Помоги проекту - поделись книгой:
Наконец объявили посадку. Пассажиры, подхватив ручную кладь, сгрудились у ворот, где две улыбающиеся стюардессы выдавали посадочные талоны, и по длинному рукаву потянулись к самолету. Очутившись в салоне, Наташа нашла свое место. Оно оказалось с левой стороны, между двумя другими креслами, в одном из которых, около иллюминатора, сидела необъятных размеров женщина. Она приветливо посмотрела на Наташу, убрала с ее сиденья увесистую сумку и спросила, нет ли у нее ручной клади. Наташа беззаботно ответила, что у нее вообще нет почти никакой клади, что она летит всего на неделю, к подруге, и ей ничего особенного за эту неделю не понадобится.
— Я понимаю, у вас будет много багажа на обратном пути.
— Почему?
— Но вы же будете делать шопинг?
Наташа рассмеялась.
— Нет, я куплю подарки своим, и на это у меня вряд ли уйдет много времени.
— Вы хорошо знаете Париж? — Дама была явно настроена поболтать.
— Я столько читала о нем и столько раз о нем мечтала, что, мне кажется, я действительно хорошо его знаю. Но еду туда в первый раз.
— Вы говорите по-французски?
— Совсем чуть-чуть. Я учила его в институте, но это было давно…
И вдруг приятный мужской голос с легким акцентом весело произнес у нее за спиной:
— Если мадам не возражает, мы могли бы немного попрактиковаться…
Она обернулась. Это был тот самый француз, который толкнул ее на регистрации — в плаше и клетчатом шарфе.
— Это семнадцатое место? Значит, я ваш сосед. Позвольте представиться: меня зовут Филипп Левек. А вас?
— Меня — Наташа.
— О, это мое любимое русское имя. Так вы согласны поговорить со мной по-французски?
— Нет, только не это! — рассмеялась она. — Я все давно перезабыла!
— Не волнуйтесь, я буду не строгим учителем!
Наташа внимательно взглянула на него.
— Зато вы наверняка были прилежным учеником: вы так хорошо говорите по-русски…
— Напротив, я был ужасным лоботрясом. Мой русский язык — это заслуга моей бабушки. Ее звали Екатерина Васильевна Крамская, и она говорила по-русски так, как, увы, уже давно никто не говорит.
— Так вы русский?
— Нет, я француз. Во мне только четвертинка русской крови. Моя бабушка уехала из России во время революции и вышла замуж в 1918 году во Франции за моего деда, стопроцентного француза. С усами.
Наташа рассмеялась.
— Стопроцентный француз должен быть непременно с усами?
— Вспомните Бальзака, Флобера, Мопассана…
— Лермонтова, Гоголя, Горького…
Они рассмеялись.
Стюардесса объяснила, что делать, если самолет потерпит крушение, попросила не курить и пристегнуть ремни. Лайнер вырулил на взлетную полосу, и через несколько минут они уже были в воздухе.
Филипп спросил, где она будет жить, сказал, что это один из самых дорогих кварталов Парижа, что это рядом с Пасси, где когда-то жили его родители, что неподалеку — Булонский лес и что он даже знает этот дом, потому что когда-то бывал там у знакомых русских. На ее вопрос о том, чем он занимается и что делал в России, ответил: он издатель, интересуется русской литературой — и назвал массу людей, знакомых ей по институту, — у одних она училась, других знала просто потому, что их знали все.
Потом они болтали о какой-то чепухе, смеялись и ужасно раздражали сидевшую рядом толстую тетку.
Наташе казалось, что они давно знакомы и хорошо понимают друг друга, и когда шасси упруго ударились о бетонное покрытие посадочной полосы аэропорта «Шарль де Голль» в Руасси, она страшно удивилась — у нее было ощущение, что полет продолжался не более десяти минут.
Филипп встал, пожелал ей хорошо провести время и попрактиковаться во французском языке, вежливо спросил, не может ли быть ей чем-нибудь полезен в Париже, на что она дрожащим от обиды и разочарования голосом ответила: «Ннет». Затем он снял с верхней полки свой кейс, вежливо подал ей ее сумку и полиэтиленовый пакет, который тоже был наверху, поблагодарил за приятно проведенное время, попрощался и быстрыми шагами направился к выходу. Наташа, вздохнув, тихонько задушила едва родившуюся маленькую надежду, надела плащ и тоже заторопилась к выходу.
Взяв с резинового транспортера свой чемодан и, стараясь не отставать от пассажиров, летевших с ней одним рейсом, чтобы не заблудиться, Наташа направилась к паспортному контролю. Пограничник, немолодой крупный брюнет с усами («Стопроцентный», — подумала она), долго и внимательно рассматривал ее паспорт, потом что-то строго спросил ее по-французски, чего она не поняла, и в конце концов пропустил. С замиранием сердца она направилась по широкому коридору к выходу, и в тот момент, когда впереди, среди встречающих, она разглядела под огромным черным табло свою подругу, махавшую ей рукой, к ней подошел человек в потертой кожаной куртке и на чистом русском языке спросил: «Вы — Наташа?» Она поставила чемодан, вытащила из полиэтиленового пакета сверток и протянула ему.
— Спасибо. А это вам. — Он достал из-за пазухи плоскую коробку, завернутую в красивую оберточную бумагу.
— Для Павловского? — спросила она.
— Нет-нет! Это вам! Маленький сувенир.
— Что вы, зачем?
— Мне сказали передать — я передал. Вы оказали нам очень большую услугу…
— Спасибо, но, право же…
Однако человек не был расположен выслушивать ее возражения: он энергично сунул пакет в карман, сделал приветственный жест и быстро зашагал по направлению к выходу.
Зажав коробку под мышкой, Наташа бросилась к подруге и вдруг услышала за спиной знакомый голос:
— Natacha, bonne journee![2]
Наташа обернулась — Филипп Левек весело помахал ей рукой и скрылся в толпе встречающих. «Странно, он все еще здесь?» — мелькнуло у нее в голове, но в этот момент Лена уже душила ее в своих объятиях.
— Кто это? — спросила она, кивнув вслед удаляющейся фигуре Филиппа.
Наташа небрежно махнула рукой.
— Так… Вместе летели.
— Красивый мужик. Ты хоть познакомилась с ним?
— Угу…
Говорить о Филиппе не хотелось.
— Дай хоть на тебя посмотреть! Какая ты красивая, Ленка! Париж явно пошел тебе на пользу.
— Париж всем идет на пользу, ты в этом скоро убедишься.
— Хочешь сказать, что мне все это не снится?
— Дурочка ты моя, конечно, нет! Сейчас мы с тобой сядем в машину…
— Неужели твоя?
— Ну да, можешь поздравить. Правда, это всего-навсего «жигули», но зато экспортный вариант… И потом, разве еще недавно мы с тобой могли мечтать хотя бы о таком средстве передвижения?
— Как хорошо! Значит, мы сможем съездить в Версаль?
— Ну конечно! Завтра же и поедем. Или в воскресенье.
— Нет, сперва Париж, а уж потом…
— Не забывай, что я работаю. С понедельника тебе придется ходить и ездить без меня. По крайней мере, днем.
— Жалко… А отпуск? Хотя бы на пару дней!
— Смеешься? Лето, полно работы. Да и командировка моя скоро кончается.
— Ты же писала, что собираешься остаться еще на несколько месяцев?
— Ничего не вышло. Знаешь, сколько здесь таких, как я, желающих. Так что еще месяц-полтора — и все. А вот и мое авто. Как тебе, ничего? Тогда садись. Приедем домой, немного придешь в себя, пообедаем, поговорим, а вечером я покажу тебе Париж.
Машина выбралась из многоярусного гаража и вырулила на шоссе, по обеим сторонам которого возвышались многочисленные рекламные шиты и отдельно стоящие бетонные здания не совсем ясного назначения. Единственное, что отличало эту дорогу от Ленинградского шоссе, по которому она ехала в Шереметьево, — это совершенно зеленые деревья, тогда как в Москве последних дней апреля деревья были еще голые.
— Так что это был за француз? — весело спросила Лена.
— Просто француз. Мы сидели рядом в самолете.
— Что значит «сидели»? Вы познакомились?
— В том смысле, что мы представились друг другу, — да.
— А в каком смысле — нет?
— Ленка, перестань! Ты же все прекрасно понимаешь! Мы посидели, поговорили, даже нашли общих знакомых, а потом он сказал «merci» и «au revoir» и преспокойно ушел. Очевидно, к жене.
— Ты сама, наверное, отшила его! Я же тебя знаю!
— Боюсь, на сей раз все было наоборот, — вздохнула Наташа. — Хотя… В какой-то момент мне показалось, что он смотрит на меня с некоторым интересом…
— А какие это у вас могут быть общие знакомые?
— Даже не знакомые, а так… Он знает кое-кого из тех, у кого мы с тобой когда-то учились. Например, профессора Меретинского.
— А-а… Ну это бесперспективно.
— Вот именно. Поэтому давай переменим тему. Расскажи лучше о себе.
— Да что рассказывать? Я тебе обо всем писала. Работаю каждый день до семи вечера: сижу на телефоне, отвечаю на одни и те же вопросы. Устаю ужасно. Когда прихожу вечером домой, веришь, уже ничего не хочется. Сижу перед телевизором, зеваю, а в десять собираюсь бай-бай.
— Телевизор-то хоть французский смотришь?
— Да что ты! Я за день от этого французского устаю как собака.
— А в выходные?
— А что выходные? В субботу надо убраться, постирать, погладить, накрутиться. Когда все переделаешь, сил и времени остается только на то, чтобы немножко погулять в Булонском лесу с кем-нибудь из посольских баб, таких же одиноких, как я. Лес, между прочим, совсем рядом.
— Я знаю. А в воскресенье?
— В воскресенье иногда езжу в центр…
— Иногда? Ленка, ты же в Париже! Как ты можешь так бездарно проводить время? «Убраться, погладить…» В Москве будешь убираться и гладить, а здесь надо ходить, смотреть, впитывать в себя эту красоту.
— Да что ты понимаешь! На зарплату, которую я здесь получаю, ничего особенно не впитаешь. Билет в Лувр стоит столько же, сколько приличная футболка. А потом, знаешь, я один раз сходила туда и так устала, что еле до дому дотащилась. Ты же помнишь, что я совершенно равнодушна к живописи.
— Ну хорошо, а город? Ты же можешь просто ходить по городу?
— Какое удовольствие ходить, если нет денег? Здесь на каждом углу соблазны…
— Если
— Это разные вещи. Когда живешь здесь и знаешь, что это, увы, на очень короткий срок, что скоро вернешься и сядешь опять на мизерную зарплату, начинаешь очень рационально планировать расходы.
Наташа рассмеялась:
— Я только сейчас начинаю понимать, до какой степени я беззаботно живу.
Лена смутилась:
— Ты извини, я, наверное, кажусь тебе эгоисткой, но, знаешь, здесь все такие. Я тебя познакомлю со своей приятельницей — она не мне чета, она — жена дипломата. Вот кто преподаст тебе настоящий урок здравомыслия.
Наташа засмеялась:
Поделиться книгой: