Помоги проекту - поделись книгой:
Однако они должны были настоять на подписании акта об отречении. Смутившись при виде документа, профессионально составленного генералом Алексеевым в Ставке, Шульгин отказался от своего бессвязного черновика. В предложенном тексте были продуманы все детали: «Не желая расставаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему, Великому князю Михаилу Александровичу». Было помечено, что Акт об отречении был составлен несколькими часами ранее – чтобы не создалось впечатление, что Николай действовал под давлением думского комитета. Как и было на самом деле. В 11.40 вечера царь подписал его – и перестал быть царем.
В час дня 3 марта поезд Николая Романова выехал из Пскова к Могилеву.
Бывший самодержец поведал в своем дневнике, что он терзается «мрачными чувствами»: это был один из редких для него проблесков внутреннего мира.
Гучков и Шульгин бросились назад, в Петроград, где известие о решении Николая вызвало среди их коллег массу интриг. Когда их поезд на рассвете прибыл в столицу, они смогли сами убедиться в антимонархических настроениях среди народа.
Вокзал был переполнен солдатами, которые жаждали новостей. Они окружили депутатов Госдумы, требуя, чтобы те выступили с речью. Вперед вышел Шульгин. Он эмоционально зачитал отречение Николая II. Однако когда он закончил свою речь словами: «Да здравствует император Михаил II!», – на лицах у людей появились лишь легкие улыбки. По горькой иронии судьбы лишь после этого его вызвали на телефонный узел связи вокзала, и лидер кадетской партии осторожный Милюков обратился к нему с настоятельной просьбой не делать пока никаких конкретных публичных заявлений (которое он только что сделал).
Между тем Гучков также пытался вызвать в народных массах энтузиазм – на митинге воинственно настроенных железнодорожников. Когда он сообщил им, что власть передана великому князю Михаилу Александровичу, реакция была настолько враждебной, что кто-то из ораторов стал даже требовать его ареста, и депутат Госдумы смог ускользнуть лишь благодаря помощи посочувствовавшего ему солдата.
Шульгин и Гучков промчались на машине по городу к дому номер 12 на улице Миллионной, где в роскошных апартаментах проживала жена великого князя, княгиня Путятина. Там, в 9.15 утра, брат Николая II встретился с измученными членами Временного правительства и сформировавшего его думского комитета.
К этому времени только Милюков, напоминая окружающим о Великой России, о мужестве и патриотизме, все еще настаивал на сохранении монархии. Учитывая мятежные настроения в Петрограде, большинство других участников встречи были против вступления великого князя на престол. Когда появились Шульгин и Гучков, их рассказы о настроениях народных масс на вокзале придали аргументам скептиков больше веса. Как заявил великому князю Керенский, если тот коронуется, то «нельзя ручаться за жизнь Вашего Высочества».
В то утро, когда в Царском Селе Александре Федоровне, одетой в форму медсестры, сообщили об отречении ее мужа, и она, плача, молилась о том, чтобы «две змеи», «Дума и революционеры», отгрызли друг другу головы, ее деверь обсуждал с первой змеей, как лучше победить вторую.
Около часа дня, после долгих бесед и длительного уединения для личного самоанализа, великий князь Михаил Александрович вернулся к своим незваным гостям. Он спросил у Михаила Родзянко и князя Георгия Львова, еще одного представителя партии кадетов, могли ли они поручиться за его безопасность, если бы он стал царем.
Они ответили отказом.
«В этих обстоятельствах, – сказал он, – я не могу принять престола».
Керенский вскочил со стула и выкрикнул: «Ваше Высочество! Вы совершаете благородный поступок!» Остальные участники встречи оцепенели.
Было время обеда; династия Романовых завершила свое существование.
В то утро вся пресса, в том числе новая советская газета «Известия», сообщила о новом Временном правительстве, сформированном на основе восьми пунктов, согласованных между Петросоветом и Временным комитетом Государственной думы. «Известия» призвали поддержать его «постольку, поскольку созданное правительство идет по линии осуществления намеченных задач и выполнения [своих] обязательств».
Формулировка «постольку-поскольку», как и «за исключением случаев…» ранее, явилась ключевым выражением для понимания возникшего вскоре двоевластия и его противоречий.
Здесь, в дыму гнусного дьявольского шабаша,
Нахлынула новая волна массового воодушевления. 4 марта, к полному восторгу широких слоев населения, пресса обнародовала новости об отречении Николая II и об отказе великого князя Михаила Александровича от престола. В этот день газета партии социалистов-революционеров (эсеров) «Дело народа» сообщила своим читателям, что им лгали, утверждая, что сказки не сбываются, поскольку они стали свидетелями того, как сбылась одна из них.
Когда-то (продолжала газета) «жил-был огромный старый дракон», который пожирал лучших и храбрейших граждан «в мороке безумия и власти». Но появился доблестный герой,
Наступил новый, постдраконовский мир. Начался шквал масштабных, немыслимых в прежние, скудные времена реформ. Временное правительство упразднило ненавистное полицейское управление. Теперь больше не было «фараонов». Временное правительство уволило всех губернаторов. Проявляя осторожность, оно изучало, на какие уступки можно пойти и каких договоренностей можно достичь с различными областями и национальными меньшинствами бывшей империи. Спустя считаные дни после революции депутаты Государственной думы из числа мусульман сформировали группу, призвавшую собраться 1 мая для обсуждения вопроса о самоопределении. 4 марта украинские революционеры, националисты, социал-демократы и радикалы создали в Киеве Центральную раду (Центральный совет). 6 марта Временное правительство восстановило автономию Финляндии (выступив, однако, против ее полной самостоятельности) и ее конституцию – после тринадцати лет прямого управления. Одновременно оно объявило, что предстоящее Учредительное собрание примет окончательное решение по вопросу взаимоотношений (такая отсрочка была желательна, чтобы избежать различных политических осложнений). 16 марта новая власть предоставила независимость Польше, хотя та была оккупирована вражескими державами, – это был чисто символический жест.
Первоначально социалисты Петросовета пытались обеспечить контроль над Временным правительством. «Члены Временного правительства! – призывал меньшевистский печатный орган «Рабочая газета». – Пролетариат и армия ждут от вас немедленных распоряжений по упрочению революции и демократизации России». Роль народных масс в тот период заключалась в том, чтобы предложить либералу не только поддержку, но и послушание, правда, не безоговорочное. «Наша поддержка зависит от
Именно в этом духе был составлен второй официальный документ Исполкома Петросовета от 5 марта. Это был Приказ № 2, который, как и было обещано думскому комитету, смягчил формулировки Приказа № 1.
Военный и морской министр Временного правительства Александр Гучков добивался от Петросовета безоговорочных гарантий того, что Приказ № 1 распространялся только на войска в тылу. Фактически Приказ № 2 был также весьма неоднозначным по указанному вопросу. Он предусматривал, что даже в Петрограде солдатские комитеты не могли вмешиваться в служебные вопросы. Солдаты были «обязаны подчиняться всем распоряжениям военных властей, относящимся до военной службы». Наряду с этим Исполком не отказался от принципа избрания офицеров.
На следующий день Исполком Петросовета согласился создать во всех полках должности своих комиссаров, которые обеспечивали бы связь между солдатами и Петросоветом и осуществляли бы контроль за отношениями правительства с армией. Но с учетом уже сложившихся отношений правительства с армией и собственных отношений Петросовета с войсками, закрепленных в таких документах, как Приказ № 2 (двусмысленных, уклончивых, шарахающихся от компромиссов к убеждению), параметры власти комиссаров в войсках не всегда будут достаточно четкими.
Крайне левая оппозиция Временному правительству (с учетом разнообразия своего классового состава и склонности поддержать принцип необходимости продолжения войны в качестве «оборончества») первоначально не была единодушной даже среди большевиков. 3 марта Петербургский комитет большевистской партии утвердил резолюцию, которую позднее ведущие партийные функционеры назовут «полуменьшевистской»: он заявил, что не противодействует власти Временного правительства «постольку, поскольку действия его соответствуют интересам… народа». Такой примиренческий подход вскоре столкнется с решительным отпором.
Отрезанный в Цюрихе от внешнего мира, Ленин спешно собирал информацию о родине, где он за последние пятнадцать лет провел всего лишь несколько месяцев. 3 марта он изложил свою политическую позицию большевичке Александре Коллонтай, которая была способна неожиданным и блестящим образом найти решение по целому ряду вопросов, в том числе (что было хорошо известно) по проблемам сексуальной морали. Ее отношение к данному аспекту возмутило даже многих ее товарищей по партии.
«Первый этап первой… революции, – писал ей Ленин, – не будет… последним». И к этому предсказанию он добавил: «Конечно, мы останемся против защиты отечества».
Это не было данностью: многие из левых, в том числе бывшие «пораженцы», усмотрели в создании демократического правительства, в котором преобладали социалисты, коренное изменение характера вой ны. Они больше не будут выступать против защиты России. Для Ленина же, напротив, революционное пораженчество являлось составной частью его борьбы с империализмом. А поскольку Россия, как он считал, была империалистической, то ее новое правительство не могло изменить его (Ленина) возражений против войны, которую оно вело. Его идеи носили жесткий характер, но он был в этом отнюдь не одинок среди большевиков: 7 марта Русское бюро ЦК большевистской партии (ее левое крыло) в том же духе заявило о том, что продолжает выступать за «пораженчество» на том основании, что «война империалистическая и осталась таковой». 4 марта Ленин начал публиковать свои идеи в ряде тезисов, написанных совместно с Григорием Зиновьевым, членом большевистской партии после ее раскола в 1903 году, «старым большевиком» (как называли таких функционеров) и одним из своих ближайших соратников.
Ленин страстно желал вернуться домой, хотя не был уверен, как его там встретят. Он придумывал различные сумасбродные варианты, каким образом можно было бы пересечь зону военных действий, проехать через Швецию в Россию: среди них фигурировал и тайный полет на аэроплане, и с фальшивыми документами на имя глухонемого, чтобы случайно не выдать себя во время разговора. Составляя все эти схемы, он по мере этого оттачивал свою политическую позицию.
6 марта он телеграфировал в Петроград в адрес ЦК партии: «Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству, Керенского особенно подозреваем [по странному совпадению, тот был сыном директора школы, в которой раньше учился Ленин], вооружение пролетариата – единственная гарантия; немедленные выборы в Петроградскую [городскую] думу;
В период с 7 по 12 марта, через неделю после отречения царя, Ленин изложил свою позицию в ряде документов, которые станут известны как «Письма из далека». Они имели хождение в Швейцарии, но он хотел, чтобы они стали известны в России, среди петроградских большевиков, чтобы были опубликованы в газете «Правда», которая недавно вновь стала выходить.
В Осло его товарищ по революционной борьбе Александра Коллонтай очень хотела услышать от него, как же надо действовать. «Мы должны получить направление для нашей партии, – писала она в своем дневнике. – Мы должны немедленно провести резкую грань между нами и Временным правительством вместе с «оборонцами»… Я жду директив от Владимира Ильича». Как только Ленин закончил первое из своих «Писем из далека», в котором излагалась его непримиримая точка зрения, он сразу же направил его ей. Оно было получено 15 марта, и Александра Коллонтай, «в восторге… от его идей», отправилась в долгое путешествие по Швеции и Финляндии – в Россию.
Ленин был не единственным из эмигрантов, кто хотел вернуться. Мартов, который в то время находился в Париже, придумал план, несколько менее эксцентричный, чем любой из ленинских, хотя в определенном смысле более рискованный. Через швейцарских посредников Мартов предложил русским эмигрантам обратиться к правительству Германии с просьбой о безопасном проезде по ее территории – в обмен на освобождение немецких и австрийских интернированных лиц в России. Вскоре это предложение реализуется в легендарный «пломбированный вагон».
Из Могилева Николай II с непреклонным чувством собственного достоинства направлял запросы. Он запрашивал у Временного правительства разрешения присоединиться к своей семье в Царском Селе (пока его дети не поправятся), а затем покинуть страну. Премьер-министр князь Львов уточнял у британцев возможность предоставления убежища.
Однако Петросовет и народ хотели, чтобы Романовы были преданы суду. Временное правительство капитулировало перед народной яростью. 8 марта в 3 часа дня на железнодорожную станцию Могилев прибыли четыре представителя правительства, которые были встречены большой восторженной толпой. Николай II в это время ждал в своем императорском поезде. Он повиновался приехавшим без сопротивления. «Царь, мертвенно-бледный, – писал один из свидетелей этой сцены, – поздоровался, по привычке потеребил усы и вернулся в свой поезд, чтобы его под конвоем доставили в Царское Село, где его супруга уже находилась под арестом. Его свита молча стояла на платформе в то время, как поезд покидал станцию».
Некоторые из многочисленных зрителей горячо приветствовали новых комиссаров революционного правительства. Другие печально взирали на свергнутого правителя.
Все было пронизано мятежным духом. Прежняя машина остановилась. Временное правительство загонит императорский поезд в Петергоф, чтобы там, в тупике, сбить с него все украшения. Вскоре можно было увидеть модернистскую картину: качавшегося под порывами ветра, испустившего последний вздох двуглавого имперского орла, подвешенного за две вытянутые шеи. Низложенное самодержавие, униженное варварским модернизмом.
9 марта Соединенные Штаты стали первой державой, благословившей своим признанием Временное правительство. За ними вскоре последовали Британия, Франция и Италия. Такая легализация новой власти не в полной мере учитывала существовавшую реальность. В день признания Временного правительства Соединенными Штатами Гучков поделился своими горькими чувствами с генералом Алексеевым, который теперь, против своей воли, был Верховным главнокомандующим. Он пожаловался, что «Временное правительство не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет рабочих и солдатских депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках».
Сам Петросовет занимал двойственную позицию в отношении власти, которой он обладал. Несмотря на такую неопределенность, революция (и ее советская форма) распространялась по территории страны мозаично, но все более стремительно. 3 марта один шестидесятилетний житель Полтавы на Украине отметил в своем дневнике, что «люди, прибывающие из Петрограда и Харькова, сообщили, что 1 марта произошла революция… А у нас в Полтаве все тихо». Менее чем через неделю его тон изменился: «События происходят так стремительно, что нет времени обсуждать их или даже просто написать о них».
Московский Совет собрался уже 1 марта. Присутствовало более 600 депутатов; это был в основном рабочий класс. Раздутый штат Исполкома состоял из семидесяти пяти человек, большевики составляли в нем бо́льшую часть левого крыла, как и в Президиуме из семи человек. В более недоступных районах бывшей империи, до которых новости доходили с большим опозданием, создание новых властных структур могло занимать много времени. До отдаленных районов приволжских губерний слухи о произошедшем (источниками служил телеграф и просто разговоры) дошли только во второй половине марта. Небольшие деревеньки направляли ходоков в ближайшие города, чтобы уточнить детали того переполоха, о котором они услышали краем уха. Крестьяне собрались на сходы, чтобы (впервые!) обсудить не только местные проблемы, но и национальные: войну, церковь, экономику. Спонтанно создавались (совершенно безумные в своем разнообразии) местные комитеты. Наблюдался полный хаос децентрализации. Некоторые деревни, города и области без всяких на то оснований объявляли о своей независимости. Вскоре в стране существовало бесчисленное множество Советов, и их количество неуклонно росло, однако если произносилось «Совет», то, как правило, имелся в виду именно Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.
Действия местных Советов и органов «двоевластия» не всегда укладывались в рамки схем умеренных сил. В Ижевске (Удмуртия) руководители первичной профсоюзной организации 7 марта создали Совет, который очень быстро стал заправлять в местной политической жизни. В столице Саратовской губернии 60 процентов промышленных рабочих города избрали депутатов в поспешно организованный Совет, который к концу месяца достиг некоторой договоренности с городской Думой (которая вскоре прекратила свое существование в силу своей незначительности). «Двоевластие» здесь уступило место единоличной власти – власти (умеренных) Советов.
Иногда политическая конфронтация устранялась краткосрочным послереволюционным всплеском классового товарищества – то, что журналист и историк Уильям Чемберлин, недавно приехавший в Россию, назвал «оргией сентиментальных разговоров и братания». 10 марта Петросовет пришел к соглашению с владельцами заводов по вопросам восьмичасового рабочего дня, принципа избрания рабочими фабричных комитетов и системы заводского арбитража. Данное соглашение, конечно же, являлось результатом компромисса обеспокоенных заводчиков и самоуверенных рабочих: на многих предприятиях просто-напросто отказывались работать больше восьми часов. Таким образом, новая власть порой оказывалась перед уже свершившимся фактом. Ненавистных мастеров сажали в тачки и вываливали в сточные канавы. Когда владельцы предприятий в Москве попытались сопротивляться введению восьмичасового дня, 18 марта Московский Совет рабочих и солдатских депутатов признал, что рабочие поставили всех перед уже свершившимся фактом, и просто принял по нему соответственное постановление, минуя Временное правительство. И данный документ приобрел вполне законную силу.
В Латвии проявлялись как радикализм, так и стремление к выработке компромиссов. Так, к 7 марта в Рижский Совет рабочих и солдатских депутатов вошли 150 представителей от тридцати организаций, и Исполнительный комитет Совета, который был избран 20 марта, состоял (временно) исключительно из большевиков. Тем не менее местная парторганизация не была настроена столь же воинственно, как ее эмигрантские латышские большевистские представители в Москве. Рижский большевистский комитет (к немалому удивлению их московских товарищей) 10 марта заявил, что он «полностью подчиняется всем решениям нового правительства», достигнутым совместно с Советами, и что любые «попытки создать хаос» являются результатом саботажа.
6 марта массовые демонстрации в поддержку революции прошли в Баку, богатой нефтью столице Азербайджана, где проживало множество русских, персидских, армянских и других иммигрантов. Этот город был представлен мешаниной из средневековых и вполне современных зданий, над которыми возвышались угловатые зиккураты нефтяных вышек. В первом заседании Бакинского Совета приняли участие пятьдесят два делегата. Оно было открыто меньшевиком Григорием Айоло, председателем был избран Степан Шаумян, большевик, известный участием в легендарной нефтяной забастовке 1914 года. Однако наряду с этим Бакинский Совет с восторгом поддерживал идею социального мира и сотрудничал с Исполнительным комитетом общественных организаций, новой самозваной местной структурой, созданной на базе муниципальных властей.
Подобного рода сотрудничество (равно как и между меньшевиками и большевиками во многих губерниях) оказалось непродолжительным. Уже имели место исключения из этого временного правила. Так, матросы в Кронштадте, которые всегда отличались повышенной политической грамотностью, имели обыкновение вступать в самые радикальные группировки и занимать наиболее радикалистские позиции. Кронштадтский Совет контролировался большевиками, являвшимися приверженцами жесткой линии: анархистами и левыми эсерами, выступавшими против продолжения войны, которые уже оформились в особую фракцию.
Организационная структура эсеров расширялась. Их печатные издания, организации, агитационные курсы и различного рода комитеты разрастались. Их масштабы росли настолько быстро (среди рабочих, интеллигенции, крестьян и солдат, «крестьян в военной форме» – на которых партия эсеров традиционно обращала особое внимание), что среди некоторых эсеровских функционеров с большим партийным опытом определение «мартовские эсеры» (то есть те, кто вступил в партию из корыстных соображений после отречения царя в марте 1917 года) стало снисходительным названием новичков.
Традиционные для России крестьянские бунты в эти бурные революционные дни продолжались. 9 марта крестьянские беспорядки вспыхнули в Казанской губернии. 17 марта Временное правительство (достаточно нервозно) выступило с заявлением о том, что «земельный вопрос не может быть проведен в жизнь путем какого-либо захвата». Оно еще не раз будет обращаться к народным массам с подобного рода призывами. В итоге 25 марта оно было вынуждено ответить на крестьянские беспорядки провозглашением государственной монополии на зерно – и закупкой всего того, что не относилось к числу средств острой необходимости (животных или семян) по фиксированным ценам.
Но это было лишь временным решением вопроса. Земельная проблема оставалась в повестке дня.
«Демократия», или «народовластие», в 1917 году было в России социологическим термином, который обозначал массы (низшие классы), а также и политический метод. Для многих в эти пьянящие дни Александр Керенский являл собой пример «демократии». Его обожали. Художники рисовали его, ему посвящались различные значки и медали, поэты увековечивали его в потоке вирш.
Коллектив артистов московских театров обратился к Керенскому со следующими словами: «Вы олицетворяете идеал свободного гражданина, о котором мечтала человеческая душа много веков». Известный писатель Александр Куприн назвал его «непостижимым и непосредственным душевным преемником, божественным резонатором, таинственным выразителем воли народной».
«Для нас Керенский не является ни министром, ни оратором для народа, – говорилось в одной брошюре. – Он перестал быть просто человеком. Керенский – это символ революции». Согласно культовой логике религиозных диалектиков, статус Керенского как «министра-демократа», входившего одновременно и в правительство, и в Петросовет, был больше, чем просто сочетание двух постов, больше, чем их синтез. Это был апофеоз.
При князе Георгии Львове Временное правительство под давлением Петросовета активно занималось решением социальных вопросов. 12 марта оно отменило смертную казнь, на следующий день упразднило военные суды, оставив их лишь на фронте. 20 марта Временное правительство запретило дискриминацию по религиозному или национальному признаку.
«Произошло чудо, – писал поэт Александр Блок. – Ничего не запрещено… а случиться может что угодно». В каждом трамвае, в каждой очереди, при каждой деревенской встрече вспыхивали политические дебаты. Хаотически возникали новые праздники, происходило переосмысление событий Февральской революции. Сносились царистские статуи, некоторые из них специально выставлялись для этой цели.
В «революционном параде свободы» в Москве приняли участие сотни тысяч демонстрантов всех классов; кто-то устраивал молебны во время шествия, кто-то торжественно шел под революционными знаменами. Среди демонстрантов были и циркачи, которые вели верблюда со слоном (те были увешаны плакатами) и несли черный гроб с надписью «Старый режим», карлик изображал ненавистного бывшего министра внутренних дел Протопопова. Жители новой России читали новые книги, пели «Марсельезу» (ее новые варианты) и смотрели новые спектакли, которые зачастую заключались в непристойном изложении истории о свержении Романовых. Непочтительность являлась отмщением.
Раболепие 1905 года кануло в Лету. По всей бывшей империи граждане занимались тем, что Ричард Стайтс назвал «войной с символами». Они разрушали символы царской власти: портреты, статуи, гербы. Революционная лихорадка охватила даже тех, кого трудно было заподозрить в этом. Православные монахини и монахи вели радикальные дискуссии, смещали «реакционных» начальников. Высокопоставленные лица церкви жаловались на революционные настроения священнослужителей. Главный печатный орган церкви стал проводить настолько решительную «антицерковную» линию, что один из архимандритов, отец Тихон, назвал его «большевистским» рупором. В одном монастыре, как написал британский журналист Морган Филипс Прайс, была совершена «небольшая революция»: «монахи организовали забастовку и сместили настоятеля, который обратился с жалобой в Священный Синод… Монахи же смогли договориться с местными крестьянами о следующем: монастырь оставлял за собой часть земли, достаточную, чтобы прокормиться, а остальную он отдавал местной общине».
На многочисленных демонстрациях звучали поразительные требования, порой даже ущемляющие права самих демонстрантов. «Никаких чаевых!» – декларировалось на объявлениях на стенах ресторанов. Петроградские официанты вели удивительную борьбу, отстаивая свою честь. Они промаршировали по улицам столицы в своих лучших нарядах под плакатами, осуждавшими «унижение» достоинства чаевыми и их тлетворный дух и требовавшими «уважения к официантам как к людям».
Правительство уклонилось от решения вопроса об избирательном праве для женщин. Многие, даже из числа революционеров, колебались. Поддерживая «в принципе» лозунг о равноправии женщин, они опасались, что конкретно в России женщины являлись политически «отсталыми», и поэтому их голоса могли воспрепятствовать прогрессу. Вернувшись в страну 18 марта, Александра Коллонтай повела решительную борьбу с этими предрассудками.
«Разве это не мы, женщины, с нашим беспокойством о голоде, о полном хаосе в российской жизни, о нашей бедности и страданиях, порожденных войной, пробудили народный гнев?» – вопрошала она. Она подчеркивала, что революция родилась в Международный женский день: «И разве это не мы, женщины, первыми вышли на улицы, чтобы вместе с нашими братьями бороться за свободу, а если необходимо, то и умереть за нее?»
19 марта у Таврического дворца состоялась крупная демонстрация с требованием предоставить женщинам избирательное право. В ней приняло участие 40 000 человек; в основном это были женщины, но можно было увидеть и много мужчин. На плакатах значилось: «Если женщина раб, то свободы нет». Демонстранты несли и плакаты за продолжение войны. Это была (если можно так выразиться) межклассовая демонстрация, сторонницы феминизма были представлены достаточно широко: фабричные работницы шли бок о бок с женщинами в дорогих одеждах. В шествии приняли участие кадеты и эсеры, меньшевики и большевики, хотя последние, к разочарованию Александры Коллонтай, не уделили этому мероприятию большого внимания. Погода была ужасной, однако демонстрантов это не смутило. Они заполнили всю улицу перед Таврическим дворцом. Председатель Исполкома Петросовета Николай Чхеидзе отказался от встречи с демонстрантами, заявив, что сорвал голос.
Демонстранты не приняли его отговорки. Петросовет и Временное правительство оказались бессильны перед напором женских активисток, которые подготовили законопроект о всеобщем избирательном праве женщин (и он будет принят в июле 1917 года).
В целом демонстрация была организована благодаря усилиям Петросовета, несмотря даже на то, что многие демонстранты несли плакаты в поддержку продолжения войны. Благодаря усилиям Петросовета, в котором многие поддерживали требования женщин, несмотря на двойственное отношение к ним.
Петросовет в то время стремился оптимизировать свою организационную структуру – правда, без особого успеха. На его самом многочисленном заседании в этом месяце присутствовало 3000 членов, отличавшихся буйным нравом, причем от левых было ничтожное количество представителей (например, от большевиков – всего сорок человек). Каждый делегат от рабочих представлял тысячу человек, а каждый делегат от солдат – роту. Изначально имелась в виду крупная по численному составу резервная рота, но вскоре стали учитываться и более мелкие подразделения, что существенно сместило баланс в пользу солдатских депутатов. В конечном итоге представителей от 150 000 солдат было практически в два раза больше, чем от 450 000 петроградских рабочих. Солдатские делегаты были в основном сторонниками эсеров и, несмотря на то что занимали радикальную позицию относительно продолжения войны, по всем другим вопросам были настроены менее «абсолютистски», чем их коллеги-пролетарии.
Обычным мартовским днем на общем заседании Петросовета обсуждались следующие вопросы: заговор царской полиции против союза социал-демократов, деятельность комиссии по борьбе с погромами в южных губерниях, обращение к петроградским пекарям с призывом не прерывать свою работу, решение спора об офисном помещении между двумя печатными изданиями; захват Аничкова дворца, распространение плакатов, объясняющих решения Главного продовольственного комитета. Затем значились: некие (не конкретизированные, поэтому интригующие) переговоры с Временным правительством, идея создания солдатской газеты, нерешенный вопрос относительно Петропавловской крепости, конфликт между рабочими и солдатами по поводу распространения хлеба, прием делегаций (а также жен) из различных гарнизонов, вопрос по американскому посольству. И этот перечень не был исчерпывающим.
Такой восторженный хаос мог показаться кошмарным (или странным) карнавалом – все зависело от точки зрения наблюдателя.
Кадеты, меньшевики, эсеры, большевики – все понимали принципиальную значимость Петроградского гарнизона и все стремились создать те структуры, через которые можно было бы оказывать влияние на него. Большевики, в отличие от остальных, сделали это весьма быстро (уже 10 марта) и весьма энергично. Соответствующую Военную комиссию возглавили Владимир Невский, Сергей Богдатьев, Николай Подвойский и Даниил Сулимов – все они (кроме Сулимова) относились к левому крылу партии.
В этот период они воспринимались солдатами не особенно дружелюбно. Однако они проявили упорство, и менее чем через две недели после создания комитета Николай Подвойский и его товарищи пригласили представителей Петроградского гарнизона на учредительное собрание военной организации при большевистской партии, по итогам которого в последний день марта была сформирована Военная организация при ЦК РСДРП (б).
Почти сразу же после Февральской революции Николай Подвойский заявил, что «революция еще не окончена; она только начинается». Военная организация большевиков с самого начала находилась в руках таких независимо настроенных, энергичных, бескомпромиссных большевиков из числа левых. Они неоднократно нарушали партийную дисциплину – и иногда с весьма драматическими последствиями.
12 марта стало свидетелем усиления более умеренных представителей партии большевиков. В тот день были похоронены 184 жертвы Февральской революции (точная цифра жертв неизвестна), которые были убиты в ходе уличных боев. Это было массовое захоронение. На Марсовом поле, большом парке в центре Петрограда, были вырыты длинные глубокие рвы могил.
С раннего утра до поздней ночи прошли сотни тысяч скорбящих. На улицы столицы, возможно, вышел миллион человек. Они медленно сходились на Марсово поле из разных частей города, неся гробы, задрапированные в красную ткань. Это была новая религия без религии. Играла траурная музыка. Каждая колонна представляла свою воинскую часть, свой завод, свое учреждение, свою организацию, свою партию. Были колонны, представлявшие различные этнические группы – еврейскую социалистическую партию Бунд, армянскую революционную партию «Дашнакцутюн», другие национальные партии. Была и колонна слепых, которая несла свои жертвы. Никто не останавливался, не произносил речей. Все молча передавали своих павших товарищей сотрудникам ритуальной компании, а в Петропавловской крепости, находившейся через реку, во время погребения производили оружейные залпы. Живые шли по снегу, по деревянным мосткам, проложенным между лабиринтом могил. По выражению Анатолия Луначарского, погибшие во время событий Февральской революции не были жертвами, они были героями, чья судьба вызывет не скорбь, а зависть.
В то время как участники похорон пели псалмы и поминали погибших, в столицу из сибирской ссылки возвращались трое партийных активистов из числа ветеранов. Первым был старый большевик Лев Каменев, женатый на сестре Льва Троцкого Ольге Бронштейн, близкий товарищ Ленина, хотя он и считался «плаксивым» партийцем (за ним числился один почти невероятный шаг, который он позже стыдливо отрицал, – он высказывался за отправку телеграммы Михаилу Романову со словами благодарности за его решение отказаться от престола). Вместе со Львом Каменевым были бывший депутат Государственной думы Матвей Муранов, прославившийся тем, что, несмотря на угрозу смертной казни, занял жесткую («пораженческую») позицию в Госдуме, и член ЦК РСДРП (б) некий Иосиф Сталин.
Сталин в то время, конечно же, еще не был тем самым Сталиным. Сегодня любая информация о революции сопровождается упоминанием этого призрака из будущего, «дядюшки Джо», усатого чудовища с пронзительным взглядом, мясника, главного архитектора гротескного, убийственного, деспотического государства. В последующем целые десятилетия будут вестись дебаты о причинах возникновения сталинизма, будут написаны толстые тома о жестокости этого человека и его режима. Но все это будет еще впереди.
А сейчас, в 1917 году, Сталину не исполнилось еще и сорока лет. Он был просто Сталиным, Иосифом Джугашвили, известным своим товарищам как Коба, бывшим учащимся грузинской духовной семинарии и бывшим вычислителем-наблюдателем физической обсерватории, давним большевистским активистом. Талантливым, пусть и не блестящим, организатором. В лучшие минуты – вполне адекватным интеллектуалом, в худшие – вызывающим раздражение. По существу, он не принадлежал ни к левому, ни к правому крылу партии, поскольку был готов менять ориентацию как флюгер. Он производил впечатление человека, который не производит сильного впечатления. Николай Суханов вспоминал о нем как о «бесцветной личности».
В отношении Сталина у членов большевистской партии были определенные сомнения: ведь не случайно он стал членом Русского бюро ЦК РСДРП только с правом совещательного голоса – с учетом, как было сказано, «определенных особенностей его личности, присущих ему». Было бы хорошо, если бы остальная характеристика Сталина, которую дал Николай Суханов, оказалась правдой: по его словам, Сталин оставлял мимолетное впечатление, «время от времени смутно где-то маячил, не оставляя никаких следов».
Почти сразу по приезде в Петроград трое бывших ссыльных организовали нечто вроде переворота в большевистском печатном органе «Правда», устроив 13 марта Матвея Муранова в качестве его редактора. После этого газета стала придерживаться умеренного курса.
15 марта Лев Каменев писал:
«Не дезорганизация революционной и революционизирующейся армии и не бессодержательное «долой войну» – наш лозунг. Наш лозунг: давление на Временное правительство с целью заставить его открыто, перед всей мировой демократией, немедленно выступить с попыткой склонить все воюющие страны к немедленному открытию переговоров о способах прекращения мировой войны. А до тех пор каждый остается на своем боевом посту».
Армия, настаивал Лев Каменев далее, «будет стойко стоять на своем посту, на пулю отвечая пулей и на снаряд – снарядом».
Таким образом, как выразилась большевичка Людмила Сталь, партия «двигалась в темноте ощупью» – ведь, придерживаясь такого курса, «Правда» практически не отличалась от печатных изданий более левых (по сравнению с большевиками) меньшевиков или радикальных левых эсеров. Выступив против агитации в войсках на фронте, тройка вновь прибывших в Петроград большевиков заняла позицию, несколько отличавшуюся от позиции Ленина.
Сразу же по прибытии в Петроград Александра Коллонтай доставила в редакцию «Правды» ленинские «Письма из далека». Они ужаснули нервозных товарищей Ленина по партии и ошеломили их своей непримиримостью. Редакторы газеты согласились опубликовать лишь первое письмо, да и то (не зная, как поступать с его крайне левыми формулировками) они постарались выхолостить, существенно обкорнав его.
То, что сейчас было изложено – это достаточно широко известная история о том, как письма Ленина шокировали старых большевиков. На самом же деле все происходило следующим образом.
«Правда» опубликовала только первое письмо исключительно по той единственной причине, что (почти наверняка) редакция газеты его одно и получило. Действительно, оно подверглось многочисленным правкам, которые, однако, не смогли ослабить ленинских тезисов или притупить его провокационные выпады. Его доводы в пользу того, что революция должна продолжаться, остались в силе, как и его призыв к рабочим: «Вы должны проявить чудеса пролетарской и общенародной организации, чтобы подготовить свою победу во втором этапе революции». Вскоре он разъяснит, что этот этап будет заключаться не в строительстве социализма, а в захвате политической власти, в обеспечении победы в Советах, чтобы обеспечить победу (обязательно буржуазной, демократической) революции. Самое большее, на что Ленин решился, – это достаточно туманно допустить (с учетом международного контекста, который предполагал, по его мнению, что, благодаря событиям в России, могла произойти
Большевики в Петрограде с энтузиазмом восприняли данное письмо. Сестра Ленина, Мария Ульянова, состоявшая в большевистской партии и работавшая в редакции газеты «Правда», связалась с братом, чтобы, как и пришедшая в восторг Александра Коллонтай, выразить «полную солидарность» с ним партийных товарищей. Та редактура, которую большевики сделали накануне, была направлена на то, чтобы устранить упоминания возможного восстановления царского режима и неубедительные инсинуации относительно заговора союзников против Николая II. Были также исправлены некоторые языковые погрешности.
Они также смягчили типичное для Ленина обличение различных врагов, в том числе кадетов, правых и социалистов, не входивших в большевистскую партию. Кроме того, редакторы благоразумно убрали из текста оскорбления в адрес председателя Исполкома Петросовета Николая Чхеидзе, Александра Керенского и даже главы Временного правительства умеренного кадета Георгия Львова: у них были веские основания полагать, что рано или поздно им потребуется помощь указанных лиц в возвращении на родину эмигрантов-большевиков, в том числе и Ленина. Наряду с этим редакторы «Правды» не стали подвергать цензуре ленинские нападки на кадетов и правых меньшевиков, которые вряд ли могли быть им полезны. Это был подход не столько мягкий, сколько стратегический.
Более поздний миф об эффекте разорвавшейся бомбы, который якобы произвели «Письма из далека», возник из-за неверного восприятия их редактуры и одновременно ее довольно тенденциозного изложения (в том числе Львом Троцким) на фоне внутрипартийной борьбы.
Тем не менее, хотя этот частный конфликт являлся по большей части ретроспективным вымыслом, он, бесспорно, стал казаться вполне правдоподобным из-за резких ленинских формулировок, к которым он прибегал, в том числе в ходе ожесточенной полемики. Он был склонен проявлять бескомпромиссность, однако эта характерная для него практика была свойственна и другим участникам внутрипартийных дискуссий. Безусловно, к ней можно было бы и не прибегать, но у Ленина вызывала раздражение умеренность в рядах большевиков и их временных союзников. Таким образом, «Письма из далека», являясь «продолжением» большевистского курса, одновременно обозначали грядущую четкую и более решительную позицию большевистской партии. Ту, которая прояснится после возвращения Ленина.
Поделиться книгой: