ловят,
как лисы
ловят цыплят.
Бури сорвали
красные листья,
но не втоптали в почву!
Не втопчут!
Бегают листья — красные лисы
с кочки на кочку,
мимо шлагбаумов черно-белых
бегают,
бегают,
бегают,
бегают…
Цыганка
Тамбур с табуретку — крошечный. В тамбуре беретки, брошки. И сквозняк стобалльный дых, дых! В тамбуре столбами табачный дым. Цыганка цигарку мусолит, рвет… Ох и цыганка! Баба — во! Баба — барабан в барбарисках бус, баба — Жар-Птица, баба — арбуз! Я любуюсь бабой и курю. — Спой-ка мне о таборе, — говорю. — Спой о конях — дугами, хвост вдогон, — говорю, а думаю… о другом. Цыганка цыкает невпопад. Цедит антрацитный отрицательный взгляд: — Вы мальчонка хрупкий, но дон Жуан никак… — и подает мне руку. А рука! Пальцы — пять сарделек, ладонь — дамба! — Не стесняйся, демон, па- га- да- ю! Рука не меньше лошади. Сдавит — жуть. Я тяну ладошку и дрожу. ____ Вот тебе и табор, черт побери! Громыхает тамбур, что тамбурин! Старик и море
Если нырнуть в первую прибрежную волну и вынырнуть со второй, то как бы ни был силен пловец, его неизбежно унесет в море.
Их было двое: старик и море. А пена — розовая пряжа! А брызги — розги, а брызги — пряжки! Прожектора уже умолкли. Их было двое: старик и море. И дело двигалось к рассвету. Песчаник — желтизна и глянец. Первоначальный луч — разведчик по волнам расплывался кляксой. Как окрыленно взмывали воды! Валы-рулоны, рулоны — ордами на берег маршировали друг за другом, горбатый берег бомбардируя. Их было двое: старик и море. Старик в брезенте, как в скафандре, старик в резине, как в ботфортах, старик был сходен с утиль-шкафами по приземленности, по форме. Нос ромбом. Желваки шарами. Щетина — частокол на скулах. Щеку перекрестили шрамы — следы пощечины акулы. Да, щеки — зернами брезента, дощаты руки от усилий. Старик был прочен и приземист, как, повторяю, шкаф утильный! Старик предчувствовал: неделя, от силы — год, и он не сможет севрюжин, сумрачных, как дебри, приветить старческой кормежкой. Ему привиделось: в больнице старик жевал диет-питанье. И ржали сельди-кобылицы, и каблуками его топтали. Чужие сети седлали сельди. Галдело море — во всей гордыне! И молодые вздымали сети. Гудели мускулы, как дыни. На берегу канаты. Канты на мотоботах. Крабы — стадо! Старик шагнул в волну, как в хату. И всё. И старика не стало. Как окрыленно взмывали воды! Валы — рулоны! Рулоны — орды! А пена — розовая пряжа! А брызги — розги! А брызги — пряжки! И все равно их было двое: Старик и Море! Краснодар
Солнце — полной дозой! Красота! Что за город, что за Краснодар! Носят краснодарки — примадонны красные подарки — помидоры. Пухлые, — сайки! речистые, — моторы! Краснодарки сами — помидоры! «Нет» — банальным истинам! Дети — матадоры, не «цветы жизни» — помидоры! Воздух медно-муторен и медов. Солнце — самый мудрый помидор. Бойкий и бедовый, как бидон, город помидоров, Город — Помидор! Новороссийская ночь
Мир умиротворился. Ночь. Огни, как зерна риса. Ночь. Над Новороссийском ночь. Черна невыразимо ночь. А море — гоноболь. Стекло. Прожектор — голубой циклоп. Пять рыбаков — пять бурок в лодке. А ну, раздвинет буря локти? Пять рыбаков. Пять бурок — стяг. Кобенится мотор — кабан. В прожекторе — луче блестят пять лиц — пять голубых камбал. Чайная
Чайная — ни чаю и ни чашек. Лишь чугунный чайник, прокопченный чайник. Сочно — апатитами, млеют, млеют очень аппетитные пельмени. Зубы разинули — не до тарелок — рыбаки-грузины, рыбаки-греки. Усы-полувенки, фиолетовые скулы, носы, что плавники у акулы. В чайной чавканье, скрежет лука! Пьем кагор из чайника, как из люка! Пьем, а челюсть лязгает о чугун. Шашлыки ласковые — с кочергу! На четвертом чайнике я полез в корзину: — Мать моя — гречанка, а отец — грузинка! Шел я ошалелый, шел в полушоке, кустарники алели, по щекам щелкали. Ветер жаркий бил в лоб — тысяча по Цельсию. В это лето был улов на пятьсот процентов! «Язык не бывает изучен…»
Язык не бывает изучен. Земля не бывает изъезжена. Над нами созвездья созвучий! Под нами соцветья черешен! А перед нами, перед — зеленые ромбы гати, самумы гагачьих перьев, перьев гагачьих! Сырые следы животных поджаривает восток. Заводы, заводы, заводы пульсируют, как висок. Мы высохнем, как чернила. А мир все равно не познан. Так пусть же птенцы чирикают! Пусть почки дрожат на взводе весеннего рубежа! Пусть звезды, стрекозы — звезды, крыльями дребезжат! Гимн сарделькам
Да здравствуют сардельки! Вот сардельки раздулись в кипяченых пузырях, ворочаются, хрюкают, и даже слегка повизгивают, наслаждаясь горячей ванной… Вот они, сардельки, что кабаны, что яростные губы народов Африки! Вы — слаще, чем бананы, а чем арбузы — беспредельно слаще. Да здравствуют сардельки! Вы, сардельки, в среде рабочей пользовались вечно заслуженным, большим авторитетом. Я за день зарабатываю 20 сарделек, бригадир мой — 27, начальник цеха — 45, директор — 411 сарделек! Кто столько съест? Гаргантюа? Гудзак? На худший случай — Геркулес, но где же, в каких легендах, мифах и преданьях разыщешь ту суммарность Геркулесов, чтоб заменить директоров заводов? Ребята! Соберемся в новогодье и выдвинем такое предложенье с рационализаторским уклоном: Чтоб к следующему году — целый год! — откладывать с получки по сардельке. И к следующему году — через год! — мы елку — всю! — сардельками украсим — на елку — сплошь! — сарделек понавесим! И я клянусь, что в следующем году не снег пойдет, пойдут они, сардельки, с небес! О, миловидные сардельки! Девиз великих благосостояний… Алкоголиада
От восхода до заката, от заката до восхода пьют мускаты музыканты из гнусавого фагота. За кулисною рутиной, под Сикстинскою мадонной спирт лакают балерины из картонного бидона. В дни торжеств, парадов алых под самой Дворцовой Аркой, ветераны — генералы из фуражек пьют солярку. Улыбаясь деликатно после конференций кратких дилетанты — делегаты дуют хинные экстракты. За сазанов, за покосы, за сезонную декаду, председатели колхозов пьют одеколон «Эллада». Бросив рваный рубль на стойку, из занюханных стаканов пьют чесночную настойку Аджубей с Хачатуряном. Ткнувшись в яму за вагоном, в состоянии хорошем, пьют министры самогонку из малиновой галоши. Опустив сиденье «ЗИМа» своего, ликуя ликом, пьет свинарка тетя Зина сладко-липкую наливку. У окошка понемножку ром, стоградусности старой, тянет внук матроса Кошки, кочегар с буксира «Сталин». В голубых апартаментах — восемь комнат, кухня, ванна — грузчик пьет портвейн и вермут из бокала и стакана. Пьет ликер ассенизатор из хрустального графина. Лишь пропойцы пьют нарзаны с баклажаном сизо-синим. О, вожди алкоголизма! Красноклювые фазаны! Стали крепче обелисков вы, пропойцы, от нарзанов. Звери
(звериный цикл)
Умер лев.
Померкли
луны над лесами.
Залита поверхность
грустными слезами.
Собрались в малине
цапли, крысы, гидры,
до утра молились,
голосили гимны.
Поутру в малине
стало все неясно:
некому молиться,
некого бояться.
Слон пустился в вальсы.
Вермишельки — пьявки
стали предаваться
женщинам и пьянке.
С помощью рейсшины,
циркуля, лекала
жуткого страшилу
рысь нарисовала.
Звери в изумленье,
напугались шибко,
пали на колени
около страшилы.
Стало все в малине
до предела ясно:
есть
кому молиться,
есть
кого бояться.
Веселый разговор
Прилетела муха, говорит ежу: — Ж-ж-ж-ж-у! Еж пожал плечами, про себя подумал: — Дура. Муха зажужжала около ежа: — Ж-ж-ж-ж-а! Еж ожесточился, выговорил четко: — Убирайся к черту. Муха распростерла крылья, полетела биться в окна… ______ Хорошо поговорили насекомое с животным! Тигр и лошадь
На картине, на картине тигр такой, что — ужас! Лошадь подошла к картине, стала тигра кушать. Лошадь ела тигру лапу увлеченно, пылко… Тигр не выдержал и ляпнул: — Уходи, кобыла! Не ушла кобыла. Очень уж была горячей. Ела лапу — что есть мочи! С полною отдачей! Тигр был здорово искусан и визжал истошно: — Я — Создание Искусства! Ты же — просто лошадь. Семья
Юноша-гиппопотам, в трусиках и в тапках, шел на пляж, и видит — там… там — гиппопотамка! И сказал гиппопотам так гиппопотамке: — Вы походите на танк, но гораздо обаятельнее танка. Поженилися… Росу пьют из автоматов… Все прекрасно! И растут гиппо- пота- мя- та. Еж и ерш
Разозленный еж вдоль речки топал, иглами шурша. И заметил недалечко разозленного ерша. Еж ершу промолвил: — Здравствуй. Ерш ему ответил: — Здравствуй. Еж подумал: — Надо драться. Ерш подумал: — Надо драться. Луч по волнам, зайчик-луч, прыгал, словно огурец… Еж колюч. И ерш колюч. Еж храбрец. И ерш храбрец. Ерш ершист. Еж тоже злобен Что ж решить? Как быть? Как лучше? Нужно ль драться, если оба одинаково колючи? Такая жизнь
Жалуется жук драчунам-грачам: — Я всю жизнь жужжу. Не могу кричать. Говорят грачи: — Уж такая жизнь. Мы себе кричим. Ты себе жужжишь. Из «Книги вечеров»
1
«Ты, черный звон…»
Ты, черный звон! Вечерний звон! Кандальный звон чернильных строк! Ты, влажный звон канальных зон и звон строительных костров! Вон фонари, как чернецы. От фар огонь, — а не печёт. А может, это цепи цифр звонят над городом: — Почем вечерний звон, почем почет затверженных чернильных клякс, почем ласкательность, почем вечерний звон любимых глаз? Иду без шапки. За плечом снежинки — цыканье синиц. Почем шаги мои? Почем мое отчаянье звенит? 2
«Как баржу…»
Как баржу загромождает шихта, так хибару мою загромоздили дощатые вещи. Абажур, как оранжевый колокол, оголтело гудёт, созывая мысли на вече. Абажур все гудёт и гудёт, и выравнивает мысли, как фланги. Я брожу, я пишу — я пашу — идиот! — а слова все равно точно белые флаги. Я порву, я порву эти белые флаги, лощеные флаги, вощенные ложью. Я реву, я реву, будто белый медведь, я царапаю окна, только знаю: даже форточку приоткрыть невозможно. До конца вытирать голубые плевки тварей товарных… Вечера! Беспросветное звяканье звуков трамвайных. Вечера… За стеной горлопанят о детстве счастливом соседские Геки и Чуки. Всплеск пера, всплеск пера в бутылке чернил, как последний восплеск заспиннингованной щуки. 3
«Поэты создают портреты…»
Поэты создают портреты всех прототипов новой эры. Но кто поверит в те портреты, в них прототипы-то не верят. Дудя в фанерные фанфары во имя эры оптимизмов, мы знаем — не звучат фанфары, но все же верим в оптимизм. Среди колбасников, колбасниц, среди кабатчиков, кабатчиц, мы, одинокие, как башни, а все же — гордые, как башни. А чем гордиться? Городами, сожравшими все сухожилья? Карданным валом? Коротаньем в полупубличных общежитьях? Домашней ярью? Будто ярость — для авторучек труд почетный. Живем, двуличные, как Янус, а боль гудит — во все печенки. Мы сладко ластимся к маститым и у тисков слесарных пляшем. Днем хохоча оптимистично, мы ночью тихо-тихо плачем. Мы плачем горько и забавно, биясь о стенку белым лбом. Судьбу — любыми бы судьбами — добыть! На поприще любом! Попроще поприща колбасниц! Своло́чь все звоны, все лучи! Мы, одинокие, как башни, Гордимся, сволочи, молчим. 4
«Чем кичишься?..»
Чем кичишься? Что податлив? Не бодаюсь? Как резина? Что любой мятеж подавлен будет с помощью мизинца твоего? Что согнут вдвое? Что расплющен? Бит, как числа? Что тобой владею в доле с кем-то пятым? Чем кичишься? Телефонная наседка в обиходном оперенье. Тело форума — на сене! Справочник для поперечных! Да прости мою незрячесть, неразборчивость, неточность, ты, ходячая невзрачность, нечто изо всех ничтожеств! Будет! Ни звонков, ни права, даже права на конверт! ______ Телефон-то что! — исправен. И открыток нет и нет. 5
«И все озера красные…»
И все озера красные, и все тропинки синие. Три сосенки — три грации, что три казанских сироты. А мы с тобой за пунктами совсем не населенными, а мы с тобой запутались в трех соснах. Посередке. А солнце так расщедрилось — сверкает, как на выставке. А нет и нет решения: что выбрать нам? как выбраться? Я знаю: будет радостно, дожди пойдут, как конница, замашут вербы рациями белыми. Какое там! Уже давно проверено: при самом теплом зареве, при самом ярком ветре мы запутаемся заново! Пушкинские горы
1. В Михайловское на лыжах
Лязг зеленого металла хвойности в низинах, мимолетность, моментальность звезд — снежинок. Солнце! И морозный зной. Пни, пеньки — нелепо. Белизной, голубизной — низменности, небо! Очертанья черных крыш древесны, подробны. Выползают из-под лыж мамонты — сугробы. Солнце! И кристальность! Ушки озими. Лыжня — длинна- длинным… Так начинался Пушкин. Так. Начинался. Для меня. 2. Аллея Керн
— Когда и кем,
когда и кем
название «аллея Керн»?
