По добру дерево листву сронило. Погасли вечером зори. Разве спрашивает страх? Двадцать стражников у костра. Двадцать стражников и Кончак. И у каждого колчан. Круп коняги в жару груб, двадцать стражников жрут круп, и прихлебывают кумыс половчане — палач к палачу, — и похлопывают — кормись! — князя Игоря по плечу. Но у князя дрожит нога, князь сегодня бежит, но как? Разве спрашивает страх? Двадцать стражников у костра. Раскорячен сучок в костре. Что колчан, то пучок стрел. Что ни стражник, то глаз кос — помясистей украсть кость. Что ни рот — на одну мысль: поядреней хлебнуть кумыс. Двадцать стражников. Ночь. И у каждого нож. * * * Половчанин Овлур свистнул за Доном. — Князю Игорю бежать, — кликнул. Неказиста река Стугна, и струя у Стугны скудна, и извилистый ил на дне, сухощавые утки в плавнях. Та Стугна затворила Днепр князю-мальчику Ростиславу. На Стугне процветает май, жеребцы потрясают челками. А по мальчику плачет мать, исцарапав ногтями щеки. На заутрене бор мокр. Грай ворон черноперых смолк. Дятлы ползают по сучьям, стуча. Над рябинами ползучий чад. Сняли свой ночной дозор соловьи. Углубился Игорь в бор, — слови! И сказал Кончаку Гза: — Если сокол убежал из гнезда, не допустим соколенка домой, доконаем закаленной стрелой. — И сказал Гзе Кончак: — Если сокол в гнезде зачах, краснощекую сочную де́вицу мы положим около сокола; никуда он тогда не денется, так и будет валяться около. — И сказал Кончаку Гза: — Ты держи начеку глаза. Бабу соколу не подсовывай, половчанки к русичам слабы, убежит половчанка с соколом, и не будет ни князя, ни бабы. * * * Лихо Солнце поднебесное колет Днепр лучами острыми. Страны рады, грады веселы, Днепр с утра хлопочет веслами. Бусы у девиц агатовые, у девиц запевки ладные. Днепр с утра ладьи побалтывает, переполненные ладами. Ну-ка в хоровод! Запаришься под июльскими деревьями. Песню спев князьям состарившимся, молодым споем со временем. Слава Игорю со Всеволодом! Киев-городу родимому! И со Всеволодом все в ладах, и в ладах с младым Владимиром! Славься, Русь, лихими плясками! Славься злаками обширными! Слава Ярославне ласковой! Слава доблестным дружинникам Да будет! Соловей-Разбойник
1 Сколько на рынке ос, но и не меньше добра. Бродит по рынку, бос, пьяный Иван-дурак. Левое око — дыра, впадины вместо щек. Щелкает вшей дурак: щелк, щелк, щелк. Лезет в мешки, болван, — здо́рово осовел. — Слышь-ко, — шипит Иван, — под Киевом СО-ЛО-ВЕЙ… Крупный разбойник! Страсть! Свистнет — и всё отдашь… Ох, и пощупает вас… — Нишкни, заткнись, балда! — Торгаш толстобрюх, — кавун! Под монетой провис карман. — Твой Соловей — свистун… — Захохотал Иван. 2 Над Россиею высоко свист, парусиновый, жестокий свист! По чащобам расстелился свист, опрокидывает листья в омуты. Над хороминами свист повис, и подрагивают бревнами хоромы. Рассвистался по Руси Соловей. Разве свист — свистопляска над долами? Позолоченные маковки с церквей скатываются, что головы. У Владимира в девишнике страх. Обескровил губы-вишенки страх. Триста девок сгрудились в кружок, триста девок — белогрудых жен. Говорит Апраксия-жена, в меру умственна, прекрасна и жирна: — Ой вы, бабоньки, ой вы, неженки, для кого намываете ноженьки благовониями печенежскими, для кого начищаете ножики? Для Владимира. Как телесные прелести выгородить вам, курносые, нерадивые, — 300 в Белгороде, 300 в Вышгороде, 200 в Берестове баб у Владимира. Ой вы, бабоньки бархатнокожие, ой вы, паиньки, ой вы, барыньки, поднимайте множество ножиков на похабника и на бабника на Владимира. 3 У Илейки темница темна, — не увидишь даже собственных рук. В той темнице ни щелей, ни окна, в потолок закручен стражей крюк. Хоть повесься, хоть повесь сапог, и дивись, вообрази, что бог сей сапог, нечто вроде Христа. Но на Муромце нема креста. Потому-то богатырь давно ни идолищу, ни богу не угоден, что уверовал только в бревно, на котором коротает годы. Неспроста, не за пустяк сюда усадил богатыря государь. Говорил властелину Илья: — Или ты води дружину, или я. — Третий год богатырю во сне снится жареная всячина — снедь. А в темнице — темень и сырь и разгуливают орды крыс. Богатырь насупил темя, сир, и ошметок от коры погрыз. Проворчал, лапоток залатав: — Превратили Муромца в Золушку. Отомщу я тебе, сволота, Володимир Красное Солнышко… 4 Перепуганы бояре, тараторят, вящие: — Будоражит смердов ярость по ярам и чащам, наши клади — о проклятье! — грабят, а иконы топчут, не бывать прохладе на Руси николы. Наши головы с-с-сымерды разрубают плавно на квадраты, будто это овощи, не главы. Наши головы к скворешням вешают мальчишки. Княже, приструни скорейше Соловья — зачинщика. Этот свист и эти песни надо — под корягу. — Володимир гладит перстень, молвит: — Эх вы, ряхи, эх вы, квакушата муторные, кобели семейные! Триста жен моих за смуту выпороть сумели… Перевешать вас, калеки, недостанет веток… Всех в темницу! Звать Илейку! Мать вашу разэтак! 5 Раскачался Разбойник — любо! — на сучке: влево — вправо — крен. Дубина — обломок дуба — у смутьяна промеж колен. У смутьяна рваное ухо. (О, Разбойник еще тот!) Знает: надо дубину ухнуть, а дальше — сама пойдет! Надо песню заначить, а дальше — сама пойдет! С дубиной звенящей не пропадет. Раскачался Разбойник — ух ты! — на сучке: влево — вправо — крен. — Здорово, рваное ухо! — Здорово, Илья, старый хрен! Как в Киеве? Так же пашни Владимир оброком забрасывает? По-прежнему крутит шашни с богатырями Апраксия? Небось княжна наставляла тебе рогатое имя? — Э, брось шебушиться, дьявол, что ссориться? Лучше — выпьем. Слезай, Соловей, ты, да я, да мы — двое в России пасынков… Сивуха смачна, заядла, как поцелуй Апраксии. 6 У Владимира хворость — колики. Князь рычит под медвежьей полостью: — Закричи, Соловей, в полный крик, засвисти, Соловей, в полный свист. — Закричал Соловей вполкрика, засвистел вполсвиста, но весело. И в подоле у Апраксин — мокренько, и в штанах у Владимира — увесисто. А у тысяцких и прочей боярщины ясносолнечные рыла стали пасмурны. — Удави, Илейко, буянщика! — завизжала жалобно Апраксия. Но сказал Илья: — Я не я. Посмотреть на шиш не угодно? Хохотнул Соловей, хохотнул Илья. И уехали рядом из города. 7 Сколько на рынке добра, но и не меньше ос! Бродит по рынку дурак, пьян, голопуп и бос. Воз подвернется — воз двинет плечом холоп… Хлоп — и лопнула ось, хлоп — и торговца в лоб! О лоб, в шишаках-рогах, в патоке, в сале весь… — Слышь-ко, — шипит торгаш, — под Киевом — СО-ЛО-ВЕЙ. Выдающийся витязь! Страсть! Его замечательный свист много-премного раз, Господи, благослови! Да жить ему сотню лун, не ведая слез и ран. — Ведь Соловей — свистун, — захохотал Иван. 8 Злющий за бором свист, рушит заборы свист, слушай разбойный свист, ты, опустивший ус, вечный Иван-дурак, приподнимай, рус, кол и кулак для драк. Слышишь: свист от подземных искр до заоблачных верхов… Как бы ни было тошно, а свист над Россией испокон веков. Веснушка-дурнушка
1 Друзья! Наступила эпоха для сказки. Как было на свете-планете три царства: одно — золотое, другое — другое, а третье, а третье, конечно же, — третье. Друзья! Наступила для были година. Был царь. У царя три цареныша-сына: один — гениальный, другой — даровитый, а третий, а третий — балбес-несмышленыш. Друзья! Так прославим прекрасную древность. Как было в трех царствах три девы-царевны: одна — василиса, другая — слабее, а третья, а третья — веснушка-дурнушка. Итак, перейдем непосредственно к песне. 2 Был царь на Руси, головастый, как перстень. Был трон у царя, повседневный, как дыба, из бивней полсотни слонов Хиндустана. Царь правил без взлетов, но также без рытвин, у трона держал ополчение рынд. Взбунтуется челядь — и рынды секиры снимают с плечей и на челядь шагают. Поведал царю оборванец-калика, что есть на планете три царства великих: одно — золотое, другое — из меди, а третье — совсем из серебряных слитков. Как царь облачился в парчовое платно, вещал сыновьям в Грановитой палате: — Добудьте царевен, попользуйте девок, и, значит, казну по заслугам поделим. 3 Степенная степь развалилась за Доном. Там шлялось премного народов бездомных. Ту степь бороздили на хриплых кобылах носатые, жилистые берендеи. Там сабли-травины колени кололи. И был посреди травостоя колодец: аукнешь в колодец, «ау!» из колодца вздымается долгим, бездонным ауком. Сидит на колодце, конечно, Горыныч. Вокруг хорошо окровавлена глина. Змей выкрал царевен, упрятал в колодец и ночью никчемной рукой обнимает. Цареныш с лицом колдуна и калики принес, гениальный, Горынычу книги, большие, с тисненьем и с текстом: — Отдай, Змей-Горыныч, красивых царевен! — Цареныш с лицом без кровинки и смеха принес музыкальные инструменты, большой барабан, многострунные гусли и что-то без струн — «у бабуси два гуся»: — Отдай, Змей-Горыныч, красивых царевен! О мо́лодцы! Маленькие чародеи! Горынычу — тьфу! — на дары человечьи. Вы даром пошли, черепа поломали да крови прибавили в глупую глину. 4 Холоден колодец. Ни маков, ни солнца. Колотится зуб у царевен в колодце. Прекрасная ревом ревет неусыпно, вторая от всхлипов бессильных осипла. И только дурнушка рукой конопатой всё крутит и крутит умелую прялку. Покрутит полночи — глядишь, спозаранку готова холщовая самобранка. Царевны прожорливы, злы и зобаты, они отбирают у девушки скатерть: грибы и сметану, вино и утяту так лопают, так, что вздуваются щеки. Насытившись, молвят: — У, рыжая рожа! Стряхни, дурошлёпка, со скатерти крошки. — И Змея зовут, и лобзают любезно урода в гнилые щербатые зубы. И молвят дурнушке: — Эх ты, дурачина! Чего сторонишься? Хоть Змей, да мужчина. — Согнулась дурнушка и брякает прялкой, бормочет о боре, о солнышке ярком, о клевере мягком, — придет несмышленыш, и жизнь заблестит родниками и маком. Размлелся Горыныч, ворочает шеей, в истоме шестнадцать голов наклоняя. Что ни голова, то страшней и страшнее, что пасть — то клыкастей, что губы — слюнявей. 5 И рухнул Горыныч под саблей-бедою. Шестнадцать голов, что шестнадцать бидонов, скатились и, как говорят очевидцы, катились два месяца в сторону моря. Катились по травам-муравам зеленым. Вот как расхрабрился балбес-несмышленыш Балбес отпихнул от колодца Горыну, прилег на гадючью горючую глину и длинной веревкою, длинной-предлинной, он вытащил двух наилучших царевен. И стали царевны от радости ахать, и пить родники, и кататься по макам, и вдаль побежали, подальше, подальше от Змея, гниющего возле колодца. Одно не домыслил балбес-несмышленыш — борец за царевен с Горыной-неправдой: его воспитали в духах благовонных, а умер герой — от змеиного смрада. Он умер. Дурнушка осталась в колодце. Осталась одна в затемненном колодце. 6 Согнулась дурнушка и брякает прялкой. Ей вечно умелою прялкою брякать. Под прялкой нить с нитью сплетаются плотно, растут самобранки, ковры-самолеты… Ведь знает, что отберут самобранки, ведь знает — не полетит в самолетах, ведь знает — уже не придет несмышленыш, а всё же прядет простофиля-дурнушка, — прядет, потому что не прясть не умеет. Сказание о граде Китеже
И я вернусь в тот город Китеж, туда, где вырос. Нырну в тот омут, где ворота вращает стража. И возвращение мое расценит стража как вражью вылазку, возьмет на подозренье. И я приду к своей жене, в хоромы храма. — Где скот? — спрошу я. — Сожрала стража, на обувь шкуры. — Где сын? — спрошу я. — Убила стража, четвертовала. — Где дочь? — спрошу я. — Три смены стражи, сто сорок стражей твою насиловали дочь поочередно. — А ты? — спрошу я жену. — А челядь?.. А побратимы?.. — Молчала челядь, — жена ответит, — а побратимы вступили в стражу, во избежанье подозрений, я вышла замуж за самодержца, — жена ответит. Так я вернусь в тот город Китеж, туда, где правил, где заправляла делами челядь и побратимы. И не могли они, монголы, сдолать наш город, где каждый первый — герой, где каждый второй — бессмертен. Я обратился: — Побратимы, давай по правде: сдадим поборникам свободу или потонем? — И мы зажарили живьем быков сто тысяч! Еще визжащих кабанов сто сотен тысяч! Последний скот последовал таким исчадьем, что солнце ползало по небу двумя клопами! Мы затонули в полночь. Полностью. До нитки. Остались только кляксы клюквы да песни смердов, да песни смердов про бессмертный Град Героев. Вот я вернусь в тот город Китеж, в тот Град Героев. Как видоизменилась челядь моей державы! Ни огонька на дне болота. Дни побледнели. Не ржут кобылы. Не режут злаки. Не жарят жир. Носы, торчащие, как сучья, хрящи прогнули и окончательно скурносились по-рыбьи, луноподобные усы окостенели, как будто человечья челюсть, но жабьи жабры: так видоизменилась челядь моей державы. Но я вернусь в тот город Китеж, туда, где верность в то время почиталась вровень с богами хлеба. Никто не ждет меня в том граде. Кто ждал — тот предал. И я возьму с собой двенадцать головок лука, чтоб с головой моей тринадцать головок было. Ведь лук — последнее растенье живой природы, и в эту эру исторгающее слезы. И обращусь я к самодержцу: — Ты в самом деле сам держишься? И сам всё держишь? — Всё держит стража. И сам немножечко держусь. Народ, навроде, меня поддерживает сам… как скажет стража. — И я на площадь положу — пускай поплачут — мой лук, наивные останки живой природы. В краю, где столько веков выковывали бодрость, где только видоизменялись, где за слезинку снимали голову, как лапоть, где за слезинку срезали голову, как прыщик, — рыдала стража! Народ производил рыданья поголовно. Сам самодержец, вождь серьезный, звезда на зобе, заместо слизи кусая слезы, предался злобе. Но не забыли меня казнить и не забыли зарыть двенадцать головок лука в ближайший омут. Когда-нибудь, потом, гораздо позднее, после взойдет над городом двенадцать головок лука и голова моя взойдет предупрежденьем: я не последний из казненных, не последний. * * * Но говорят, что город Китеж никто не видел. Что ж, предположим: никто не видел. Предположим… КОРШУНЫ
1
«И севрюжины скрежещут жабрами…»
И севрюжины скрежещут жабрами. Гнусы, жабы женятся над сваями. Жаворонок, жаворонок, жаворонок глупый, для кого тебе названивать? Жаворонок, ты наивный жаворонок, песенник заоблачный, надветренный, оглянись — вон вороньё пожаловало, вороньё колышется над вербами. Черное, гортанное, картавое, вороньё колышется над падалью. По оврагам племена татарские жрут арбузы, лебедей и паленицы. Племена жрут пламенно и жарко, а вожди завязывают вожжи. Жаворонок, эх ты, птаха жаворонок! Глупый, не звони ты, надорвешься. 2
«А коршун слепо…»
А коршун слепо над полем плавал. Владимир слева. Димитрий справа. Конница копытами копает целину. Пылюка над кибитками подобна колуну. А коршун сдал книзу руль. Слева Орда, справа Русь. Рушатся ордынцы под щитами-караваями, раненые головы руками закрывая. И коршун понял: бой потух. И рычал над полем красный Тур. Рога — что крылья ласточки. Рычал он, Тур насупленный, над кровяными кляксами и над костьми зазубренными. И поскакали списки правд и врак до самых до Каспийских Железных Врат, о том, что Русь обратно на взлете грив. О! Горе Цареграду! Беснуйся, Рим! Обратно возродится русская крамола. И труся́т ордынцы к Лукоморью. Не бывать вину у них во рту. Больше не вернуться им в Орду. Шелк, и узоро́чья, и атлас в русских позолоченных котлах, блюда, кольца, золото, жемчуга. О, ордынцам солоно! Женщин гам. Голосят татарки — нет ребят. Трубы янтарные не трубят. 3
«На реке Непрядве…»
На реке Непрядве прядали ушами кони. Ело брагу войско из ушатов. На реке Непрядве, черной, как неправда, собирались братья, но не для парада. Говорил Владимир Дмитрию Донскому: — Наша слава дымна, а убитых сколько! — Отвечал Димитрий: — Поклонимся князям. Слава не дымится. Княжья слава — красна! — Потрясал Владимир кулачищем медным: — Наша слава дымна, поклонимся смердам. — Над Москвой-рекою питиё, веселье, купола рокочут, серебрятся серьги. Княжичи, как смерклось, по луне стреляли. Смерд остался смердом, с кашей, с костылями. 4
«Бом-бом колокольный…»
Бом-бом колокольный. Маки — кулаки. Над полем Куликовым плачут кулики. Ржавеют у калиток лезвия косцов. Охрипшие калики плачут у крестов. Бом-бом колокольный. Кому шелка? Харчи? Над полем Куликовым грабители-грачи. По клеверам по белым раненые, бред. Если бы победы! Не было побед. Если бы за Доном выигрышный бой, Только — вдовы, вдовы, сироты и боль. Если бы не враки! В рваных тетивах ходит по оврагам с ножами татарва… Над полем Куликовым стебли трав — столбом. Бом-бом колокольный, бом, бом, бом… В ПОИСКАХ РАЗВЛЕЧЕНИЙ
1960–1962
Заблужденье
Дрогнет у дороги старикан-кустарник… Синие сугробы, синие кристаллы, синие сугробы в лунных переливах, а лыжня в сугробах — просто пара линий. Лыжи лижут ловко плавные сугробы, лыжи, словно лодки, плавают в сугробах по вороньим лапкам, по волокнам сена… Тише… Лают лайки, лайки Амундсена… Дробный и торопкий перестук на спуске… Это же на тройке Александр Пушкин! Их манит виденье снежных аномалий. Это — заблужденье. Я-то понимаю: это заблужденье вследствие блужданий по январским дебрям, по долинам дальним. На полях суровых ничего не слышно… Лишь скрипят сугробы да струятся лыжи. «Вдохновенье!..»
Вдохновенье! — июльским утром вдох за вдохом вдыхая небо, начертать сто поэм в минуту, над блокнотом согнувшись немо. А потом по бетонным трассам зашагать, воспевая трассы всем аллюром аллитераций, всеми выдохами ассонансов, чтоб запыхтели ритмы — напористые насосы, чтоб рифмы, как взмахи бритвы, заполыхали на солнце! Аллеи
Небо заалело. В городе, как в зале, гулко. Но аллеи, видимо, озябли. Приклонили кроны к снегу — олову, жалуются громко: — Холодно, холодно. Уж такая стужа справа и слева, в мире — стужа! — тужат дубовые аллеи. Эх вы, плаксы, плаксы, вы, дубы-варяги! Не точите лясы. Я вас уверяю: кажется вам, будто ни крупицы солнца. Будет май. И будет Солнечная Зона, Солнечное Лето, Солнечная Эра! Слушают аллеи. Верят и не верят. Студенческий Каток
Девчонки на льду перемерзлись, — ледышки Как много девчонок — точеных лодыжек… Девчонок — пижонок — на брюках замочки. Как много девчонок — заочниц и очниц: горнячек — тихонь, фармацевток — гордячек… Весь лёд — напролёт — в конькобежной горячке! А радио! Заледенело на вязе, что белая ваза, а вальсы — из вазы! А парни! А парни в беретах шикарных, и пар изо ртов, будто шар из вулканов. Они, великаны, плывут величаво, коньки волоча и качая плечами! Они подплывают к пижонкам-девчонкам, и, зверски краснея, рычат утонченно: — Нельзя ли на вальсик… вдвоем… поразмяться… Да разве каток? Это — Праздник Румянца! Первая капля
Небо — палевая калька. С неба упала первая капля. Первая капля. Капля-карлик. Зарокотала и покатилась и по кварталам, и по квартирам… Товароведы из «Гипропитанья» в каплю швыряли ручки, рейсшины, даже автобусы-гиппопотамы каплю давили рубчатой шиной. Каплю пытались выпить из ложки экс-пациентки крымских купален. Противокапельные галоши все покупали, все покупали! Но, несмотря на репрессии жаркие, капля взрослела, крепла, мужала. Капля плескалась, — рыба форель! — вздулась — превыше троллейбусных тросов. Дотронься — и лопнет! И — апрель! Только — дотронься! Май
Земля дышала глубоко: вдох — май! И выдох — май! Неслась облава облаков на лоно площадей, за батальоном батальон щебечущих дождей низринулся! Устроил гром такой тартарарам, как будто весь земной гудрон — под траки тракторам! Сто молний — врассыпную, вкось, жужжали в облаках, сто фиолетовых стрекоз жужжали в облаках! Сползались цепи муравьев, и йодом пахла ель. А я лежал, прижав свое лицо к лицу своей земли. Вишневую пыльцу над головой мело… Вот так всегда: лицом к лицу, лицом к лицу с землей! Будильник
Трамвай прошел, и шум замолк. Что делать, Ждать, Уйти ли, Уйти, взломав дверной замок, разбив о ночь будильник. От комнатных идиллий уйти и на мосту курить. Стучит будильник. Подробный, ровный стук. Будильник. Стрелки сложены приклеились к двенадцати. То — стрелки и положено в двенадцать обниматься им. То стрелки. Им не трудно встречаться ежечасно, встречаться на секунду, и вновь на час прощаться. А мы и на секунду встречаемся не часто, и даже очень трудно нам всякий раз прощаться. Фантастика
Какое бы выдать чудо? Присниться, что ли, тебе? Со вздернутым, вздорным чубом во сне вломиться к тебе. Стрекочут часы — сороки… Вдруг — вдребезги двери. Вдруг ты вскочишь… Нейлон сорочки замкнет на коленях круг. — Давай говорить. — Не буду. — Нет, будешь. — Не буду. — Будешь! — Опять предаешься бунту, опять среди ночи будишь, а я-то старалась чуткой к тебе. Но к тебе — нельзя. Чудачка! Ведь это чудо. Фантастика, так сказать. Рожденье
Миллион пластин голубых от луны по волнам пляшут. Валуны — голубые лбы, валуны — оккупанты пляжа. Под луной крупчатка песка различима до деталей. В первый раз ты вот так близка. Ты похожа на неандерталок. Бередя бахрому кудрей, заслонив ладонями очи, собирались они у морей, попирая пещеры отчьи. Забирали они мужчин на песках, а не за пирами, на песках, у морей! Молчи! Я читал — они забирали. Бьет волна. Каждый бой волны, что полночных курантов бой. Будто кто-то ведро луны невзначай пролил над тобой, на тебя, на сплетенье ног, на упругость грудей раздетых. Помолчи. Это — наша ночь! Наша первая ночь — рожденье. Прощанье
Катер уходит через 15 минут. Здравствуй! Над луговиной утро. Кричат грачи. Укусишь полынь-травину, травина-полынь горчит. И никакого транспорта. Тихо. Трава горяча. — Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, — у моря грачи кричат. Там, по морским пространствам, странствует столько яхт! Пена — сугробами! Здравствуй, радостная моя! Утро. Туманы мутные тянутся за моря… Здравствуй, моя утренняя, утраченная моя! Вот и расстались. Ныряет косынка твоя красная в травах… Моя нарядная! Как бы там ни было — здравствуй! Июль в Закарпатье
Эхо перекатывает «ого-го» перекличку гуцулов. Это на ободранных бревнах по Тисе гуцулы гарцуют. Красным поясницы лоснятся, как медные руды. Краны придвигают кубы-штабеля к лесорубам. Сучья низвергаются вниз, вырубая в воде щели. Звучно изгибаются пилы, как лебединые шеи. Мышцы накалены добела, как болванки металла в мартене. Мысли обрели соразмерную зримость материй, сразу зазвучав с перекличкой гуцулов в мажоре. Здравствуй, здравствуй, день уравновешенных дум и мозолей! Колыба
В колыбе дымно, коровы мыком напоминают, что ночь — к финалу. Доярка Дина с овчаркой Милкой грызут обломок рафинада. У Милки яркий припадок грусти, курлычет Милка — седой журавль. А у доярки такие груди, как у доярок в киножурналах… Лоснятся желтым паркетки-штампы там, в ленинградском коридоре он напряженно подметку ставит в твоем луженом коридоре. Он гнется аркой, очки намокли… Соседи дремлют и не учуют, все ваши ахи, все ваши охи, нехитрый комплекс ночного чувства. Но шита лыком твоя победа. Не понимаешь ты нимало, что здесь, в колыбе, как в колыбели, тепло и пахнет топленым маслом. Мадьярка Дина, как медянка гибка, дотронься — и расшалится… Зрачки у Дины, как у медянки: — Не уходи… Поешь пшеницы… Смешная! Чашкой пшеницы лишней ну что прибавишь? Ну что убавишь? Рассвет. Овчарка ботинки лижет, блаженно шлепая губами. Идем на гору!
Идем на гору, рыжая, взойдем повыше. Хочу во всеуслышанье я гром услышать. Хочу смотреть, как, длинные ломая руки, под грозовыми ливнями стенают буки, как ливни льют, коверкают валежник сиплый, и говорят с Говерлою с позиций силы, и образуют линии — вразлет — косые! А ты срывай под ливнями с косы косынку. Под ясенем растрепанным бери трембиту, труби, как шли мы тропами в ботинках битых, как шли мы — я и рыжая все выше, выше, чтоб гром во всеуслышанье услышать. Слышишь! Косноязычие
Человечество косноязычно. Напридумывало приборов, приструнило моря, но не сыщет слов, подобных грому прибоя, чтоб слова — сплавы стали Дамаска зазвонили, заскрежетали. Но слова — оловянная масса, бледный звяк, подражанье стали. Осень
Осень. Стонут осы вдоль земли сырой. Атакуют осы сахарный сироп, и петляют осы — асы у веранды. Кто сказал, что осень — это умиранье? Осень осеняла Пушкина и Блока, ливнями сияла в облаках-баллонах. Осень означает: снятие блокады с яблок! Пачки чая! Виноград в бокалах! Осень гонит соду волжскую на гравий, строит свой особый листопадный график. Как вагоны сена, движется кривая листокаруселья, листокарнавалья! Лесная хроника
Плоды рябины — галуны. Рябины оголены. Брусника гурьбой, горбылями грибы, так много грибов, хоть граблями греби. Линяют лисы. Паутинки — блеск. Мой лес! мой безлиственный лысый лес! Мой лес! мой густой, деревянный добряк! Скажи, ты готов к дикарям-декабрям? Готовы осины? С вниманьем каким строгают осины к зиме кулаки? Гулкие дула смазали в бой сутулые туловища дубов? Точат побеги штыки на стерне? _____ Спокойно! Победа на их стороне. Плоты
По Неве плывут плоты еле-еле. По Неве плывут плоты — плиты елей. Вот плоты плывут подряд в страны дальние. Вот плоты застопорят у Ростральных. И пойдут по мостовым, ковыляя, и прильнут к мостовым комлями. Зацветёт на берегах бор еловый. Будет хвойный перегар в буреломе. Птичий щебет — хоть куда! диспут птичий! И медведи загудят деспотично! Бревна к бревнам — впритык еле-еле, по Неве плывут плоты — плиты елей. От Невы каждый вал — пуд, наверно! И пульсирует Нева, будто вена! Красные листья
Красные листья,
красные листья,
бегают, будто красные лисы,
вдоль переездов железнодорожных,
вдоль перелесков,
по гроздьям морошки,
по родникам,
прозрачным, как линзы,
бегают листья,
красные лисы.
Им бы на кленах,
да
на суку,
Да
на черенки паутинки цеплять.
Красные листья ловят секунды,
