а, с другой стороны, "к тем задачам и к той борьбе, которую ведет партия повседневно". (29).

Пришлось ему сказать и о "Письме десяти". Можно себе представить, каких мук стоило Деборину признание в том, что "философское руководство" (то есть он сам) сделало грубейшую политическую ошибку, напечатав это письмо. Согласившись с тем, что философская дискуссия связана с "современным моментом чрезвычайно обостренной классовой борьбы", Деборин даже добавил, что его ближайшие соратники Стэн и Карев в прошлом допустили ошибки "левого" порядка и потребовал от них, чтобы, порвав с "левизной", сейчас они "со всей резкостью и большевистской прямотой отмежевались от "право-левого" блока" (30).

Возможно, Деборин надеялся, что, публично признав ошибки, он спасет своих соратников и сохранит позицию руководителя философского направления в Академии. Но ему показали, что он больше не рассматривается лидером в Комакадемии, где он еще недавно играл партию первой скрипки: текст проекта резолюции четырехдневной конференции Комакадемии на последнем заседании 20 октября было поручено подготовить тем, кто в академии еще не состоял — Митину со-товарищи (что могло означать только, что такой приказ пришел сверху).

Когда в конце ноября проект резолюции был подготовлен, стало ясно, как митинцы расстарались. В нем уважительный академический тон отсутствовал напрочь. Те, кто противились митинским (на деле сталинским) утверждениям, были названы "ренегатами из правого крыла партии" и битым слогом утверждалось, что "Руководящая группа правления ОВМД (Общества воинствующих материалистов-диалектиков) не только не возглавила самокритику на философском фронте, но, наоборот, упорно сопротивлялась развертыванию самокритики, не сумела поставить на правлении ОВМД и перед местными организациями всей суммы вопросов, поднятых во время дискуссии, всячески затушевывая и замазывая остроту политических и теоретических разногласий" (31). Всё в этой резолюции полностью соответствовало духу и стилю Сталина, включая ссылки на "ренегатов" из "Правого крыла" партии.

23 ноября этот проект резолюции обсудили на заседании правления ОВМД. Деборин вместе с некоторыми своими сторонниками проголосовал за основные положения резолюции. Митину, Юдину и еще нескольким из их сторонников удалось даже большинством голосов включить в резолюцию общества пункт, что "ОВМД не может допустить пребывания в его рядах людей, причастных к двурушнической, предательской борьбе "право-левого" блока против генеральной линии партии и ее ЦК" и что ОВМД "немедленно исключает из своих рядов" В. Резника, Зонина, Я. Стэна и Н. Карева. Однако Деборина оставили в правлении ОВМД и включили в комиссию, которой было поручено выработать обращение к членам Ассоциации ОВМД. В комиссию, кроме Деборина, вошли Митин, Тащилин, Юдин, Разумовский (32). Руководство ОВМД перешло целиком к группе Митина — Юдина.

Несомненно, Деборин в эти дни мучительно обдумывал свою судьбу и действия. Почти два года он стойко противостоял множеству нападок и не мог не понимать, что все эти напасти происходят из-за одной тривиальной причины, из-за того, что он отказался публично прославить Сталина. Но он не мог не осознавать, что выступи он с таким заявлением, он пошел бы против научной истины. Переход в разряд обманщика претил ему, но вот под давлением доноса Ярославского, фактически никакого отношения к делу не имеющего, он вынужден был от многих своих позиций отказаться. Конечно, и в своем раскаянии он не прибег к наверняка спасительным фразам и не произнес чего-то вроде, что только благодаря мудрым и идущим впереди всей философской зауми сталинским выводам он прозрел и увидел глубину своего падения и как ученого, и как воспитателя молодежи, и как руководителя коллектива ученых. Деборинское признание ошибок было далеко не таким, какого мог ждать Сталин.

А через несколько дней произошло событие, которое резко отличалось от того, что стало привычным в советской стране в те времена. Деборин решил отказаться полностью от признания собственных ошибок. Он пересилил страх и нашел в себе силы публично защитить свои убеждения, честь и достоинство, а также встать на защиту своих верных учеников. Когда комиссия президиума Комакадемии собралась, чтобы окончательно принять резолюцию по докладу Милютина, Деборин вышел и зачитал письменное заявление, в котором напрочь отказался признать за собой теоретические ошибки. Так мог поступить только честный и исключительно (можно сказать — запредельно) смелый человек. Его отказ означал, что Сталину не удалось его сломать и что придется искать иные методы воздействия на непокорного "главу философской армии". Возможно, непоколебимостью собственной позиции Деборин не только ответил Сталину прямо и недвусмысленно. Своей твердокаменностью он мог спасти себе жизнь.

Мы увидим ниже, что Сталин решил поломать ситуацию иным путем — чисто приказным — использовав для этого новых марионеток из партячейки ИКП и послушный Центральный Комитет партии.

Глава 7. Сталинские наказы разрушителям науки

"Россия казней, пыток, сыска, тюрем,

Страна, где рубят мысль умов с плеча".

Константин Бальмонт. Имени Герцена. 1920 (1).

В жизни многих людей бывают минуты, когда им приходится решать нелегкие моральные проблемы, высказывать нелицеприятные суждения о ком-то из близких или даже о начальственных фигурах. Многие стараются обойти острые углы, уйти в тень, заболеть или прикинуться глухими и плохо видящими. Но в среде ученых требования к рецензентам, к тем, кто дает отзывы или рекомендации, жестче и опреденнее. Увиливание и нечестность видны сразу, репутацию можно потерять в одночасье, а восстановить её на прежнем уровне уже не удается никому. Шлейф непорядочности тянется за человеком "научно несоостоятельным" годами, порой всю жизнь. Поэтому можно понять Деборина, Стэна, Карева и десятки их сподвижников, не согласившихся с нападками Ярославского по поводу непризнания ими высокого научного уровня работ И. В. Сталина и даже более — не признавших за Сталиным вовсе никаких научно-философских достижений.

Время показало, что подхалимские по смыслу декларации Митина, Ральцевича, Юдина, Ярославского и примкнувших к ним "прославителей" Сталина вызвали шок среди грамотных ученых в те годы и навсегда поставили крест на репутации внешне преуспевших "прославителей". Но им видимо не было дела до будущих разоблачений, голос подхалимов звучал всё чаще и громче.

После того, как на дебатах в Коммунистияеской академии Деборина устранили из числа её руководителей, к тому же сильно раскритиковали, вспомнив старые партийные грехи, его карьера была фактически сломана. Сталин мог чувствовать себя победителем. Появившиеся в то время в "Правде" и в других печатных изданиях восторженные отзывы о громадном вкладе Сталина в философию свидетельствовали, что план по внедрению в число виднейших мыслителей также реализовался на практике. Он мог, наконец, радоваться тому, что в конце октября 1930 года Стэн, Карев и еще несколько учеников Деборина, пошедших вслед за своим учителем, были исключены из членства в Комакадемии (они не только перестали считаться академиками, но и рядовыми сотрудниками-исследователями).

Но не таким был товарищ Сталин, чтобы довольствоваться этой радостью. Ему нужно было стереть с лица земли всех этих недругов, арестовать и расстрелять, причем сделать это прилюдно. Чтобы все видели, как он расправляется с отступниками от "линии Сталина и партии", которых он теперь квалифицирует как врагов государства. Наказание в виде исключенияя из числа академиков в его понимании было лишь первым, начальным шагом к их аресту и смерти.

Поэтому Сталин решил не останавливаться, а лично вмешаться в развитие событий, чтобы скорее устранить Деборина вообще от руководства философией, а деборинских выкормышей и дружков осудить "самым справедливым" советским судом, казнить, а одновременно найти подмогу Емельяну Ярославскому, долдонившему о том, что только Сталин представляет собой главного философа страны. Для этого он решил привлечь тех, кто уже показал ему свою преданность.

Он встретился 9 декабря 1930 года с членами партбюро Института красных профессоров философии и естествознания, то есть с теми же Митиным, Юдиным и их коллегами, в числе которых был Эрнст Кольман, продвинутый на высокие посты помощника заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), члена дирекции Института Маркса-Энгельса-Ленина, а с 1932 года директора Института красной профессуры.

Предварительно Сталин затребовал от митинцев подготовить в письменном виде их предложения о том, как они представляют себе борьбу с Дебориным, и этот документ был ему доставлен. Ознакомившись с ним, Сталин пришел на встречу с авторами и дал всеобъемлющие оценки целям, будущей тактике и грядущим результатам новой политики в науке.

Само содержание беседы долгое время держалось в строжайшем секрете. Лишь в 1956 году (на третий год после смерти Сталина) Митин решился предать огласке некоторые из записей, сделанных им в ходе беседы с вождем, а длинные, почти стенографические записи оставались за семью печатями в Архиве Октябрьской революции в личном архиве Сталина, потом были переданы сначала в Архив Президента Российской Федерации, а затем в Российский государственный архив социально-политической истории, и, наконец, в 2002 году опубликованы (2). Их содержание позволяет понять, почему их так долго держали под замком (можно даже удивляться тому, почему вообще Сталин не уничтожил эти записи целиком). Уж чересчур ясно они показывают чисто криминальный характер его рассуждений, его манеру, не стесняясь, говорить именно таким языком с близкими по духу сподвижниками.

Должен откровенно признаться, что ничего похожего в тональности или стилистике в опубликованных при сталинской жизни его сочинениях не было. В 1960-е годы — почти два месяца болел тяжелым воспалением легких и, оказавшись на постельном режиме, как-то взял дома с полки первый том 35-томного собрания сочинений Ленина, оставшегося мне от отца. С немалым трудом, спотыкаясь на дурном стиле, корявых выражениях и порой нескрываемом раздражении автора, я одолел его. На втором томе я уже приспособился к ленинскому языку и его постоянных уходах от обсуждаемых тем, к третьему тому я втянулся в чтение и затем не мог оторваться, так было интересно следить за развитием мыслей этого нетерпимого ко всему, что противоречило его "предначертаниям", человека. Том за томом я прочел всё собрание сочинений.

Потом я приступил к тринадцатитомнику Сталина и неожиданно для себя убедился, что то ли он сам, то ли работавшие над его трудами составители и редакторы подчистили тексты, придали им изящество, легкость, логичность и строгую последовательность. Я поймал себя на мысли, что Сталин и слогом владел лучше Ленина, и думал интереснее, и умел себя подать в лучшем виде при многочисленных встречах с западными литераторами и журналистами.

И вдруг из записей Митина выглянуло иное лицо товарища Сталина — настоящего главаря преступной шайки, пахана, который и говорит языком уголовника, и думает именно как пахан. Конечно, он беседовал с такими же склонными к уголовщине людьми, которые отлично понимали его, а он, видя это, отвечал раскрепощенно, не тушуясь и не прикрывая нейтральными фразами злобу и раздражение. Своих собеседников он не стеснялся. Секретарь Краснопресненского райкома партии М. Н. Рютин, ставший одним из самых решительных критиков Сталина и потому безжалостно истребленный им, так охарактеризовал собеседников Сталина: "В настоящее время (Рютин писал это в начале 1930-х годов) на теоретическом фронте подвизается всё, что есть в партии самого недобросовестного, бесчестного. Здесь работает настоящая шайка карьеристов и блюдолизов (Митин, Юдин, Ральцевич, Кольман и пр.), которые в теоретическом услужении Сталину показали себя подлинными проститутками" (3). Позже он добавил: "Митины, Ральцевичи, Юдины, Кольманы и Ко [это люди], занимающиеся проституированием ленинизма на теоретическом фронте".

Сталин начал беседу с оценки подготовленных Митиным и его дружками предложений, сказав следующее: "Все, что тут у вас написано, правильно, только не все сказано. В критической части можно гораздо больше сказать. Оценка тут у вас дана правильная, только мягкая, недостаточная". Он призвал перейти к наступательно-агрессивному тону. Наиболее часто в напутствиях митинцам Сталин использовал слово "бить". Не убеждать, не критиковать, не аргументировать свои доводы, а бить оппонентов: "Если у вас силы имеются — бить надо", такими были его начальные наказы.

Записывая поручения и объяснения Сталина, Митин отметил, какие методы тот приказывает использовать в теоретической борьбе с политическими оппонентами (никакого даже отдаленного сходства с методами академической полемики в предлагаемых приемах не было):

"Сталин задает вопрос — "есть ли у вас силы, справитесь ли?" и в связи с этим отмечает: "Если у вас силы имеются — бить надои Они (т. е. деборинская группа) занимают господствующие позиции в философии, естествознании и в некоторых тонких вопросах политики. Это надо суметь понять. По вопросам естествознания черт знает что делают, пишут о вейсманизме и т. д. и т. п. — и все выдается за марксизм. Надо разворошить, перекопать весь навоз, который накопился в философии и естествознании. Надо все разворошить, что написано деборинской̆ группой, разбить все ошибочное. Стэна, Карева — вышибить можно; все разворошить надо. Для боя нужны все роды оружия… нужна амуниция…" (4).

Эта тирада прекрасно показывает, до какой степени был криминализован Сталин, какой гангстерский язык и методы он использовал без малейшего стыда.

Он требует квалифицицировать Деборина и солидарных с ним во взглядах ученых как "меньшевиствующих идеалистов". Этим политически заостренным штампом, несущим в себе самом осуждение, следовало отныне заменить академические термины "философский формализм" или "формальная философия". Он сообщил участникам встречи (еще не оперившимся "птенцам" сталинского философского племени, ничего пока в науке не сделавшим), что с этого дня они будут введены в редакционный совет журнала "Под знаменем марксизма", где заменят Деборина и деборинцев, причем им будут переданы полномочия выступать непосредственно от имени ЦК партии: "Вот вы и будете представителями ЦК в редколлегии журнала" — говорит он. С первых минут он требует от них начать в журнале политическую кампанию обвинений Бухарина — человека, который так много помог ему в жизни, который считал его другом и кого он сам многократно называл другом:

"Разворошить надо основательно также Бухарина. Его надо крепко критиковать, ибо по истмату он очень здорово и основательно напутал. Критика по этим вопросам Бухарина, которая была в печати, не верна. Тут и "Под знаменем марксизма" наворотил всяких ошибок и глупостей. Все это надо основательно разворошить" (5).

Он указывает также на Г. В. Плеханова и тех философов и политиков, взгляды которых якобы близки Бухарину, и даже на Энгельса ("Не беда, если, например, в этой работе кое где заденем Энгельса", — поучает он).

"Плеханова надо разоблачить, его философские установки. Он всегда свысока относился к Ленину, а также Юшкевич, Валентинов, Базаров{20} и др. Перерыть надо теперь все их работы, как они критиковали Ленина, как они относились к нему, к "Материализму и эмпириокритицизму". У Плеханова в вопросах исторического материализма географический уклон от марксизма ("Основные вопросы марксизма"). И у Энгельса не совсем все правильно. Например, его письмо о перспективах войны между Россией и Германией… Далее, в его замечаниях об Эрфуртской программе у него есть местечко насчет врастания в социализм. Это пытался использовать Бухарин." (6).

Участники встречи, понимая, что от Сталина надо получить вразумительный ответ на вопрос о том, с кем же, в первую очередь, из противоборствующих лагерей в советской философии им надлежит вступить в дискуссию, задают вопрос: "Являются ли механисты главной опасностью на данном этапе?" Ответ Сталина вполне для него характерен: он же не зря объявил войну на два фронта. Поэтому он приказывает вести борьбу с представителями обоих лагерей — как механистов (за ними стоит тот, кого он теперь считает главным политическим врагом — Бухарин), так и диалектиков, которые не согласились выдвинуть его в число своих лидеров:

"На вопрос т. Сталин отвечает: "Да, пожалуй, главная опасность механисты. Они имеют более серьезные корни в жизни. Однако, нужно проявить особую бдительность к формалистам деборинцам" (7).

Сталин неоднократно возвращается к имени Деборина и повторяет задачу снова и снова:

"С точки зрения тактики нашей теоретической борьбы надо обратить особое внимание на меньшевиствующий идеализм. Тут дело не всем ясно. Формализм выступает под левацким прикрытием, подает свой материал под "левым" соусом. Молодежь падка на всякую левизну. А эти господа — повара хорошие. Мы в этом деле запоздали, а они слишком вышли вперед. Наряду со своим формализмом они придерживаются взглядов созерцательного материализма. Они хуже Плеханова. Диалектика для деборинцев точно как готовый ящик, а Гегель является иконой для них. Они берут Гегеля таким, каким он был. Они реставрируют Гегеля и делают из него икону." (8).

Кстати, утверждение, что деборинцы "реставрируют" Гегеля, было неправдой. Сталин обвинял невинных людей, просто он хотел придраться к ним. Причем, понимая, что поводов для этого у него нет, он набрасывает "флёр" якобы тонких философских нюансов на свои обвинения и повторяет еще раз:

"Деборин и его ученики в области гносеологии — плехановцы. Меньшевистски мыслящие люди. Их критика — дело тонкое. Тут ошибиться нельзя. Они — меньшевиствующие идеалисты. Однако, они не дадут уличить себя прямо в идеализме. Они даже будут бомбардировать идеализм".

На вопрос: "Можно ли их считать антимарксистами?" — т. Сталин отвечает: "На деле они антимарксисты. Какой же это марксизм, который отрывает философию от политики, теорию от практики. Формальных оснований, однако, уличить себя в антимарксизме не дадут".

На вопрос: "Можно ли прямо в печати так ставить вопрос" — т. Сталин отвечает: "Они стали на путь антимарксизма" (9).

Несколькими минутами позже он снова повторяет приказ бичевать Деборина:

"На вопрос: "Правильно ли мы характеризуем их взгляды как формалистический уклон" — т. Сталин говорит: "Формалисты — термин мягкий, профессорский, усилить надо. Формулировку сами найдете" (10).

Сталин дает и ясный приказ расправиться с теми, кто лично не пожелал услышать его призыва объявить себя величайшим философом — со Стэном и Каревым. Он говорит о них с нескрываемым недоброжелательством, даже со злобой:

"Теперь о деборинских кадрах. Стэн хорохорится — а он ученик Карева. Стэн — отчаянный лентяй. Он умеет разговаривать. Карев — важничает, надутый пузырь". (11).

Он настаивал также открыть огонь по всемирно-известному историку марксизма академику Д. Б. Рязанову: "Готовьтесь к боям. Не забудьте Рязанова. Вообще Институт Маркса и Энгельса у нас на отлете".

Таким образом, он ясно cформулировал задачу заменить научную дискуссию о путях развития марксистской философии чисто политической борьбой против своих непосредственных оппонентов в партии. Преследуя эту идею, он решил, что воплощение в жизнь его предначертаний нужно поручить людям, которые примутся за выполнение плана без увиливаний и нежелательных вопросов.

Как это стало присуще Сталину, он заявил, что "Материализм и эмпириоткритицизм" Ленина должен быть тщательно изучен, поскольку он переведет диалектический материалзм на новый уровень: "Раньше был материализм атомистический. Наука после далеко двинулась вперед. Ленин проанализировал с точки зрения марксизма электронную теорию материи{21}".

В конце встречи он дал чисто бандитский наказ этим молодцам: "Ваша главная задача теперь — развернуть вовсю критику. Бить — главная проблема. Бить по всем направлениям и там, где не били".

Важной для понимания событий, которые случатся в соответствии со сталинским приказом, когда в СССР будут разгромлены в 1948 году генетика, а в 1950 году клеточная теория и физиология высшей нервной деятельности (о чем речь пойдет в главе 29), была часть разговора, касавшаяся теоретических основ естественных наук. Хотя он оговорился, что не считает себя специалистом в этих областях, однако, без всяких оговорок заявил, что признает правым Ламарка и отвергает авторитет одного из столпов генетики — Августа Вейсмана. Последнего он обвинил не больше и не меньше, как в религиозных позывах, что абсолютно не соответствовало истине:

На вопрос: "Каковы наши теоретические задачи в области естествознания" — т. Сталин отвечает: "Я не естественник. Правда, в молодости я много читал Ламарка, Вейсманна, увлекался неоламаркизмом. У Вейсманна очень много мистики. То, что у нас пишется по вопросам теоретического естествознания, имеет много виталистического. Материалы в "Большой Советской Энциклопедии" по этой линии по меньшей мере сумбур. И здесь перед вами большие задачи критического порядка"" (12).

По поводу последующих слов Сталина, записанных Митиным, можно повторить еще раз то, что было сказано по другому поводу. Рассуждая уже не о философских, а об естественных науках, он снова подтвердил, что нужно превратить строго научные дискуссии о роли наук в орудие внутрипартийной борьбы с его личными врагами:

"На вопрос: "Является ли нашей главной задачей разработка теории материалистической диалектики" — т. Сталин отвечает: "Эта постановка вопроса слишком обща. Вопрос о разработке материалистической диалектики это всегда главное. Маркс и Энгельс, Ленин разрабатывали теорию материалистической диалектики, всегда связывая это с важнейшими задачами классовой борьбы… Разрабатывать материалистическую диалектику теперь надо на основе и в связи с социалистическим строительством" (13).

Повторение этого задания не было случайной оговоркой уставшего от долгой беседы занятого человека: это была квинтэссенция его намерений.

В самом конце беседы Сталин еще раз вернулся к фигуре Деборина и дал поручение:

"Деборин, по моему, безнадежный человек. Однако, в редакции [журнала "Под знаменем марксизма" — В. С.] надо оставить для того, чтобы было кого бить. Надо и одного из механистов, только кого-нибудь из них пооборотистей. У вас в редакции будет большинство. Редакция будет вашей школой. Вы тут внутри, в редакции, будете иметь два фронта. Вы должны все вопросы проверять на этих двух фронтах, для того, чтобы самим не ошибиться и не впасть в односторонность. В редакции будете учиться и знать противника" (14).

Через короткое время, 25 января 1931 года, поручение о разгроме деборинской школы, школы "противника", выраженное Сталиным в частной беседе с недавними выпускниками Института красной профессуры, было превращено в могущественнейшее постановление ЦК ВКП(б), определившее на десятилетия судьбу философской и многих других наук в СССР. Постановление высшего органа страны — ЦК ВКП(б) называлось "О журнале "Под знаменем марксизма"" (15). Оно не просто канонизировало использование сталинской формулы "меньшевиствующий идеализм". С этого момента сталинизация общественных наук в СССР стала законом.

Помимо общей установки на введение полицейского контроля за науками, которые обязаны были стать помощницами вождя в идеологической борьбе с "противниками партии", были сделаны выводы и в отношении "вражеских ошибок" отдельных личностей. Теперь уже не Сталин, а Центральный Комитет ВКП(б) называл академика Деборина отступником от партийного курса партии, несколько раз к нему было пристегнуто имя профессора МГУ и видного партийного функционера Яна Стэна, было сказано, что они "отошли от ленинизма и скатились к платформе "меньшевиствующего идеализма"" (16). Войдя в текст постановления ЦК, это сталинское клише на годы определило собой термин для мечения отступников от его линии и квалификации их в качестве "врагов".

О мужестве Я. Э. Стэна, о том, каким честным и непугливым он был, говорит такой факт. На одном из обсуждений в Комакадемии Стэн с трибуны произнес слова, которые, как все отлично поняли, адресовались непосредственно Сталину:

"…есть теоретики, которые не в состоянии охватить в целом весь исторический смысл нашей практики, не понимают объема и содержания новых теоретических задач, а под давлением острот злобы дня произвольно выхватывают отдельные частные задачи и их механически суммируют" (17).

Споры со Сталиным оказались роковыми для судьбы Яна (Яниса) Эрнестовича Стэна (1899–1937). Вскоре после дебатов в Комакадемии Сталин распорядился арестовать профессора. Это случилось в 1932 году. Его осудили на 10 лет лагерей за формальное единство с действиями М. Н. Рютина.