Помоги проекту - поделись книгой:
Увлекшись наблюдением за табуном, мальчуган забыл даже о голоде и не слышал, как сзади к нему подъехал всадник.
— Что, малец, нравятся кони?
Дмитрий вздрогнул, резко обернулся и едва не вскрикнул… Перед ним на широкогрудом вороном жеребце сидел большой, усатый, по пояс раздетый и до черноты загорелый человек могучего телосложения. Грудь и особенно лицо его были исполосованы глубокими шрамами. Это был Кривой Яшка.
О его появлении в станице слышал Дмитрий такую историю. Якобы года три назад какие–то люди принесли ночью в хату к одной глухой, подслеповатой старухе страшно изуродованного, окровавленного человека и попросили, как умрет, похоронить. Но старуха в темноте да по своей тугоухости не поняла, о чем говорили ей ночные гости. А когда утром проснулась и разглядела человека, то ахнула и, недолго думая, принялась за лечение: давай ему раны ключевой водой промывать, бессмертник с подорожником да чистотелом толочь и к рубцам прикладывать. А уж после того, как застонал да зашевелился, стала поить его зверобоем, шиповником, душицей… Словом, скоро ли, нет ли, а только выкарабкался человек. Считай, что заново родился. Только вот смотреть на этого хромого да изуродованного «новорожденного», по правде говоря, было страшно. За это и окрестили его злые станичные языки Кривым Яшкой.
Бабка, которая его выходила, через год сама на тот свет отправилась. А он так и остался в ее развалюхе жить, а чтобы на харчи себе зарабатывать, подрядился пасти небольшой станичный табун.
— Охота небось на коне погарцевать? — спросил Кривой Яшка.
— Охота, — признался Дмитрий.
— Ну на, пробежись чуток. Только в седле–то сидеть умеешь?
— Умею, — соврал Дмитрий.
На лошадях он, конечно, ездил, а вот в седле сидеть еще не приходилось. Откуда у пацанов седла? Уздечку дадут, и то рад–радешенек. А обычно бывало так: ребята, что постарше, поймают на выгоне лошаденку, такую, что ей по древности лет и бегать–то неохота, путо на шею привяжут, вот тебе и вся сбруя, держись только, а лошадь сама куда надо довезет. А тут хоть и потрепанное, вытертое, а все–таки седло.
Кривой Яшка слез с лошади, отдал повод мальчугану:
— А ну посмотрим, какой ты казак.
Дмитрий взял повод, посмотрел по сторонам, с какого бы пригорка в седло залезть, — уж больно лошадь высокая.
— Подсадить, что ли? — предложил табунщик.
— Не, я сам. — Дмитрий накинул повод на шею коня, уцепился одной рукой за гриву, подпрыгнул, дотянулся до чересседельника и взобрался в седло.
— Хитер бобер, — довольно покрутил ус Кривой Яшка. — А ну давай вон тех кобыл заверни, так и норовят в овес залезть.
Дмитрий уселся поудобнее, коленями в потники уперся, рукой за луку седла ухватился, другой — за повод и… пошел. Попробовал рысцой, трясет сильно, того и гляди из седла вылетишь. Тогда он повод отпустил, хлестнул свободным концом его по лошадиной шее, свистнул, и пошел вороной размашистым мягким галопом. Только грива перед лицом волнами заиграла, зашуршал в ушах теплый ветер, ударил в глаза тонкими, невидимыми струями, вышиб слезу. Благодать. Наслаждение неописуемое.
Дмитрий быстро догнал отбившихся от табуна кобыл, пригнал к реке, подъехал к табунщику, слез с коня.
— Спасибо, дядь!
— Не за что. А ты молодец. В коня, как клещ, вцепился. Можешь ездить, кавалерист из тебя получится. Если батька разрешит, приходи еще. Дам покататься.
— Нет у меня папаньки. — Дмитрий опустил голову. — Беляки убили.
Табунщик присел перед ним, взял за плечи, внимательно посмотрел в глаза.
— Прости, сынок, прости. Не знал. — А потом уже веселее: — Знаешь что? Будешь у меня ординарцем, хочешь? Коней поможешь пасти. Вот этот твоим боевым конем будет. Согласен?
Глаза Дмитрия вновь радостно загорелись:
— Согласен.
С этого дня Дмитрий все чаще и чаще убегал в степь, туда, где пасся табун. Дядя Яша оказался человеком веселым, большим мастером рассказывать всякие интересные, смешные и страшные истории.
Но больше всего любил табунщик рассказывать о кавалерии, о красных конниках.
Много узнал от него Дмитрий — о Ворошилове и Буденном, о Котовском и Олеко Дундиче. Табунщик учил его сидеть в седле так, чтобы конь не сбросил и противник из седла не вышиб, показывал, как правильно держать шашку и пику, как действовать ими в бою. Это были для мальчугана удивительные дни. Он вдруг почувствовал в себе силу, уверенность, как–то даже повзрослел, посерьезнел.
Но дружба эта, к сожалению, продолжалась недолго. Однажды утром, придя к табуну, Дмитрий заметил, что дядя Яша выглядит как–то необычно: на нем розовая рубаха, темные галифе, лицо чисто выбрито, волосы аккуратно зачесаны назад, да и весь он какой–то подтянутый, торжественный. Радостно горели его голубые глаза, и казалось даже, что не очень уж сильно он и хромает, да и рубцы на лице будто бы разгладились, поблекли.
Увидев его, Дмитрий даже остановился в нерешительности: он ли?
— Иди, иди, сынок! Не узнал разве Кривого Яшку? — весело позвал табунщик. — Видал, какой я франт? Хоть сейчас под венец. Вот только для невесты уздечку надо покрепче, чтоб не сбежала со страху.
И, видя крайнее удивление на лице мальчугана, объяснил:
— Праздник у меня, сынок, большой праздник. Просто великое событие… Ну да ладно, об этом я тебе потом расскажу, вечером. А сейчас давай–ка мы с тобой наших вороных поближе к речке отгоним. Трава там выросла — сам бы ел, да поп не велел.
День прошел быстро. Дмитрий и не заметил, как солнце упало за горизонт и табун снова подошел к станице, к тому месту у околицы, где обычно прощались они с табунщиком.
На этот раз дядя Яша, как видно, не торопился уезжать. Он привязал лошадь к плетню, подошел к Дмитрию, положил ему руки на плечи и с какой–то виноватой грустью сказал:
— Ну вот, сынок, пришло время и нам с тобой распрощаться. Увидимся ли еще? Уезжаю я завтра в свою Саратовскую губернию. Тут, понимаешь ли ты, милый мой мальчик, такие дела. Жена за мной приехала… — Голос табунщика дрогнул. Он сжал губы, отвернулся, достал кисет, попытался свернуть цигарку, но руки не слушались, и он, скомкав бумагу, бросил ее под ноги. — Узнала, что я тут мыкаюсь, вот и приехала. У меня, оказывается, у самого сынишка растет. Из дому–то я ушел еще в восемнадцатом. У Буденного в Первой Конной был. А здесь у вас, на Кубани, банды гонял. Вот и результат, как говорят, на лице. Разве мог я с такой образиной к молодой жене явиться? Пусть, думаю, считает погибшим. А она, видишь, узнала, сама приехала. «Собирайся, — говорит, — Яша, тебя сын дома ждет».
Губы табунщика задрожали, глаза покраснели, наполнились слезами. Он замолчал, постоял так несколько секунд, а потом упрямо мотнул головой, быстро, будто смахивал со лба пот, провел рукой по глазам.
— Ладно, ерунда все это, блажь. Я, сынок, подарок тебе принес. Чтоб не забывал черта кривого. — И дядя Яша достал из своей сумки, в которой обычно носил харчи, нечто, завернутое в чистую белую тряпицу. Он аккуратно развернул ее, и Дмитрий увидел кавалерийский шлем. И хотя был он старый, выгоревший, во многих местах заштопанный суровой ниткой, но зато это был самый настоящий боевой кавалерийский шлем с огромной красной звездой над козырьком.
От радости у Дмитрия перехватило дыхание: «Вот это да! Вот это подарок! То–то будут завидовать станичные пацаны».
Табунщик надел шлем мальчику на голову, потрепал за плечо:
— Оно, конечно, того, шлем–то староват. Ну так и не на свадьбу в нем бегал. Он, как и я, видишь, весь в белогвардейских отметинах. Так что боевой шлем, носи, форси! Может, и ты когда–нибудь кавалеристом будешь. Только смотри крепко запомни: храброго ни пуля, ни шашка не берет. Смелых враг боится. А ты, я знаю, хлопец смышленый и, вижу, не заячьей породы. Так что верх над собой никому держать не давай. Запомнил? Ну тогда все. Теперь прощай, сынок. — Табунщик прижал к себе стриженую голову мальчугана. — Будь счастлив, Димушка.
Дядя Яша легонько отстранил от себя Дмитрия, сел на лошадь и сразу пустил ее в галоп. Подняв облака пыли, всадник стал быстро таять в густеющих вечерних сумерках. «Так-так, так–так, так–так…» — долго еще слышалось в звонкой вечерней тишине…
…«Так–так, так–так, так–так…» — уже больше чувствовал, чем слышал, Дмитрий этот однообразный ритм. Сон уже начал одолевать его, но уставший мозг еще успел донести до сознания, что это не лошадиный топот, а перестук вагонных колес, что сейчас не далекие двадцатые, а сырой октябрь 1941 года и что не лошадь, а военный эшелон уносит его на запад, навстречу войне.
Глава 2
Мценск, маленький, тихий городок с добротными, старой постройки домами, белостенными церквами с островерхими маковками, с черемуховыми зарослями да яблоневыми садами, взбежал на холм и там растекся улицами по склонам, будто красуясь собой на зависть разбросанным окрест деревушкам. Красивые здесь места, истинно русские: густые, смешанные леса с полянами да оврагами, спокойные речки с тенистыми заводями, птичьим гомоном да дивными соловьиными песнями.
Это здесь когда–то, давным–давно, жила коварная купчиха «леди Макбет» Лескова, жестокостью своей потрясшая весь уезд. Минуло с той поры без малого сто лет. Много воды за это время утекло в речке Зуше, бегущей мимо Мценска на свидание со своей старшей сестрой Окой. Всякие ветры пролетали над городом: и ураганный алознаменный ветер революции, и колючий свинцовый ветер Гражданской войны, и горячий, пахнущий пашней и потом ветер коллективизации. Сдули они с мценского холма все, что было противно добру и справедливости. Радостная, счастливая жизнь уже вошла в свою колею, зазвучала новыми трудовыми песнями. И вдруг оглушающе тревожно грохнули над городом сразу все церковные колокола — ВОЙНА.
Не хотелось верить, не укладывалось в сознании людей, что на их головы снова свалилось такое страшное бедствие. Однако сводки Совинформбюро, по нескольку раз в день передававшиеся по радио, материалы газет рассказывали о кровавых битвах наших частей у западных границ, о продвижении врага все дальше и дальше в глубь страны. Вот он хозяйничает уже на плодородных землях Украины, прошел уже лесами Белоруссии, уже слышен злобный лай гитлеровских псов и здесь, на Орловщине. Есть ли сила, которая остановит эту кровожадную свору зверей, не даст разразиться трагедии, перед которой поблекнет любая драма страстей и крови лесковских времен?
Четвертый месяц на устах людей было только одно слово — война. С ним теперь было связано все: горе и радость, разлука и тревожное ожидание, работа и мечты о будущем. Но пока война была далеко, пока дыхание ее доходило сюда лишь скорбными листками похоронок, для многих она казалась чем–то нереальным, какой–то злой выдумкой. И, хотя на улицах города все больше и больше появлялось исстрадавшихся от горя женщин в черных траурных одеждах, тем, в чей дом еще не ворвалась страшная весть, война напоминала о себе лишь постоянно нарастающей душевной тревогой, которая, казалось, скоро пройдет. Еще верилось, что все кончится где–то там, далеко отсюда.
Но сумрачным утром третьего октября все вдруг переменилось. В городе появились первые беженцы. Они сообщили, что немцы захватили Орел. Шоссе, ведущее на запад, заполнили машины, подводы, толпы людей.
От Орла до Мценска всего каких–нибудь полсотни километров. Но для многих и этот путь оказался непреодолимым.
Низко плывущие над землей пепельные облака были для вражеских самолетов хорошим укрытием. Резко пикируя к земле, они неожиданно появлялись над самыми верхушками деревьев и накрывали мечущуюся людскую реку свинцовым ливнем. Когда беженцы замечали вынырнувший из облаков вражеский самолет, они уже не успевали спрятаться: одни тут же бросались в придорожные канавы, другие бежали в лес, пытаясь укрыться под голыми ветками деревьев, за пнями и кочками. Но многие, не успев отбежать даже от дороги, замертво падали здесь же, на серой ленте шоссе, прошитые пулеметной очередью или осколками бомб.
А самолеты с черными крестами на крыльях, пролетев вдоль шоссе, снова взмывали вверх, в облака, и где–то впереди колонны уже вновь слышался жуткий рев пикирующих бомбардировщиков, гулкие раскаты взрывов и торопливое татаканье пулеметов.
Только сгустившиеся облака да ранние сумерки спасли людей от этой смертоносной карусели.
К вечеру толпа беженцев буквально затопила Мценск. Большая часть их устремилась к вокзалу, где полным ходом шла эвакуация, а наиболее нетерпеливые кто на чем мог двинулись по шоссе дальше на Чернь. Охваченные общей тревогой, вслед за орловцами стали срываться с места и жители Мценска.
Толпы людей весь день текли к мосту через Зушу, к железнодорожной станции. Суета, неразбериха, гудки машин, скрип телег, детский плач, крики и рыдания — все слилось в один неумолчный гул, который начал стихать только к полуночи, когда поток людей, успевших вырваться из Орла, стал иссякать.
Темны улицы, темны окна в домах, холодный сырой ветер гонит по мостовым обрывки каких–то бумаг и тряпок. Непривычен этот беспорядок для города. Так выглядит некогда уютный дом, в спешке брошенный хозяевами.
Мценск замер в беспокойном ожидании чего–то страшного, неотвратимого. И всякий громкий звук — будь то паровозный гудок или раскатистые удары вагонных сцепок, резкий сигнал автомобиля или громкий стук хлопнувшей от порыва ветра двери, — казалось, будоражил весь город. Он испуганно вздрагивал, долго и напряженно прислушивался и опять медленно, осторожно погружался в чуткую тяжелую дрему.
И лишь железнодорожная станция жила необычно шумной, торопливой жизнью. А в эти последние дни и часы ритм ее достиг крайнего предела. Захлебываясь в спешном порядке прибывавшими с запада эшелонами, запруженная и терзаемая толпами кричащих, плачущих людей, она с трудом успевала вытолкнуть все это в сторону Москвы.
В ночь на четвертое октября здесь встал под разгрузку иэшелон, с которым прибыл в Мценск 1‑й батальон 4‑й танковой бригады полковника М. Е. Катукова, в задачу которой входило в активных оборонительных боях обескровить и остановить дальнейшее продвижение на Москву танковой группировки Гудериана.
Едва паровоз, в последний раз тряхнув состав, замер на месте, как из вагонов высыпали бойцы. Засуетились, забегали, зашумели. Слышны бодрые, короткие команды, четкие ответы. У платформы появились трапы, с танков сброшен брезент, один за другим взревели мощные моторы, и к всегдашнему, какому–то особенному запаху железнодорожной станции прибавился резкий запах солярки и бензина.
Пока бойцы суетились у машин, офицеры заспешили к штабному автобусу, остановившемуся в мценском парке. Там уже были полковник М. Е. Катуков и командир 1‑го стрелкового корпуса, которому была придана бригада, генерал Д. Д. Лелюшенко. На коротком совещании он передал приказ Сталина, с которым только что говорил по телефону: любыми путями задержать продвижение врага на Тулу.
Легко сказать — задержать. Обстановка в Орле оставалась неясной, силы противника пока не уточнены, и в Мценске, кроме отступившего с боями, потрепанного орловского гарнизона, полка пограничников, первого танкового батальона четвертой танковой бригады да горстки мотострелков, противопоставить наступающему врагу было нечего. Однако Катуков, выступавший на этом первом совещании командного состава корпуса, сказал:
— Не знаю, что там у немцев в Орле, но хорошо знаю, что привез с собой в Мценск. Бойцы у меня опытные, в боях проверенные, а ума и отваги им не занимать. Каждая наша новая машина стоит двух, а в умелых руках — и большего количества вражеских машин. Так что, думаю, враг надолго запомнит нашу первую встречу. Уверен, что нам удастся сковать действия противника на этом участке.
На этом совещании решено было выслать в сторону Орла боевую танковую разведку с десантом пехоты, с тем чтобы попытаться установить места сосредоточения живой силы и техники врага, направление его дальнейшего движения и одновременно короткими кинжальными ударами, не показывая действительных своих сил, попытаться запереть немцев в городе.
Час спустя капитан Гусев получил приказ с тринадцатью машинами по Московскому шоссе выйти на северо–восточную окраину Орла, а старший лейтенант Бурда с группой в десять танков полевыми дорогами должен был скрытно подойти к городу с юго–востока в районе товарной станции Орел-Н.
Рассвело поздно. Дождь, моросивший всю ночь, немного приутих. Но из сплошной грязно–серой тучи, нависшей над Мценском, в любой момент могло сыпануть и дождем, и снегом, а в ветвях голых деревьев путался, сердито ворча, порывистый ветер.
Выстроившись колонной, танки заполнили одну из улиц города. Рев мощных моторов еще на рассвете переполошил всех ее жителей, и они теперь с интересом и надеждой смотрели на новенькие, с еще не тронутой заводской краской машины, на молодых танкистов, суетящихся около них, на таких же молодых, только более серьезных с виду командиров в ладно пригнанной строгой военной форме.
Подошла небольшая колонна пехотинцев — десант, который должен был ехать к Орлу на броне танков. Солдаты тут же разбежались по машинам, залезли на них, стали устраиваться поудобней, готовясь в неблизкий путь.
В открытый люк тридцатьчетверки Лавриненко свесилось крупное краснощекое, с усами подковой лицо. Грубоватый голос спросил:
— Эй, земляки, цигарки на пару затяжек не найдется?
Услышав знакомый голос, Дмитрий вылез из танка.
— А, это вы, товарищ красноармеец? — с напускной строгостью спросил он. — Небось курить охота, аж мутит?
Пехотинец, глядя на Лавриненко, заморгал удивленно:
— Ага. А вы откуда знаете, товарыш литенант?
— Да уж знаю. Приходилось выручать. Так что с тебя жменя махорки уже причитается.
— А! Так это я у вас, что ли, ночью на станции… От черт! Ничо не видать было, хоть глаз выширни. Так что извиняйте.
— Ничего, ничего! Ночь и правда темная была, если бы не голос, да не этот говорок, я б тебя тоже не узнал. Бери закуривай. — Дмитрий протянул кисет. — Родом случайно не с Кубани?
— Оттуда. А чо, земляки, может?
— Да, похоже, так. Я из Армавира призывался.
— Так мы, считай, соседи. Я с хутора Казачьего, шо недалеко от Подгорной, километров сто от Армавира, это как на Спокойную ехать. Может, слыхали?
— Как не слыхал, я ж родом из Бесстрашки. Правда, там только родился. Потом жил в Вознесенске, а вот последнее время — в Армавире.
— Эх, товарыш литенант, сейчас бы грамм по сто за встречу, сала по шматку с луком да хлеба домашнего, что мамка на капустном листе спекла, а?
— Вот немца разобьем, тогда за все сразу выпьем: и за встречу, и за Победу, и за Кубань нашу… А сейчас считай, что встречу кубанским табаком отметили. Друзья из дому прислали.
— Да ну! Так чо ж вы не закурили, товарыш литенант?
— Не курю! Бабка в детстве по губам так отшлепала, что по сей день помню.
— А кисет?
— Это подарок матери. Я в нем махорку держу для земляков, которым без курева невмоготу.
— Обижаете, товарыш литенант. Махорку верну, я ж взаймы беру.
— Десант, на машины, держать дистанцию! За головным вперед! — прокатилась вдоль колонны команда.
Один за другим взревели танковые двигатели. Над машиной комроты Бурды взвился красный флажок. Дмитрий повернулся к собеседнику:
— Все. Поехали. Потом договорим.
— Так я, товарыш литенант, в другой группе. То я хлопцев проводить пришел. В другой раз, если придется, до вас попрошусь. Ну, прощайте. Может, еще свидимся. — Красноармеец пожал руки нескольким бойцам, соскочил с тридцатьчетверки и побежал к стоявшим недалеко легким танкам комбата Гусева.
Чем ближе подходили танки к Орлу, тем сильней розовели от пожаров в городе облака, тем лучше слышны были раскаты орудийных выстрелов и автоматные очереди, тем четче вырисовывались на сером, пасмурном небе длинные черные шлейфы дыма, тем меньше попадалось навстречу беженцев.
На исходе дня группе Бурды удалось скрытно выйти к городу в районе товарной станции и завода № 9.
Противник, как показала разведка и подтвердили: беженцы, подтягивает к восточным окраинам Орла мотострелковые части, танки, артиллерию. Похоже было, что на рассвете он собирается крупными силами двинуться на Мценск. Следовало во что бы то ни стало постараться остановить его, не выпустить из города. Бурда хотел посоветоваться с Катуковым. Но оказалось, что рация вышла из строя, и теперь надо было все решать самим.
Вечером Бурда собрал всех командиров машин, спросил, кто что видел, что узнали от беженцев, выслушал соображения танкистов.
Решили устроить засаду у большого оврага, через который проходила дорога на Мценск и по которой, по сообщениям разведки, предполагалось движение вражеской колонны.
Часть танков решили замаскировать по обе стороны шоссе. Поддерживать их должны были мотострелки. Лавриненко же с тремя танками его взвода приказано было подойти как можно ближе к городу и спрятать машины так, чтобы отрезать немцам путь назад, а в случае отступления фашистов встретить их огнем с тыла. Тут же обсудили возможные варианты ответных действий врага, уточнили все детали взаимодействия танкистов и пехоты, которая, выдвинувшись как можно ближе к полотну шоссе, будет пулеметным огнем уничтожать живую силу противника.
Место для укрытия танков Лавриненко искал уже в темноте, почти на ощупь. Помогли пограничники заградотряда.
По их совету машины спрятали в небольшом ельнике в ста метрах от дороги. Лесок этот был удобным, неприметным, да и дорога отсюда просматривалась метров на триста в обе стороны.
Поделиться книгой: