Команда (СИ)

— Ты охренел чтоли? Мы-то с тобой два старых мудака, а пацану только 20. А если его убьют?

— А я сделаю так, чтобы не убили.

— Это ж как? — саркастически поднял бровь Дубровский, пережевывавший, наконец, пойманную сосиску.

— Натаскаю. Никого же из нас не убили. А ведь мы даже в армии не служили.

— А почему, кстати, именно он?

— Он этого хочет. — пожал плечами Сыч, — Любит комиксы, считает нас супергероями, — на этих словах Дубровский фыркнул, — Пусть хотя бы попробует! Захочет уйти — никто не будет держать.

— Дело не в этом. У него в башке комиксы и романтика. Герои какие-то. А мы тут не в игрушки играем. И не в трико ходим.

— Просто дай ему шанс. Мне нужен второй штурмовик. И другой кандидатуры я пока не вижу.

— Ему 20!

— Нам самим по 20 было, и ничего. Справились.

Дубровский замолчал, размышляя. На кухне было тихо, только капли из крана изредка звонко падали в заполненную водой грязную тарелку.

— Хрен с тобой. Пробуй. — наконец, решился командир, — Пригласи его в Команду, только предварительно расскажи что к чему. Чем он рискует. Что ему может угрожать. Расскажи что-нибудь очень неприятное. А там, если он не откажется… Посмотрим. Господи, что мы только делаем, нас же посадят…

Сыч широко улыбнулся:

— Мне нравится, что ты произнес слово «Команда». За это надо выпить!

И они выпили.

6

Команда была таковой еще тогда, когда друзья могли не нагибаясь пройти под столом.

Сыч, Жора и Анька ходили в один детский сад. Там познакомились, там начали дружить. Дубровский в их компанию пришел немного позже — уже в школе, во втором классе. Он переехал в Москву откуда-то из глубинки, и жил с бабушкой. Про его родителей никто ничего не знал.

Их компания очень многое пережила вместе.

Вместе они гоняли в футбол и лазили по деревьям. Вместе ездили в детский лагерь в Краснодарском крае, где, опять-таки, вместе впервые покурили за туалетами. Вместе собирались в квартире у родителей Сыча, где вместе пили первое в их жизни пиво. Вместе гуляли по ночам. Вместе ходили на танцы. Вместе сдавали выпускные экзамены и вместе развлекались в выпускной вечер. Только с потерей девственности промашка вышла — Сыч с Анькой решили этот вопрос между собой, а Дубровский нашел себе девушку-сокурсницу, в которую крепко втрескался с самого первого взгляда.

Вместе-вместе-вместе. Школьная дружба не ржавела — да и чего ей ржаветь, когда друзья, хоть и поступили в разные ВУЗы, но все равно жили в двух шагах друг от друга и регулярно совершали набеги на местные детские площадки с банками «Ягуара» и пластиковыми бутылками дешевого пива.

Когда Дубровскому исполнилось 20, его бабушка скоропостижно умерла, оставив в наследство свою квартиру и приличные деньги, которые Дубровский, по прошествии сорока дней с похорон, решил потратить на организацию свадьбы и новую машину.

Сыч и Анька были свидетелями, хоть к тому времени уже и не встречались. Расстались из-за каких-то глупостей, которые ты неизбежно совершаешь, когда молод, эгоистичен и неопытен.

Расписались, сфотографировались, поездили по памятникам.

Дубровский был счастлив, его новоиспеченная жена тоже. Они буквально не сводили друг с друга глаз, полных обожания. Тот день запомнился Сычу одной картиной, намертво въевшейся в память: длинная аллея Ботанического сада, на ней, взявшись за руки, идут две изящные, как будто выточенные из хрусталя фигурки — в черном костюме и в скромном белом платье. Сквозь листву пробиваются солнечные лучи, как-то по-особенному красиво освещающие летающий повсюду тополиный пух. Очень много неяркого, ласкового света и тепла. Лето. Счастье и безмятежность. И глаза новобрачных, светящиеся изнутри чем-то, чего Сычу так и не удалось постичь.

После свадьбы круг друзей начал постепенно распадаться. Дубровский с головой ушел в семейную жизнь, Анька больше не могла переносить Сыча, и тот сперва тусовался с Жорой, но, когда тот резко ударился в неформальство и возомнил себя циником и мизантропом, остался один. Впрочем, ненадолго.

Скоро их дружбе было суждено возродиться, но, Бог свидетель, лучше б они просто позабыли друг друга и изредка переписывались в соцсетях. В начале октября Дубровский с женой возвращался из Зеленограда, куда ездил к новым друзьям на шашлыки. Посиделки затянулись, было уже поздно. Машина бодро катилась вперед, фары освещали недавно омытый дождем асфальт. Дом был совсем рядом — еще чуть-чуть проехать дворами. Уставший Дубровский говорил о чем-то с женой и слушал радио, когда сзади в его машину на полном ходу влетела серебристая Мицубиси с четырьмя вхлам обдолбанными гостями с юга. Дубровский был ни в чем не виноват, но джигитам было плевать. Его просто вытащили из машины и начали бить. Без какой-либо причины. Видимо, просто захотелось. Причем, били не для того, чтобы научить уму-разуму, а чтобы запинать насмерть. Такие вещи понимаешь сразу: когда нужно просто потерпеть и отлежаться — это одно, а когда тебя метелят, желая втоптать в землю даже то немногое, что от тебя останется — совсем другое. Жена выскочила из машины и попыталась заступиться, но ее быстро скрутили и утащили в какой-то тупик, куда позже завели машину и включили музыку на полную громкость. Дубровский лежал на асфальте, не в силах подняться, но вскоре за ним вернулись. Его притащили и бросили рядом с женой, которая лежала на голой земле с раскинутыми ногами и, глядя в небо невидящими глазами, повторяла только «Мама… Мама…».

Насиловали ее долго: и поодиночке, и в командном зачете. Заставляли Дубровского смотреть, а, когда тот отказывался, орали и били. Он кричал, вырывался, звал на помощь, но всё бесполезно. Только гортанные голоса, громкие, дребезжащие кавказские мелодии и «Мама… Мама…».

Сколько продолжался этот кошмар, Дубровский не запомнил.

Он пришел в себя в больнице через день после того, как всё произошло. Жене повезло меньше — «не приходя в сознание».

Дубровский очень долго восстанавливался. Днём проходил процедуры, давал показания полиции, ел заботливо носимые друзьями апельсины, выслушивал от них слова утешения и поддержки, а ночами, закусив подушку, чтобы никто не слышал, выл как зверь и пытался откладывать снотворное, чтобы как-нибудь принять все разом и отправиться следом за женой. Медсёстры находили тайники и устраивали скандалы, убеждали Дубровского, что надо продолжать жить. Приводили психиатра, в которого Дубровский кинулся уткой и послал нах. й, после чего на него едва не одели смирительную рубашку.

Кости и ткани срастались нормально, но раны, нанесенные психике, оказались намного глубже.

Насильников поймали. Дубровский отказался проводить опознание, сославшись на то, что было темно, но против джигитов и так были все улики — их, деликатно выражаясь, «следы», просто ручьем вытекали из тела жены Дубровского, так что материала для анализа было более, чем достаточно. Скоро должен был состояться суд, в результате которого уродов должны были упечь куда-нибудь в солнечный Магадан лет на 15 минимум…

— Ты слышал это? — разъяренный Сыч прямо-таки ворвался в палату к Дубровскому, — Их отпускают!

— Как? — подскочил Дубровский на постели, вскрикнув от боли в ребрах.

Сыч рассказал ему, что джигитов отпускают, якобы, из-за недостатка улик.

— Что ж они творят-то, суки?… И машину их опознали, и морды похожие, и вообще… — сокрушался Сыч, одновременно пытаясь подбодрить Дубровского, — Ничего! Не ссы! Мы это просто так не оставим. Надо бороться.

И они боролись. Сыч, Анька, Жора — писали письма в разные инстанции, создавали общественный резонанс, что-то пытались, требовали, но всё без толку. Единственное, чего они добились — узнали имя того, что отмазал четверку джигитов, однако, от этого знания становилось только хуже — с этим человеком они сделать ничего не могли.

С четверкой друзей попросту играли. Пытались подбросить наркотики, угрожали по телефону, Жору даже как-то сильно избили возле собственного дома. В конце концов, даже уголовное дело прикрыли с формулировкой «за отсутствием состава преступления». Типа, жена Дубровского сама джигитам дала и получила остановку сердца от оглушительного оргазма.

Это был даже не плевок в лицо, а нечто гораздо хуже.

В день, когда Дубровский выписался из больницы, к нему в гости пришла вся компания. Помогли убраться в квартире, принесли коньяка, запрятали по просьбе владельца квартиры все фотографии и вещи, напоминающие о том, что здесь кто-то еще жил.

Пили. Говорили. Плакали.

— Это же полный абзац, Дубровский. — говорил распустивший нюни Сыч, — Мы перепробовали всё, что можно, но это как в стену башкой биться. Ни хренашеньки не выходит.

— Не всё. — тяжело обронил Дубровский, разглядывая неподвижным взглядом дно стакана.

— В смысле?… — спросил у него разом напрягшийся Жора.

— Мы перепробовали ХОРОШИЕ методы. — Дубровский поднял глаза, — ПРАВИЛЬНЫЕ методы. ЗАКОННЫЕ методы. — эти слова он произносил так презрительно, будто они были грязными ругательствами, — Простите меня, ребята, но я попробую как-нибудь сам…

За столом воцарилось молчание.

— Что ты попробуешь сам? — Сыч, похоже, протрезвел.

— Куплю завтра охотничий карабин и начну потихоньку… Охоту… Простите, ребят, но я просто не могу. Я уже не хочу, чтоб их сажали в тюрьму или что-то еще. Я хочу, чтоб они сдохли в муках.

— Карабин… — фыркнул Жора, — Да тебя по первой же пуле вычислят. В тюрьму хочешь? Не страшно?

— Нет. Страшно было тогда… А сейчас уже как-то…

— Ты так долго не протянешь. — отрезал Сыч, — Это глупый план.

— У тебя есть идеи лучше? — огрызнулся Дубровский, — Вперед!

— Например, у меня идея прекратить строить из себя единоличника. У тебя есть друзья. И нам, не меньше, чем тебе, важно, чтобы те уроды получили по заслугам. — переглянулся Сыч с остальными.

— Что, каждому купим по карабину? — съязвила Анька.

— Не обязательно. И вообще — чего вы привязались к этим карабинам?… Есть пушки и покруче.

— Я стреляю хорошо, вот и привязался. — пожал плечами Дубровский, — На охоту ходил. В детстве еще, там, в тайге. Пока отец с матерью не начали чертей из дома выгонять. А что за пушки?

— В городе полно стволов. — с уверенностью заявил Сыч, — Это ж Москва. Просто надо знать, где достать.

— Вот это уже конструктив! — довольно потирая руки сказал Жора, — Ты, Дубровский, главное, вот что запомни: ты не один. Мы с детства одна команда. Один ты долго не протянешь.

— Ну что ж… — недоверчиво глядя на собравшихся сказал Дубровский, — Команда… Давайте попробуем…

7

Сыч тихонько поднялся с кровати, прислушался к ровному дыханию жены, и понял, что снотворное подействовало. Можно было, конечно, придумать какой-нибудь повод убежать на пол-ночи, но очень уж не хотелось вызывать лишних вопросов. Поэтому, пусть спит. Полезнее будет.

Вынув из шкафа черные армейские брюки, серую футболку и сняв с манекена кепку с шевроном, Сыч на цыпочках вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

Пойдя на кухню и одевшись, он достал с антресоли старого шкафа, где, обычно, лежали пустые трехлитровые банки и старые кастрюли, небольшой камуфлированный баул. Выложил на стол тепловизор, перчатки с пластиковыми вставками на костяшках, нож, две увесистые кобуры и небольшой тряпочный рюкзачок. Затем, снова встав на жалобно скрипящую под его тушей деревянную табуретку, уложил баул обратно и вынул небольшую складную пневматическую винтовку.

Собрав винтовку и зарядив ее, Сыч подошел к окну, открыл его и, прицелившись, нажал на спуск.

Раздался тихий «пук», за окном лопнула и осыпалась на асфальт лампочка уличного фонаря. В единый миг во дворе стало темным-темно.

Через полминуты винтовка снова скрылась на антресоли, а Сыч осматривал двор в тепловизор. Не заметив никого крупнее кошки и удовлетворенно кивнув, он спрятал прибор в карман, а сам, обувшись, спрыгнул на козырек подъезда. Лететь было недалеко — Сыч жил на втором этаже, и, поэтому, приземление прошло успешно, хоть и немного шумно.

Через 5 минут невидимый в темноте Сыч, стоя в кустах сирени на углу дома, едва не довел до инфаркта Салагу, хлопнув его по плечу.

— А! — вскрикнул тот, дернувшись.

— Х..й на. — довольно улыбаясь ответил Сыч, — Не пугайся. Солдат ребенка не обидит.

— Ну пипец. Я ж чуть не… Чего во дворе так темно-то?

— Хулиганы. — пожал плечами Сыч, — Пошли. Есть у меня тут одно место заветное… Ты, кстати, чего так вырядился?

Несмотря на теплую ночь, Салага был одет в камуфляж, под которым скрывалась боевая рубашка.

— Ты во всем этом охренеешь. Ночь-то теплая, к тому же нам сейчас придется чуть пробежаться.

— Ну… Я как-нибудь постараюсь не охренеть. — улыбнулся Салага.

— Мне нравится твой настрой. — Сыч указал рукой направление, — Давай в ту сторону.

Побежали. Сыч частенько сдыхал и переходил на шаг, Салага спотыкался о выбоины, и весь взмок. Идея одеть камуфляж уже не казалась ему такой крутой. Бежали напрямую, никуда не сворачивая. Сыч, видимо, решил вспомнить былые навыки паркура, и бодро перепрыгивал через теплотрассы, и низенькие ограды, а также, издавая напряженное «Хэ-эть!», форсировал преграды повыше.

— Стой! — наконец, Сыч остановился в темном проулке между двумя пятиэтажками. Напротив них, через дорогу, горел фонарь и стояла грязная будка с надписью «бистро». Через окна было видно, что внутри кто-то сидит, еще двое стояли снаружи и, пошатываясь, курили.

— Что такое? — шепотом спросил Салага.

— Пришли. Мне знакомый капнул, что через этот блевок сегодня пройдет кое-что нехорошее. И очень нам нужное. Ты точно готов?

— На все сто.

— Ну окей, тогда потихоньку двинем…

Когда Сыч пару дней назад на тренировке шепнул Салаге о том, что готов взять его в оруженосцы, тот не поверил своим ушам.

— Что, серьезно?…

— Совершенно. Есть предпосылки к тому, чтобы возродить Команду. Сейчас вакантно одно место штурмовика, и я мог бы взять тебя в обучение.

— Конечно! Я хоть сейчас! — обрадовался Салага, но Сыч осадил его.

— Я сказал «мог бы». Слушай внимательно. На прошлой трене ты говорил, что готов убивать, и говорил убедительно. Я хочу узнать, что тебя на это сподвигло. Для меня это вопрос не праздный, мне нужен ведомый, и я предпочту видеть на этом месте высоко мотивированного человека. Даже и без малейшей подготовки, но готового убивать, пытать, нарушать закон, и, не дай бог, конечно, но нести всю ответственность за это. Попасть в тюрьму, например. Так что присаживайся и выворачивай душу наизнанку. А я послушаю, и решу — высоко ты мотивирован или низко.

От такого требования Салага чуть было не послал Сыча нахрен, но быстро остыл, уселся напротив и принялся рассказывать.

Салагу мучила целая гора комплексов. Он с детства был очень умным мальчиком, прямо-таки вундеркиндом, прекрасно учился, и его ставили в пример везде, где только можно. Учеба, музыкалка, самодеятельность в школе и вне ее, шахматы — он успевал всё, и редкий родитель в классе удержался и не сказал когда-нибудь своему чаду: «А вот Титов делает вот то-то! А ты почему-то нет!»

Само собой, что на популярности Салаги это сказалось не лучшим образом, и он быстро вылетел в аутсайдеры. Травля, побои, издевательства, проблемы с социализацией — все это росло, как снежный ком, и никак не хотело рассасываться. Городок маленький, школа всего одна, и перевестись было просто некуда. Приходилось терпеть.

Годы шли, Салага, хоть и с большим трудом, научился общаться с людьми, но никому из своих школьных врагов ничего не забыл.

— Психологи часто ищут причины всех расстройств в детстве. В моем случае им бы даже не пришлось глубоко копать. — горько усмехнулся он.

Злость копилась, не находя выхода и принимая самые причудливые формы — например, любовь к комиксам, но не к классическим, где герои носят трико и никого не убивают, а пожестче — к героям вроде Росомахи, Карателя, Роршаха, и прочим, не гнушающимся использовать оружие и пытки, и не произносящих монологов о ценности человеческой жизни.

— И они правы. Я думаю точно также. Подобные люди — мусор. Всё, что они могут — это нести в мир боль и насилие. В дикой природе особи одного вида не убивают друг друга. Даже хищники в джунглях делят территорию без смертоубийства, потому что они свои. А эти… Они уже не люди. Они сами считают себя выше остальных людей, и отсюда логично проистекает, что не считают себя людьми.

— Да у тебя целая идеология. — присвистнул Сыч. — Ты ж почти нацист.

— Не думал об этом. — опустил голову Салага и продолжил рассказывать.

После окончания школы Салага понаехал в Москву, и у него в наконец-то появилась своя компания. Команда. Салага не рассказывал об этих людях по отдельности, но, судя по интонациям, относился к ним очень тепло. Считал лучшими друзьями. Проводил с ними почти все время. Наконец-то он начал жить в полную силу, и будущее не сулило ничего плохого — ночные гулянки, алкоголь, бары и концерты. Но у судьбы были свои планы на этот счет. Один за одним его друзья плотно сели на какую-то дрянь, и когда Салага заметил это — было поздно. Его тоже пытались пристрастить, но безуспешно: «Да мы и не стали тебе предлагать — ты ж правильный, отказался бы». Смеялись.

Последним смеялся Салага, правда, смех был истерическим.

Он умаялся ходить на похороны друзей, которые сгорели буквально за полгода.

— С тех пор я только укрепился в мнении, что с бандитами, наркоторговцами и прочим отребьем надо бороться без всякой жалости и предварительных ласк. Увидел — выстрелил.