Против ветра, мимо облаков

— Женька тебе завтра дров и угля привезет. — Бабка Варвара смотрела на Вику немного сердито. — Что сразу не пришла?

— А что вам со мной… — Вика нахмурилась. — Откуда я знала, что меня кто-то хочет видеть.

— Ну и дура! — Бабка снова наполнила рюмки. — Чтоб ты знала, у нас ни один человек не поверил, что ты виновата. А что посадили… Да мало ли у нас невиновных сидит! А люди не верили. А я так и вовсе знала всегда, что на тебе вины нет никакой, но чашу эту ты выпила. Три года, конечно, жаль — но это же не семь, и молодая ты еще, наверстаешь. Пей наливочку-то, за твое здоровье выпьем.

— И за ваше.

— А моего здоровья осталась чайная ложка, летом помру. — Бабка Варвара вздохнула. — Ну, да я пожила, восемьдесят семь лет — немалый срок.

— Чего вам помирать, живите.

Вика и представить себе не может, что вдруг не станет бабки Варвары. Уже многие старики-соседи переселились на кладбище, стоящее в сторонке от села, но бабка Варвара все жила, занималась хозяйством и, казалось, никуда не торопилась. И тут на тебе — помру летом!

— Пора и честь знать. — Бабка подвинула Вике вазочку с хлебом. — Пользы от меня нет уже — так, по дому еще туда-сюда, а по хозяйству уже не гожусь, в огороде да на дворе меня все равно что нет, все на Женьке. А ему разве до этого? У него работа важная, что ему в огороде ковыряться да кур обихаживать? Вот по всему выходит, что и мне пора в путь-дорожку. А тебе жить и жить, и хочется мне, чтоб жила ты хорошо, даром что ни за что пострадать пришлось. Погоди-ка, я едва не забыла…

Бабка поднялась и заковыляла к буфету. И тогда лишь Вика увидела, как она состарилась, как согнулись ее плечи и какой нетвердой стала походка.

— Вот.

Бабка положила перед Викой толстую книгу в синем кожаном переплете, и Вика удивленно посмотрела на нее. На книге не было никакой надписи, и если бы не была она такой большой и явно старой, то Вика могла бы подумать, что это просто блокнот или ежедневник.

— Это, чтоб ты знала, моей бабки еще книга. — Бабка Варвара вздохнула. — А ей досталась от матери, а той — от ее матери. Теперь она твоя. Здесь много нужного найдешь, пригодится.

— Но… почему я?

— Как же. — Бабка Варвара улыбнулась. — Ты же тоже наша кровь, родня.

— Как это?!

Она никакой родней с Женькиным семейством не была и знала это совершенно точно.

— Ну а как же. Мать моей прабабки и мать прабабки твоей бабушки Любы, чтоб ты знала, были родными сестрами. Вот погоди, покажу тебе. — Бабка Варвара снова заковыляла к шкафу. — Смотри сама, коли мне не веришь.

В старом Евангелии оказались страницы, исписанные странным почерком. Чернила выцвели от времени, но буквы были четкими.

— Вот, погляди: Антон и Елизавета Разумовские, а дальше по святцам их дети: Николай, Григорий, Мария, Наталья, Ольга. Мария родила мою прабабку Феклу, а Наталья родила Елену, которая была прабабкой твоей бабушки Любы, царствие ей небесное. Дальняя родня, да кровь одна, Викушка. Фекла, гляди, родила мою бабку Марию, а Елена — Оксану, бабку твоей бабушки. Ну а дальше ты знаешь. Все они родились здесь — здесь же и замуж вышли, и тут жили, да. И времени от Антона и Елизаветы прошло, почитай, что под двести лет, а однако ж кровь — не вода. Так что самое твое наследство — книжка эта с записями разными. Тем более что тебе она нужнее всех. Там найдешь рецепты и наливки, и хлеба, и отваров из трав, и чего там только нет, разберешься. Никакого колдовства, просто рецепты на все случаи жизни, жизнью же и проверенные. Но наказ такой: никому в руки не давать пользоваться, даже не показывай никому, и рецептами не делиться ни с кем. Вот даже с Аленкой — разве что рецептами отваров целебных ради спасения жизни. Знание это по роду идет, и как настанет твой час, передашь книгу женщине нашей крови — хоть дочери, хоть внучке, а хоть и дальней родне, кому сердце подскажет, кто не выбросит на помойку, а применять станет и приумножать. Так-то, Викушка, владей теперь ты, а мне уж незачем. Летом-то помру я, чтоб ты знала. Так ты на похороны мои приди, не прячься. А люди, имей в виду, не верят, что ты виновата, разве что самые дураки, да немного их, и те сказать побоятся.

— Баб-Варя, а ведь я-то и вправду не виновата.

— А я знаю, детка. — Бабка неумело погладила Вику по голове. — Знаю, дитятко золотое, что зря ты пострадала, без вины такую муку приняла, и молилась я о тебе, почитай, каждый день, чтоб отпустили тебя на волю, да чтоб мои глаза тебя еще раз увидели. Вот и попустил Господь, дождалась. И не таись по ночам, а ходи по солнцу свободно, люди не дураки, все понимают. А Женька завтра тебе дров привезет, зимы еще много осталось, в холодном доме сидеть не получится, не ровен час — заболеешь, а то и замерзнешь насмерть. Давай чай пить, что ли.

Бабка жестом остановила Вику и сама собрала со стола опустевшую посуду, поставила чашки и чайник, блюдо с пирогами.

— Пирогов напекла — эти вот с яблоками, а эти с творогом. — Бабка вздохнула. — Как помру, дом опустеет… Женька что — он в городе, и сюда не наездится, жить здесь не будет, опять же, а остальные мои внуки, ей-богу, пустые люди оказались, дочери-то нет у меня, а невестки дуры дурами, и дети у них такие же бестолковые, вот один Евгений в мой род пошел. Вы хоть с ним и родня, но очень дальняя, ничего страшного. Ешь пироги-то, и чай остывает. Родители не объявлялись?

— Нет. Да и незачем.

Бабка осуждающе покачала головой, но ничего не сказала, и Вика тогда была рада, что ни о чем ее не расспрашивают, потому что и так по ночам ей часто казалось, что и дом, и свобода — все приснилось, а откроет утром глаза и снова увидит ненавистные бледно-голубые стены.

И теперь бабки Варвары не стало.

— Она зимой мне говорила, что умрет. — Вика пошевелила ногой в траве. — Как она знала?

— Она много чего знала. — Алена вздохнула. — К ней на картах гадать приезжали, она гадала хорошо. Вот и это, стало быть, тоже знала. Завтра похороны, мы с Юркой за тобой зайдем, хватит прятаться.

Вика хотела возразить, что, дескать, ничего она не прячется, да смысла врать не было. Конечно же, она пряталась. Ей казалось, что все смотрят на нее и показывают пальцем. Наверное, было бы проще вернуться в город и затеряться там, но дело в том, что ей некуда возвращаться. Только этот дом, который когда-то принадлежал ее бабушке. После ее смерти обнаружилось завещание, в котором указана только она, Вика. Только сюда она могла вернуться, и вернулась. Но здесь она оказалась на виду у всех. Здесь ее знали с самого рождения, затеряться не получилось. Да она и знала, что не получится. И Вика свела свои появления на людях к необходимому минимуму.

Но не пойти на похороны бабки Варвары она не могла, и не потому, что Женька просил, а потому, что бабка еще зимой ей велела прийти обязательно, и нарушить ее волю Вика не могла никак.

— Заходите, конечно. — Вика подумала о том, что вместе с Аленой она, пожалуй, что и рискнет появиться на людях. — Что мне надеть, не знаю.

Когда-то она привозила в этот дом одежду, которую в городе носить было уже нельзя, но на даче в самый раз. И теперь оказалось, что это единственная одежда, которая у нее есть. Благо ее много, но вся преимущественно летняя, зимой и весной Вике пришлось туго, да и эта летняя одежда не слишком годится для похорон.

— Я тебе джинсы принесла. — Алена внимательно наблюдала, как тяжелый шмель безуспешно пытается пристроить свою пушистую полосатую тушку на небольшой желтый цветок ноготков. — Купила себе по весне, а вчера примерила — они большие, похудела я по лету, а тебе в самый раз будут.

— Алена!

— Что — Алена? — Алена фыркнула. — Чтобы мне их носить, надо же перешивать, а мне некогда возню с шитьем затевать. А тебе они будут как раз.

Конечно, Алена не стала говорить подруге, что купила эти джинсы вчера, выдернув одну из продавщиц в качестве манекена, потому что ростом и фигурой та была похожа на Вику. Но Алена знала: Вика ни за что на свете не примет у нее никакого подарка подобного рода, гордая. А денег у нее негусто: моет машины на мойке при ее кафе и зарплату получает как все, больше — ни-ни, сразу рогом упирается. Да еще продает на трассе фрукты, ягоды, пучки лекарственных трав — рядом с мойкой оборудовал ей Юрка небольшой прилавок, вот с того и живет. Да с огорода, который они с мужем помогли ей посадить по весне и за которым Вика ухаживает люто.

— Рассказывала мне тетка Лида, как вчера бывшего твоего в лужу усадила. — Алена хихикнула. — Ему это небось хуже горькой редьки было — вот так его при девице опустили.

— А то. — Вике не хотелось вспоминать вчерашнее, да от Алены не отвяжешься. — Он подтяжку сделал, а тут — мужчина, уймите вашу дочь!

— Так и ездит на твоей машине, вот же сволочь.

— Ага. — Вика поднялась и отряхнула юбку. — Алена, не хочу я об этом говорить. Моя жизнь закончилась — в том, привычном смысле. Я опустилась на самое дно, и выхода отсюда уже нет, и давай оставим эти разговоры.

— Ты хочешь сказать, что жить здесь — это самое дно?

— Не заводись. — Вика спустилась с бугорка и встала в полосу, освещенную солнцем. — Ты отлично знаешь, что я хочу сказать, к чему утрировать и передергивать, цепляясь к формулировкам.

Она пошла в сад, думая о том, что совершенно напрасно не нашла смелости покончить с собой в колонии, а здесь, в этом доме — нет, нельзя. Это светлое место, осененное счастливыми воспоминаниями. Впрочем, остается надежда, что ее может, например, сбить машина.

— Когда меня не станет, этот дом будет твой. — Вика прижалась спиной к каштану, когда-то посаженному для нее дедом. — Не пили этот каштан, он красивый.

Алена плюнула в сердцах и тоже поднялась. Ей хочется стукнуть Вику по голове, до того она разозлилась на подругу, но даже этого она не может себе позволить. За три года от той Вики, которую она знала, ничего не осталось, вернулся человеческий обломок, который пока еще функционирует, но Алена знает: в любой момент, придя в этот двор, она может застать подругу висящей в петле.

Но видеть Вику такой она тоже не может, а как исцелить ее раны, не знает.

— Ладно, поговорили. — Алена тоже спустилась в сад и, встав с другой стороны каштана, посмотрела вверх. — Смотри, Вика, листья как кружево.

— Ага. — Вика тоже подняла голову и посмотрела вверх, где сквозь листья проглядывало летнее небо. — А помнишь, как мы в каменном карьере прыгали со скалы в воду, а пацаны боялись?

— Еще бы! — Алена хихикнула. — Все боялись.

— Я тоже боялась. — Вика вздохнула. — И до сих пор боюсь. Я тогда, в первый раз, не думала даже, как оно будет — прыгнула, и все, и уже лечу вниз, в животе ужас, мимо красноватая скала летит, и страшно… Выплыла, смотрю — а наши наверху стоят, высоко-высоко.

— Мы тогда раза по три прыгнули. — Алена засмеялась. — Я тоже боялась, но сам факт, что мы им всем носы утерли, сильно грел душу.

— Однозначно.

Когда они вспоминали детство, у Вики словно тьма отступала с души. И словно снова они беззаботны и счастливы.

И все еще живы.

— Идем, там жаркое стынет, поешь. — Алена толкнула Вику плечом. — Хватит раскисать. Кстати, я хочу купить у тебя огурцов для кафе.

— Спятила? — Вика хмыкнула. — Бочонок в погребе, спустись да набери, делов-то.

— Мне нужен весь бочонок и через месяц еще один. — Алена покосилась на Вику. — И наливочки тоже купила бы… Есть наливка-то?

— Есть чуть-чуть. — Вика улыбнулась, вспомнив ряды разнокалиберных бутылок на полке в погребе. — Но малины много.

Малинник за домом был еще бабушкин, но по весне Вика взяла саженцев у бабки Варвары, и малина разрослась в промышленных масштабах, Вика едва успевала ее срывать и пускать в дело. Бутылки брала у Алены в кафе, там всегда было много бутылок. Конечно, Алена поняла, откуда дровишки — наливки, которые делала бабка Варвара, славились далеко в округе, и понятно было, что бабка поделилась с Викой рецептом, что дело вообще небывалое, но вопросов подруге она не задавала. Вика сама расскажет, если посчитает нужным, а не расскажет — значит, не расскажет, что ж.

— Тогда куплю пять бутылок малиновой и вишневой столько же — пока немного, я погляжу, как пойдет. — Алена одним движением руки остановила протесты Вики. — Не спорь со мной на эту тему, тем более что мне это очень нужно, мы же расширяемся. Так что я собираюсь сотрудничать с тобой и дальше, а потому вот тебе деньги за наливку и огурцы. На следующей неделе мне понадобится еще столько же наливки, а огурцов еще бочонок возьму через месяц. Бочонок я купила, завтра Юрка тебе привезет, бутылки под наливку тоже. Огурцы-то у тебя хоть и уродились, но если делать на продажу, твоих не хватит, так что я тебе на днях привезу еще и огурцов.

Они вошли в летнюю кухню, где на столе стояли банка молока и чугунок, зазывно пахнущий жареным мясом.

— Жаркое сегодня у нас, вот привезла тебе. — Алена деловито полезла на печь и достала оттуда пустую банку. — Все, заканчивай кукситься, а я побегу дальше. Завтра похороны, не забудь.

Алена ушла, за воротами приглушенно затарахтел скутер — подруга передвигалась только так и всегда торопилась. Скутеров в Аленином гараже было несколько, их сдавали напрокат соседям и просто желающим покататься, но у каждого члена семьи был свой скутер, и Аленин был красно-золотой, очень веселый и юркий. И вот Алена укатила на нем, а Вика осталась.

Иногда Вика брала один из скутеров и ездила на дальние озера, Алена предлагала ей отдать скутер насовсем, но Вика не соглашалась, это было неправильно. А взять покататься можно, в этом ничего такого нет.

Лето превратило двор в цветущий луг, весной Вика насадила множество цветов — впервые за всю свою жизнь она жила в этом доме и зиму, и весну, и лето — и похоже, что вся жизнь теперь будет проходить в этом доме. Весной бабка Варвара дала ей целое ведро корневищ георгин, которые теперь стеной стоят вдоль веранды, до того густо разрослись. Только желтых не оказалось, а Вика любила желтые георгины. Соседки весной приносили разные семена, и Вика просто сеяла все, что давали, и теперь ее двор был сплошь засажен цветами, так их оказалось много.

Необходимость жить в доме постоянно не вызывала у нее протеста, Вика ценила то, что ей было куда вернуться, потому что большинству тех, кто находился за забором вместе с ней, вернуться было некуда. Тем не менее она скучала по своей прошлой жизни, по работе скучала, но вышло так, что никто из этой прошлой жизни не помог ей, когда случилась беда. Отвернулись все — отвернулись дружно, просто словно перешли на другую сторону улицы и сделали вид, что ее, Вики, больше нет на свете.

Осталась Алена, и это было важно.

Вика открыла чугунок и вдохнула запах еды. Она многое научилась ценить, потому что три года подряд была лишена элементарных вещей. Кусочки запеченного мяса и картофеля, с овощами и фасолью, пахли приправами, и Вика вдруг ощутила, что голодна. Она взяла из сушилки чистую тарелку, достала приборы, салфетки, стакан и кувшин с компотом, поставила на поднос. Нужно заниматься делами, но для начала поесть не мешает. В холодильнике банка с огурцами, и Вика довольно улыбнулась — много ли надо человеку для счастья.

Забрав с собой еду, Вика вышла на улицу — за кухней с незапамятных времен был вкопан стол и скамейки. Здесь раньше они обедали и ужинали всей семьей, а если гости приезжали, то приходилось еще стулья выносить. Но теперь Вика здесь одна, и гостей у нее не бывает. Тем не менее стол накрыт красивой клеенкой, купленной еще в той, другой жизни, и тарелки тоже оттуда, красивые тарелки, блестящие приборы. Вике этого так долго не хватало, и сейчас она сервирует стол по всем правилам — это ее маленький ритуал, который всякий раз словно говорит ей: ты дома. И пусть прежняя жизнь для тебя закончилась навсегда, у тебя все еще есть дом.

Вика села на скамейку, застланную домотканой полосатой дорожкой, и замерла. Звуки и запахи лета нахлынули на нее, и ей снова семь лет, сейчас она поест, и они с Аленой побегут на реку, а потом… Да куда захотят! В этом и смысл лета — жить, а жизнь — это свобода.

Вика отпила из чашки малиновый компот и потянулась за пирожком. Эти пирожки позавчера испекла бабка Варвара, и Женька принес их вместе с домашним хлебом. Вот этим самым, что сейчас на столе.

Острое ощущение непоправимой потери наконец настигло Вику, и она, бросив на столе посуду, побежала в дом. Плакать на людях нельзя.

3

— Много ты понимаешь!

Алена сердито смотрела на соседку Валентину, и та отступила на пару шагов — когда Алена сердится, то может и стукнуть сгоряча.

— Да я что… Просто люди говорят — зачем нам убийца в деревне. Да не кого-то убила, родную сестру, это кем надо быть! — Валентина попятилась от забора. — Вот ты туда ходишь к ней, и Женька ходит. Ну, с Женькой ясно, мне вот люди говорили, что там любовь была, а еще бабка его сильно привечала Викторию, хоть непонятно, за какие заслуги. Но я считаю, ни к чему ей тут жить, мало ли, что ей в голову стукнет, после тюрьмы особенно. И люди так говорят тоже.

— Кто так говорит? Ну-ка, скажи мне по именам, кто это говорит? Ты сама приезжая, без году неделя тут живешь, с чего ты взяла, что можешь рассуждать, кому где жить? — Алена вышла из калитки и двинулась в сторону Валентины, и голос ее разнесся по пустой улице. — Ты сама-то кто такая есть? Или ты думаешь, я не в курсе, что ты в городе квартиру пропила, а детей у тебя соцслужба отняла? А здесь живешь — в хате грязь, на дворе беспорядок, ходишь вечно пьяная, платье на тебе нестиранное, сама воняешь, как скотобойня, шею помыть — и то не можешь. Позорище какое! А думаешь, я не знаю, что мужик твой в тюрьме по пятому разу сидит? Так тебе есть место здесь, а Вике нет, когда ее семья тут с деда-прадеда жила? Или ты решила, что никто не знает, что ты тут уже всем желающим дала, и не по разу? А теперь ходишь по дворам, сплетни разносишь, хорошего человека грязью поливаешь, шалава подзаборная!

Алена двинулась к Валентине, и та, взвизгнув, припустила по улице, сверкая черными пятками — свои грязные шлепанцы она потеряла сразу же, как бросилась наутек. На голос Алены через забор выглянули соседи — Настя и дед Григорий.

— Что ты ее так, Ален?

Настя, видимо, убиралась в доме: подол подоткнут, руки влажные, полы мыла, не иначе. Дед Георгий выглянул с граблями — за сеном собрался, но на шум выглянул, не поленился.

— Так представь, что заявила! — Алена все еще злилась. — Ты, говорит, скажи подруге своей, что ей тут у нас не место, раз она убийца.

— Тут у нас?! — Настя от возмущения всплеснула руками. — Года нет как приехала, алкашка грязная, прощелыга городская, а туда же! Правильно наподдала! Жаль, меня рядом не случилось, я б ей волосенки-то повыдергала.

— Руки марать… — Дед Григорий достал пачку сигарет и, постучав ею о ладонь, вытащил сигарету и закурил. — Не то ты говоришь, Настя. Такой вот Вальке можно, конечно, для профилактики морду подрихтовать, так она сразу в полицию побежит, у тебя же и выйдут неприятности. А вот придет она, допустим, просить чего — а она явится, завсегда является, так ты ей от ворот поворот. Я Вику-то с детства помню, вас всех помню… Бывает всякое в жизни, что ж, пережить надо. Не могла она убить, и никто меня не убедит в том, что убила, а что осудили… Так вот ведь, и я когда-то сидел. Что, не знали? То-то, что не знали, вас тогда и в проекте не было. А ведь сидел два года — как с армии вернулся, через два месяца и закрыли меня. И тоже ни за что сидел: Марта моя сыну тогдашнего председателя сильно приглянулась, а я мешал, любовь у нас была со школы еще, она меня и с армии дождалась, свадьбу ладили, а тут этот… пащенок председательский. Я пока в армии был, он ей проходу не давал, а как я вернулся, тут-то они меня с папашей и подкузьмили. Подбросили, значит, зерно мне в машину — я водителем устроился. Значит, и посадили, думали, видать, что Марта ждать не станет из тюрьмы, побежит к председательскому сыну, а она дождалась меня, хоть родители ее и противились, и то верно, одно дело из армии ждать, другое — из тюрьмы… А ведь почти пятьдесят годков скоро, как мы с ней вместе живем, а если рассудить по-ихнему — так да, сидел, судимый. Да я-то что, я мужик, посидел да вышел, приятного мало, но пережил, а девчонке, такой как Вика наша, — это, конечно, на всю жизнь рана незаживающая. Как она там? Я вот никак ее не увижу, она будто прячется от всех.

— А кто б не прятался! — Настя вздохнула. — Ведь без вины пострадала, любой бы прятался. А всякие идиоты языками треплют… Ну, погоди ж ты у меня, Валька! Только приди за чем-то, уж я расскажу, почем дыни на базаре. Она что, специально к тебе за этим приходила, что ли?

— Нет. — Алена презрительно поджала губы. — Пришла работы спрашивать — типа, может, уборщица мне в кафе нужна, или на мойке машины мыть, или там посуду мыть в кафе… В общем, жить-то надо на что-то, хозяйства она не держит, за хозяйством уход нужен, тут сноровка надобна и понимание, да и работа немалая. А куда же ей? Она не привыкши и понятия не имеет нужного.

— Понятие и сноровка — что, не в пустыне живет, все можно у людей спросить, всему научат. — Дед Григорий погасил окурок и открыл калитку. — Желания нет, глупая бабенка, пьющая и ленивая, не хозяйка. Одним словом, шваль приблудная.

— Так я о чем. — Алена сердито поглядела на грязный резиновый тапок в траве, оброненный убегающей Валентиной. — Ленивая, неряха тем более, да и чужая. Ну, я ей так прямо и говорю: кабы мне нужен был человек, я бы своего кого взяла, а не пришлого, со стороны. А она, видать, подумала, что я Вику имею в виду, вот и принялась мне объяснять… Зря она это, конечно.

Алена и Настя переглянулись, а дед Григорий засмеялся сухим стариковским смехом.

— Приезжая она, вот и не знает пока, что вы за зелье. Ладно, потопал я на луг, работа не ждет.

Они разошлись каждый по своим делам, но Алена не скоро успокоилась. Конечно, таких, как Валентина, немного — на пальцах пересчитать, если вдуматься, но Вике-то не легче, ее каждое слово ранит. И, конечно, Алена видит, во что превратилась ее лучшая подруга за три года пребывания в колонии, а когда думает о том, что Вике пришлось пережить, то невольно ежится. Кто знает, смогла бы она сама пройти все это и остаться прежней и кто бы смог.

Она помнила Вику столько, сколько помнила себя. Первые ее воспоминания о том, как они на берегу лепят пасочки из песка, и Викина бабушка сидит на перевернутой лодке, читает какую-то книгу. По Алениным прикидкам, было им тогда года по три, не больше. И каждый год они скучали друг по другу зимой, а летом из города привозили Вику, и Алена, забросив своих «зимних» подружек, почти не расставалась с Викой.

А зимой они писали друг другу письма и планировали, что сделают летом.

Викиных брата и сестру, неразлучных двойняшек, Алена почти не знала, как и ее родителей, которых тоже видела редко. Они все занимались спортом, любили организованный отдых в спортивных лагерях, двойняшки ездили туда с родителями — бывшими спортсменами. Впечатление у Алены о родственниках Вики сложилось двойственное. С одной стороны, Викины родители учили местных ребят плавать, играли с ними в футбол и баскетбол, организовав команду, где верховодил Викин брат Никита, а Викина сестра Дарина была гимнастка и чемпионка каких-то там игр. Алена терпеть не могла Дарину, потому что та всегда ходила с презрительной миной и ныла: когда мы отсюда уедем, еще долго?

Двойняшки Дарина и Никита, если не занимались своим спортом, всегда были вместе, у них водились какие-то секреты, родители тоже были на своей волне. Это была хорошая, дружная семья, крепко спаянная общими интересами, а Вика просто старалась меньше попадаться им на глаза. Она практически с младенчества жила в Привольном, потому что даже с ее рождением родители продолжали спортивную карьеру, даже мать, едва родив Вику, отдала ребенка свекрам и продолжила тренировки.

И не родители, а бабушка с дедом заметили, что с девочкой что-то не то — Вике тогда было полтора года, и сельская фельдшерица Николаевна дала направление на обследование в городскую больницу, где и выяснили, что Вика очень больна, у нее порок сердца, требующий операции. И родители решили, что лучший выход — завести другого ребенка, тем более что карьера гимнастки у Викиной матери подошла к концу. А бабушка с дедом повезли внучку в столицу, добились, чтобы ее оперировал знаменитый кардиолог, и деньги на это всем селом собирали. Когда Вику прооперировали, только бабушка была рядом с ней, потому что родителям снова оказалось не до старшей дочки: отец уехал на очередной чемпионат, у матери родились близнецы, абсолютно здоровые сильные дети.

Вика в эту семью не вписывалась — несмотря на операцию, спортом ей заниматься врачи запретили, и родители как будто списали ее в отбраковку. Они всецело посвятили себя близнецам и занимались ими. Но когда Вике исполнилось семь, ее забрали в город, чтобы записать в городскую школу. Это было первое их общее горе, потому что Вика почти не знала родителей, городская жизнь ее пугала, но делать было нечего, Вику увезли, и с тех пор она приезжала только на каникулы.

Бабушка с дедом обожали внучку, и когда ее у них забрали, дед Андрей стал все чаще болеть, пока не умер от сердечного приступа. Оставшись одна, бабушка Люба вернулась на работу в школу, где и трудилась почти до самой смерти. Только она интересовалась Викой, писала ей письма зимой, советовала книги, радовалась ее успехам. Она так и не простила невестке то, что та отобрала у нее внучку — а то, что это было полностью решение невестки, она не сомневалась.

Вика никогда не говорила Алене, как ей живется в городской квартире родителей, но Алена знала: если Вика о чем-то не хочет говорить, значит, это доставляет ей боль. И по тому, как Вика пряталась от родителей, когда те приезжали летом погостить, было ясно, что они так и остались для нее чужими людьми, недобрыми и непонятными.

Викина семья приезжала в Привольное всегда ровно на неделю. Словно отбывали некую повинность, и хотя ничего явного не было, но даже бабушка Люба понимала это, ну а в селе и вовсе ничего не утаишь. Одно счастье — Викино семейство всегда приезжало именно что ровно на неделю, так что можно было просто считать дни, стараясь при этом не попадаться на глаза ее родителям и Никите с Дариной. И когда они, к огромной радости Вики и Алены, грузились в машину, то и бабушка Люба, казалось, тоже радовалась — она не любила невестку, которую обвиняла и в смерти деда Андрея, и в том, что ее сын превратился в чужого человека, вздыхая, что Валерий теперь отрезанный ломоть, ночная кукушка дневную-то завсегда перекукует. А уж двойняшек бабушка и вовсе словно опасалась. Она всю жизнь работала в школе, и для большинства сельчан была первой учительницей, за что ее любили и уважали. Она всегда могла сказать, что получится из того или иного ребенка, а вот что получится из ее внуков-двойняшек, боялась даже думать.

— Испорченные, напрочь испорченные дети. — Бабушка Люба горестно вздыхала, разговаривая с Алениной бабушкой. — Бессердечные, вот что хуже всего. Ничего им не жаль, никого они не любят, ничему не радуются, они и на детей-то не похожи, цены себе не сложат, высокомерные и злые дети.