Помоги проекту - поделись книгой:
В 9 часов утра оркестр заиграл «Марсельезу» – французский национальный гимн, ставший международным гимном свободы. Началось шествие вниз по Невскому.
Не сразу стал очевиден его колоссальный масштаб. Марш заполнил широкий проспект на мили. На улицы вышли около 400 тысяч человек.
Огромная колонна наметила пройти мимо погребения мучеников Февраля, чтобы воздать им почести. В первых ее рядах шли организаторы из Исполкома – меньшевики и эсеры из Президиума Всероссийского съезда, включая Чхеидзе, Дана, Гегечкори, Богданова и Гоца. Приблизившись к Марсову полю, они отошли в сторону. У места захоронения высилась платформа. Они поднялись на нее, чтобы взглянуть на толпу.
Ужас объял их.
Суханов увидел массу теснящихся транспарантов. «Опять большевики, – подумал он, как вспоминал позднее. – А за ними – еще одна большевистская колонна… Следующая, видимо, тоже». Глаза его расширились. Он повернул голову, чтобы медленно оглядеть всю демонстрацию. Кое-где виднелись эсеровские или официальные советские лозунги. Но они были «задавлены массой». Подавляющее большинство плакатов, надвигающихся, – по его словам, подобно лесу на Макбета, – на пораженных организаторов, были большевистскими.
Целое море «Долой десять министров-капиталистов!». Волна за волной «Мира! Хлеба! Земли!» И – горький укол советским примиренцам – бесконечное повторение: «Вся власть Советам!».
Церетели предвидел, что советский марш станет «состязанием на открытой арене». Пришло время крайне жесткого ответа. Результаты были ошеломляющими, однозначными, сокрушительными. «Воскресная демонстрация, – писала «Новая жизнь» Горького, – продемонстрировала полный триумф большевизма среди петроградского пролетариата».
Большевик за большевиком отходил от строя товарищей и обращался к Чхеидзе. Требовали освобождения недавно арестованного редактора партийной фронтовой газеты Хаустова. Чхеидзе издавал умиротворяющие звуки. Скоро этот вопрос будет вне его власти.
Вторая половина дня. Перед глазами прошла огромная колонна рабочих, больше напоминающих хорошо обученных солдат. «Какой район?» – раздался крик.
«Разве не видно? – гордо сказал руководитель группы. – Образцовый порядок! Выборгская сторона». Этот революционный район вел за собой Совет, состоявший в основном из большевиков. Красные выборгские флаги перемежались черными транспарантами – непримиримые анархисты требовали: «Долой правительство и капитал!». Многие выборгские рабочие, игнорируя официальные просьбы, несли оружие.
В 3 часа дня 2 тысячи анархо-коммунистов и сочувствующих солдат отделились от марша и быстро двинулись в сторону мрачной кирпичной громады Крестов – печально известной тюрьмы на Выборгской стороне. У ее ворот они, направив на стражников оружие, потребовали выпустить Хаустова. Перепуганные тюремщики бросились в крепостной лабиринт, чтобы привести его. Освобожденный из камеры Хаустов, пользуясь моментом, невозмутимо приказал отпустить также несколько других политических узников. Отважные анархисты рассеялись, лишь когда их товарищи очутились на воле.
Тем же вечером, пока левые ликовали по поводу событий дня, министр юстиции Переверзев – один из десяти министров-капиталистов, о которых говорили плакаты, – созвал чрезвычайное заседание правительства. Он потребовал неограниченных полномочий для того, чтобы вернуть арестантов. Он потребовал права использовать все необходимые средства. Он их получил.
В три часа утра следующего дня, 19 июня, солдаты, казаки и бронемашины окружили дачу Дурново. В зловещей белой ночи, когда посреди лета с темного неба льется слабый свет, напоминающий неясный рассвет, стены дома осветились фонарями. Через мегафон шестидесяти анархистам передали требование выдать тех, кого они вытащили из тюрьмы за день до этого. Большинство их, включая Хаустова, давно ушли; однако анархисты отказались подчиниться. Они залегли под окнами осажденного здания и выбросили бомбы, которые, однако, не разорвались. Военные выломали дверь.
Шумная беспорядочная драка. Аснин – так следует из официального отчета – попытался схватить ружье какого-то солдата. Прозвучал выстрел. Аснин погиб.
Слух о его мученической кончине быстро разошелся по району. Тем же утром ближайшие к даче Дурново заводы – в том числе «Розенкранц», «Феникс», «Металлист», «Промет» и «Старый Парвиайнен» – вышли на политический протест. Собирались толпы. Скорбные товарищи Аснина демонстрировали его тело в здании дачи; пришедшие оплакать его выстраивались в ряды.
Рабочие в ярости осаждали Исполком, призывавший к спокойствию и возвращению на рабочие места. Он начал расследование и потребовал от правительства освободить всех задержанных ночью, кому не были предъявлены конкретные обвинения. Но эти меры не успокоили рабочих. Анархисты с завода «Розенкранц» отправили делегацию в радикально настроенные 1-й пулеметный и Московский полки, чтобы предложить совместную демонстрацию против правительства. Солдаты отвергли предложение, но семена были брошены, гнев разгорался. С этого момента в Петрограде начала нарастать волна протестов.
Этот день, 19 июня, продемонстрировал еще и то, сколь разделен и болезненно политичен был Петроград. По тому же Невскому проспекту, что днем раньше вибрировал под сотнями тысяч ног сторонников большевиков, теперь шел марш, организованный кадетскими офицерами. То была демонстрация преимущественно среднего класса; уступая размером прошедшей 18 июня, тем не менее она свидетельствовала о бесспорном подъеме патриотического энтузиазма. Участники шествия пели и кричали «ура» войскам. Раздавались националистические песни, над толпой несли портреты Керенского. По мнению правых, честь России восстанавливалась; они вышли на улицы, чтобы отпраздновать событие, слухи о котором только что дошли до города – наступление армии. Перелом в войне; старая Ставка бита командованием. Июнь, Керенский, наступление.
В Галиции 8-я армия прорвала линии деморализованных австрийских войск на фронте шириной в 20 миль. Наступление, предпринятое для того, чтобы успокоить союзников, добиться перелома в войне, дисциплинировать нетерпеливый и беспокойный тыл, казалось, принесло огромный успех. На Центральном и Северном фронтах 7-я и 11-я армии быстро захватили более 18 тысяч пленных. По мере развития наступления в стране, в том числе среди многих социалистов в Советах, креп патриотизм. Всероссийский съезд в официальном заявлении восторженно требовал для героических русских солдат: от крестьян – хлеба, а от горожан – поддержки.
Но бравада продлилась недолго. Очень скоро с фронта попозли слухи о том, что все пошло не так, как было запланировано.
Начало возвращаться недовольство – особенно в рабочих кварталах. Несколько полковых и заводских комитетов дошли до открытой критики наступления в большевистской прессе.
20 июня расположенный в Петрограде 1-й пулеметный полк получил приказ отправить 500 пулеметов на фронт. Полковой комитет согласился, но общее собрание решило иначе. Оно не захотело лишать оружия революционную столицу даже ради помощи товарищам-солдатам. Солдаты проголосовали за скорейшую организацию новой антиправительственной демонстрации, чем вызвали решительное одобрение крайне левых. Они направили делегации к другим частям гарнизона и к 5 часам вечера заручились поддержкой Гренадерского полка.
Совет тут же охарактеризовал их действия как «удар в спину» товарищей на фронте. Члены Совета просили пулеметчиков одуматься. Когда на следующее утро полку было приказано перебросить две трети личного состава на фронт, он согласился отправить только десять из тридцати команд и «только тогда, когда война будет носить революционный характер». На основании Приказа № 1 пулеметчики настаивали на незаконности подобной принудительной передислокации войск из Петрограда на фронт, а также на том, что само распоряжение было просчитанной попыткой сломить радикальный гарнизон Петрограда. С угрожающей решимостью они добавляли: «Если Совет… будет угрожать этому или другим революционным полкам насильственным роспуском, в ответ мы не остановимся перед применением вооруженной силы для разгрома Временного правительства и других поддерживающих его организаций».
Они не находились под влиянием авторитета Совета. Но, даже так, позднее в тот же день пулеметчики решили приостановить свою агитацию – возможно, как ни парадоксально, по просьбе большевиков: одновременно со всей этой суматохой на конференции Военных организаций Ленин и осторожное партийное руководство пытались удержать своих сторонников от «излишне» мятежных действий. Ленин, одним рывком сдвинув партию влево в апреле, теперь пытался оттянуть ее вправо.
20 июня взволнованный и возмущенный Ленин выступил на конференции. Неприятно поразив тех, кто считал, что он одобрит их «революционный дух», он подчеркнул несвоевременность всяких разговоров о немедленном взятии власти. Враги пытались спровоцировать большевиков, пока у них еще не было достаточной поддержки масс, чтобы решиться на подобное предприятие. Текущим приоритетом, говорил Ленин, является упорное увеличение этой поддержки, дабы обрести влияние в Совете.
«Это больше не столица, – писал Горький в атмосфере вялотекущего конца света, – улицы грязны, во дворах кучи вонючего мусора… Лень и малодушие усиливаются в народе, и все низкие и преступные инстинкты… уничтожают теперь Россию».
Волна забастовок продолжалась. 22 июня большевистские делегаты ВЦИК – Всероссийского центрального исполнительного комитета – предупредили, что рабочие Путиловского завода готовы выйти на улицу и большевики не будут их удерживать. 23-го представители нескольких трудовых организаций постановили, что, так как повышение зарплат не компенсировало роста цен, им необходим контроль над производством. На повторном массовом митинге матросы Кронштадта решили освободить солдат, задержанных вместе с анархистами. То не были секретные заговоры: 25 июня матросы открыто уведомили министра юстиции о своих планах.
В то же время наступление требовало все новых и новых людей. На фронт начали вызывать солдат, демобилизованных ранее по достижении сорока лет. Рисковать жизнью лишь один раз, как оказалось, было слишком мало. В таких провинциальных городах, как Астрахань и Елец, призыв вызвал бунты.
Большевики были заняты подготовкой к 6-му съезду и 2-й городской конференции Петроградского комитета, намеченной на начало июля. По мере подготовки внутрипартийные дискуссии продолжались. Внутри Петроградского комитета Калинин и другие умеренные большевики призвали отказаться от изолированных революционных акций и выстраивать вместо этого политическое влияние в движении и в Совете; члены комитета поддержали их 19 голосами, двое проголосовали против. Но Лацис смог внести в резолюцию поправку: «Если выступление массы не удастся удержать», большевики должны будут взять руководство движением в свои руки.
На страницах «Правды» Ленин и Каменев призывали к осторожности, внимательности, медленному наращиванию сил; в то же время «Солдатская правда» продолжала раздувать пламя нетерпеливого несогласия, подчеркнуто игнорируя требования своих руководителей преодолеть «мелкобуржуазные иллюзии». 22 июня на неформальной встрече членов ЦК, ВО и Петроградского комитета с полками, поддерживавшими партию большевиков, Семашко – в ту пору командир 15 тысяч радикально настроенных пулеметчиков – упрекал ЦК в недооценке мощи партии.
В беспокойные последние дни июня из неуемной энергии наиболее революционных петроградских групп, особенно ставшего легендарным 1-го пулеметного полка, начал рождаться предварительный коллективный план. Поначалу размытый, со временем он становится все более четким.
Намереваясь погасить волну беспорядков – под впечатлением от нарушений дисциплины 1-го пулеметного полка, – 23 июня Всероссийский съезд Советов призвал все гарнизонные части к немедленному исполнению приказов. Но маневры Совета были неясны. В тот же день его виляние в ситуации развала Российской империи стало очевидно, когда финский парламент принял Valtalaki – «закон о власти», – декларирующий его намерения добиться самостоятельности в решении внутренних вопросов. Ликующие финны были поражены, когда руководители Совета, прежде одобрившие переговоры о независимости, отреагировали с возмущением. Они явно не рассчитывали на одностороннюю декларацию даже ограниченной автономии.
Между тем в последний день конференции большевистских ВО ее «Бюллетень» сообщил об острой дискуссии между радикалами и умеренными – теперь это ленинисты! – относительно степени активности агитации на фронте в условиях успешного наступления. Основная посылка дискуссии, однако, была ошибочной: наступление не было успешным.
После двух-трех дней волнительных успехов наступление быстро ослабло. На фронте стервятники роились над тем, что осталось после катастрофы.
Еще 20 июня выдохшиеся, плохо экипированные российские войска прекратили продвижение. Они отказывались выполнять приказы и идти в атаку. На следующий день началась немецкая контратака. По русским войскам распространилась паника. 24 июня безутешный Керенский телеграфировал Временному правительству, что «во многих случаях прорыв оказался нестабилен, и после первых дней, иногда даже часов сражения настроения изменились, и дух пал. Вместо развития первоначального успеха войска … начали составлять резолюции с требованиями немедленно перебросить их в тыл».
Молодой украинец Александр Днепровский в своих «Записках дезертира» клянет патриотическую прессу предшествовавших наступлению месяцев «ушатами печатных помоев, выливаемыми на голову исстрадавшегося человечества». Но, хотя газеты добросовестно перепечатывали патриотическую чушь, печальная правда о событиях быстро распространилась по стране. Часто из первых уст.
Это давно перестало быть делом отдельных солдат, или даже целых батальонов, не подчинявшихся приказам. Теперь в русских войсках происходило массовое движение в двух направлениях: вперед, для братания, а не ради боя, с приветственными криками солдаты пробирались через апокалиптический ландшафт, чтобы разделить с немцами, которых им полагалось убивать, ликер и недолгую беседу; и также в огромных количествах они бежали с фронта. Массовое дезертирство; тысячи просто уходили с фронта.
Тем летом выдающийся поэт и критик Виктор Шкловский отправился на галицийский театр военных действий в качестве военного комиссара Совета. Последние мили он шел пешком по болотистым сосновым топям близ австрийских линий.
«Идя по лесу, я наткнулся на солдат с винтовками, в основном молодых. «Вы куда?» – спросил я.
«Я болен».
Другими словами, дезертировал с фронта. Что с ними можно было поделать? Хотя и знаешь, что это бесполезно, говоришь: «Вернитесь. Это позорно». А они продолжают идти».
Масштабы поражали. И без того огромное количество беглецов постоянно увеличивалось. За одну-единственную ночь близ Волочинска штурмовые батальоны 11-й армии арестовали 12 тысяч дезертиров, прятавшихся или бродивших в темноте. Движение было массовым. По официальным сведениям, за время наступления сбежали 170 тысяч солдат; настоящее их количество было намного больше.
Солдаты штурмовали поезда, идущие с фронта. Скрипящие паровозы, скрежеща по рельсам, сотрясались под весом плотно сбившихся на крышах и буферах людей, качавшихся в такт еле ползущим вагонам. Близ Северного фронта тысячи беглецов устроили то, что они назвали «солдатской республикой» – странное политическое образование по соседству с петроградским ипподромом. В поисках денег дезертиры наводнили столицу. В горячие дни июля их в городе насчитывалось более 50 тысяч.
Они брались за временные подработки, убирали мусор, становились налетчиками, с небрежным бахвальством разрывая и перекраивая старую форму. Конечно, их дезертирство стало результатом страха, но дело было отнюдь не только в этом.
«Массовое дезертирство, – писал Троцкий, – перестает в настоящих условиях быть простым результатом порочной индивидуальной воли – жесткая и суровая оценка в любое время, – а становится выражением полной неспособности правительства спаять революционную армию внутренним единством целей». Все больше дезертиров среди этих сотен тысяч напоминали красноречивого Днепровского, сочетавшего истошное желание избежать гибели в кровавой бойне с гневом и отчаянием по отношению к политической жизни страны, с крайне точным анализом ненавистной войны.
Некий «рабочий Земсков» представился в письме Керенскому – кстати говоря, не оправдываясь, – как «дезертир … скрывающийся в кубанских степях более двух лет». «Хотя к черту это, – протестовал он, – что это за свобода, когда миллионы бессловесных рабов до сих пор ведут, как овец, на орудия и пулеметы, а офицер до сих пор обращается с рабом, как если бы тот был простой вещью, когда только грубое принуждение удерживает многомиллионную армию темных рабов, когда новое правительство (в точности как старое) имеет власть отправить все мужское население в эту проклятую пучину (войны)?»
Некоторые дезертиры теперь участвовали в петроградских демонстрациях, неся плакаты, призывавшие к их «освобождению». Дезертирство превратилось в социальное движение.
Даже до наступления ненависть к войне и осознание необходимости ее скорейшего окончания, естественные для солдат и их семей, а также для огромного количества рабочих и крестьян, работали на благо большевиков. С конца июня они развернули особенно интенсивную пропаганду в распадающейся армии: сеть большевистских докладчиков и агитаторов охватывала 500 полков по всему фронту.
В планах Ленина всегда значилось создание большевикам образа наиболее непримиримой, абсолютно враждебной по отношению к войне силы; однако, возможно, как указывали критики слева, на деле детали его революционного пораженчества были неясны. Возможно, концепция была уклончива, опускала определенные моменты; вполне вероятно, что некоторую часть публики она запутывала. В любом случае употребляться определенно (и двусмысленно) пораженческий лексикон со времени приезда Ленина стал значительно реже. Антивоенная репутация партии, однако, укреплялась.
Порой она могла тесно связываться с самой фигурой Ленина: так, еще до наступления солдаты 5-й армии Северного фронта объявили, что признают его единственным авторитетом, которому они готовы подчиниться. В условиях роста всеобщей усталости от войны люди помнили несгибаемый антивоенный курс большевиков.
В особенности это обеспечила титаническая работа большевистских кадров – прежде всего активистов среднего уровня. Именно они были хребтом партийной организации по всей империи. Они упорно трудились и приобретали опыт. В Москве Эдуард Дуне с товарищами для проведения встреч с населением выезжали далеко за город. Из нескольких сотен членов его местного партийного отделения лишь немногие были ораторами от природы. Но после Февраля они улучшили свои способности, хорошо познакомились с публикой и своими собственными силами.
«Мы начали специализироваться, – писал он. – Один товарищ, Сапронов, был в своей стихии на многотысячных митингах; более робкий Калмыков, подобно нищенствующему монаху, с теплыми действенными проповедями ходил по небольшим мастерским; другой, Артаманов, «то ли по причине внушительного баса, то ли потому, что он знал диалект московских пригородов, то ли по какой другой причине… был непревзойден перед крестьянской аудиторией».
Особенно такие крестьяне «благожелательно слушали речь против войны и за мир».
Даже проницательные враги партии могли понять привлекательность и логику ее несгибаемого противостояния войне по сравнению с торгашеством умеренных социалистов. Генерал Брусилов – не интеллектуал, но вдумчивый человек – позднее вспоминал: «Позицию большевиков я понимал, ибо они проповедовали «долой войну и немедленно мир во что бы то ни стало», но я никак не мог понять тактики эсеров и меньшевиков, которые первыми разваливали армию якобы во избежание контрреволюции, что не рекомендовало их знания состояния умов солдатской массы, и вместе с тем желали продолжения войны до победного конца».
26 июня делегаты Гренадерского полка – одного из многих, которые отказались наступать на немцев, – вернулись в столицу. Они рассказали батальону резервистов правду о фронте, включая и тот факт, что командиры повели их в атаку на пулеметные точки. Они просили о помощи и требовали передачи всей власти Советам. «Солдатская правда» оказывала им всевозможную помощь.
По мере того как известия о катастрофическом наступлении расползались по городу и стране, остатки культа Керенского обращались в труху.
Череда неотложных дел и исступленная самоотдача довели Ленина до болезненного истощения. Семейство было обеспокоено. Товарищи убедили его в необходимости отдохнуть. 27 июня в компании своей сестры Марии он покинул Петроград. Вместе они пересекли границу и направились в финскую деревню Нейвола, где его товарищ Бонч-Бруевич имел дачу. Там несколько дней они отдыхали, плавали в озере, гуляли под солнцем.
А в то же время пулеметчики получили новые приказы о переброске большого количества людей и оружия на фронт. В последний день месяца военная секция Петроградского Совета для обсуждения с ними этого вопроса отправила некоего Г. Б. Скалова.
Под давлением разозленных однополчан контролируемый эсерами и меньшевиками полковой комитет был вынужден вести переговоры в залах Таврического дворца. Там уже сами солдаты (многие из которых, включая Головина – маяк так и не состоявшейся революции 20–21 июня, – были анархистами или большевиками) протестовали, утверждая, что новые приказы являются прелюдией к предательству или выдаче.
Пулеметчики не разрешили бы разоружить или распустить полк. В этом они были едины. Комната сотрясалась от их заявлений. Они начали открыто обсуждать, как воспрепятствовать этому. В чинной обстановке дворца солдаты спорили о необходимости вывести вооруженную силу на улицы.
Глава 7
Июль: жаркие дни
Посреди Выборгского района шумная толпа волокла за собой мужчину. На разбитых улицах за ним оставался красный след. То была не только его кровь. Человек был мошенником, посредником, спекулянтом в голодном городе. Он торговал старым, протухшим мясом. Местные жители, поймав, измазали и облепили его собственными тухлыми товарами, оттого он и оставлял за собой след из гниющего мяса и крови. «Мертвая зыбь выходит наружу», – записал Лацис в дневнике в начале месяца. «Начинается. В районе неспокойно».
«Русские возвращаются, русские: имей в виду, они просто разводят руки и говорят, что это сумасшедший дом». «Ласточки и амазонки» еще не родились в голове Артура Рэнсома; в те дни он был корреспондентом «Бритиш дейли ньюс» и стремился показать лихорадочное состояние Петрограда. В районе неспокойно. «Постоянно приходится жить в атмосфере самого жестокого ментального конфликта».
1 июля Совет вяло призвал 1-й пулеметный полк вернуться в казармы и ожидать дальнейших инструкций. Но пулеметчики продолжали строить планы вооруженной демонстрации – восстания. В тот же день, когда напряженность выходила наружу в форме преступлений, промышленного упадка и ожесточенных конфликтов из-за нехватки продовольствия и топлива, в особняке Кшесинской открывалась 2-я Петроградская конференция большевиков.
Трения между крыльями партии обострялись. Фанатики и крайне левые противостояли сторонникам осторожной политики. Военная организация узнала о планах пулеметчиков и настойчиво убеждала ЦК, что полк в состоянии свергнуть правительство. Позиция ее сводилась к тому, что солдатское движение не остановить в любом случае; вопрос, следовательно, не в том, следует ли его «разрешить», но в том, как партии к нему относиться.
Руководство, уверенное в том, что время восстания еще не пришло, продолжало призывать к сдержанности. Военной организации было приказано попробовать помешать бунту.
Годы спустя ее член Невский описывал, как он выполнял это поручение. «Когда ВО, узнав о выступлении пулеметного полка, послала меня, как наиболее популярного оратора военки, уговорить массы не выступать, я уговаривал их, но уговаривал так, что только дурак мог бы сделать вывод из моей речи о том, что выступать не следует». Не он один в Военной организации участвовал в этой левацкой итальянской забастовке и следовал букве, но не духу распоряжений. Разумеется, анархо-коммунисты не прибегали к подобным приемам. Их поддержка вооруженного восстания была довольно открытой.
Вечером 2 июля в культурном центре, известном как Народный дом, проходил концерт. То не были привычные проводы войск на фронт; мероприятие было организовано самими большевиками для сбора средств на антивоенную литературу, которые солдаты
Выступления музыкантов и поэтов перед пятитысячной аудиторией перемежались с речами активистов – большевиков и сблизившихся с ними до неразличимости межрайонцев. Концерт приобрел характер остро антиправительственного и антивоенного собрания, на нем звучали обвинения в адрес Керенского. К удовольствию толпы, Троцкий и Луначарский потребовали передачи всей власти Советам. Пулеметчикам подобные собрания могли лишь придать решимости.
В тот же вечер кабинет правительства собрался для обсуждения Декларации о независимости Украины. Рада уверяла в своей лояльности по отношению к революционной России и отказывалась от формирования постоянной армии, но теперь, завоевав широкую легитимность, стала претендовать на роль органа, представляющего всех украинцев, что слишком сильно било по авторитету министров-кадетов.
Поздно ночью, после длительной и ожесточенной дискуссии, кадет Некрасов проголосовал за принятие предложения Украины, выйдя из партии. Другие четверо его однопартийцев высказались против и, в свою очередь, покинули кабинет.
Оставалось шесть умеренных социалистов и пять «капиталистов». Коалиция распадалась.
С самого начала 3 июля воздух был плотен как натянутая кожа. В рассветные часы работники петроградской почты бастовали из-за зарплаты. Позднее, теплым утром, вниз по Невскому двинулся многотысячный марш протеста мужчин, демобилизованных по достижении 40 лет и теперь вновь призываемых на фронт.
Главное протестное событие дня началось около 11 часов. После того как выдачу войск и оружия, готовясь к переговорам с Советом, обсудил Комитет 1-го пулеметного полка, свою собственную позицию сформулировал поддержанный Военной организацией большевиков митинг нескольких тысяч активистов-пулеметчиков под руководством Головина.
Убеждал их энергичный анархо-коммунист Блейхман. Он настаивал на том, что пришло время свергнуть Временное правительство и взять власть – напрямую, не передавая ее даже Совету. А что касается организации? «Нас организует, – сказал он, – улица». Он предложил начать демонстрацию в 5 часов вечера. В атмосфере воинственного энтузиазма предложение прошло единогласно.
Солдаты спешно избрали Временный революционный комитет под руководством популярного большевистского агитатора А. И. Семашко, теперь прямо нарушавшего предписания партии. Солдатские делегаты на лодках отплыли в Кронштадт и проехали по городу на броневиках, размахивая знаменами и выступая с речами; они заручились поддержкой Московского, Гренадерского и 1-го пехотного полков, броневого автомобильного дивизиона и рабочих с выборгских заводов. Не все их призывы разделялись полностью – некоторые были встречены «доброжелательным нейтралитетом». Однако никаких признаков противодействия, активной оппозиции не наблюдалось.
Вторая половина дня. Бурлящая, озлобленная масса собирается на окраинах города и медленно выдвигается в сторону центра.
Куда-то делись типажи, характерные для зажиточных районов. Среди протестующих было ничтожно мало хорошо одетых, относительно обеспеченных господ, принимавших участие в февральских маршах. То был сам вооруженный гнев рабочих и солдат – тех, кого Бонч-Бруевич призывал вступать в Красную гвардию.
Когда около 3 часов дня демонстрация начала собираться на Таврической площади, большевистская делегация в Совете срочно устроила заседание рабочей секции. Члены партии появились единой группой, численно подавив меньшевиков и эсеров. Большевики смогли сразу же выдвинуть свое предложение, призвав передать всю власть Совету. В знак протеста оппоненты демонстративно ушли.
В особняке Кшесинской третий день шла 2-я городская конференция большевиков. Продолжались жаркие споры. Когда Петроградский комитет обсуждал вопрос о том, не следует ли проигнорировать позицию Ленина и основать собственную газету взамен не отвечающей его нуждам «Правде», два пулеметчика ворвались в зал и объявили, что они маршируют к Временному правительству.
Хаос усиливался. Володарский устроил солдатам разнос за то, что они пошли против воли партии; те уничижительно ответили, что лучше покинуть партию, чем пойти против полка. На этом пулеметчики вышли, и встреча резко оборвалась.
Всероссийский центральный исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов и соответствующий орган Совета крестьянских депутатов уже собрались в Таврическом дворце; они пытались решить, как лучше помочь ослабевшему, лишившемуся кадетов Временному правительству. Около 4 часов дня до них дошли вести об усилении демонстрации. Руководители Совета немедленно распознали в ней реальную угрозу для собственной власти, а возможно, даже и для них самих.
Немедля меньшевистскому интеллектуалу Владимиру Войтинскому было поручено организовать оборону дворца. Во все гарнизонные части и на Кронштадтскую базу были разосланы телеграммы, еще раз решительно запрещающие демонстрации. Была составлена прокламация, которая осуждала марш как акт измены и предупреждала, что для борьбы с ним будут применены «все наличные средства». Сами члены Совета рассеялись по Петрограду, чтобы попытаться успокоить улицы.
Новости о демонстрации достигли большевистского ЦК, собравшегося в соседнем зале Таврического дворца. Последовал быстрый ожесточенный спор. ЦК, включавший теперь Троцкого, сохранил осторожную «ленинскую» линию, заключавшуюся в том, что время для подобного мероприятия не подходит, и проголосовал против присоединения. Для того чтобы сдержать пулеметчиков, руководство немедленно отправило к ним активистов. Зиновьев и Каменев подготовили воззвание для передовицы «Правды», умолявшее массы проявить выдержку. ЦК передал свое решение 2-й городской конференции.
Однако она взорвалась несогласием.
Хотя выражение поддержки мятежникам было отклонено и позиция ЦК прошла, ее подвергли критике многие авторитетные делегаты. Левые участники конференции призвали к встрече с представителями заводов, военными, межрайонцами и меньшевиками-интернационалистами, чтобы «измерить температуру» города. Это требование было понято как давление с целью увести ЦК влево; им оно, в сущности, и было.
Спешно был достигнут непрочный компромисс, несмотря на привычный для партии строгий язык, лишь запечатливший колебания. Радикалам могли понадобиться дни и недели для того, чтобы осознать, что именно должно вскоре произойти, и заставить их переменить свои позиции, отбросить лозунги поддержки Совета и разработать новую, более воинственную стратегию.
«Как выльется движение, – заявил Томский, выражая колебания партии в данный момент, – мы увидим». Ведь теперь большевики не были ни поджигателями, ни пожарными, они могли лишь наблюдать. «Увидим».
Демонстрация изначально сопровождалась насилием. Ее кричащие участники вместе переворачивали трамваи, снимали их с путей и клали на бок, на разбитые стекла. На мостах революционные солдаты обустраивали пулеметные точки. Царило бунтарское настроение.
И не только среди левых. «Черносотенцы, хулиганы, провокаторы, анархисты, отчаявшиеся люди превратили в большей мере демонстрацию в нелепую и хаотичную», – писал Луначарский. Левые и крайне правые схватились в борьбе: выстрелы, неистовые удары, разбитое стекло. Кровавая стычка началась на Невском проспекте.
Пулеметная дробь заставила людей лечь. Раненые демонстранты в поисках спасения брели по безучастным петроградским улицам и закругленным колоннадам. С роскошных фасадов на них смотрели львиные морды – их рты были высечены закрытыми, но грязный городской воздух покрасил их в черный цвет. Под мостами каналов продолжали скользить по воде баржи, заполненные древесиной из необъятных лесов, как будто сверху не раздавались ржание и крики и не неслись броневики, а самим шкиперам не приходилось нырять под свист пуль. Чернобородые мужики хмуро глядели из каналов, где медленно плыли их низкобортные лодки.
В 7.45 вечера ощетинившийся оружием грузовик остановился у Балтийского вокзала: мятежники приехали арестовать Керенского, который, как они слышали, находился здесь. Но они разминулись, тот уехал из города. Три батальона 1-го пулеметного полка промаршировали по Выборгскому району. Их плакаты гласили: «Долой десять министров-капиталистов!». До них еще не дошли новости о том, что кабинет покинули кадеты, без которых министров-капиталистов оставалось только шесть. Сосредоточившись, протестующие захватили орудия в Михайловском артиллерийском училище и перешли Литейный мост, после чего одна часть толпы присоединилась к 6-му инженерному батальону и направилась в сторону Таврического дворца, а другая пошла к особняку Кшесинской.
Там руководители большевиков все еще спорили, что делать, когда до них дошло известие о приближении вооруженных масс. Кто-то в комнате прохрипел: «Без санкции ЦК?»
Для них быть радикальным значило, конечно, вести других, менять их идеи, убеждать их следовать за собой: идти не слишком далеко и не слишком быстро, но и не тащиться позади. «Терпеливо объяснять». Как просто позабыть, что люди не ждут разрешения для того, чтобы двигаться – оно им и не нужно.
Поделиться книгой: