Помоги проекту - поделись книгой:
– Я здесь, потому что я здесь. Какое еще объяснение удовлетворит такого скептика, как вы?
С полчаса оба сидят молча, не глядя друг на друга. Наконец Струлович самым негостеприимным образом трет глаза и произносит:
– Можете выбрать любую спальню, какая больше понравится. Лучшие комнаты в задней части дома, с видом на гору Элдерли-Эдж. Если поздно ляжете или рано проснетесь, у вас будет шанс увидеть, как по ней съезжают на санях колдуны.
– Так это колдовское место? – подозрительно спрашивает Шейлок, почуяв запах язычества.
Струловичу вспоминается скетч, в котором итальянский юморист Дарио Фо пытается съесть самого себя. Судя по выражению лица, Шейлок хотел бы съесть гору Элдерли-Эдж.
Струлович смеется с искренним восхищением. Презрение моего народа к фольклору непобедимо, думает он.
Жаль, что у него нет других друзей-евреев, с которыми можно делиться черными мыслями и высмеивать природу.
Возможно, именно этот приступ культурного одиночества заставляет Струловича спросить, что за книгу читал жене Шейлок. Еще одна, последняя дружеская беседа о литературе, прежде чем идти спать.
– Думаю, вы могли бы сами догадаться.
– На вид книга зачитанная. Если это Библия, можете почитать одну из моих – почту за честь. Есть у меня одна Женевская Библия[28] – очень красивая и открывается легко.
– Мы решили дать Библии немного отдохнуть. Боюсь, Иаков и его овцы утомлены. К тому же в последнее время жена предпочитает романы. На прошлой неделе мы перечитывали «Преступление и наказание». Дальше по плану «Братья Карамазовы», но пока жену тянет посмеяться, поэтому я читаю ей «Случай Портного»[29]. Эта книга согревает Лии сердце. Хотя там есть главы непристойного содержания, по-моему, опускать их было бы неправильно.
Как бы одиноко ему ни было, Струлович предпочел бы, чтобы эти слова оказались на сегодня последними. После них он смог бы заснуть спокойно. Жаль, что у него самого нет жены, которой согревало бы сердце то, что он ей читает. Но иногда удается порадоваться и за чужие сердца.
Однако Шейлок, похоже, не собирался на боковую. Его присутствие начинало стеснять Струловича. Этот гость требовал от хозяина всех сил. Хотя глаза Шейлока не излучали света, а рот выглядел решительно угрюмо, весь его вид выражал какую-то раздражительную готовность к общению, словно разговор, каким бы безрадостным он ни был, служил ему родной стихией, и Шейлок боялся его прекращения. Или же он просто боится спать? Спит ли он вообще когда-нибудь? Неужели такова цена, которую Струловичу придется заплатить за то, что пригласил его к себе – никакого сна, одни сплошные разговоры о дочерях и самоотождествлении, злобе, предательстве, обезьянах?..
Чтобы не уснуть, Струлович спросил, помнит ли Шейлок последний анекдот, который рассказывали ему христиане.
– Предпочитаете послушать, как бы рассказал его я или как бы рассказали они?
– Как бы рассказали вы.
– Тогда расскажу, как рассказали бы они. Г’инбе’г п’иходит к в’ачу… Да, к слову, вам когда-нибудь встречался еврей, который бы так разговаривал?
– Нет… Разве что среди раввинов, и то редко.
– Должно быть, христиане парадируют то, что их пугает.
– Позвольте заметить: нас давно уже никто не боится.
– Говорите за себя. Собаки меня до сих пор боятся.
Струлович не стал уточнять, что его собственные собаки не испугались. С другой стороны, они давно привыкли к обществу несдержанного еврея.
– Не сомневаюсь, что лично вы способны испугать. Я имел в виду «нас» как народ.
– Не уверен, что между «я» и «мы» можно провести границу. Индивидуальный еврей неизбежно несет в себе черты еврея коллективного. Христиане всегда видят перед собой именно коллективного еврея. Готов признать, что при личном общении они бывают очень милы. Я не раз получал предложения руки и сердца от христианок, искренне желающих возместить причиненное зло. Бывало, мой портрет рисовали вполне благожелательно. Однажды на кладбище передо мной извинился немец. Однако когда я протянул ему руку, он не решился ее пожать. Почему? Потому что в тот момент это была рука не индивида Шейлока, а коллективного еврея. А коллективно мы по-прежнему представляем собой нечто зловещее.
Струлович почувствовал, как внутри у него зашевелились темные забытые силы. Нечто зловещее… хорошо бы!
– Мне продолжать анекдот? – спросил Шейлок.
Струлович вспомнил о хороших манерах.
– Да, прошу вас. Г’инбе’г п’ишел к в’ачу…
– «Г’инбе’г, – говорит врач, – вам придется перестать мастурбировать». – «Пе’естать масту’би’овать?! – восклицает Гринберг. – Почему?» – «Потому что я пытаюсь вас осмотреть!»
Струлович рассмеялся. Он любил этот анекдот, однако ни за что не понял бы, в чем соль, если бы не слышал его раньше. Исполнение было ужасное. Иов и то справился бы лучше. Возможно, в этом и состоял замысел Шейлока – продемонстрировать, как рассказывают «они». Струлович знал, что Шейлок – обладатель желчного чувства юмора. И не зря он никогда не улыбается. Видимо, Шейлок принадлежит к людям, которым следует писать собственные тексты. Причем писать, дойдя до крайности – на краю или в трещинах. Неудивительно, что многие не могут понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно.
– Люблю этот анекдот, – сказал Струлович, вспоминая, какое возмущение он вызывал у Офелии-Джейн.
– Если вы его знаете, почему не прервали?
– Я бы ни за что на свете вас не прервал. Но скажите, откуда столько историй про мастурбирующих евреев? Онан, Леопольд Блум, ваш Александр Портной, Г’инбе’г… Такими нас видят христиане? Или мы сами себя такими видим?
Струлович думал, что Шейлок заговорит не сразу. Однако даже ученый, написавший на эту тему неопубликованный научный труд, и то не ответил бы с большей готовностью.
– И то, и другое. Много лет нам рассказывали, что видят в нас другие, и в конце концов мы сами увидели в себе нечто подобное. Вот оно, действие клеветы: жертва впитывает мнения мучителя. «Если я так выгляжу со стороны, наверное, я такой и есть».
– Что же, если христианам непременно нужно видеть в евреях нечто развращенное, пусть лучше считают нас онанистами, чем скупердяями. Это больше согласуется с нашей склонностью к самоиронии.
– Не вижу никакой разницы. Евреи, сгорбленные над собственным половым органом, евреи, чахнущие над златом… В глазах христиан все это – одна нездоровая панорама извращенного себялюбия. Мы тратим так же, как копим, – только для себя, изымая свою сперму и свои деньги из общего обращения. Ненависть к нам они оправдывают экономическими причинами, однако, на мой взгляд, корень ее – гениталии. Много веков подряд мы – предмет их сексуальных фантазий. Сначала они верили, будто мы менструируем, как женщины, потом обвиняли в кастрации христианских детей. Одно воспоминание о евреях порождает грязные мысли. А вызвана эта смесь невежества и страха обрезанием. Если мы способны сотворить такое с собой, страшно даже представить, что мы готовы сотворить с ними.
Негромкий стук в дверь гостиной пробудил Струловича от темной, похожей на транс задумчивости, в которую погрузили его слова Шейлока. На пороге стояла ночная сиделка жены. Не мог бы мистер Струлович уделить ей минутку? Миссис Струлович хочет его видеть.
– Меня зовет жена, – сказал он.
Струлович с самого начала решил, что болезнь жены обсуждать они не будут. Он не искал сочувствия. Да и Шейлок не производил впечатления человека, на сочувствие способного.
– Скоро вернусь, – добавил Струлович как можно обыденнее.
Однако сердце у него билось тяжело и неровно. Неужели в этот и без того необычный день Кей на самом деле позвала его по имени?
Ответ он получил немедленно: нет, не позвала. Просто сиделка за нее беспокоилась – вот и все. Кей услышала в доме шум и казалась подавленнее обычного. К тому времени как пришел Струлович, она уже спала, сидя в кресле. Голова у нее свесилась набок, а на безжизненных губах не было ни слова для мужа. Струлович усадил жену прямо, поцеловал в лоб и вернулся вниз, гадая, по-прежнему ли Шейлок в гостиной. А может, его там никогда и не было?..
– Так на чем мы остановились? – спросил Струлович.
Гостя своего он нашел в том же положении, в котором оставил: Шейлок сидел в кресле, туго переплетя руки и ноги. На лицо ему не падало ни отблеска света.
В ответ Шейлок только пожал плечами.
Значит ли это, что он устал? Струлович готов был и дальше сидеть вместе, покручивая в руке бокал с коньяком и наслаждаясь темной тишиной, но чем дольше он молчал, тем больше его мысли занимала Кей.
– И что же теперь? – спросил он наконец, не в силах долее выносить молчания.
– Что теперь думают христиане? По-моему, то же, что и раньше. Чище их мысли уж точно не стали.
– Я имел в виду, что ждет теперь вас.
– Лично меня?
Струлович решил рискнуть, хотя и не желал бы навлечь на себя гнев нового знакомого. Он пригласил Шейлока в свой отмеченный горем дом. Теперь очередь Шейлока пригласить его в свой.
– Да, лично вас.
Шейлок потер лицо. Останется ли оно на месте, когда он отнимет ладони? Струлович заметил, что пальцы Шейлока густо покрыты темными волосками. «Выходит, он ближе к обезьянам, чем я?» – пронеслось у него в голове.
– Для меня лично, – произнес Шейлок, вкладывая в последнее слово всю его долгую историю высокомерия и оскорблений, – нет никакого «теперь». Я живу тогда, когда жил. Я ведь сказал: в ту же секунду, как моя история замерла, я замер вместе с ней. Но иногда, просто ради сатанинского наслаждения, я смакую финальную реплику еще одной жертвы шутов. Думаю, вам нетрудно понять, что я мечтаю о звучной финальной реплике.
Струлович попытался напрячь мозг и вспомнить нужную реплику, но для экзаменовки время было слишком позднее.
–
– Странно, что эти слова приносят вам сатанинское наслаждение, – заметил Струлович, раздосадованный тем, что не выдержал экзамена. – По-моему, они звучат довольно слабо: словно старик грозит пальцем расшалившимся ребятишкам.
– Просто вы знаете, что никакого действия за ними не последует. Мальвольо тоже остановился там, где остановилась история. Местью ему никогда не насладиться, но намерение эхом звучит сквозь века. Он наконец-то почувствовал вкус крови. До того Мальвольо только изображал из себя моралиста, а его пуританство было лишь пантомимой. Мы все герои пантомимы, пока не натолкнемся на действительность. Теперь он знает, из чего на самом деле сделан шутовской мирок людей.
Для человека, умеющего сдерживать свои чувства, Шейлок явно пришел в волнение. Вокруг его запавших глаз пролегли глубокие морщины, словно скобки, в которые заключено все то, что не было сказано и не будет сказано никогда.
Струлович опасливо взглянул на него.
– Надеюсь, вы не замышляете никакого бесчинства?
– А это зависит…
– От чего?
– От того, что вы понимаете под словом «бесчинство».
VII
Плюрабель хотелось, чтобы ее любили ради нее самой, другими словами, любили за то, кто она есть, а не за то, что у нее есть. Однако отделить Плюрабель от ее собственности не менее сложно, чем всех остальных, а может, и еще сложнее, поскольку именно то, чем она обладала, давало ей достаточно свободного времени и уверенности в себе, чтобы быть той, кем она была. Раздираемая противоречиями и сомнениями, Плюрабель постоянно предъявляла Барни высокие требования. Однажды сделав из себя обернутый в тайну приз, очень сложно не пожелать, чтобы тебя продолжали разгадывать и добиваться. На телешоу конкурсанты с завязанными глазами, точно котята, отхлебывали из блюдца изысканные кушанья и надеялись выбрать то, которое приготовила сама Плюрабель, дабы выиграть ее общество на вечер и кто знает, что еще. В реальном мире Золотого треугольника Барни приходилось угадывать, в каком платье она себе больше нравится, какие сережки лучше подходят к ее наряду, в каком отеле какой страны она мечтает провести день рождения, предпочитает ли, чтобы омара подали целиком или с расколотым панцирем, а-ля «термидор» или а-ля «Ньюберг», хочется ли ей секса простого или с извращениями, со светом или без, с открытыми окнами или с закрытыми.
– Ты совсем меня не знаешь, – вздыхала Плюрабель, когда Барни в очередной раз ошибался с ответом. – Не понимаю, почему мы вообще вместе.
Порой она даже плакала, так огорчала ее несовместимость их капризов.
Первым порывом Барни было залезть под «Фольксваген»-«жук», однако он понимал: вечно ставить на одну и ту же карту нельзя, иначе Плюрабель заподозрит, что это единственный козырь у него в рукаве.
Тогда Барни решил посоветоваться с д’Антоном. В конце концов, именно д’Антон заварил кашу, которую ему ежедневно приходилось расхлебывать. Барни не сказал прямым текстом: «Это ты впутал меня в историю», зато потребовал: «Помоги мне выпутаться!» Выпутаться не из отношений с Плюрабель, которые во всех прочих смыслах оправдали его самые смелые надежды, а из сети постоянных проверок на проницательность и постоянных обвинений в ее отсутствии.
Д’Антон не мог даже помыслить о том, чтобы встать между Барни и Плюрабель, однако ему нравилось, когда друг, все еще, так сказать, хранящий тепло любовного ложа и аромат духов своей дамы, приходил к нему за советом. Д’Антон считал себя не посредником – подобная роль умаляла его неослабевающее влияние, – а скорее кем-то вроде камергера, наперсника, которому ведомы самые сокровенные тайны, или жреца брачных мистерий, хотя Плюрабель с Барнаби еще не были женаты.
– Тебе необходимо повзрослеть – в эстетическом и критическом смысле, – объявил д’Антон.
– И что же это значит? – поинтересовался Барни.
– Научись доверять собственным суждениям. Перестань делать то, чего она от тебя хочет.
– Я понятия не имею, чего она от меня хочет!
– Не пытайся угадать. Следуй собственному чутью. Подари ей что-нибудь неожиданное, демонстрирующее зрелую утонченность твоего вкуса.
– Боюсь, это мне не по карману.
– Я не имею в виду нечто дорогое или броское. Я имею в виду предмет, ценный сам по себе, а также ценный как подарок, который выбрал именно ты. Выбрал не потому, что он может понравиться Плюри, а потому, что нравится тебе. Как бы она ни отнеслась к самому подарку, ей в любом случае будет приятно: ты ведь купил его, руководствуясь собственным вкусом.
Барни прижал ладонь к щеке, словно падший херувим перед лицом Создателя.
– Я так понимаю, тачка даже не рассматривается?
– Не рассматривается. Ты ведь не хочешь свести на нет то, чего добился благодаря автомобилям.
– А что тогда? Драгоценности?
– Откровенно дорого.
– Я не имел в виду сапфиры.
– Значит, откровенно дешево.
– Духи? Трусики?
Редкое слово вызывало у д’Антона большее отвращение, чем «трусики».
– Слишком банально, – ответил он.
У Барни кончилась фантазия. Он попытался угадать, что у д’Антона на уме.
– Произведение искусства? Ты на это намекаешь?
– Я ни на что не намекаю. Но да, произведение искусства подойдет.
– У тебя есть что-нибудь на примете?
– Ты не улавливаешь сути. Речь не обо мне, речь о тебе. К тому же Плюри в курсе, что я покупаю. Если ты обратишься ко мне, она сразу же узнает мою руку.
– Что же мне делать? У меня нет вкуса.
– Наверняка есть какая-нибудь красивая картина, которая тебе нравится.
– «Мона Лиза».
– Возьми чуть ниже.
– «Поющий дворецкий»[31].
Поделиться книгой: