Горожане. Удивительные истории из жизни людей города Е.

«В досочке, прошу учесть,есть мораль и польза есть!»«Я с животными дружу,грушу отдаю ежу,Добрый ёжик, сев на кочку,Всем отрежет по кусочку».«Я благодарен букварю,Что не курю и не сорю!»

Принявший досочку мужчина в кожаном пальто (жара, июнь, а он – в пальто!) пытается всучить старику рублёвку – но тот вдруг кричит на всю площадь 1905 года, на весь 1988 год, на всё то бесконечное лето:

– Мы денег не берём! Мы сами вам подарки раздаём!

Маленькая девочка (алый бант в рыжей косе) громко спрашивает маму:

– Дед Мороз сошёл с ума?

2

В тёплый августовский день на площади 1905 года стояли двое – высокий мужчина и высокий мальчик (ну ладно, не мальчик – юноша). Конечно, не только они двое стояли в тот день на площади – там и памятник Ленину стоял, и трамвай, высаживающий пассажиров: как же, думал юноша, как они все там поместились и куда все с такой скоростью бегут? На дворе 1973 год, лично он мечтает стать артистом, потому что артисты много зарабатывают. В родной деревенской школе он все восемь лет не только учился, но ещё и в самодеятельности играл, вот отец-шофёр и привёз его в Свердловск, в этот «промышленный гигант», как говорили в журнале (не в том журнале, который почтой, а в том, что показывают в клубе перед тем, как дать кино). В Свердловске есть театральное училище, сын будет держать там экзамены. Коли не пройдёт – домой вернётся. Отец устроил его на квартиру, тридцать рублей дал и доехал с ним вместе до площади 1905 года. До центра, как тут говорят. Чтобы немного увидеть этот город, в который сын так рвался.

А дальше – сам. Дальше всегда – сам.

За плечами у юноши пятнадцать лет жизни в деревне Пресногорьковка – ох уж эти русские деревни с их говорящими названиями… Деревня, впрочем, хоть и называлась пресно-горько-русским именем, находилась при этом в Казахстане. Кустанайская область, Ленинский район. В семье, кроме него, – старшая сестра и два младших брата. Жили, конечно, трудно, и тридцать рублей это были очень большие деньги.

Одет юноша плохо, говорит – как вся казахская деревня, но что-то в нём ворочается особенное – театральному человеку это объяснять не нужно, а другие всё равно не поймут. Ну, и красив, пожалуй, одна преподавательница даже прогудела одобрительно:

– Ишь, губастенький!

Конкурс в театральное был в тот год сумасшедший – кроме юноши своё финансовое положение мечтали поправить местные, приезжие, девочки-мальчики, таланты и бездарности, с умением петь и способностью танцевать, а училище, товарищи, не резиновое.

Но он всё-таки поступил – на курс к Вадиму Николаеву, главрежу Свердловского телевидения. «Главреж», «помреж» (на театральном языке – «помрёшь»), «худрук», «массовка» – язык посвящённого. Учился, конечно, «на артиста» – а как иначе. Массовка в Свердловском театре драмы – улица Вайнера, 10, сейчас там торговый центр (сейчас у нас везде – торговые центры). Боевое крещение: кушать подано, извольте следовать за мной… Множество мелких ролей, тысяча мелочей, из которых складывается судьба, – артистом, мама и папа, ваш сын обязательно станет артистом!

На последнем курсе Николаев доверил ему главную роль в телеспектакле «Вам слово, Андрей Скворцов!». Жаль, в Пресногорьковке тогда ещё не было телевизора – не смогли увидеть сына на экране… Ну ничего, впереди вся жизнь – дни бесконечны, ночи безмерны! Теперь он ходит по Свердловску как местный – но свысока смотрит не потому, что загордился, а просто потому, что выше всех на голову как минимум.

