Октябрь

5) передача всего оружия в распоряжение и под контроль солдатских комитетов;

6) обеспечение воинской дисциплины во время службы при соблюдении полных гражданских прав в другое время;

7) отмена титулования офицеров и использования офицерами уничижительных выражений в отношении нижних чинов.

Приказ № 1 отдавал приоритет во власти над войсками Петросовету, а не думскому комитету, а также предоставлял в полное распоряжение Петросовета оружие Петроградского гарнизона. Тем не менее Исполком Петросовета с его странной мешаниной из схоластического марксизма и политической нерешительности не желал, чтобы ему была таким образом дарована власть.

Однако, как бы там ни было, была ли здесь проявлена нерешительность или осторожность, Приказ № 1, по существу, явился серьезным ударом по традиционной системе власти командного состава – и он останется символом этой перемены.

В последних двух пунктах Приказа № 1 шла речь об обеспечении солдатской чести, их человеческого достоинства, то есть о том, чего наиболее радикально настроенные рабочие добивались с 1905 года. Солдаты русской армии до февраля 1917 года все еще подвергались ужасным унижениям. Они не могли читать книги или газеты, относившиеся к каким-либо политическим обществам, без разрешения посещать лекции или спектакли. Они не могли вне службы носить гражданскую одежду. Они не могли питаться в ресторанах или ездить на трамваях. А офицеры, в свою очередь, обращались к ним, используя унизительные прозвища. Таким образом, это была борьба против унизительной фамильярности, проявление классовой враждебности к соответствующим грамматическим формам.

Солдаты, как и рабочие, требовали, чтобы к ним обращались уважительно: «гражданин». Это слово теперь стало использоваться весьма широко, словно, по выражению поэта Михаила Кузмина, «грамматика его впервые выдумала».

Революция и ее язык очаровали его, ему принадлежат следующие строки: «Жесткая наждачная бумага отполировала все наши слова».

Генерал-адъютант Иванов прибыл с ударными частями в Царское Село, где царица, одетая в форму медсестры, ухаживала за больными корью детьми, с опозданием. Царица опасалась, что появление генерал-адъютанта Иванова может обострить политическую ситуацию, однако его миссия, по существу, на этом была уже завершена: от начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева пришло указание прекратить дальнейшее продвижение.

Незадолго до восьми вечера царь Николай II прибыл в Псков. Председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко обещал также приехать туда, чтобы встретиться с ним, однако теперь он вместо этого лишь передал свои извинения. Он готовился к переговорам между думским комитетом и Петросоветом, что явилось для Николая II полной неожиданностью.

Гарнизоном старинного города Пскова командовал генерал-адъютант Рузский. На встречу царя генерал-адъютант опоздал, выглядел издерганным, был резок и обут в резиновые сапоги. Такое возмутительное пренебрежение принятым церемониалом было на грани неприличия. Царь, однако, воздержался от каких-либо замечаний. Он позволил генерал-адъютанту свободно изложить свое мнение и попросил дать оценку ситуации.

«Прежние способы, – осторожно высказался Рузский, – уже изжили себя».

«Возможно, – предположил он, – царь мог бы принять такую форму власти, как «монархическая власть наряду с управлением правительственным аппаратом»?»

Конституционная монархия? Этот явный намек словно привел Николая II в состояние озарения, которое напомнило ему о его предназначении. Он пробормотал, что для него это «непостижимо». Чтобы согласиться на что-то подобное, ему следует переродиться.

В 11.30 вечера, когда Петросовет и думский комитет были готовы провести в Петрограде встречу, Николай II получил телеграмму, которую генерал Алексеев направил ему несколько часов назад, отзывая с фронта войска.

«Невозможно, – прочитал Николай II, – просить армию оставаться спокойной и вести боевые действия, когда в тылу происходит революция».

Генерал Алексеев просил царя назначить кабинет национального согласия, умоляя его для этого подписать проект манифеста, который в срочном порядке подготовили члены думского комитета и поддержкой которого они заручились – в том числе, со стороны двоюродного брата царя, великого князя Сергея Михайловича.

Для царя это было жестоким ударом от преданного генерала Алексеева. Он задумался. Наконец он вызвал генерал-адъютанта Рузского и велел ему передать Родзянко и генералу Алексееву свое согласие на то, чтобы Государственная дума сформировала правительство. Затем он телеграфировал генерал-адъютанту Иванову, отменив свой прежний приказ и распорядившись, чтобы тот не выдвигался к Петрограду.

К тому времени это указание, как и тот, кто его отдал, было уже излишним.

В полночь 1 марта члены Петросовета Николай Суханов, Николай Чхеидзе, Юрий Стеклов и Николай Соколов перешли из одного конца Таврического дворца на другой. Дело заключалось в том, что у Суханова возникла идея, которую нельзя было назвать ни совершенно законной, ни совершенно незаконной. Они должны были встретиться со своими думскими коллегами, чтобы обсудить условия поддержки Петросоветом захвата власти Государственной думой.

Суханов, примыкавший к левому крылу меньшевиков, был умным, желчным, язвительным человеком. У него была удивительная способность оказываться свидетелем и участником важнейших событий этого исторического года. По его воспоминаниям, эта ночь изобиловала яркими эпизодами.

Под высоким потолком зала заседаний Государственной думы все было засыпано грязными окурками и бутылками и наполнено запахом недоеденной пищи, который заставлял сглатывать слюну проголодавшихся социалистов. Присутствовали десять депутатов Государственной думы, в том числе Павел Милюков, Родзянко и Георгий Львов. Присутствовал также Керенский, формально являвшийся членом Петросовета. Он вел себя непривычно тихо. Родзянко был мрачен и постоянно пил газированную воду. Самыми активными были Милюков, кадет (выступал от имени думского комитета) и Суханов (выступал от имени Петросовета).

Противоборствующие стороны оценили расстановку сил. В отношении двух основных политических вопросов – войны и перераспределения земли – они разделились. Этих проблем, таким образом, они решили избегать. Поэтому те, кто остался в стороне (кадеты и социалисты – при этом последние не были склонны отговаривать первых от попыток захвата власти), были приятно удивлены тем, как гладко протекал процесс переговоров.

Англофил Милюков, хотя и был согласен с тем, что Николай II должен уйти, мечтал сохранить институт монархии. Можно ли было уговорить царя (размышлял он) отречься от престола в пользу своего сына при регентстве младшего брата Николая II, великого князя Михаила Александровича? Словно вспомнив про присутствовавших в зале левых сторонников республиканского строя, Милюков поспешил охарактеризовать эту пару как «больного ребенка… и полного глупца». Эта идея, по мнению Николая Чхеидзе, была нереалистична, а также неприемлема.

Было решено, что проблемные вопросы должны подождать до созыва Учредительного собрания, поэтому данный вопрос также был отложен. Участники переговоров договорились также отказаться от рассмотрения третьего пункта (из девяти) из списка Петросовета – о «демократической республике».

Чтобы на ближайшее время избежать неприятностей, Милюков, презрительно скривив рот, согласился не поднимать вопрос о выводе из города революционных войск. Он, однако, не мог смириться с принципом выбора офицеров. Для кадетов и правых это означало бы уничтожение армии. А как быть с Приказом № 1? Войска будут подчиняться правительству лишь до тех пор, пока его распоряжения не будут противоречить указаниям Петросовета? Эта идея казалась просто ужасной.

На этом этапе вмешался депутат Государственной думы Шульгин. Он никогда не был таким дипломатом, как Милюков. Если Петросовет располагает той властью, которая предусматривается данным приказом, холодно высказался он, то ему следовало бы немедленно арестовать думский комитет и самому создать правительство.

На самом деле, полные смятения социалисты сейчас меньше всего хотели бы брать в свои руки власть.

В этот момент переговоры были прерваны появлением возбужденной группы армейских офицеров, которые отозвали в сторону Шульгина.

У каждой революции есть свои загадки. К одной из них относится и это, словно тщательно выверенное по времени, появление офицеров. Их личности так и остались неизвестными, равно как то, что именно они сказали Шульгину. Но кем бы они ни были, они намекнули депутату Государственной думы, что той ночью исполнение пресловутого Приказа № 1 может обернуться кровопролитием. А возможно, даже массовым убийством офицеров.

Как бы там ни было, эта попытка заступничества за офицерский состав оказалась крайне важной. Вернувшись в зал переговоров, Шульгин согласился с тем, что Петросовет может не отменять Приказа № 1, – но ему следовало издать новый, который бы смягчил первый.

У думского комитета были свои требования. Он, в частности, настаивал на том, чтобы Исполком Петросовета восстановил дисциплину в войсках и должные отношения между солдатами и офицерами. Хотя признание данного факта и претило консерваторам, тем не менее им было ясно, что только Исполком Петросовета мог это сделать. Кроме того, Исполкому предстояло подтвердить легитимность Временного правительства, согласованного с думским комитетом.

Милюков приготовился отчаянно сражаться за выполнение этих требований – и он был приятно удивлен готовностью представителей Петросовета (точнее говоря, страстным желанием) согласиться с ними.

Было 3 часа ночи 2 марта, когда встреча завершилась. Тем не менее не все могли позволить себе отправиться спать: у некоторых были еще другие неотложные дела.

Вскоре после этого с Варшавского вокзала Петрограда, освещая себе путь в ночи, отправился странный короткий поезд всего лишь с двумя вагонами. Не считая охраны, он вез Шульгина и Александра Гучкова, консервативного октябриста – для того, чтобы изменить ход истории. Два правых политика взяли на себя неприятную задачу: они по доброй воле согласились встретиться с царем, чтобы попытаться убедить его отречься от престола.

На каждой станции по маршруту их движения платформу и их поезд пытались взять штурмом толпы солдат и гражданских, которые, невзирая на холод, воодушевленные революционными настроениями, отчаянно желая знать, что происходит в стране, постоянно вели ожесточенные споры. В Луге и Гатчине революционные солдаты встретили пассажиров с энтузиазмом: как представителям Государственной думы (так и, по мнению многих, самой революции), Гучкову и Шульгину пришлось выступать, не ограничиваясь кратким приветствием.

Забрезжило утро, затем наступил день, а взвинченные депутаты Государственной думы готовились к выполнению своей миссии – не зная, что это уже было излишне.

Одной из причин, по которой царь решил отправиться в Псков, являлось то, что оттуда была телеграфная связь со столицей. На узле связи в глубине Таврического дворца стоял телеграфный аппарат Хьюза. Изобретенный более полувека назад, он представлял собой сложную путаницу из латунных колесиков, проволоки и дерева, его черно-белая клавиатура имитировала клавиши фортепиано. На таких аппаратах при вращении печатающего барабана виртуозные операторы «набирали» тексты сообщений, и на другом конце связи появлялась длинная лента слов.

Россия являла собой обширную империю проводов, тянувшихся главным образом через почтовые отделения и вдоль железных дорог. По ним передавались новости о последних событиях и мнения разных источников, всевозможные сведения, слухи о расхождениях во мнениях, распоряжения и приказы, которые вносили путаницу и ясность, разносимые стаккато ключей и продырявленными лентами, и каждая сторона одновременно с другой надиктовывала свою формулировку обученным телеграфистам, сгорбившимся за своей клавиатурой.

В 3 часа 30 минут ночи, вскоре после ухода Гучкова и Шульгина, Родзянко связался по телеграфу с Псковом. На другом конце через своего телеграфиста совершенно осоловелый генерал-адъютант Рузский передал хорошие новости о том, что Николай II (который в тот момент, сидя в императорском поезде, печально делал записи в дневнике) наконец-то согласился создать ответственное правительство.

«Очевидно, – отвечал Родзянко, – что Его Величество и Вы не отдаете себе отчета, что здесь происходит».

Потрясенный, генерал-адъютант Рузский вновь и вновь, слово за словом, перечитывал невероятную информацию от Родзянко. Возможность была упущена. Время для создания каких бы то ни было министерств истекло.

В 5 часов утра, когда у Родзянко полным ходом шла эта знаменательная телеграфная переписка, Милюков встречался с адвокатом Соколовым и независимым представителей левых сил Сухановым из Петросовета, чтобы юридически закрепить сотрудничество двух сторон.

Павел Милюков позже будет бахвалиться, что составленная в результате этой встречи декларация, призывавшая к восстановлению порядка, была «практически идентична тому, что [он, Милюков] … произносил, обращаясь к солдатам с трибуны полковых казарм. И это было обнародовано от имени Петросовета!» В тексте декларации не упоминался принцип выборности офицеров. Исполком Петросовета не должен был также вмешиваться в формирование нового правительства. Временный комитет Государственной думы предложил министерские посты двум членам Петросовета, к которым он уже обращался с такой инициативой, – это были Чхеидзе и Керенский. Петросовет, в принципе, уже отказался от какой-либо роли в будущем правительстве.

Вскоре он самым радикальным образом изменит данное решение.

Затянувшаяся телеграфная переписка между Михаилом Родзянко и генерал-адъютантом Рузским продолжалась. В то время было вполне обычным делом, что информация, передаваемая по телеграфу, становилась известна и другим сторонам, имевшим доступ к линии связи. Как результат, злополучные сведения распространялись стремительно. В 6 часов утра один из их получателей, исполняющий должность начальника штаба Северного фронта генерал Данилов, приказал телеграфистам направить эти сведения в Могилев, генерал-адъютанту Алексееву.

Алексеев мгновенно осознал все масштабы того, о чем он прочел. В 8.30 утра он велел царской обслуге в Пскове разбудить царя и передать ему содержание беседы между Родзянко и Рузским.

«Сейчас не до этикета!» – настаивал он. Однако с ним не согласились. Его холодно проинформировали о том, что царь спит.

Генерал-адъютант Алексеев знал, что для того, чтобы заставить Николая II понять происходящее и смириться с неизбежным, ему надо будет представить мнение армии, одного из тех немногочисленных институтов, которые пользовались уважением царя. С учетом этого обстоятельства начальник штаба Ставки направил командующим фронтов и флотов на рассмотрение имевшийся в его распоряжении «гремучий» текст упомянутой беседы – с просьбой прислать свои рекомендации царю.

Только после 10 часов утра нерасторопный генерал-адъютант Рузский смог наконец довести до царя содержание своей беседы с Михаилом Родзянко. Он передал ему телеграфный текст. Царь прочитал его. Закончив читать, он долго смотрел в потолок. Затем пробормотал, что он родился испытать горе.

Генерал-адъютант Рузский, бледный и ошарашенный, вслух зачитал циркуляр начальника штаба Ставки генералитету. Данный шаг было сложно истолковать превратно. Царю следовало отречься от престола.

Николай II молчал.

Генерал-адъютант Рузский ждал. Царь наконец поднялся. Ему явилось откровение. Царь объявил, что идет завтракать.

Где-то в 1400 милях отсюда, в Цюрихе, Ленин перелистнул газету «Нойе цюрхер цайтунг» и принялся читать вторую страницу. Там вкратце сообщалось о революции в Петрограде. Ленин тоже задумался, широко раскрыв глаза.

В то утро Павел Милюков приехал в огромный Екатерининский зал Таврического дворца объявить собравшейся там революционной толпе о составе Временного правительства. Когда он перечислил его, собравшиеся принялись издеваться над незнакомыми им именами и демонстрировать отвращение к тем, кого они знали.

Однако было одно имя, которое вызвало аплодисменты – это был министр юстиции от популярных в народе эсеров Керенский (именно так отрекомендовался он сам). И это – несмотря на то, что Исполнительный комитет Петроградского Совета согласился с тем, что его члены не войдут в состав кабинета министров.

Павел Милюков проявил особую находчивость. Он выдвинул несколько революционных лозунгов, направленных исключительно на то, чтобы завоевать симпатии скептически настроенной аудитории, отличавшейся скептицизмом. Когда из зала раздался крик: «Кто вас выбрал?» – он незамедлительно ответил: «Нас выбрала русская революция!» Был тем не менее один момент, который он никак не мог «продать»: продолжение царской династии. Когда он объявил об «историческом» отречении Николая II (на которое, конечно же, сам Николай II еще не согласился), возбужденная толпа буквально взревела.

Отречение царя было, безусловно, бедствием для многих в стране. В то время как Милюков отчаянно спорил с революционерами, на другом конце города 10-летняя Зинаида Шаховская и ее одноклассницы собрались в Смольном институте благородных девиц. Зинаида Шаховская была смущена: в молитвах учениц старших классов были пропущены обычные пожелания здоровья царю и его семье. Теперь она спотыкалась о незнакомые выражения, поставленные на замену, будучи не уверена, как произнести: «Помолимся за Временное правительство». Девушка замолчала и заплакала. Изумленная Зинаида смотрела, как учителя тоже вытаскивали свои носовые платки, плача, и как то же самое делали все девочки вокруг нее. Она сама не понимала, что же она оплакивает.

В коридорах Таврического дворца такие рыдания не звучали. Во дворце стало известно, что солдаты принялись грабить дома состоятельных людей и арестовывать тех, кого считали сторонниками монархии. Неуступчивость Николая II угрожала стабильности страны.

Рабочие толпились в коридорах, обсуждая только что услышанное заявление Павла Милюкова, выискивали представителей Петросовета, требуя от них ответа, верно ли, что монархия все еще сохранялась. И совершенно четко давая понять, что если это так, то задача еще не решена.

В тот же день Петроградский Совет собрался обсудить то, о чем его Исполнительный комитет договорился с думским комитетом. Однако вскоре после начала в 2 часа дня бурного пленарного заседания оно было прервано всеобщим возбуждением. Керенский! Размашисто шагая, он появился в зале и, перекрикивая всех, попросил предоставить ему слово. Председательствовавший Николай Чхеидзе колебался, но собравшиеся делегаты потребовали удовлетворить эту просьбу.

Керенский поднялся на трибуну и поставленным голосом обратился к толпе.

«Товарищи, – спросил он, – доверяете ли вы мне?»

Толпа криками подтвердила, что доверяет ему.

«Я говорю, товарищи, от глубины моего сердца! – продолжал он дрожащим голосом. – И если потребуется доказать это, если вы не доверяете мне, тогда я готов умереть!»

И толпа вновь с воодушевлением откликнулась на его театральную речь.

Керенский сообщил присутствовавшим, что он только что получил приглашение занять пост министра юстиции во Временном правительстве и что он должен был дать ответ в течение пяти минут. У него не было времени проконсультироваться с Петросоветом, он был вынужден воспользоваться представившейся ему возможностью – и согласился. И теперь он пришел, чтобы просить у своих товарищей одобрения.

Как с сарказмом заметил историк Цуёши Хасегава, это были чрезвычайно длинные пять минут: Керенский действительно получил такое приглашение, однако еще накануне, вчера, а сегодня утром дал свое согласие.

Керенский воскликнул, что его первым поступком на посту министра будет амнистия всех политических заключенных (в действительности этот шаг был ранее уже согласован Исполнительным комитетом Петросовета со своими думскими коллегами). Новоиспеченный министр юстиции заявил, что, не имея формально мандата Петросовета на должность в правительстве, он из чувства уважения, конечно же, покинул свой пост заместителя председателя Петросовета. Однако! Он готов (при условии, что его товарищи и те народные массы, которые представлены депутатами, будут согласны с этим) вновь занять его. Выбор был только за ними.

Взрыв оваций. Всеобщий бурный восторг. Депутаты, ликуя, подтвердили, что ему действительно следовало вновь занять пост заместителя председателя Петросовета.

Вскоре после этого эмоционального выступления Керенский ушел – слишком быстро для того, чтобы его сбитые с толку, обманутые коллеги по Исполкому Петросовета успели причинить ему какие-либо неприятности. Он проницательно рассчитывал на их нежелание ввязываться в драку. За счет этого эффектного (и бесчестного) театрального трюка он смог постфактум обойти прямое нарушение обязательств Исполкома Петросовета не входить в состав правительства – и наряду с этим обеспечил поддержку своей должности в правительстве со стороны депутатов Петросовета.

Теперь, когда были выпущены из тюрем многие боевики так называемого Русского бюро Петербургского комитета большевиков, созданного Александром Шляпниковым в 1915 году и недавно восстановленного им (несмотря на деятельность полицейских шпионов), указанное бюро начало функционировать как некий суррогат ЦК большевистской партии. Первоначально – в составе трех членов: Шляпникова, Вячеслава Молотова и Петра Залуцкого, – пока большинство официальных членов ЦК (в том числе Ленин, Зиновьев, Сталин, Каменев и другие) находилось за границей или же в Сибири.

Русское бюро безотлагательно представило в Петросовете резолюцию, в которой объявлялось, что новое Временное правительство являлось «представителем правой буржуазии и крупных землевладельцев» и, таким образом, было неспособно решать задачи революции. В резолюции вновь содержался (несколько туманный) призыв сформировать «временное революционное правительство». Какие-либо конкретные предложения отсутствовали.

Несмотря на такие радикальные заявления со стороны некоторых большевиков (в первую очередь из состава партийной ячейки Выборгской стороны Петрограда), когда состоялось голосование по вопросу о передаче власти никем не избранному, а назначенному Временному правительству, из сорока большевиков на заседании Петросовета против проголосовало только пятнадцать. Это прекрасно иллюстрирует ту политическую неразбериху, которая в первые бурные дни революционных событий 1917 года царила на левом фланге революции, всю степень колебаний и умеренности в рядах революционеров.

2 марта 1917 года, 2 часа 30 минут дня. Царь расхаживал по платформе псковского вокзала. На почтительном расстоянии от него, находясь в тревожном ожидании, держалась царская свита из числа дворян и лизоблюдов.

Николай II, обернувшись к ним, велел пригласить к нему генералов Рузского, Саввича и Данилова. Он указал, чтобы они принесли все телеграммы от командующих фронтами.

Он принял генералов в своем поезде. В то время как царь беспокойно ходил взад-вперед, великий князь Николай Николаевич «коленопреклоненно» молил его отречься от короны. Все командующие фронтами назвали Временное правительство «разбойной кучкой людей», которые предательски воспользовались удобным моментом для достижения своих преступных целей, но наряду с этим признали, что столкнулись с уже свершившимся фактом.

Царь призвал присутствовавших генералов также свободно высказать свое мнение. Они заявили, что он должен уйти. По мнению генерала Данилова, другого варианта не было. Генерал Саввич, запинаясь и с трудом выдавливая из себя слова, согласился с ним.

Царь остановился у стола и отвернулся, чтобы посмотреть в окно. На улице был зимний пейзаж. Николай II долго молчал. Затем скривился.

«Я решился, – произнес наконец он, повернувшись. – Я отказываюсь от престола в пользу моего сына».

Царь перекрестился. Перекрестились и все остальные.

«Благодарю за верную службу, – сказал Николай II. – Верю, что так же вы будете служить и моему сыну». Затем он отпустил всех, чтобы составить необходимые телеграммы генерал-адъютанту Алексееву и председателю Государственной думы Родзянко.

Граф Фредерикс поспешил в вагон, чтобы рассказать новость царской свите. Все были потрясены. Некоторые стали плакать. Адмирал Нилов решил, что во всем следует винить генерала Рузского, и поклялся казнить его. Дворцовый комендант Воейков и полковник Нарышкин бросились к телеграфному аппарату, чтобы остановить его, и потребовали вернуть отправленные Николаем II телеграммы. Но было уже слишком поздно: генерал Рузский сообщил им, что они опоздали.

Вообще-то он лукавил. Он уже послал телеграмму царя генерал-адъютанту Алексееву, и, получив ее, тот немедленно поручил подготовить манифест об отречении. Однако когда генерал Рузский узнал, что представители Государственной думы Гучков и Шульгин выехали в Псков, он оставил у себя телеграмму Николая II, предназначенную Родзянко. Похоже, он хотел передать ее им лично.

Пока его приживальщики вели арьергардные бои, царь обратился к личному врачу по поводу здоровья своего сына. Тот прямо ответил ему, что молодой Алексей, который был болен гемофилией и на которого теперь возлагалось бремя царствования, вряд ли проживет долго.

Рузский велел, чтобы Гучкова и Шульгина без промедления доставили к нему. Однако когда в 9 часов вечера они наконец добрались до Пскова, привезя с собой акт отречения (который Шульгин самостоятельно составил в пути), царская свита, завершая свои дни в свойственных ей интригах, доставила их прямо к императорскому поезду, без уведомления генерала Рузского. Там началось последнее действие унылой комедии дома Романовых.

Гучков принялся объяснять Николаю II, какой угрозе сейчас подвергалась Россия. Чуть ли не запугивая царя, он заявил, что осталась единственная мера, которая может спасти положение. В это время появился генерал Рузский, который был поражен, увидев приезжих, пытавшихся убедить молчавшего царя сделать то, на что он уже согласился.

Генерал прервал Гучкова, выпалив в него всю необходимую информацию (и ошеломив ею обоих депутатов), и вручил Николаю подписанную им, но пока еще не отправленную телеграмму для Родзянко. А затем он дрогнул, увидев, как царь сложил ее и рассеянно отложил в сторону. Что бы это могло значить?

«Я еще утром, размышляя, был готов отречься от престола в пользу своего сына во имя блага, спокойствия и спасения России, – сказал царь (и сердце у генерала Рузского дрогнуло). – Но теперь, переосмысливая ситуацию, я сознаю, что, учитывая его болезнь, я должен отречься и за себя, и за сына, поскольку не могу согласиться на разлуку с ним».

И, к недоумению всех присутствующих, он назвал своим преемником брата, великого князя Михаила Александровича.

Шульгин и Гучков с трудом поверили в то, что они услышали. Затем они пришли в себя. «Ваше Величество, – сказал Гучков, – в Вас заговорило отеческое чувство, и политике тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем».