Октябрь

Несмотря на минимальное присутствие большевиков (от них было всего девять делегатов; еще четырнадцать человек из числа «беспартийных» делегатов, как правило, голосовали вместе с ними), их влияние росло. Это явилось результатом, в частности, их жесткого, последовательного и четкого курса по двум ключевым вопросам: войны и земли. Позиция большевиков по ним была изложена 7 мая в открытом письме Ленина съезду.

22 мая Ленин лично обратился к делегатам, выступив в поддержку беднейших крестьян и потребовав перераспределения земли. По-видимому, в ответ на эту попытку захватить инициативу в крестьянской партии эсеры поспешно добавили в свою программу положение о том, что «все земли без исключения должны находиться под юрисдикцией земельных комитетов». Позже Ленин, не колеблясь, будет заимствовать различные идеи у левого крыла эсеровской партии, а пока он предоставил ей свежий материал для размышления.

Проявлением раздробленности среди эсеров стало то, что на их третьем съезде, проведенном в конце мая, Виктор Чернов подвергся ожесточенной критике руководителей левого крыла, таких как Борис Камков, Марк Натансон и знаменитая Мария Спиридонова. Последняя после одиннадцати лет тюремного заключения в феврале вышла на свободу и недавно триумфально вернулась в Петроград. Незамедлительно организовав после выхода на свободу выборы губернатора Читы, в районе которой она отбывала тюремное заключение, она велела освободить всех заключенных. Теперь же она и другие левые эсеры обвинили Чернова в искажении партийной программы. Они выдвинули собственные предложения по изъятию земли, немедленному заключению мира и формированию правительства из числа социалистов.

Поддержка левых сил со стороны депутатов съезда на уровне 20 процентов от всех делегатов (а по некоторым вопросам – до 40 процентов голосов) смогла обеспечить им лишь одно место (Марк Натансон) в Центральном комитете, и официально эсеровская партия была представлена на Первом Всероссийском съезде крестьянских депутатов умеренными политиками. Эсеровские радикалы для координации своей деятельности негласно создали «информационное бюро». Когда слухи об этом дошли до обеспокоенного Чернова, левые эсеры для проформы (и искажая истину) уверили его, что ничего подобного они не предпринимали.

Неустанные усилия Ленина и радикалов из числа большевиков (не говоря уже о наиболее авантюристически настроенном крыле партии) по обеспечению бескомпромиссных политических позиций начали приносить свои плоды, в том числе в совершенно неожиданных кругах электората. В мае Нина Герд, организатор Комитета по оказанию помощи солдатским женам в Выборгском районе, сторонница кадетской партии и наряду с этим старая подруга Надежды Крупской, уступила ей свою организацию. Три года назад, по воспоминаниям одного из филантропов, солдатки были «беспомощными существами», «слепыми курицами», умолявшими власти помочь им. Теперь же, когда Нина Герд передавала Надежде Крупской Комитет, женщины, по ее словам, «больше не доверяли нам; они были недовольны тем, что мы делаем; они верили только в большевиков». Вскоре солдатки стали вполне организованной силой в рамках своих Советов. И эти настроения бесстрашия и неукротимости постоянно усиливались.

В то время, однако, на большей части бывшей Российской империи (если уж быть справедливым) местные условия, зачастую осложненные национальным вопросом и при руководстве умеренных партийных функционеров, способствовали формированию менее радикальных позиций, чем хотелось бы большевистским сторонникам жесткого курса. В начале мая, например, грузинские большевики Миха Цхакая и Филипп Махарадзе прибыли из Петрограда в Тифлис (Грузия), чтобы призвать своих товарищей немедленно порвать с «коллаборационистами»-меньшевиками и взаимодействовать только с левыми меньшевиками-интернационалистами. Их призывы были встречены с немалым скептицизмом.

В Баку местные большевики также тесно сотрудничали с меньшевиками, и ленинские «Апрельские тезисы» все еще вызывали у них оторопь: обсуждение их в социал-демократической прессе вызывало полное неприятие. Общегородская конференция социал-демократов, которая состоялась в середине мая и на которой большинство участников симпатизировало большевикам, выступила против коалиционного правительства, но наряду с этим отказалась голосовать в поддержку лозунга «Вся власть Советам!». И в самом Бакинском Совете чувствовалось активное сопротивление левым настроениям. 16 мая предложение большевика Степана Шаумяна выразить недоверие новому правительству было провалено: 166 голосами против девяти при восьми воздержавшихся Совет принял проект резолюции, предложенный совместно меньшевиками, эсерами и дашнаками (левая армянская политическая партия), в поддержку участия членов Петросовета в работе Временного правительства.

На общем фоне преимущественно умеренной позиции регионов исключение составляла Латвия. В первые дни после Февральской революции латвийские большевики, находясь под влиянием традиции тесного взаимодействия с меньшевиками, заняли достаточно мягкую позицию, что проявилось, в частности, в мартовском заявлении умеренного Рижского комитета большевиков. Однако вскоре в результате того, что в их ряды вливались более воинственно настроенные эмигранты, а также оказавшись под сильным воздействием более жесткого Центрального комитета (члены которого находились в России), ситуация с латвийскими большевиками изменилась. Явное преобладание в местных Советах членов большевистской партии, их превосходство по сравнению с кадетами в выработке необходимой тактики действий во временных выборных органах обеспечило им такое преимущество, что, по словам историка Андриевса Эзергайлиса, «особенность институциональной структуры, появившейся в Латвии после марта, заключалась в том, что… понятия двоевластия просто не существовало».

Ключевым фактором для таких радикальных изменений стали действия латышских стрелков. Их Совет буквально в считаные недели радикально полевел, и на съезде, состоявшемся 15 мая, принял резолюцию «Нынешняя ситуация», в которой излагалась ленинская позиция в отношении войны, Временного правительства и Советов. Этот документ был заранее подготовлен Юлием Данишевским совместно со своими большевистскими товарищами в Москве, откуда он только что приехал. Через два дня после этого латышские стрелки избрали новый Исполнительный комитет, в котором только один из его членов не был большевиком.

Несмотря на искренние усилия генерал-адъютанта Брусилова ввести в армии демократические нормы, попытки Александра Керенского восстановить дисциплину в войсках наряду с постоянной угрозой отправки на фронт вызывали в солдатских рядах сильный гнев. Наиболее ярко это проявлялось в революционном Петрограде, где влияние большевиков в солдатской среде неуклонно росло.

В период с 3 по 24 июня в Петрограде должен был состояться Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Военной организации большевиков, отличавшейся левацкими настроениями, представилась возможность продемонстрировать свою силу. Она приготовилась поиграть мускулами. 23 мая ею было принято решение о том, чтобы несколько полков (Павловский, Измайловский, Гренадерский и Первый резервный пехотный) были «готовы самостоятельно выступить», выйдя на улицы для массовой вооруженной демонстрации против военной политики Александра Керенского.

При обсуждении этой темы среди активистов Военной организации большевиков никогда не возникал вопрос о том, стоит ли устраивать вооруженную демонстрацию (по данному пункту не было никаких разногласий). Уточнялись лишь отдельные детали, например, должно ли большинство демонстрантов быть представлено солдатами. Организаторы предстоящей акции решили в начале следующего месяца провести встречу с представителями из Кронштадта – чтобы те определили, каким образом и когда должна состояться эта демонстрация силы.

Решение будет иметь далеко идущие последствия.

30 мая открылась еще одна конференция – первая общегородская конференция Петроградских фабрично-заводских комитетов (фабзавкомов). Эти комитеты возникли в начале Февральской революции, главным образом на принадлежавших государству военных заводах, откуда они впоследствии распространились и на частные предприятия. В жаркие революционные дни сразу же после февральских событий владельцы этих предприятий согласились с требованием Исполкома Петросовета о необходимости создания таких структур на всех заводах и фабриках в Петрограде, и в апреле они уже были уполномочены представлять Петроградский пролетариат.

Вначале указанные комитеты были склонны выдвигать относительно умеренные экономические требования, схожие с теми требованиями радикальных профсоюзов, которые левые социалисты обычно называли «синдикалистскими». Затем, по мере того как продолжалась нехватка предметов первой необходимости и усиливалась социальная напряженность, фабзавкомы резко взяли курс влево. В то время как меньшевики контролировали большинство национальных профсоюзов, большевики уже в мае руководили более чем двумя третями делегатов на общегородской конференции фабрично-заводских комитетов. И теперь эти комитеты решительно потребовали, чтобы рабочим было предоставлено право решающего голоса при управлении предприятиями, а также доступ к их бухгалтерским книгам.

В целом промышленный пролетариат набирался воинственности гораздо быстрее, чем крестьяне и солдаты. 31 мая в рабочей секции Петроградского Совета состоялось весьма показательное голосование: 173 голосами против 144 было принято решение о том, что вся власть должна принадлежать Советам.

В Петросовете такой результат вряд ли был возможен. Тем не менее этот большевистский лозунг был ударом по сторонникам двоевластия и по умеренным силам в самом Петросовете, не говоря уже о коалиционном правительстве.

Глава 6

Июнь: начало краха

В первый день июня Военная организация большевиков провела встречу с представителями кронштадтских частей и утвердила план гарнизонной демонстрации. Военная организация отослала Центральному комитету список полков, которые, как предполагалось, она сможет убедить встать на ее сторону. Вместе они насчитывали 60 тысяч человек.

В тот момент ЦК был занят государственными делами: с 3 по 24 июня в Петрограде должен был проходить I Всероссийский Съезд советов рабочих и солдатских депутатов, запланированный в начале апреля как Всероссийская конференция Советов. 777 его депутатов состояли из 73 неприсоединившихся социалистов, 235 эсеров, 248 меньшевиков, 32 меньшевиков-интернационалистов и 105 большевиков. Конгресс быстро избрал новый Исполнительный комитет, в котором господствовали эсеры и меньшевики.

Почти сразу же, как только открылось заседание, пышущий гневом Мартов обрушился на своих товарищей-меньшевиков. Он осудил сотрудничество Церетели с Временным правительством, частично из-за недавней высылки его швейцарского товарища Роберта Гримма. В зале заседаний он взывал к меньшевикам: «Вы, мои прошлые товарищи в революции, с теми ли вы, кто дает карт-бланш своему министру на высылку граждан любой категории?»

От меньшевиков пришел неожиданный ответ: «Церетели – не министр, а совесть революции!»

Тогда, как с восхищением пишет Суханов, Мартов – «тонкий, смиренный, немного нескладный» – храбро осадил «ненасытное, визгливое чудище» толпы. Нападки его собственной партии были столь безобразны, что сам Троцкий, едва ли близкий ему товарищ, поспешил поддержать раскритикованного интернационалиста. «Да здравствует достойный социалист Мартов!» – воскликнул он.

Речь Церетели, напротив, вызвала «бурные непрекращающиеся аплодисменты» его фракции. Она стала свидетельством перехода умеренных руководителей партии на позиции, близкие «государственническим». Апрельский кризис укрепил уверенность той части меньшевиков, которая считала участие социалистов во власти необходимым элементом авторитетного правительства, с одной стороны, и способом достижения своих политических целей, с другой. Параллельно с этой уверенностью укрепилось и их представление о самих себе как о хранителях самого государства – государства, которое может выполнить стоящие перед ним задачи.

Между тем нельзя сказать, что государственная власть шла от успеха к успеху. После месяца существования правительственной коалиции настроения в стране ужесточались: недовольство в деревне, в городах и на фронте возросло до такого уровня, что грозило вызвать серьезную социальную напряженность. Продолжался рост городской преступности и насилия, усиливался дефицит; лошади, из последних сил тащившиеся в транспортном потоке петроградских улиц тех летних дней, были похожи на скелеты; люди голодали.

Несмотря на все это, Ленин, испытывая терпение некоторых левых членов его партии, придерживался своей терпеливой программы «объяснения» оппозиции большевиков по отношению к правящей коалиции и того, что, как он считал, было истинной причиной социальных проблем. На съезде он заявил: «причина анархии» – это «обманные проделки» буржуазии.

Вопреки такой непримиримости, 4 июня министр почты и телеграфа Церетели перед собранием делегатов оправдал сотрудничество Советов с буржуазией. Он сказал, что в настоящий момент в России нет политической партии, которая была бы готова взять власть.

На что из глубины зала прозвучал немедленный ответ.

«Есть!» – прокричал Ленин.

4 июня левое крыло большевиков продемонстрировало свою силу. На Марсовом поле в Петрограде партия провела демонстрацию в честь погибших во время Февральской революции. Военная организация привлекла наряду с кронштадтскими моряками сотни солдат из Московского, Гренадерского, Павловского, Финляндского, 6-го инженерного, 180-го пехотного и 1-го пулеметного полков. Семашко в своей речи от лица Военной организации целенаправленно восхвалял радикализм Кронштадта, обращаясь к аудитории, в числе которой был Крыленко из большевистского ЦК, выражавший опасения и недовольство солдатами, что так раздражало радикалов.

Два дня спустя, на объединенной встрече ЦК и Исполнительного комитета Петроградского Совета, Военная организация вновь предложила организовать вооруженную демонстрацию. В этот раз Ленин был за; Каменев, хоть и осторожно, выступил против, равно как и несколько других членов ИК, включая Зиновьева. Даже Крупская заняла позицию, отличную от ленинской: на ее взгляд, демонстрация не могла получиться мирной, поэтому, учитывая риск выхода событий за рамки партийного контроля, не следовало их торопить.

В конце концов руководители не приняли никакого решения. Оно будет вскоре принято за них.

Партия большевиков была самым крупным и организованным, но не единственным объединением крайне левых. Левее их самих стояли различные по размерам, уклону и влиятельности группы анархистов. Анархизм, определенно не бывший массовым течением, пользовался тем не менее точечной поддержкой в разных уголках империи, в том числе в гарнизонах таких городов, как Одесса и Петроград.

Там, в столице, наиболее радикальны и влиятельны были анархо-коммунисты. Некоторые его лидеры – пылкий, неряшливый, харизматичный Иосиф Блейхман, говоривший на родном русском с милым публике «еврейско-американским акцентом» (как выразился Троцкий); или Аснин, уважаемый боец 1-го пулеметного полка, чернобородый бывший вор, обликом напоминавший готического ковбоя: широкополая шляпа, пистолеты и так далее, – пользовались уважением.

В том же хаотическом постфевральском потоке экспроприаций, в котором большевикам достался особняк Кшесинской, эти революционеры захватили и переоборудовали дачу чиновника П. П. Дурново на Выборгской стороне. Ее сады превратились в парк с площадкой для местных детей, а здание было завешено черными знаменами с лозунгами «Смерть всем капиталистам!». Дом стал штаб-квартирой нескольких групп, включая районный союз пекарей, объединение нескольких крайне левых эсеров-максималистов и анархо-большевистский коллектив, громко именовавший себя Советом петроградской народной милиции. Чтобы улучшить условия печатания своих листовок, 5 июня он постановил отправить 80 вооруженных членов на занятие типографии правой газеты «Русская воля». Спустя всего день два полка с легкостью выдавили их. Но власти были взбешены. Они решили, что не будут мириться с этими анархистами.

7 июня министр юстиции П. Н. Переверзев установил им крайний срок в 24 часа на то, чтобы покинуть поместье. Анархисты призвали на защиту рабочих Выборгской стороны. Показателем их авторитета и исторического момента служит то, что следующий день увидел внушительную вооруженную демонстрацию поддержки. В их защиту вышло несколько тысяч рабочих; приостановили работу 28 заводов.

В Совете сразу же проявились противоречия. Исполком под давлением рабочих делегаций потребовал от Переверзева отменить ультиматум, пока ИК не рассмотрит этот вопрос по существу; одновременно был выпущен призыв рабочим вернуться к работе. В то же время делегаты Всероссийского съезда Советов подавляющим числом голосов проголосовали за полную поддержку и всестороннее сотрудничество с правительством Львова, а также запретили вооруженные демонстрации без санкции Совета.

Такая его приверженность сохранению порядка предоставила большевикам отличную возможность для агитации; партия поспешно перенесла на вечер того же дня, 8 июня, дискуссию между ЦК, Петроградским комитетом, Военной организацией и представителями полков, профсоюзов и заводов относительно предложения Военной организации. Теперь 131 голосом против 6 с 22 воздержавшимися участники встречи согласились с тем, что момент был благоприятен для организации демонстрации.

Масштаб этого большинства, однако, не отменял тревоги. На вопрос о том, склонны ли люди в целом выйти на улицу и не выйдут ли массы против оппозиции в Совете, ответы были намного менее однозначны. По первому пункту большинство ответило утвердительно, но лишь 58 голосами против 37 с почти таким же количеством воздержавшихся (52), как и голосовавших за. По второму вопросу перевес был крошечным: 47 против 42. Но на этот раз среди не отличавшихся апатией активистов воздержавшихся было почти столько же, сколько проголосовавших за и против вместе – 80. Голосование показало огромную неуверенность в исходе демонстрации в случае неодобрения ее со стороны Совета.

Тем не менее решение было принято. Манифестация должна была начаться в 2 часа пополудни в субботу 10 июня; другими словами, на ее организацию оставался лишь один день. Призыв необходимо было распространить следующим утром. Наскоро был подготовлен специальный выпуск ежедневной газеты Военной организации «Солдатская правда» – более прямого и резкого издания, рассчитанного на менее образованного читателя, нежели «Правда», – с маршрутом, инструкциями и лозунгами. Основным требованием должно было стать уничтожение двоевластия и передача всей власти Советам.

В ту же ночь, по другому делу, власти арестовали редактора фронтовой газеты Военной организации большевиков «Окопная правда» Хаустова и обвинили его в измене за направленные против наступления публикации. Как мы увидим, его задержание не обойдется без последствий.

Естественно, анархо-коммунисты полностью поддержали грядущую демонстрацию. Позднее тем же вечером о планах были осведомлены межрайонцы; поддержав Троцкого, а не Луначарского, они проголосовали за присоединение к подготовке манифестации. По всей столице в военных частях и на фабриках большевистские агитаторы ставили на голосование резолюции за выход на улицы – и в большинстве случаев проводили их; не в последнюю очередь потому, что призыв большевиков передать всю власть Советам, где они были меньшинством, казалось, не был узкопартийным.

Однако одна важная группа оставалась в тени. Сложно поверить, но – было ли это досадной оплошностью или какой-то плохо продуманной махинацией – партийные организаторы не предупредили своих собственных товарищей, большевиков – делегатов Всероссийского съезда Советов.

Около 3 часов дня 9 июня большевистские листовки с призывами к демонстрации оказались на улицах. Немедленно коалиционное правительство, призвав к законности и порядку, предупредило, что сила будет встречена ответной силой. Только теперь, когда информация распространилась, большевики – делегаты съезда узнали о планах. Многие, находясь в целом на более правых позициях, чем их петроградские товарищи, сомневались в политической стороне решения; кроме этого, что неудивительно, они были взбешены таким отношением к себе.

На чрезвычайной встрече с представителями ЦК, включая Виктора Ногина, они четко выразили свой гнев. «Вот я, будучи представителем, только сейчас узнал, что организуется такая демонстрация», – сказал один из них. Они настаивали, чтобы Ногин, сам противник шествия, отговорил ЦК от выбранного курса.

Исполнительный комитет Совета также делал все, что мог, дабы предотвратить манифестацию. Многие в Совете боялись, что любая подобная вооруженная провокация спровоцирует кровавые стычки с правыми и усилит реакцию; они опасались также, что демонстрация предвещает попытки некоторых большевиков взять власть. И действительно, на левом крыле партии имелось меньшинство, включавшее старых большевиков Лациса, Смилгу и Семашко, интересовавшееся, не сможет ли акция и впрямь помочь захватить городские коммуникации – а возможно, даже и власть.

Вечерело в атмосфере бурных дебатов, недоразумений, приготовлений. Поползли ложные слухи о том, что Керенский приготовил войска для подавления любого шествия. Чхеидзе, Гоц, Церетели и Федор Дан из Президиума съезда Советов отчаянно призывали к порядку. Луначарский и другие межрайонцы пытались помешать съезду принять меры против демонстрации, затягивая процесс, кажется, в надежде, что благоразумие возобладает над большевиками.

В 8.30 вечера Зиновьев, Ногин и Каменев добрались до особняка Кшесинской и рассказали о настроениях партийных делегатов. Большевистское руководство поспешно собралось на встречу. Ввиду напряженности ситуации противники манифестации громко требовали ее отмены. Но, несмотря на растущую оппозицию, участники встречи четырнадцатью голосами против двух решили продолжать приготовления.

Через несколько часов поздно собравшийся съезд Советов без участия межрайонцев и большевиков единогласно осудил последних за их планы. Он призвал: «Ни одной демонстрации сегодня», – и запретил любые подобные акции на три дня. Чтобы проследить за выполнением решения, он быстро назначил орган с прекрасным названием – Бюро по противодействию демонстрации. Силы ее противников росли и укреплялись в гневе.

Наконец в 2 часа ночи уже 10 июня крайне возбужденные Ленин, Зиновьев и Свердлов встретились с Ногиным, Каменевым и большевистской делегацией съезда, которые потребовали от присутствующих остатков ЦК – всего пяти членов – отмены его планов.

ЦК проголосовал. Каменев и Ногин были непреклонны в своей позиции. Зиновьев прежде переменил сторону, поддержав предложение; сейчас, в сумбурные последние минуты, он переметнулся обратно. Свердлов и Ленин воздержались.

С чувством, которое можно охарактеризовать лишь как беспокойное облегчение, Центральный комитет тремя голосами за с двумя воздержавшимися отменил демонстрацию.

Голосование было смехотворно крошечным. Не было членов ни Петроградского комитета, ни самой Военной организации. Если бы в эти последние секунды, когда было принято решение, имелась какая-либо оппозиция, процесс легко и обоснованно мог быть денонсирован как не имевший кворума и недемократичный. Но Ленин не стал возражать. Демонстрация была отменена.

Унизительная беспорядочная спешка. Несчастные большевики отчаянно пытались уведомить партийные организации и кадры, а также самих анархо-коммунистов об отмене акции. В 3 часа ночи сообщение получили партийные типографии. Спешно они перекроили макет «Правды» и «Солдатской правды» – переместили и изменили материалы, удалив инструкции относительно демонстрации. На рассвете партийные активисты бросились к фабрикам и казармам, чтобы выступить против того, за что они столь добросовестно агитировали несколькими часами раньше.

Делегаты съезда Советов тоже рассеялись по Петрограду, призывая рабочих и солдат не выходить на улицы. Некоторые местные комитеты приняли резолюции, в которых заявлялось, что, хоть они и отказались от участия в демонстрации, сделано это было в ответ на требование большевиков, а не из-за решения съезда Советов или Коалиционного правительства.

Большевики тоже не смогли избежать осуждения. Таким крутым поворотом их сторонники на заводах, в казармах и во дворах Выборгской стороны были приведены в ярость и бранили партию. Неустойчивые члены, сообщали принадлежавшие самим большевикам «Известия», сыплют оскорбления на головы своих руководителей. «Солдатская правда» умывала руки: она подчеркивала, что приказ пришел свыше. Сталин и Смилга в качестве протеста против крайне спорного голосования без их участия поставили вопрос о своем выходе из ЦК (предложение было отклонено). Лацис с отвращением сообщал, что члены партии рвут свои билеты. Видный большевик Флеровский, находившийся в Кронштадте, описал гнев своих товарищей-матросов в то утро как «одни из самых неприятных» часов своей жизни. Отговорить их от односторонней демонстрации он сумел, лишь предложив направить в Петроград делегацию, чтобы узнать о происходящем непосредственно у ЦК.

Большевистскому руководству надо было многое объяснить.

На чрезвычайной комиссии меньшевиков и эсеров 11 июня Церетели предоставил трибуну гневу умеренных. Последние события, сказал он, свидетельствуют о переходе большевистской стратегии от пропаганды к открытым попыткам вооруженного захвата власти; по этой причине он призвал к запрету партии.

Дискуссия продолжилась на съезде.

Федор Дан, искренний высокопоставленный меньшевик на излете пятого десятка, служивший хирургом на войне, считал себя антивоенным «циммервальдцем», близким к левым меньшевикам интеллектуально и лично – его жена Лидия была сестрой Мартова. После Февраля, однако, он занял позицию революционного оборончества, утверждая, что новая революционная Россия может и обязана выстоять до конца войны. Несмотря на определенный левый уклон, Дану, бывшему сторонником «демократии» – демократических масс, – приходилось (по его мнению, вынужденно) сотрудничать с Временным правительством; он поддержал назначение Церетели на пост министра почты и телеграфа в мае. Но, невзирая на эту солидарность с товарищем по партии и на вызванные ею едкие нападки со стороны большевиков, сейчас вместе с Богдановым, Хинчуком и некоторыми другими однопартийцами он возражал Церетели слева.

Скорее из принципа революционной демократии, чем по причине какой-то особенной поддержки большевиков он противостоял карательной позиции Церетели. Группа Дана предложила компромисс. Вооруженные демонстрации должны быть запрещены, а большевики – осуждены, но не запрещены официально.

В отсутствие Ленина от лица большевиков говорил Каменев – интересный выбор, учитывая его последовательное сопротивление так и не состоявшейся демонстрации. Теперь он не очень убедительно настаивал на том, что шествие предполагалось мирным и не должно было призывать к захвату власти. Кроме того, оно было отменено по требованию съезда. Из-за чего же, – спрашивал он хладнокровно, – вся эта суета?

Умеренное предложение Дана и наивная искренность Каменева, казалось, разрядили ситуацию. Но тогда, нарушив порядок, слово опять взял Церетели.

«Он бел как лист бумаги, – сообщала «Правда», – и очень возбужден. Царит напряженная тишина».

Церетели пошел напролом. Он заявил: большевики были заговорщиками. Чтобы противостоять их планам, потребовал он еще раз, их необходимо разоружить и покарать по закону.

Атмосфера накалилась. Когда Каменев встал для ответа, все взоры обратились на него. Если Церетели настаивает на своих заявлениях, – довольно впечатляюще воскликнул он, – пусть он немедленно арестует и допросит самого Каменева. После этого ответа большевики покинули зал.

В их отсутствие дискуссия получилась желчной. Сторону Церетели заняли Авксентьев, Знаменский, Либер и многие другие правые социалисты, включая Керенского. Им противостояли центристы, левые эсеры, трудовики, меньшевики, а также крайне левые межрайонцы. Некоторые, подобно Дану, опирались на принципы демократии; другие отмечали недоказанность обвинений Церетели относительно заговора; иные – красноречивее прочих Мартов – подчеркивали, что масса рабочих по многим вопросам поддерживала большевиков, и что, следовательно, задача более умеренных социалистов состоит в том, чтобы переманить этих рабочих на свою сторону, а не умножать мучеников слева.

Когда дело дошло до принятия решения, эсеры и меньшевики полностью согласились с компромиссом Дана. Репрессивная резолюция Церетели была отклонена.

На чрезвычайной встрече большевистского Петроградского комитета Ленин пытался обосновать отмену шествия. Снова он подчеркнул необходимость «максимального спокойствия, осторожности, самообладания и организации», но теперь он утверждал также – как и Церетели, но с совершенно другой политической позиции, – что революция перешла на новую стадию.

Ленин не оправдывался и не признавал ошибок, кроме как в самом абстрактном виде. Это никогда не было в его стиле. Напротив, он утверждал, что у ЦК «не было альтернативы» призыву к отмене акции по двум причинам: потому что Совет сам «формально запретил» ее и потому что, по сведениям надежных источников, огромная группа черносотенцев строила планы насильственного столкновения, чтобы развязать контрреволюцию.

Первый аргумент был необычен для человека, который всегда без сомнений нарушал закон и порядок, если считал это оправданным. Что касается второго, подчеркнул Лацис, каждому было известно о возможности контрдемонстрации. «Если мы… не готовы, – сказал он, – то надо было отнестись к решению вопроса о демонстрации отрицательно с самого начала».

В действительности Ленин блефовал. Нехарактерно для него было не просто воздержание от голосования об отмене – нехарактерно было устранение от ответственности; если, как он утверждал, у него не было выбора, почему он не голосовал против акции?

Володарский, Слуцкий, безудержный Лацис и многие другие высмеяли ЦК и виновных, по выражению Томского, «в недопустимом колебании». Наумов из большевистской делегации Совета озвучил настроения ультралевых, самоуверенно заявив, что был бы рад, если бы руководство было снято, потому что «надо верить только в себя и в массы». «Если правильна была отмена, то когда же мы поступили неправильно, когда мы допустили ошибку?..»

Вопрос был уместен. Левые социалисты, хоть это касается не их одних, всегда были склонны преувеличивать свои успехи – едкая юмористка Надежда Тэффи пошутила: «Ленин, рассказывая о заседании, на котором были Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить: «Было нас восьмеро», – у них не слишком хорошая история признания собственных ошибок. Вероятно, причиной тому страх, что сама вероятность их совершения подрывает авторитет. Привычный метод левых состоит в том, чтобы грубо отрицать оплошности; потом, как можно позже после того, как осядет всякая пыль, – мимоходом вставить ремарку о том, что, «конечно», как всем известно, где-то в туманах прошлого «были допущены ошибки».

12 июня Керенский убедил Всероссийский съезд Советов, несмотря на сопротивление большевиков и некоторых других делегатов, принять резолюцию о том, что «русская революционная демократия обязана всемерно содействовать усилению боевой мощи нашей армии и способности ее к оборонительным и наступательным действиям… исключительно с точки зрения чисто стратегической». То была лицензия на продолжение военных действий – в том числе и наступательных. Другими словами, между «оборончеством», даже в его «революционной» разновидности, даже добросовестно принятым для защиты завоеваний революции, и «традиционной» войной не было непреодолимой преграды. Чернов выразился недвусмысленно: «Без нападения, – сказал он, – нет обороны».

Закончив с этим, съезд перешел к обсуждению дановских предложений по осуждению большевиков. Тогда Дан, Богданов и Хинчук предложили другой способ лишить ветра паруса слева. Умеренные члены Совета предложили канализировать радикальную энергию города в выгодном им самим направлении – увести ее от радикалов, перехватив и сформировав народные настроения с помощью санкционированного шествия. Для этого на воскресенье, 18 июня, съезд назначил массовую демонстрацию от своего имени. Это, решили умеренные, покажет большевикам, кому подвластны петроградские массы.

На фронте продолжалась война, работала дикая инфраструктура смерти.

За полями ржи и картофеля, за выпасными лугами, на полянах густых лесов виднелись палатки Красного Креста. Блиндажи и невысокие срубы; грубые временные часовни; прерывистый орудийный гул. Пропахшие окопами солдаты цвета взрытой земли проводят часы отдыха, потягивая чай из алюминиевых кружек. Чередование скуки и ужаса: огня по немецким самолетам, сверкающим в высоте ворохами пропагандистских листовок, или огня самих немецких самолетов. Отчаянное веселье братания, перекрикивания на ломаном немецком и русском через ярды ничейной земли. Ярость пулеметов, видения злых духов, прозванные в честь Бабы-яги 22-дюймовые укрытия, отчаянный крик под обстрелом.

Солдаты натыкались на хищный военный металл, попадая в ловушку колючей проволоки, висящей как будто со своей собственной целью. В тылу собирались запуганные люди – в том числе небольшое количество женщин-комбатантов – со всей империи; дешевый космополитизм призывников, штыком целящих в свои будущие могилы.

Во всем тылу инфляция и недостаточное снабжение резко ухудшали условия жизни. Нетерпение крестьян проявлялось во все более насильственных формах. Приходило все больше новостей об экспроприациях; теперь причиной их становилось не столько суровое, обостренное сельское представление о справедливости, сколько грубая сила, сопровождающаяся разрушениями, поджогами, иногда – убийствами.

Упадок был всеобщим. 1 июня в Баку тысячи азербайджанцев, отношения которых с армянами все более ухудшались, заняли ратушу и требовали зерна. В Латвии безземельные крестьяне, добиваясь экспроприации баронских земель, продолжали давление на Земельный совет. На Украине 13 июня, после многократных попыток переговоров с Петроградом, Украинская рада (парламент) издала «Первый универсал», объявив о создании «автономной Украинской республики»: почти официальная независимость, весьма скверная ситуация для русских правых. Коалиционному правительству, однако, не оставалось другого выбора, кроме как принять это.

Некоторые левые довольно слабо чувствовали запутанные местные конфликты. В Баку советские «Известия» нападали на мусульманский национализм, не упоминая его противников – местных армян, евреев или русских. Азербайджанские большевики, хотя и противостояли «буржуазным» национал-федералистским требованиям Временного комитета бакинских мусульманских общественных организаций, критиковали подобную близорукость Советов: они стремились поддерживать тесную связь с «демократическим» мусульманским движением.

Два больших крыла социал-демократии расходились все дальше. В начале июня бакинские большевики, следуя за своими грузинскими товарищами из Тифлиса, прекратили всякое сотрудничество с меньшевиками. Наконец региональные организации вняли ленинскому призыву к расколу.

Частично в попытке разбавить опасную энергию национализма и радикализма русским патриотизмом, частично – для успокоения союзников правительство ускорило приготовления к одобренному Съездом Советов военному наступлению. 16 июня на Южном фронте близ Львова российская тяжелая артиллерия начала тяжелый двухдневный обстрел. Керенский, опять игравший роль главного агитатора, объявил российским войскам в Галиции, что наступление вот-вот должно начаться. Оно начнется 18 июня – в тот же день, что и запланированный Советами марш.

Меньшевики и эсеры объявили о создании еще одного организационного комитета, их газеты стали напряженно пропагандировать за собственную демонстрацию. Вскоре, 14 июня, с впечатляющим упрямством попытались создать свой отдельный комитет анархисты. Раздраженная «Правда» объявила эти планы «гибельными», и они обратились в ничто.

Большевики и межрайонцы, в соответствии с надеждами большевистского ЦК «превратить демонстрацию против воли Совета за то, чтобы власть перешла к Совету», тоже агитировали за акцию. Они надеялись на то, что Зиновьев назвал «демонстрацией в демонстрации». На их удачу, на дни с 16 по 23 июня в Петрограде была намечена Всероссийская конференция Военной организации большевиков, которая могла дать партии примерно 100 умелых агитаторов.

Достаточно расплывчатые лозунги самого Совета призывали к «демократической республике», «общему миру» и «немедленному созыву Учредительного собрания». Большевики вернулись к боевым слоганам для отмененного марша 10 июня: «Долой царскую думу!», «Долой десять министров-капиталистов!» (несоциалистов в кабинете), «Долой политику наступления!», «Хлеба! Мира! Земли!». 14 июня «Правда» заявила, что сторонники большевиков должны выйти под этими лозунгами, даже если большинство на их фабриках пойдут под другими. Руководство Совета на смех левым нерешительно попыталось настоять на том, чтобы разрешены были лишь официальные лозунги. С этой попыткой покончил большевик Федоров, прокричавший, что главным лозунгом его партии будет «Вся власть Советам!».

Тем не менее умеренные были готовы к бою. 17 июня Церетели издевался над Каменевым: «Завтра, – смеялся он, – будут манифестировать не отдельные группы, а вся рабочая столица, не против воли Совета, а по его приглашению. Вот теперь мы все увидим, за кем идет большинство, за вами или за нами».

Безусловно.

Воскресенье, 18 июня: ясное ветреное утро. Рабочие и солдаты собрались рано. Дружественные демонстрации в тот же день запланированы в Москве, Киеве, Минске, Риге, Гельсингфорсе (Хельсинки), Харькове и по всей империи.