Открытий много, каждый день – новое, только успевай осознавать. У него чуткий слух и хорошая память от природы, он ловит чужие меткие выражения, думает, куда бы их пристроить, ну жаль ведь, если пропадут эти сокровища, прекрасные мелочи россыпью! Хоть сам пиши, честное слово… Вот возьму и напишу такой рассказ о деревенском мальчишке, который просит мать выдать ему сапоги – чтобы покататься на льду, а мать не соглашается…

Пресногорьковка, мама, по которой он так скучает, живая речь (а не та выспренняя, как в некоторых пьесах – люди не говорят такими словами, они общаются иначе!). Он и сам не заметил, как рассказ уже готов, называется «Склизко!». Но автору и в голову не приходит куда-то его показывать, отправлять в газеты или ещё куда: написал для себя, пусть лежит. И ещё готово несколько таких рассказов – может, пригодится для какой-нибудь роли.

Дни бесконечные, а годы летят – успевай пальцы загинатъ. Вот недавно они с отцом стояли на площади 1905 года, теперь же он приезжает сюда каждый день на работу – на репетиции. Училище окончено, только троих со всего курса пригласили в Театр драмы – он в этой тройке, и первая его роль – житомирский кузен Лариосик. Ларион Ларионович Суржанский, «Дни Турбиных»:

– Простите, пожалуйста, я наследил вам…

– А вот не будете ли вы добры дать мне кальсоны?

– Душевно вам признателен.

– Я, собственно, водки не пью.

Каждая сыгранная роль оставляет след в душе, борозду в памяти, зарубку на сердце, а в компанию к Лариосику вскоре добавляются Семён из «Плодов просвещения», Малахов из популярной пьесы Аграновского «Остановите Малахова!» – за эту роль ему дали приз Свердловского обкома комсомола. Триста рублей вручили! Как он был счастлив и горд! Купил себе «с премии» маленький чёрно-белый телевизор. И водку. В отличие от Лариосика, он «водки пьёт» – но артисты всегда пьют. Да и весь этот большой город, кажется, только тем и занят. Иначе тоска – и холод.

Толстой, Гоголь, Островский – ни отнять, ни прибавить, но современные пьесы чем дальше, тем чаще видятся ему надуманными, в прямом смысле слова – не от мира сего. Он, кажется, смог бы… Чем дальше, тем больше ему хочется увидеть сцену с другой стороны – глазами автора. У него-то все персонажи будут говорить нормальным человеческим языком. А историй он уже столько напридумывал! Вот, например, «Нелюдимо наше море» – рассказ о том, как старый барак с жильцами затопило и они не могут выйти из дому, вполне можно превратить в пьесу… Призвание – это, конечно, сильно сказано, но его правда будто призывали, а потом раздался голос за сценой. Всего одно слово – однокоренное, но совсем из другой оперы: «призыв». Служба в армии. Егоршино.

Пермь. Каменск-Уральский. Свердловск, тридцать второй военный городок. «Косить» тогда было не принято – страна сказала, вынь два года жизни да положь. Как все – так и ты…

Историй вокруг стало к тому времени столько, что они уже не то что в рассказы не умещались – им в душе было тесно. После дембеля вернулся в родной театр – там поджидали Бальзаминов и Поприщин, а дома, в коммуналке на Ленина, 46 – закадычники-собутыльники, артисты больших и малых академических театров. Пили. Играли. Спорили, как выражались тогда в газетах, «до хрипоты» – о том, как надо пить и не надо играть.

Вот, кстати, о газетах. Уже не вспомнить, как тот самый рассказ «Склизко!», про мальчика и сапоги, попал к писательнице Вере Кудрявцевой. По-настоящему хорошие писатели, они, как правило, щедрые – не ревнуют к чужим талантам, но тащат их к успеху изо всех сил. Вера Матвеевна отнесла рассказ артиста в редакцию газеты «Уральский рабочий», а там взяли и напечатали. Он узнал об этом случайно, в театре: прибежал на вахту, открыл газету и увидел свою фамилию. Да, Коля, да! И даже гонорар потом прислали – тридцать рублей. Ему-то казалось, люди сами должны платить, чтобы их рассказы в газетах печатали…

Рассказ хоть и назывался «Склизко!», но вывел его к надёжной дороге – не скользя, не падая, опубликовал всё, что лежало в столе несколько лет. Даже в журнал «Урал» взяли два рассказа, правда, через губу заметили, что пишете вы, дескать, молодой человек, про обочину жизни. Но ведь и обочина может стать целой жизнью… В январе 1983 года он так осмелел, что отправил подборку (новая жизнь – новые слова) в Литературный институт, в Москву. А в коммуналке на Ленина, 46, всеми делами заправляла, к сожалению, водка. Про обочину жизни он писал с пугающим знанием дела, но в театре всё это благолепие терпели недолго – тогдашний главреж сказал ведущему-пьющему артисту: или сам уходи, или уволим по статье.

В таких случаях выбирают первое «или» – вот так он и остался без работы, без обожаемого театра, без будущего. Водка – лучший друг самоубийц, и он всерьёз думал о том, чтобы уйти из жизни, как ушёл из театра. Впоследствии Софья Карловна из пьесы «Амиго» будет говорить: «Я себе сделаю суицид, не верьте, что я своей смертью умерла, только суицидом». Прежде чем научишься над чем-то смеяться, нужно как следует об этом поплакать… Но в день его рождения над Пресно-горьковкой стояли счастливые звёзды. Когда стало совсем нечем дышать, в почтовый ящик упало письмо из Москвы – вызов на экзамены в Литературный институт. Он занял денег на билет, приехал в столицу и поступил на заочное, к Вячеславу

Максимовичу Шугаеву. В приёмной комиссии поинтересовались:

– А почему артистом не хотите работать?

– Москву буду завоёвывать!

Москву он действительно завоюет – и не только Москву, но тогда всё это звучало, конечно, с вызовом. Вот так, с вызова – сразу в двух смыслах слова – и началась его настоящая жизнь.

Шесть лет учёбы, поездки на сессии, а между ними – работа, сначала в агитбригаде ДК имени Горького, потом в редакции многотиражки на заводе имени Калинина… На третьем курсе он написал свою первую пьесу – «Играем в фанты» (свердловский «Заводной апельсин», уральские «Вальсирующие»). «Не пишите пьесы, они у вас не получаются», – сказал ему отечески один преподаватель. Но «Играем в фанты» едва ли не сразу начали ставить – один театр, другой, и вот уже чуть ли не девяносто театров СССР хотят играть эту пьесу, потому что она была о настоящем, потому что герои там – живые и так их всех жалко, что зрители, не успев отсмеяться, начинали рыдать… «Мы – дети страшных лет России», – говорят со сцены, а в зале сидят такие же точно дети вот именно что страшных лет…

Это был 1988 год – две восьмёрки на счастье, – когда пьесу ставили по всей стране, и у него было столько денег, что можно не работать и не пить, потому что когда у тебя появляются большие деньги, то их, оказывается, жаль пропивать. Лучше – сочинять дальше, потому что истории, как выяснилось, не заканчиваются никогда.

3

Старика звали мягким именем Женя – по неизвестной причине именно это имя часто достаётся грозным мужчинам с деспотичным характером. Ей, конечно, и в голову не пришло бы обращаться к нему по имени, пока она всего лишь идёт следом за всей честной компанией – после вручения последней досочки, которая досталась той самой девочке с рыжей косой, артисты (а кто они ещё?) снялись с места и пошли вверх по проспекту. Она – за ними, на пионерском, как тогда говорилось, расстоянии. Пересекли улицу 8 Марта, покурили на Плотнике. С ними был мальчик, совсем юный – и две девушки, одна так прямо даже можно сказать, что красивая. К компании всё время подходили, здоровались, старик покрикивал на каждого так, что слышны были интонации, но не слова. По улице Малышева – налево, а потом – на Толмачёва, дом 5, до свидания.

Ещё даже не стемнело! Ей так хотелось зайти за ними следом, не прогонят ведь? Но вместо этого она развернулась – и пошла к троллейбусной остановке. Родители, наверное, волнуются.

Старика в шапке с бубенцами (или в вязаной повязке с перьями – по сезону) часто можно было встретить в троллейбусе – этот транспорт ему замечательно подходил. Во всех смыслах. Отдельное удовольствие – наблюдать за пассажирами, которым довелось делить вагон с этаким чудой – лицо библейского пророка, пронзительный взгляд, одет как скоморох… В Москве на Арбате к поющей-играющей группе (общество «Картинник» – вот как они назывались) однажды подошёл турист-иностранец и сказал, торжествующе поправляя очки:

– Я знаю, кто вы! Ска-ра-мо-хи!

Конечно же, он не всегда был «скарамохом» – да и стариком, разумеется, тоже. Евгений Михайлович Малахин, благообразный советский инженер по кличке Старший гений, долгие годы честно прослужил на предприятии «Уралтехэнерго», часто выезжал в заграничные командировки – настраивать оборудование, чем в Свердловске могли похвастаться очень и очень немногие. Всем известные «люди в чёрном» хмурились над анкетой «скарамоха»: год рождения – 1938-й, место рождения – Иркутск. Родителей Евгения направили сюда из Киева, отец его тоже был инженером и уже через два месяца после прибытия на новое место работы был признан, по моде тех лет, «английским шпионом» (виновен в том, что знал английский язык). Спустя два месяца после ареста отца забрали маму (она работала слесарем-лекальщиком) – грудной Женя и его пятилетний старший брат остались на руках у одиннадцатилетней сестры Октябрины… Спасибо соседке, приютившей осиротевшую троицу, – она смотрела за ними, пока не отпустили маму, отец же пробыл в заключении до 1941 года. Потом семья перебралась в Глазов, оттуда – в Сарапул, где отец стал главным инженером местного завода. В Сарапуле родители собрали хорошую библиотеку – третью по счёту, две предыдущие пропали при переезде и аресте. Любимые предметы Жени Малахина в школе – литература и математика. Актуальный для тех лет выбор между физикой и лирикой сделать было попросту невозможно, но всё-таки он окончил вначале Сарапульский радиотехникум, а затем – Ижевский механический институт. Получил красный (любимый цвет старика Букашкина) диплом инженера-энергетика – и уехал по распределению в город на реке Исети.

В 1961 году Свердловск был местом серым и мрачным. Тяжёлый, как чугун, нрав местных жителей выгодно подчёркивали погодно-климатические условия. Бывало, в тёплом сентябре едешь поездом из Москвы – и вся Россия за окнами вагона сияет золотом листьев, и нежный ветерок ласкает щёки…. А потом пересекаешь границу Свердловской области – и как будто проваливаешься в яму.

Здесь мало солнца, мало красок, холодный город-завод никого не заводит, но, кажется, ежечасно пьёт у тебя кровь через трубочку… И всё же именно этот город-вампир стал настоящей родиной инженера Малахина – здесь появится на свет его энергичный двойник-«скарамох»:

Шар – из точки,Круг – из точки,Линия – из точки,А я – из Свердловска, точка!

Но подождём ставить точку! «Люди в чёрном», листающие личное дело Е.М. Малахина, известного как К.А. Кашкин и Б.У. Кашкин, не дошли ещё даже до середины, как и его жизнь… Вообще-то, у «людей в чёрном» был к бывшему инженеру особый интерес – он же вроде поэт, стихи пишет, так вот пусть и расскажет о своих коллегах! Жанр всем хорошо знакомый – дружеский донос, можно не в рифму.

Пришли к нему в мастерскую, в знаменитый на весь Свердловск подвал на Толмачёва – и давай вопросы задавать:

– А вот про такого-то что можете сказать? А про этого?

Бывший инженер и глазом не моргнул:

– Бездарность! И тот, и этот! Давайте я вам лучше свои стихи почитаю?

И почитал. И ещё почитал! Мало не показалось – не переслушать этого бывшего инженера! Он из каждого слова вытягивал целую связку ассоциаций, да всё с подвывертом, так что мозги начинали чесаться… Долго после того случая «люди в чёрном» обходили «букашник» широким кругом – но личное дело хозяина подвала изучать не бросили. Фотопортрет давних лет – красивое лицо, внимательные глаза, ни за что не поверишь, что это он, нынешний косматый чёрт с вечной беломориной, торчащей изо рта, как свисток.

Первое место работы Евгения Малахина в Свердловске – Завод имени Калинина, секретное предприятие, производство невыездных специалистов. Секретность для него – одежда не по размеру, поэтому на ЗИКе инженер не задерживается, переходит в «Уралтехэнерго» – организацию по ремонту электростанций. Работа как работа, жизнь как жизнь… Каждую неделю на проспекте Ленина, 54, проходят «музыкальные среды», и Малахин открывает для себя новую, музыкальную среду. Главный там – Пётр Ермолинский, известный свердловский меломан, идеальный собеседник, грамотный спорщик. Общаться с таким человеком – большое удовольствие, к тому же у Ермолинского три дочери… Вскоре Евгений начал встречаться с Валерией Ермолинской – гуляли по городу, разговаривали, держались за руки, но, прежде чем сделать предложение, Малахин позвал её и ещё одну свою подружку тех лет в филармонию. Хотел убедиться в том, что не ошибся – потому что, если девушка зевает, слушая Малера, который, как известно, не умел писать коротко, какая уж там совместная жизнь… Отборочный матч Валерия выиграла с разгромным счётом, и хотя свердловские родители возмущались выбором дочери не меньше, чем сарапульские – выбором сына, молодые люди всё-таки поженились. В 1965 году сыграли свадьбу, через год родилась дочка Настя…

С дочерью Малахин гулял так: бегом через площадь 1905 года (ребёнок подпрыгивал в коляске, скачущей по брусчатке) в букинистический магазин на Вайнера, легендарную «буку». Вручал малышку продавщицам – и зависал перед книжными полками… Бука в «буке»!

Мещанский быт – ковёр, чашки в застеклённом шкафчике выложены гусеницей, лучи заходящего солнца отражаются в гранёном хрустале – тоже был ему не по размеру. Спасали книги и путешествия. В Москве однажды весь свой отпуск провёл в Ленинке, в Свердловске не вылезал из Белинки – читал философов, письма Толстого, превозносил то Гоголя, то индийских мудрецов. Увлечения накатывали, как морские волны на берег, – и тут же отступали, прошумев. Сегодня он любит Малера, завтра клянётся в верности

Дюку Эллингтону… Сегодня цифры, завтра – буквы, сейчас – стихи, через час – математика.

«Это моё мнение, хотя сам я так не считаю», – сказал бы здесь старик Букашкин.

В личном деле ещё несколько страниц – оказывается, бывший инженер объездил весь мир, «людям в чёрном» такая география могла разве что помститься. Командировки от предприятия во все города СССР, где имелись электростанции, – список-мечта, от Одессы до Владивостока. Одессу он полюбил страстно, ездил потом сюда чуть не каждое лето. С Валерией путешествовали по Европе и Африке – в 1971 году у них были Алжир, Канарские острова, Сьерра-Леоне, Сенегал, Мальта, Италия… Для рядового свердловчанина эти названия – всего лишь разноцветные лоскуты на политической карте мира, для Малахиных – живая земля. Германия, Румыния, Болгария, Северная Корея. Хорошо обставленный дом, жена в шёлковом халате, на работе ценят, в семье любят – да чтоб мы все так жили!

Тот, кто примеряет чужую удачу как одежду в дорогом магазине, не подозревает, как тяжело лежат на плечах мягкие лапы благополучия. Как душит постоянное тепло. Как сводит с ума размеренный век.

– Он сумасшедший? – интересуется младший из «людей в чёрном», пролистывая «дело», как книгу в поисках спрятанных купюр.

– Юродивый, – считает старший по званию.

Я – человек, я – голова.Такой же, как все люди,Я знаю, сколько дважды дваПри умноженьи будет!

Список доступных хобби в СССР был не многим шире списка продуктов из корзины потребителя. Спортивный туризм, самодеятельность, выжигание по дереву и, конечно, фотография – у каждого второго в 70-х санузел освещал красный фонарь, а на бельевых прищепках подсыхали свежие снимки. Малахин увлёкся фотографией ещё в студенчестве – снимал всё подряд, потом забыл однажды бачок с плёнкой на печке – ив результате этой оплошности из обычных фотографий получились произведения абстрактного искусства. Вот это было да! С тех пор он варил негативы специально, осознанно заливал их кислотой, царапал гвоздями – в результате этих издевательств получались изображения, которых не могло существовать в природе: ни один человек, позировавший Малахину, не узнавал себя на фотографии. Позировали ему, кстати говоря, многие – как правило, дамы без одежды («Порнография? – размышляли «люди в чёрном». – Нет, не пройдёт, увидеть в этом женщину сможет только человек с очень богатой фантазией».) Ню-ню, проходите, раздевайтесь! Работы, прозванные «фотографикой» или «варёнками» (прямо как пресловутые джинсы, писк и пик моды 1988 года), участвовали в московской выставке «Фотохудожники Союза», слайд «Ковровочка» был отмечен на конкурсе в ЮАР.

Вываренная реальность этих снимков становилась выверенной – здесь, как на орской яшме, проступали космические пейзажи. Малахин говорил, что кадр должен быть случайным, но сам доверял не случаю, а эксперименту.

Так не умевший рисовать инженер превратился в художника, которому не хватало… слов. Он с детства привык выворачивать слова наизнанку, читать мысли великих людей задом наперед («Укитаметам ежу метаз тичу одан, отч ано му в кодяроп тидовирп»), мог по случаю зарифмовать поздравление. Стихи писал всю свою жизнь, вот только печатать их никто не спешил. Но в «Уралтехэнерго» словесную одарённость Малахина ценили – то заголовок к стенгазете доверят сочинить, то песню переделать по праздничному случаю…

Как-то раз, накануне очередной всенародной годовщины, листал Маяковского в поисках вдохновения и аж подпрыгнул, прочитав:

Единица – вздор,Единица – ноль!

Такое откровение – кошмар для любого математика, технаря, инженера… Малахин придвинул к себе чистый листок:

Что-то – это не ЧТО-ТО,т. к. это НЕЧТО,т. е. НИЧТО,а точнее – КОЕ-ЧТО-НИБУДЬили ТО, ЧТО НАДО…НОЛЬ – это не НОЛЬ,т. к. это ОДИН,т. е. ДВА,а точнее – ТРИ или ЧЕТЫРЕ.

Маяковский разбудил в Малахине поэта, поэт развернул абсурдистскую агитацию:

Строку о том, о сём строку,И стих готов – ку-ка-ре-ку!

Вот так инженер Малахин молча собрал вещи – и вышел за дверь, уступив своё место панк-скомороху, художнику-перформансисту, отцу постсоветского стрит-арта, народному дворнику, певцу помоек— старику Букашкину. Вначале он, впрочем, действовал под псевдонимом Какий Акакиевич Кашкин – но его быстро стали называть сокращённым именем К.А. Кашкин, а это било по благозвучию. Бывший в употреблении Кашкин – Б.У. Кашкин впоследствии превратился в Букашкина, и это было правильно, потому что букашек старик воспевал регулярно:

Меня зовут Старик Букашкин,Я всех про всех вас лю…Букашки, мошки, таракашкиИ аж крокоделю!

Вдохновение Букашкин черпал отовсюду – привязчивая строка эстрадного шлягера превращалась в поэму:

Какой панно, какой витраж,Какой бульон, какой гуляш,Какой батон, какой лаваш,Какой цэ-два-аш-пять-о-аш,Какой зерно, какой фураж,Какой НИИспецстройдормаш,Какой Гайдар, какой Аркаш,Какая голубая чаш…

Многие считали, что товарищ инженер повредился умом. А сами посудите, если бородищу отпустил, одеваться стал не как советский человек и ещё, говорят, ушёл из дома, живёт в каком-то подвале на Толмачёва, у него там будто бы мастерская, и он делает из разделочных досок чуть ли не иконы! И пишет, пишет, пишет свои стишки, и к нему прибивается со всего города неформальная молодёжь – и пуши, и хаппи, и музыканты из подозрительных групп распевают с ним странные куплеты! Сынок его (то ли от этой жены, то ли от другой) поёт звонким голоском:

Лошадка объелась гороху!Раздулись бока – ей плохо!Слезами наполнились очи,Мне жаль бедолагу очень!

И ребёнок делает это вместо того чтобы собирать металлолом и участвовать в жизни школы! Не дай нам Бог, как говорится, сойти с ума, глубочайшие соболезнования близким…

Когда вышел антиалкогольный указ 1985-го, Букашкин откликнулся на него целой серией двустиший:

«Я не пью, не пьёшь и ты.Наши дети как цветы!»«Чем помногу выпивать,Лучше уголь добывать!»«Был красивый пуловер…Где он? Пропил, изувер».«Посмотрите, как сейчас алкоголика ломает,Вышел вовремя приказ от шестнадцатого мая».

Не печатают – и ладно. Будем петь, читать, голосить, делиться – нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся. И всё же публикация для поэта важнее, чем он готов в этом признаться. Поэтому те кухонные доски, из которых Букашкин делал прежде супрематические (именно так) иконы, стали превращаться в книги – картинка-иллюстрация и пара строчек яркими буквами.

Искусство не должно приносить художнику выгоду, лучше – если пользу людям. Букашкин моментально оброс единомышленниками – музыканты, художники, студенты быстро выучили дорогу в подвал на Толмачёва, который он поначалу делил с коллегой, а потом заправлял там единовластно. Гостям не давали расслабиться, каждому вручались краски и досочка, загрунтованная желатином:

– Давай рисуй! Ну и что, если не умеешь, – никто не умеет, а ты рисуй! И пой! Играй!

Девочка в варёных джинсах несколько месяцев ходила по следам за обществом «Картинник» – так Букашкин назвал свой выездной художественный салон, гастролирующий вначале по Свердловску, а потом – по всей стране. Почётные гости рок-фестивалей, звёзды фойе, артисты пешеходных зон…

На Пале-Рояле, Арбате, Плотнике,Рулетке, в Тюмени пестреют картинкиТам бьётся за мир,Воспевая горох,Смешной настоящий живой скоморох!

Только в сентябре она решилась наконец толкнуть дверь в захламлённый подвал. Никто не удивился, а старик тут же крикнул:

– Проходи, раздевайся, ложись!

Она тут же вспыхнула, как будто её взяли за волосы – и подожгли, но тут Букашкин гостеприимно продолжил:

– Вставай, одевайся, уходи!

И вручил ей краски. И выдал досочку – с текстом:

Без тебя я мерин сивый,А с тобою – мэр красивый!

(Однажды в городе действительно появится красивый мэр – Бука знал об этом заранее.)

4