Всегда кто-то платит

– Вроде бы. Но ушел. Кажется, два года там проучился. А что?

– Он сегодня вспоминал то время. А Сашка – его друг?

– Не знаю.

Позже Аня перезвонила и доложила: Сашка был его закадычным другом детства. Они с детского сада вместе. За одной партой в школе сидели. И поступали вместе. Но Сашка остался доучиваться, а Анатолий ушел. Ему не нравилось.

Еще через день Анатолий спросил у меня разрешения поехать с Сашкой на каникулы. У них вроде как компания образовывается – все с курса. Пройдут по реке на лодке, будут останавливаться на ночлег, жить в палатках. Сашка очень зовет, его уже отпустили. Но тогда на каникулы он домой не приедет. И нужны деньги.

– Хорошо, – сказала я и положила на кровать сто рублей.

– Так много?

– Да, главное, ешь нормально.

Я опять позвонила Ане.

– А что случилось с этим Сашкой?

– Я перезвоню.

Аня точно так же выясняла подробности жизни отца, как и я. Мы с ней находились в равном положении. Разница была в одном: ей было интересно, мне – страшно. Аня звонила матери, чтобы узнать то, чего не знала. Его жена, первая, сидела бы и слушала. А я просто сбегала. Анатолий ни разу меня не задержал. Было ли мне обидно? Если честно, нет. Я даже была рада, что он меня не удерживает. Мне казалось, что так проще и ему, и мне. Значит, он не мучается от того, что вместо заботы взвалил на меня такую ношу. А я не буду мучиться, когда Анатолий уйдет. Да, я для себя так и говорила – «уйдет». Но тогда я еще не осознавала, что совсем не осталась в его памяти. Ни одним мгновением, ни одной секундой, ни самым незначительным воспоминанием. Я для него была пустым местом. Память не сохранила меня. Совсем.

Сашка, как сообщила мне Аня, умер. Еще лет десять назад. Разбился на машине. Я тогда подумала, что Анатолий тоже умрет, раз живет с Сашкой в общаге и тот его зовет.

Я и не думала, что отец так много значит для Анатолия. Он никогда не рассказывал о своей семье. А теперь все время спрашивал, где папа? Уже ушел? Скоро придет? Я отвечала, что да, придет.

Анатолий сильно похудел и обручальное кольцо спадало с пальца. Медсестры его сняли, когда мыли Анатолия. Он не заметил сначала, но потом вдруг увидел и устроил скандал.

– Кольцо. Мое кольцо. Воровки! Даже кольцо… – Вот что Анатолий не разучился делать, так это материться. Всю нецензурную брань он помнил прекрасно.

Хорошо, что Аня была в тот момент. Она сбегала на пост и принесла обручальное кольцо – наше с Анатолием. Мы специально покупали. Я хотела необычное, не такое, как у всех, и мы выбрали с гравировкой. Легкие волны по окружности. Аня дала ему кольцо.

– Не мое! – закричал он. – Что ты мне подсовываешь? Дешевку! Пусть вернут мое кольцо! Или я тут все разнесу.

Анатолий попытался взять с тумбочки чашку, собираясь бросить ее на пол. Но у него не хватило сил. Он тянулся к этой чашке, но у него не получалось. И заплакал от бессилия. Я замерла, стояла у стены, не зная, что и думать. Аня смотрела на меня.

– Да, это его кольцо, – подтвердила я, – но ему нужно другое. То, которое он носил, когда был женат на твоей матери.

Анатолий снова и снова пытался взять в руки чашку. Он хотел встать и ему это в конце концов удалось. Он даже поднялся, но упал. Лежал на полу. Мы с Аней пытались его поднять, но сил у нас не хватило. Аня побежала звать санитаров, которые переложили Анатолия на кровать. Но он продолжал скандалить. Матерился. Мне было больно его слушать. Неприятно. Я уехала. Меня, естественно, никто не удерживал.

Потом я узнала, что Аня съездила домой и взяла у матери обручальное кольцо отца – Светлана его не выбросила в порыве гнева, а хранила. Собиралась переплавить, но рука не поднялась. Аня привезла отцу кольцо, которое оказалось ему впору. Значит, в молодости он не был таким упитанным. Анатолий сразу же успокоился. И не давал снять кольцо. У него появилась привычка – держать безымянный палец правой руки, тот, на котором было кольцо, левой рукой. Он сжимал кулак и так сидел. Мне было плохо. Мало того, что я задыхалась в душной палате, так еще и мой муж сидел, зажимая палец в кулаке.

Первая жена Анатолия ни разу не появилась в больнице. Если бы Аня со мной поговорила и попросила, я бы разрешила. Я бы с радостью отдала ей свой день визитов. Была бы ей благодарна. Но Аня думала, что так нельзя. Я с удивлением обнаружила еще одно ее качество – природную, интуитивную деликатность. И еще раз отметила – в Ксении этой деликатности не было. Ни природной, ни привитой. Ей и в голову не приходило меня поддержать или хотя бы из вежливости съездить со мной хоть один раз в больницу. Я ей даже не предлагала. Знала наперед, что она ответит. Что я сошла с ума, и она не собирается тратить свое время на чужого, пусть и умирающего человека, который ее и не вспомнит.

Я приезжала и смотрела, как еще молодой мужчина – многие в этом возрасте становятся отцами, женятся, заводят любовниц, бегают в парке, катаются на лыжах, работают – уходит на глазах. Мне было страшно смотреть, как Анатолий не может справиться с ложкой, как погружается в пучину собственной памяти. Я никогда не сталкивалась с безумием. Все, кого я хоронила, уходили в здравом рассудке, еще и шутить пытались. Мой научный руководитель, заменивший мне отца, назначил мне встречу – назавтра. А вечером, после моего ухода, скончался. Моя мать умерла от инфаркта. Мой отец умер мгновенно – оторвался тромб. Я его совсем, кстати, не помню. Никто не уходил долго. Даже отец Ксении умер для меня молниеносно, в одночасье, когда просто ушел из моей жизни. Я не знала, как себя вести, как воспринимать Анатолия, как реагировать на его воспоминания, а поговорить, посоветоваться, поделиться было не с кем. Все женщины, которых я встречала в больнице, вели себя как святые. Они не роптали, ухаживали, несли свой крест и не оставляли надежду на выздоровление, на чудо. Они ходили в церковь, молились, заставляли тумбочку в палате иконами. Я такой не была. Аню все любили – и медсестры, и посетительницы. Она была идеальной, образцово-показательной дочерью. Некоторые, я слышала эти шепотки у себя за спиной, спрашивали у Ани, кто я такая.

– Новая жена, – отвечала она.

И женщины дружно поджимали губы и тянули: «Тогда все понятно».

Что понятно? Что старая жена будет вести себя по-другому? А новая непременно окажется бессердечной сволочью? Но я не была сволочью. Я не была плохим человеком. Просто не знала, что делать. Как о себе напомнить? Чем?

Ксения

Понимаю, что маме было страшно. Очень страшно. Сколько это длилось? Не знаю. Она тоже не знает. Анна потом маму во всем обвинила. Что та не заметила раньше. А как заметишь, если ничего особенного не происходило? Если бы, например, Анатолий Петрович… Я буду называть его так из уважения. Не думаю, что кому-то захотелось бы, чтобы после смерти его называли так, как звали при жизни – Коляном или Вованом. Даже мама, когда Анатолий Петрович уже умирал, перестала называть его Толяшей. Анатолий. Наконец он обрел нормальное имя. Так вот мама не замечала никаких изменений. Не могу сказать, что она себя за это винила и уж тем более казнила. Поскольку я не видела Анатолия Петровича так часто, как она, то все пересказываю с ее слов. Так, как она это запомнила. И то, что решилась рассказать мне. Подозреваю, далеко не все.

Когда маме стало страшно? Наверное, в тот момент, когда Анатолий Петрович открыл шкаф и решил, что это входная дверь. Он хотел выйти из шкафа, причем в стену, и ему это никак не удавалось. Мама прибежала на крики. Из этого сообщения я заключила, что они спали в разных комнатах. Давно ли? Кто знает? Уж точно не я. Мама прибежала и сначала не поняла, откуда кричат. В кровати Анатолия Петровича не было. Крик – матерный – доносился из шкафа. Мама открыла дверь и увидела, что ее муж пытается пробить кулаком заднюю стенку. Кулак у Анатолия Петровича был внушительным, так что задняя фанерная стенка поддалась быстро. Шкаф трещал по швам. Мама перепугалась так, что ничего не могла сказать. Она стояла и смотрела, как раскачивается шкаф с ее мужем внутри. И муж прилагает достаточно усилий к тому, чтобы шкаф уже рухнул наконец. Что и произошло. Мама думала, что ничем не может ему помочь, но Анатолий Петрович выбил заднюю стенку, после чего «вышел» из шкафа.

– Ты чего не спишь? – спросил он маму и спокойно лег в кровать.

Мама смотрела на рухнувший шкаф, лежавший поперек комнаты, и вообще ничего не понимала. На ум пришло только одно – муж сошел с ума. Но даже тогда ей не было так страшно, как потом.

Наутро, кстати, Анатолий Петрович ничего не помнил. И даже шкаф с выбитой стенкой не пробудил в нем воспоминания. Он отодрал стенку, быстро соорудил новую, сходив куда-то за куском фанеры, и поставил все на место.

Да, я забыла рассказать. Как говорила мама, у Анатолия Петровича были «золотые руки». Он умел все – сбить табуретку, починить любую мебель. Один раз я даже видела его картину – елочка, ручеек, цветочки. Не знаю, насколько это было профессионально, но вполне мило. Для меня стало откровением, что Анатолий Петрович рисует. Он называл это «мулеванием» – «намулевал». Поскольку для меня этот вид творчества был непостижим – рисовать я не умела, то на время даже начала относиться к Анатолию Петровичу лучше. Но он считал свое «мулевание» болезнью, с которой боролся с помощью водки и пива. Наверное, он думал, что картинами, милыми натюрмортиками, проявляет слабость. Как-то он подарил маме табуретку. Сделал сам. И, не удержавшись, выжег на сиденье цветок. Потом сам же цветок уничтожил, сообразив нехитрую сидушку – кусок поролона и ткань, – которую прибил гвоздями.

На работе тоже никто ничего не замечал. Анатолий Петрович работал, как всегда. Ходил чуть медленнее, чем обычно. Иногда забывал, что нужно зайти в диспетчерскую – сдать путевой лист. Но с кем не бывает? Он возил грузы. Стаж – огромный. И на самые сложные поездки отправляли его. Никаких нареканий. Один раз привез груз в другое место. Опять же, с кем не бывает? За рулем, видимо, он приходил в себя. Болезнь отступала. Он хорошо водил машину, что маму и подкупило, как я понимаю. Она всегда была неравнодушна к мужчинам за рулем. Может, это что-то из ее юности. Держит красиво, двумя пальцами, руль, свободной рукой успевает погладить коленку своей спутницы, да еще и курит, крутит настройку радио. Может развернуться и поехать в другую сторону, в ресторан, за город, чтобы полюбоваться закатом, в новую жизнь. Мама пересмотрела сериалов. Ей хотелось картинки, которая сложилась у нее в голове. Вот она и нашла себе Анатолия Петровича, который крутил баранку, возил ее любоваться закатами, правда, не носил рубашку-поло, хороших часов и дорогой обуви. Но вряд ли мама обратила на это внимание. Она любовалась закатами. Я могла это понять. Чисто рационально.

Помню, как мы с мамой поехали в подмосковный пансионат. Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. И там была компания местных ребят, которые гоняли на мотоциклах. У кого были самодельные, у кого и вовсе переделанные из велика. Но там был мальчик, я даже не помню, как его звали, – у него был настоящий мотоцикл. И он пригласил меня покататься. У меня стучало сердце, поскольку никто никогда не приглашал меня кататься. Да меня даже пешком ходить никто не звал. Обычно от меня шарахались, а этот мальчик решил, что я хоть и странная, но забавная.

Что я себе тогда напредставляла, и не помню. Но все оказалось совсем не так. Я села на мотоцикл. Он сказал, что я должна крепко за него держаться. И я вцепилась в его кожаную куртку. Мотоцикл заурчал, потом громче и дернулся с места – быстрее и еще быстрее. Когда он остановился, меня вырвало. Меня укачало так, как не укачивало в машине. К тому же мои волосы, свежевымытые, поскольку я собиралась на свидание, превратились в воронье гнездо. Но хуже всего было то, что я не могла дышать. Отсмаркивалась черной грязью. Во рту было сухо, гадко и тоже грязно, будто земли и комаров нажралась. Никакой романтики. И вряд ли бы меня спасла шелковая косынка. Ноги затекли. Видимо, я отчаянно пыталась вжаться в сиденье. Господи, я еле сползла с этого мотоцикла.

– Ну как? – спросил мальчик, довольный собой.

– До свидания. Домой дойду пешком, – ответила я и потопала назад. Мальчик так и остался стоять с открытым ртом. У меня тоже был открытый рот – я все еще пыталась отплеваться мошками.

После этого у меня не было никаких иллюзий в отношении брутальных мальчиков на байках, никаких мечтаний об открытом кабриолете и шелковых косынках. Я предпочитала общественный транспорт.

Мама же, наверное, жила в своих иллюзиях. Если мужчина водит машину, значит, он мужик. Если умеет сварганить табуретку, то рукастый. А если рисует три чахлых березки – то еще и романтик. Мечта всей жизни. Мне было жаль маму. Она оказалась даже глупее меня, четырнадцатилетней.

Она мне звонила и все время переводила разговор на Анатолия Петровича. Я думаю, что мама все-таки замечала изменения, которые с ним произошли. Но она не хотела верить, что это болезнь.

Дома, судя по ее рассказам, он привычно лежал, отсыпался после смены. Выходил на кухню, ел, шел в туалет и снова в кровать. Ничего необычного. Мама говорила, что если бы Анатолий Петрович работал «головой», то она бы заметила болезнь раньше. Ну, например, читал человек книгу или писал что-то, и вдруг не может – слова путаются, заговаривается. А так ведь – никаких признаков, которые нельзя было бы списать на водку!

После случая со шкафом вроде бы ничего особенного не происходило. Разве что Анатолий Петрович жаловался на слабость – ноги не держат, руки опускаются. Устает. Но он всегда жаловался. И мама с удивлением обнаружила, что ее муж – нытик. Сейчас даже больше, чем обычно. То он страдал от сквозняков, то от головной боли, но чаще от похмелья и изжоги. Мама списывала все на гастрит и больной желудок. На вырезанный аппендикс, тяжелое детство, плохие продукты питания и отсутствие витаминов. Сейчас он не мог встать. Тоже ничего необычного. Он вообще предпочитал не вставать. Да его с дивана было не поднять! Но мама, как приличная жена, отвела его в поликлинику. Анализы показали низкий уровень железа. Мама стала кормить мужа языком с гречкой, поить гранатовым соком и давать таблетки. Вроде бы стало получше. Но вдруг ночью Анатолий Петрович разбил окно. Шестой этаж. Он опять куда-то собрался и решил, что дверь – это окно. Поскольку окно – не шкаф, мама повисла на нем мертвым грузом, не давая ему выйти в пустоту. Он ее отпихивал, два раза сильно ударил, но мама его удержала. Возможно, тоже от страха – вдруг ее обвинят в том, что она подтолкнула мужа в окно?

Она просила меня приехать.

– Зачем? – уточняла я.

– Просто побудь со мной. Мне страшно находиться с ним один на один в квартире.

– А я что должна делать? Держать тебя за руку и успокаивать. Говорить, что все будет хорошо? Или держать его, когда он соберется выходить в окно?

– Не знаю, что думать, как себя вести. Мне кажется, я схожу с ума вместе с ним.

Но я не приезжала. Не хотела. Не могла себя заставить.

Потом Анатолий Петрович перестал лежать и стоял – или в углу, или посреди комнаты. Ему нравилось стоять. Иногда он забирался под стол и сидел там, как в домике. Он попросил маму сделать ему «домик» – набросить на стол плед или одеяло, дать ему фонарик. Мама не спорила и делала так, как он просил. Два дня он просидел в своем укрытии. Мама приносила ему еду под стол. Он смеялся. Она опять позвонила мне и рассказала про игру в «шалаш».

– Сколько он выпил? Может, у него белая горячка?

Да, я знала, что мама ждет от меня других слов, что она не хочет слышать то, что я говорю. Наверное, она была в панике. Любая бы женщина была в панике, если бы ее муж сидел в «шалаше» из одеял.

После этого мама договорилась, что Анатолия Петровича положат в больницу на обследование. Она приезжала к нему каждый день. Каждый день он требовал, чтобы она его забрала. Каждый день он обвинял ее в том, что она его хочет залечить до смерти. Впрочем, с медсестрами был ласков, с врачами приветлив и вежлив. Всех благодарил. Уровень железа поднялся на нужную высоту и никаких других жалоб от пациента не поступало. Он гулял по больничному двору, тщательно брился и смотрел телевизор в холле. Ничего не ломал, в окна не выходил. Шкаф с дверью не путал. В углу не стоял.

Его готовили к выписке.

– Передайте Елене, что она может выходить на работу со следующей недели, – сказала маме старшая медсестра.

– Что? – не поняла мама.

– У нас полставки освободилось. Девочка в декрет ушла, можем взять пока, а там посмотрим.

– Какой Елене? Елена – это я. – Мама опешила.

– Сестре Анатолия Петровича. Он просил сестру взять на работу. Пусть выходит. На полставки. Только пусть не забудет документы, – предупредила медсестра и ушла.

Мама зашла в палату. Анатолий Петрович ее уже ждал. Мама взяла его сумку.

– Я сам могу, – сказал он и забрал сумку.

– У тебя есть сестра? – спросила мама, когда они шли по коридору. Анатолий Петрович со всеми дружелюбно прощался.

– Есть конечно.

– Ты мне ничего про нее не говорил. Как ее зовут?

– Кого?

Поскольку Анатолий Петрович опять отвлекся на прощания, мама решила продолжить разговор дома.

– Старшая медсестра сказала, что Лена может выйти на работу с понедельника. На полставки, – сказала мама.

– Кто? Куда выйти? – не понял Анатолий Петрович. Он позвонил на работу и сообщил, что его выписали. Завтра будет.

Тогда мама позвонила Анне.

– Передай, пожалуйста, Елене, что ей нашли работу. Может выходить.

Анна, естественно, ничего не поняла.

– У твоего отца есть сестра? Ее зовут Елена? – Мама начала нервничать.

– У моего отца была сестра. Ее звали Галина.

– Я ничего не понимаю. – Мама решила, что уже и ей пора играть в «шалаши» и строить «домики» из одеял.

На следующий день она вернулась в больницу, и медсестра ей сообщила, что к Анатолию Петровичу приходила сестра. Проведывала. Плакала, что работы нет, денег нет, жить не на что. И он попросил ее, медсестру, устроить девочку на работу. Любую. Образование у девочки есть – мединститут. Но нет прописки.

– И часто эта девочка приходила? – спросила мама.

– Не знаю. Я ее не видела, – ответила медсестра. – Так она придет?

– Я не знаю.

Мама поняла, что ничего не знала о жизни своего мужа. Знала, что есть бывшая жена и взрослая дочь с двумя детьми и мужем-сволочью. А где Анатолий Петрович жил, кем работал раньше, кто были его родители – не знала. Не спрашивала, а он не рассказывал. Она жила с совершенно незнакомым человеком. Ведь даже о том, что у него есть родная сестра, не знала.

Мама снова позвонила Анне.

– А где его сестра?

– Как где? В могиле. Давно похоронили. Онкология. Тоже опухоль головного мозга. Она старше отца была лет на восемь. Я плохо ее помню.

– Она была медсестрой?

– Не знаю. Может быть. А что?

– Ничего.

Вот тогда мама опять испугалась. Значит, Анатолий Петрович видел сестру, которую считал младшей. Он видел ее явно, раз рассказывал, как она к нему приходила. Значит, он уже не здесь, а в другом мире, про который она ничего не знает.

Но утром Анатолий Петрович вышел на работу. То есть он сказал маме, что пошел на работу. На самом деле он вышел из дома – мама стояла у окна и смотрела. Анатолий Петрович постоял минут пять, потом долго сидел на качелях на нашей детской площадке. Площадка была под домом, под самыми окнами и я ее терпеть не могла. Скрипучие качели. Раскуроченная песочница. Карусель, которая кренилась на один бок. Детей там всегда было мало – мамаши не выдерживали бесконечного скрипа и уводили малышей на соседнюю площадку. Мама смотрела в окно и плакала. Ее муж сел на качели и начал раскачиваться. Он старательно, как делают малыши, подгибал и выпрямлял ноги, но качели сильнее не раскачивались. В ушах гудел скрип. Наконец соседка снизу не выдержала, высунулась в окно и начала орать:

– Щас милицию вызову! Достал уже, пьянчуга!

Но Анатолий Петрович продолжал терзать качели. Он злился, пытался раскачаться и, наконец, слез.

Мама хотела выйти и забрать мужа с детской площадки, но не нашла в себе сил. Она закрыла окно, ушла в комнату и включила телевизор, сделав звук погромче. Пусть делает что хочет. Пусть даже не возвращается.

Но Анатолий Петрович вернулся домой. Ровно в семь.

– Ты где был? – спросила мама.

– На работе, – спокойно ответил тот и в обуви прошел в комнату. Завалился на кровать.

– Есть будешь? – Мама не знала, что и думать.

– Нет, Людка пирожки принесла, накормила.

Людкой, насколько мама знала, звали диспетчера. Она была доброй, крикливой и болтливой бабой, которая отлично пекла пирожки и закармливала ими шоферов. Шоферы у нее по струнке ходили и даже не матерились. Мама знала, что у Людки есть «погоняло» – как рассказывал ей Анатолий Петрович – Бабка.

– Почему Бабка?

– Ну, Бабка и Бабка, – не понял он вопроса.

Мама нашла в себе силы и позвонила Людке.