Горожане. Удивительные истории из жизни людей города Е.

4

«Все так делают» – вот оно, самое краткое и широко распространённое объяснение людских поступков. Годы юности бывшего волейболиста, чей диплом о высшем образовании ещё пах типографской краской, требовали подчинения общим правилам – и «все так делают» было из них самым понятным. В самом деле, как поступить в ситуации, если ты сомневаешься и никогда не сталкивался ни с чем подобным? Проще всего – к тому же безопаснее – обратиться к чужому опыту, спросить совета у старших – словом, сделать «как все». Ну а тот, кто решает поступать на свой лад и риск, должен быть готов к дружному непониманию и коллективному осуждению, потому что «так никто не делает». Тот, кто предпочитает общей широкой дороге тропинку, протоптанную собственными ногами, наверняка помышляет выделиться из толпы, а это уже преступление. Люди живут в одинаковых условиях, носят похожую одежду, мечтают об одних и тех же, расфасованных равными кусками, свершениях, и стоит какой-нибудь голове вознестись над ровной линией – обладатель тут же получит по носу

Он знал это лучше других, но то ли в силу характера, то ли ещё по какой-то причине не мог противиться внутреннему правдоборцу, который на всё имел своё мнение и высказывал его в самых неподходящих (ему-то казалось, в самых подходящих) случаях. После окончания семилетки, на школьном выпускном вечере, когда все со слезами в голосе благодарили педагогов за терпение и щедрость души, он взял слово для того, чтобы рассказать уважаемой аудитории правду про учительницу-самодуршу, действительно отравившую им школьные годы чудесные. Одноклассники промолчали – потому что все так делают, но внутренний правдоборец не боялся ни чёрта, ни ладана. Нельзя такому учителю работать в школе – в этом он не сомневался, а когда он не сомневался, то шёл напролом: тропинку приходилось топтать в буреломе.

И сейчас, после института, когда ему с ходу предложили должность мастера в строительном управлении треста «Уралтяжтрубстрой», точно так же с ходу отказался. Дед был прав – нужно освоить специальность и только потом обучать её премудростям других. Драгоценный год молодой жизни (ну что поделать, если в молодости годы и в самом деле кажутся ценнее тех, что придут на смену), не сожалея, потратил на знакомство с двенадцатью строительными специальностями. Двенадцать месяцев, как в сказке, ушли на то, чтобы не просто называть себя каменщиком, бетонщиком, плотником, столяром, стекольщиком, маляром, штукатуром, машинистом башенного крана и так далее, – а научиться каждому из этих ремёсел. Не для того, чтобы выделиться из толпы, – тем более он и так выделялся благодаря росту, харизме, смелости, – а потому что внутренний правдоборец не позволял поступить иначе. Успеешь стать мастером, какие твои годы.

В 1955 году он действительно занял должность мастера, к 1957-му стал прорабом, через год – старшим прорабом Свердловского строительного управления треста «Южгорстрой», в 1960 году – главным инженером, а затем и начальником стройуправления. Не штурмовал карьерную лестницу, но поднимался по ней вверх легко и без усилий – как в подъездах тех редких домов, которые возводились с мыслью о людях, что будут здесь жить. В том же 1960 году пригласили вступить в КПСС: беспартийный начальник – в те времена это был оксюморон. Когда ему исполнился тридцать один год, он занял должность главного инженера Свердловского домостроительного комбината – ДСК, а в 1968 году его вдруг вызвал к себе второй секретарь Свердловского обкома партии Яков Петрович Рябов. Это приглашение могло означать что угодно – по лестнице можно как подниматься, так и спускаться. Приёмная, кабинет, рукопожатие…

– Борис Николаевич, – сказал Рябов, – кандидатуру вашу обком изучил всесторонне. Производственные показатели отличные, руководитель вы примерный, член горкома, депутат горсовета… Предлагаем вам перейти на новую работу – партийную с профессиональным уклоном. Будете заведовать отделом строительства Свердловского обкома.

Он к тому времени успел много что построить в Свердловске – от детсадов и школ до производственных цехов Химмаша и Верх-Исетского завода. Кидали его, как тогда говорили, на самые разные объекты – городу требовались новые современные здания. В те годы Свердловск не мог похвастаться впечатляющим архитектурным обликом – о том, что это заповедник конструктивизма, знали в те годы только специалисты-искусствоведы. Двухэтажные купеческие особнячки, построенные немецкими военнопленными дома, торопливо возведённые хрущёвки, сталинский ампир фрагментами и тот самый, неоценённый пока ещё конструктивизм – таким был Свердловск 60-х.

«Всестороннее изучение» кандидатуры означало прицельный интерес начальства – руководители высшего звена довольно часто вырастали из строителей, и в этом была своя логика. Строители лучше других понимали, как всё строится, устраивается и выстраивается. Законы на производстве и в политике действовали тогда одни и те же. Все так делали.

Борис Николаевич предложение Рябова принял, хоть и жаль ему было расставаться с комбинатом – да и зарплата на новом месте была существенно ниже. Он воспринял новое назначение как вызов, очередную баньку, которую нужно было построить в рекордно сжатые сроки. Самый молодой – тридцать семь лет! – руководитель в обкоме… Впереди его ждали семь лет на посту «главного по строительству» в Свердловской области – за это время появились киноконцертный театр «Космос», ДК «Урал», Дом политпросвещения в Свердловске, ДК в Первоуральске и Нижнем Тагиле. В 1975 году Борис Николаевич Ельцин стал секретарём обкома КПСС, а в 1976-м по рекомендации Политбюро ЦК КПСС был избран первым секретарём Свердловского обкома. Отныне ему предстояло отвечать за всё, что происходит в области, и исполнять даже те постановления, которые были приняты задолго до того дня, когда он впервые вошёл в свой новый кабинет.

Все так делали – и делают.

5

Весной 1918 года власть в Екатеринбурге принадлежала Уральскому областному совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Днём 27 апреля, когда инженер Ипатьев восстанавливал здоровье на курорте, в дом на Вознесенском проспекте доставили особое распоряжение – от хозяев требовалось в двадцать четыре часа очистить помещение. Петроградские гости ещё не успели дочитать бумагу до конца, а вокруг дома уже вовсю кипело строительство: возводили высокий, чуть не в полздания, забор. Послали известие хозяину, и тот незамедлительно выехал в город – когда покидал курорт, буквально кипел от ярости, но чем ближе к Екатеринбургу, тем спокойнее и хладнокровнее становился. Перечить новой власти – бессмысленно. Что затевается в его особняке, неизвестно – но ведь немыслимо всего за сутки переехать из обустроенного дома! В первом этаже у инженера содержалась контора подрядных работ, во втором проживал он сам с семьёю. И как прикажете переменить целую жизнь в двадцать четыре часа?

Прибыв в Екатеринбург, инженер подал Совету протест – в спокойнейшем, но непреклонном тоне доказывал, что подготовить дом для новых обитателей, кем бы они ни были, требует времени. Пусть ему предоставят хотя бы двое, а лучше трое суток взамен указанного в распоряжении! Председатель областного совета Белобородов и председатель местного совета Чвекаев оба заметно нервничали, но спорить с Ипатьевым не стали, тот умел убеждать. Новые жильцы дома уже прибыли из Тобольска в Екатеринбург и дожидались приготовлений в вагоне поезда, на вокзале.

Спешно сколоченный высокий забор скрывал нарядный дом от прохожих и был так уродлив, что у инженера щемило сердце. Рядом с парадной лестницей появилась будка часового, всем, кроме размеров, напоминавшая собачью. Подозрения, намёки, слухи, суровый стиль официальных обращений, испуг петроградцев, которым срочно требовалось другое жильё, – всё это сложилось в мыслях инженера в сюжет вполне определённого толка. Он был человеком, чуждым сантиментов, да к тому же внимательно следил за последними известиями… Инженер Ипатьев полагал, что его прекрасный дом с хорошей репутацией был выбран в качестве временного пристанища для отрёкшегося от престола российского императора. Впервые он помыслил такое ещё по дороге с курорта в город, а теперь, когда разрозненные части картины сложили рядом и будто смазали клеем, как в детской игре, Ипатьев уверился в своих дерзких предположениях. И даже, будем честны, почувствовал нечто вроде гордости – не всякий дом выберут для жизни монарха: пусть и опального, преступного, но всё-таки государя-императора! Не всякий – а его, Ипатьева, выбрали. Что ж, пусть жилой дом Николая Ипатьева станет временным дворцом Николая Романова, после чего царское семейство перевезут ещё куда-нибудь – в Пермь, в Германию, в общем, всё равно.

Почему выбрали именно его дом, когда в Екатеринбурге имелись и куда более роскошные особняки? Николай Николаевич думал об этом, когда хлопотал над переездом и в особенности когда возвращался на курорт к жене, оставив успокоенных петроградцев на квартире своих близких друзей.

Скорее всего, дело было в его удачном расположении. Самая серёдка города, отличный обзор, неподалёку – станция железной дороги. Жильё удобное, места в доме хватит на большую семью – и на слуг, и на охрану. Бежать отсюда по-тихому не по плечу даже фокуснику.

Дом Ипатьева был построен горным советником Редикорцевым, мыслившим, как думается, о долгой жизни – здание возводилось добротное и прочное, на века. Проект был аккуратнейшим образом вписан в ландшафт – учитывал рельеф крутого склона Вознесенской горки. Та часть здания, которой дом был обращён к проспекту, получилась одноэтажной, противоположная – уже о двух этажах. Ладный, удобный особняк – живи да радуйся…

Через восемьдесят дней после отъезда инженера Ипатьева, в конце июля 1918 года, представители облсовета вернули петроградским гостям ключи от дома и разрешили вернуться на Вознесенский проспект. Те от предложения отказались – не зря по городу ходили слухи про Ипатьевский дом (теперь у него было собственное имя). Чей-то бывший слуга, а ныне красноармеец, охранял узников Ипатьевского дома и даже предлагал показать царя через замочную скважину. Рассказывали про выстрелы и крики в ночь с 16 на 17 июля, про вой собак, про тяжело идущий грузовик, вывозивший из дома непонятно какую тяжесть, про найденную в грязи драгоценную пуговицу и бриллиантовый крест… Петроградцы уехали из Екатеринбурга за неделю до того, как в город вошли белые и в доме Ипатьева временно разместился штаб командующего Сибирской армией, чехословацкого генерала Радолы Гайды. Моложавый, подтянутый, обладатель коротких по моде того времени усов, Гайда обедал за бывшим царским столом, изучал бумаги в кресле императора, а на раме одной из комнат заметил надпись – «17/30 аир. 1918». Первый день пребывания в заключении – понятный страх утратить чувство времени, когда не можешь ни от кого добиться ответа на вопрос: «Какое сегодня число?»

Инженер Ипатьев вернулся в Екатеринбург 1 августа, когда по приказу нового коменданта города полковника Шериховского уже началось расследование обстоятельств гибели венценосной семьи. Искали тела, свидетелей, ценности, подключали следователей, рыли землю в прямом и переносном смысле слова. Ключи от осквернённого дома Николай Николаевич с супругой получили из рук генерала Голицына, начальника гражданского управления, – и, когда зашли домой, это слово – «домой» – застряло у хозяина в горле.

Супруга осталась наверху, а инженер спустился в полуподвальное помещение, вспоминая, как десять лет назад шагал по этим ступеням вверх. Стены изрыты отверстиями, покрыты «букетами», как на обоях, – уже слегка поблекших, но несомненно красных, алых, багровых цветов.

В конце лета инженер Ипатьев и его жена Мария уехали из Екатеринбурга, а после покинули Россию, присоединившись к колонии русских эмигрантов в Чехословакии.

Дому, где в одну ночь приняли мученическую смерть одиннадцать человек, ныне суждено было жить без хозяина. Неспешное чтение в кабинете, обеды за большим столом, прогулки в саду, поцелуи на ночь – все это осталось в прошлом, как остались в прошлом молодость и прежняя жизнь. В 1919 году Екатеринбург вновь заняла Красная армия, и в доме Ипатьева – а где ж ещё! – расположился её штаб.

6

Как все горожане, высокопоставленные и нет, Ельцин по многу раз в неделю проезжал по улице Карла Либкнехта, где напротив Дворца пионеров стоял, угрюмо нахохлившись, грязновато-розовый особняк. Комсомольцы Урала, скульптурная девушка и юноша со знаменем в руках, грудью шли вперёд на этот старый дом. Вознесенский проспект давно сменил имя, называясь теперь в честь потомка Мартина Лютера и крестника Карла Маркса, одного из основателей германской компартии. А вот особняк на углу Карла Либкнехта и Клары Цеткин никто переименовывать не собирался – каждый свердловчанин знал, что это дом инженера Ипатьева, где расстреляли Николая Кровавого вместе со всей семьёй и собачкой (на самом деле собак в расстрельной комнате было три: французский бульдог великой княжны Татьяны, королевский спаниель великой княжны Анастасии и спаниель наследника, единственный, которому удалось выжить, потому что он не выл в ту июльскую ночь). Конечно же, знал об этом и Ельцин, и его предшественники, и гости города, таинственным шёпотом просившие местных жителей «сводить их к тому самому дому». Неофициальная, но главная достопримечательность, тёмная слава Свердловска, ну и, разумеется, бельмо на глазу – вот чем был в середине 70-х Ипатьевский дом.

В 1975 году председатель Комитета государственной безопасности Андропов отправил в ЦК КПСС письмо под грифом «секретно» (а других он, вероятно, и не писал) и заголовком «О сносе особняка Ипатьева в городе Свердловске».

«Антисоветскими кругами на Западе периодически инспирируются различного рода пропагандистские кампании вокруг царской семьи РОМАНОВЫХ, и в этой связи нередко упоминается бывший особняк купца ИПАТЬЕВА в г. Свердловске.

Дом ИПАТЬЕВА продолжает стоять в центре города. В нём размещается учебный пункт областного Управления культуры. Архитектурной и иной ценности особняк не представляет, к нему проявляет внимание лишь незначительная часть горожан и туристов.

В последнее время Свердловск начали посещать зарубежные специалисты. В дальнейшем круг иностранцев может значительно расшириться, и дом ИПАТЬЕВА станет объектом их серьёзного внимания.

В связи с этим представляется целесообразным поручить Свердловскому обкому КПСС решить вопрос о сносе особняка в порядке плановой реконструкции города.

Проект Постановления ЦК КПСС прилагается.

Просим рассмотреть.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ АНДРОПОВ».

Зарубежные специалисты в Свердловск 70-х приезжали, честно сказать, не в самых впечатляющих количествах. В основном то были чехи да монголы. Свердловск считался городом-побратимом Пльзеня, по городу бегали симпатичные красно-жёлтые трамвайчики чешского производства, пионеры из Клуба интернациональной дружбы принимали в гостях пльзеньских рабочих, прибывших по обмену опытом на Верх-Исетский завод. Монгольские студенты получали высшее образование в Уральском государственном университете. Вот, пожалуй, и всё. Свердловск был закрытым городом-заводом, хотя, конечно, случались отдельные визиты идеологически опасного свойства: говорят, однажды пришлось принимать высокого гостя из братской Африки. Добрая половина встречающих и не видала до той поры чернокожих – а царёк тот прибыл ещё и со свитой. Мёрзли гости, помнится, жутко, пришлось переодевать их в тулупы да шапки-ушанки. И вот, когда свердловчане везли эту делегацию по центру города, показывая достопримечательности в окна машин, один из сопровождающих возьми да ляпни: дескать, по правую руку от нас – тот самый знаменитый дом Ипатьева, где расстреляли последнего русского царя со всеми его родными и близкими. Африканский царёк побледнел, насколько смог, залопотал быстро-быстро по-своему, и переводчик попросил водителя сейчас же ехать в Кольцово, потому как высокие гости немедленно улетают. «Дикая страна, – думал, наверное, царёк, поднимаясь по трапу своего самолёта, – хорошо, успел ноги унести – а то закрыли бы в том доме, и поминай как звали…»

На заседании Политбюро ЦК КПСС 30 июля 1975 года решение о сносе особняка в Свердловске приняли единогласно – правда, подписал его не Брежнев, а Суслов.

Сам первый по причине летнего отпуска находился в то время на отдыхе в Крыму.

Ельцин, привыкший вникать в каждое дело, которым приходилось заниматься, нашёл подписанное решение – а по сути, приказ! – в сейфе рабочего кабинета, который занимал когда-то Яков Рябов, предшественник, отправленный на повышение в Москву. Почему Рябов не выполнил конкретное указание высшей власти? Два года ведь прошло, приличный, в общем-то, срок. Имел что-то против? Не желал, чтобы его поставили в памяти народной в один ряд с Юровским, Ермаковым и другими героями, расстрелявшими классового врага?

В 1974 году, за год до появления секретного письма Андропова, Ипатьевский дом получил статус историко-революционного памятника всероссийского значения. Всесоюзное общество охраны памятников истории и культуры, узнав о запланированном сносе, пыталось оттянуть исполнение «приговора» настолько, насколько это было возможно. Вообще вокруг особняка на улице Карла Либкнехта всегда клубились краеведы и просто любопытные граждане, не говоря уже о мальчишках, которые катались с Вознесенской горки на санках и попутно старались любым способом проникнуть в странный дом, о котором взрослые говорили шёпотом и с оглядкой.

Кто только не обитал в Ипатьевском доме после отъезда владельцев! В 1922 году здесь проживал однофамилец цареубийцы и, отчасти, коллега инженера Ипатьева – Андрей Ермаков был командиром 6-го полка дорожно-транспортного отдела ГПУ Пермской железной дороги. В 1927 году в здании торжественно открыли Музей революции – экскурсантов вплоть до 1932 года водили в расстрельный подвал, с гордостью показывая кое-где сохранившиеся пятна и следы от пуль. На смену революционному пришёл Антирелигиозный музей, здесь же работала организация с удивительным названием «Совет безбожников», но по какой-то необъяснимой для материалистов причине ни частные персоны, ни общественные организации в доме Ипатьева надолго не задерживались. Особняк будто бы отторгал их, избавляясь при первом же удобном случае, – оставались только названия, мелькавшие в архивных записях, как сосны мелькают за окнами поезда «Свердловск-Ленинград». «Здесь был Вася», – писали на стенах хулиганы советского времени, а в Ипатьевском доме были ректорат Урало-Сибирского коммунистического университета, общежитие, отделение Института культуры, областной партархив, «Союзпечать»… В годы Великой Отечественной войны в стенах Ипатьевского дома хранилась часть коллекции Эрмитажа, увезённая в эвакуацию из Ленинграда. Ещё один привет из давнего прошлого: встреча живых картин с призраками их убиенных владельцев…

Первый секретарь Свердловского обкома КПСС Борис Николаевич Ельцин отлично понимал, что вопрос о сносе Ипатьевского дома отныне обращён к нему напрямую. Как любой наследник, он отныне должен был не только владеть имуществом бывшего хозяина, но и выплачивать его долги. Внутренний правдоборец настаивал на этом обстоятельстве особенно – а ещё напоминал о том, что умение возводить новые здания неразрывно связано с умением сносить старые.

В 1977 году в Свердловске стали поговаривать, будто бы заграничная организация ЮНЕСКО собирается включить Ипатьевский дом в список памятников человеческому варварству – и взять его под собственную охрану Это была очень серьёзная угроза, а слухи на пустом месте не возникают, как, кстати, и здания, которые не придётся охранять после сноса: нет дома – нет ЮНЕСКО! К тому же приближалась опасная дата – шестьдесят лет расстрелу царской семьи, в связи с чем в зарубежной печати нет-нет, да появлялись пространные статьи со ссылками на мнение потомков Романовых. Да и гости Свердловска всё чаще отказывались от обязательной экскурсионной программы, требуя отвести их в частном порядке к Ипатьевскому дому. Один такой гость – довольно известный ленинградский профессор – даже устроил небольшую склоку на тему «Хочу видеть дом, где царевен кололи штыками». Профессора вразумили, насколько это было возможно в принципе, а сотрудникам областного экскурсионного бюро под угрозой увольнения запретили упоминать Ипатьевский дом даже шёпотом. В общем, тучи сгущались, наносило со всех сторон, как вдруг очень кстати подоспела плановая реконструкция улицы Карла Либкнехта, которой явно не хватало ширины и простора. Переулок, на который выходила часть дома, предполагалось стереть с лица земли и в рамках этих работ снести дома, препятствующие реконструкции, в том числе – особняк Ипатьева.

Николай II и его семья не назывались в конце 70-х «царственными страстотерпцами». По городу ещё не были развешаны покаянные плакаты «Прости меня, мой Государь», а в церковных лавках не продавались иконы с ликами Романовых. Свердловчане даже много лет после сноса Ипатьевского дома будут подпевать «Городу древнему» Александра Новикова «…здесь от века было тяжко, здесь пришили Николашку…». На школьных уроках и вузовских лекциях Николай II по-прежнему выводился упырём и вурдалаком, сочувствовать ему в те годы могли разве что маленькие дети, случайно услышавшие историю про расстрел. Чаще всего они переживали не о погибших в адских мучениях людях, а о маленькой хорошенькой собачке, попавшей убийцам под руку. Жалеть юных царевен (даже имён их толком никто не знал) или наследника было, мягко говоря, не принято – цари мучили народ, потом народ замучил царей. Всё по справедливости, так ведь?

Первый секретарь обкома Ельцин сделал то, что от него требовалось сделать, – выполнил приказ, на который не хватило духу (а возможно, времени) его предшественнику. В сентябре 1977 года особая комиссия измерила дом вдоль и поперёк, чтобы, если появится возможность, восстановить его впоследствии на новом месте. С лучших фотографов города взяли подписку о неразглашении, после чего собрали их в Ипатьевском доме – и попросили заснять обстановку максимально тщательно. Плёнки, разумеется, изъяли. Вещи разобрали музейщики, что-то растащили зеваки – многое исчезло без следа. Вокруг здания – второй раз в этом веке – выстроили высокий забор.

Днём 22 сентября к особняку инженера Ипатьева подъехали бульдозер и шар-баба. Взрывать было запрещено – могли пострадать соседние здания. Крепко сложенный дом сопротивлялся до последнего – но рабочие треста «Средуралмеха-низация-2» и не такие крепости брали…

Целый век простоял на косогоре этот дом, не одна сотня людей стоптала здесь свои сапоги. Давно лежали в могиле инженер Ипатьев, его жена и брат, не было в живых цареубийц и первых следователей, белых и красных генералов, Ленина и Свердлова… И вот теперь не было и этого дома – остались фотографии и миф о царской семье, который, полагали наверху, исчезнет вскоре после того, как будет увезён с места сноса последний камешек.

Но миф камнями не закидаешь – он мало того что уцелеет, так ещё и обрастёт подробностями. Тот, кто выполнил приказ снести Ипатьевский дом, отныне считался главным виновником его уничтожения – хотя заказчики этого «убийства» проживали далеко от Свердловска и представления не имели о том, с каким звуком работает шар-баба. Но сомневаться в том, что Ельцин снёс дом Ипатьева – всё равно как не верить тому, что Авраам родил Исаака.

Ельцин, конечно же, не мог предугадать, какой «шар-бабой» станет для него то, как считалось, рядовое решение. Он обладал отличной интуицией, более того, всегда чувствовал, когда из него хотят сделать крайнего, и противился этому, как мог. Но в 1977 году поступил иначе. Возможно, потому что было здесь кое-что ещё, признаться в чём Борис Николаевич не решился бы даже самому себе. Такой внутренний трепет, щекотный, как прикосновение бабочкиных крыльев. В архивных записях – а Ельцин прочитал всё, что смог найти про Ипатьевский дом, прежде чем поставить подпись на итоговом решении, – он встретил упоминание о том, что задолго до того, как горный чиновник Редикорцев начал строительство дома на косогоре, здесь находилась церковь. Небольшой храм. И прежде чем поставить здесь новый храм – вдруг придёт кому-то в голову? – надо было освободить для этого место.

Крамольные мысли, а впрочем, их, может, и не было – всего лишь трепет бабочкиных крыльев, неразличимый в грохоте ударов шар-бабы.

7

Когда уже в зрелом возрасте оставляешь Родину, стараешься реже думать о том, «а что было бы, если всё-таки…». Подчиняешь свою жизнь заботам, глушишь себя работой, как водкой, учишься любить чужой город и произносить слова на незнакомом языке. Обрастаешь учениками; железные дороги – они и в Чехословакии железные дороги, а инженеры, как, впрочем, и строители, нужны при любой власти. Инженер Ипатьев давал консультации, преподавал, трудился на стройках прекрасного европейского города, ничем не напоминающего Екатеринбург. У Екатеринбурга, как он знал из газет (писем с Урала никто не присылал – да и не хотел бы он их оттуда получать), теперь было новое имя – Свердловск. А оставленный инженером дом на Вознесенском проспекте (тоже, поди, переименовали) весь мир звал отныне Ипатьевским.

Человек технического склада, Николай Николаевич Ипатьев верил тем не менее приметам и знакам судьбы. Михаил Фёдорович Романов был избран царём в Ипатьевском монастыре Костромской губернии, а через триста лет его потомок Николай Александрович Романов будет зверски убит в Ипатьевском доме Екатеринбурга. Совпадения – это всего лишь совпадения или же за каждым случайным сходством кроется сила судьбы?

В Риме – они с женой были там в прошлом году – инженер хотел увидеть святую лестницу Сан-Лоренцо: ту самую, по которой Христос шёл к Пилату. Набожные католики поднимаются по Скала Санта на коленях, рядом с ними хрипела от усилий полная матрона. Николай Николаевич не без труда взбирался по лестнице, вспоминая при этом другие ступени, – здесь их было двадцать восемь, там, в Екатеринбурге, двадцать три…

– Нужно помолиться о чём-то, – напомнила Мария. – Загадал, о чём станешь просить?

Добравшись до вершины Скала Санта, инженер поднялся с колен, протянув руку совсем расклеившейся итальянской матроне. Мария платила за свечи.

«Господи, – подумал инженер Ипатьев, – если я могу тебя о чём-то просить, так это чтобы мне не снились вовсе никакие сны».

Сны он видел каждую ночь – кому расскажешь, не поймут, чего тут можно испугаться, но Ипатьев всякий раз просыпался после тех сновидений с таким чувством, как если бы сумел спастись в последнюю секунду.

Ему снилась маленькая девочка с белой косичкой – ей лет пять, и она идёт вместе с отцом мимо Ипатьевского дома. В подвале горит свет, и папа вдруг предлагает: давай зайдём, там убили царя. Стены в подвале как будто исчёрканы фломастером.

А вот другая девочка – она занимается хореографией во Дворце пионеров и смотрит в окно. Через улицу ломают старый особняк, как бы захватывают за углы и тянут в разные стороны, а дом не хочет разрушаться, терпит до последнего, пока наконец не выдерживает… Такой красивый розовый дом, удивляется девочка, зачем его решили сломать? Порушили бы лучше старые бараки у них во дворе, где ей не разрешают гулять…

Ещё инженеру снились чёрные тюльпаны на пороге бывшего дома.

Снились разговоры о том, что царские бриллианты замурованы в стенах – и то, как один впечатлительный мальчик увидел однажды золотую конфетную фольгу, воткнутую в дыру между кирпичами. Закричал на всю улицу:

– Сокровище!

Хуже всего было, когда ему снился угрюмый старик, бродивший по Вознесенской горке и за пару пива рассказывающий, как он убил царя. В честь того старика потом назвали улицу.

Город, навещавший Ипатьева в его пражских снах, ничем не напоминал старый Екатеринбург, из которого он уехал когда-то давно в тяжкой славе без вины виноватого. Там были широкие улицы, многоэтажные дома, памятники, руками указывающие путь к коммунизму… Всё, что он помнил, исчезло – и даже мазутная речка Мельковка скрылась в коллекторе. Одно лишь оставалось неизменным – его старый дом, тот особняк, который он выбирал для жизни, а выбрал – для смерти. Дом этот выглядел внушительнее, чем был на самом деле, – инженер шёл анфиладой бесконечных комнат и даже там, во сне, понимал, что будет идти так вечно, пока не умрёт.

Тысяча мелочей

1, 3,4 Николай Коляда – со сцены за письменный стол

2, 5 Старик Букашкин (Евгений Малахин) – превращение инженера

1

Год 1988, лето «две восьмёрки». Двойная бесконечность, как будто одной мало! В шестнадцать лет уж чего в избытке, так это именно бесконечности – сразу две ленты Мёбиуса стоят на страже интересов растущей души. Точнее, не пускают эту душу туда, где ей хотелось бы оказаться – желательно вместе с телом.

Родители уже устали с пей бороться – да, мы тоже были когда-то молодыми, но не до такой же степени! У тебя и так всё есть: отдельная комната, двухкассетный магнитофон, который то и дело взрывается дурными голосами, пугая соседей. (А папа за стеной – Шопена на фортепиано.) Есть варёные джинсы – ткань как небо в перистых облаках, есть последнее лето перед десятым классом – и перистые облака в голове.

И ещё – город, который был все эти годы заколдованным чудищем, состоял из школы, дома, маминого-папиного университета, музыкалки при Доме офицеров, – начал вдруг меняться на глазах, как будто его поцеловал нужный человек в нужное место. Новые люди приносят новые знания и показывают новые здания.

Вот, например, рок-клуб – если постоять на ступеньках ДК имени Свердлова, то можно увидеть вживую тех, кто пугает её соседей в неурочный час. Один с гитарой даже подмигнул с каким-то, не иначе, тайным смыслом. У неё столько свободного времени, сколько бывает только у очень молодых людей, – и она тратит его на домыслы, фантазии, мечты. Роман, который читает её мама, называется «В поисках утраченного времени», а у неё вся жизнь – в поисках тайного смысла. Чаще всего нет никакого смысла, ни тайного, ни явного, но она об этом даже не догадывается. Догадки посыплются позже, как шишки на голову, а пока, дайте пожить без догадок.

По утрам она читает, днём слушает музыку, родителей дома нет – у них страда, экзаменационная сессия.

Она разглядывает себя в зеркале с изумлением: недавно выяснилось, что она красива, а к этому сложно привыкнуть. Королева троллейбусных остановок – каждый второй знакомится, куда-то приглашает, а вчера из машины выскочил какой-то в шортах, с жирными ляжками:

– Девочка, поедем с нами на дачу!

Бывает ещё веселее – на прошлой неделе в трамвае, в час пик, ей кто-то невидимый по причине всеобщей сдавленности положил в руку то самое. Мяконькое такое, тёплое и очень противное. Она после этого руку свою несла до ближайшей колонки как посторонний предмет – даже смотреть на неё не могла.

Вообще, она умеет отбиваться от придурков: лучше всего здесь помогают равнодушие и ледяной взгляд. Эксгибиционисту, которых тем летом уродилось больше, чем грибов и ягод, сказала небрежно:

– Напугал козу капустой!

Тот сразу отступил в кусты и выставку своих достижений свернул.

Вот чего по-настоящему жаль, так это что у неё нет нормальных хипповских джинсов – только модные варёнки, а в них за свою не сойдёшь. Прямо хоть продавай – и покупай ношеные!

Вечерняя зорька начинается так: уехать к площади 1905 года, потоптаться на ступеньках рок-клуба, а потом дойти до Плотники, свернуть к улице Пушкина – искать как будто бы своих, но на самом деле совершенных пришельцев, чужих, не похожих ни на неё, ни на родителей-преподавате-лей, ни тем более на школьных учителей или одноклассников. Хиппи, ну, или хотя бы панки… Пацифик, накаляканный шариковой ручкой на джинсах, – это «знак качества», как, впрочем, и длинные волосы под хайратником. Увы, даже если такие люди попадаются – они её не замечают.

Вчера по дороге домой она сняла босоножки – и шла от самой остановки босиком. Идти было неприятно: это ж не природный парк, а рабочая окраина, того и гляди встанешь пяткой в следы человеческой жизнедеятельности. Но ничего другого она пока что придумать не могла – и несла свой жалкий протест по улицам Белореченской, Шаумяна и Ясной. Леди Годива в сильно сокращённом варианте – почти все прохожие отводили взгляды от её босых ног, только старухи, имевшие в те годы неслабую власть (сейчас все повывелись – как, впрочем, и эксгибиционисты), стыдили её:

– Чай не на пляже!

Завтра снова будет охота, а сегодня трофеи невеликие – кто-то с нахмуренными бровями проскакал по ступенькам ДК, две девицы уверенно скользнули внутрь. Вручную раскрашенная афиша обещает концерт – название группы ей ничего не говорит, буквы косые, как на вывеске «Гастронома».

Она перешла площадь прямо перед трамваем – тот выдал злобный перезвон.

Мама часто говорит ей – не торопись, не беги впереди паровоза!

Четверть века спустя она закончит мамину мысль: тот, кто бежит впереди паровоза, чаще всего и попадает под этот самый паровоз. Юному человеку такое даже и в голову не придёт – и от мудрости старших он ограждён прочными стенами: отсутствием опыта и верой в тайный смысл.

В сквере у Пассажа, там, где обычно играет скрипач и продают картины, сегодня звучат гитара и бубен, визжит губная гармошка и дикий старец в колпаке с бубенцами поёт как заведённый:

– Кому живётся весело, вольготно на Руси?

– Ему живётся весело, вольготно на Руси!

– Тебе живётся весело, вольготно на Руси!

– Мене живётся весело, вольготно на Руси!

Свои чужие! Чужие свои… Город не так велик, она ходит по нему целыми днями (иногда босиком), но ни разу не встречала эту компанию: старику, похожему на Хоттабыча из популярного фильма, подпевают и подыгрывают на самых разных музыкальных инструментах самые разные люди, от которых восхитительно пахнет свободой – и краской. Она прячется за дерево – и оттуда жадно рассматривает старика и тех, что поют-играют-завывают вместе с ним. Делают это так, будто нет в целом мире ничего более важного, чем орать-кричать частушки, или что это они такое исполняют? А инструменты – диво дивное! Она учится в музыкальной школе, может отличить домру от мандолины, но вот это что за самоделка? Не то орган, не то свирель, а может, и вовсе барабаны?

А ещё у них есть доски. Такие, на первый взгляд, обыкновенные кухонные разделочные доски, только каждая разрисована (довольно неумело), на каждой – слова. Она стоит слишком далеко и не может прочитать – вот не могло это дерево-зараза вырасти чуточку ближе!

Интересно, что они будут делать с этими досками? Продавать? Сердце сжимается – наверное, такие никто не купит… Но вот грохот стих, умолкли бубенцы, не звенит колокольчик. Доски – точнее, досочки, к ним легко пристёгивается уменьшительно-ласкательное – вручают зрителям, прохожим, чужим людям. Она высовывает голову из-за дерева, потом решается – и делает шаг, маленький для человечества, но огромный для одного человека.

Досочки – как объясняет старик, зыркая дикими своими глазами в толпу, как будто забрасывая крючок с наживкой в воду, – морально-бытовые, шинковательно-познавательные, изо-резо-педагогические. Мудрые мысли – цветными буквами: