Помоги проекту - поделись книгой:
Филиппов Станислав Кириллович
Не померкнет никогда: повести и рассказы
Не померкнет никогда
Глава 1
Шел четвертый месяц войны. После тяжелых оборонительных боев советские войска оставили Прибалтику, Белоруссию, Молдавию, большую часть Украины. Однако чем дальше проникал враг в глубь страны, тем сильнее становилось сопротивление наших войск и тем больше были его потери.
В сентябре 1941 года Гитлер отдает приказ о подготовке к генеральному наступлению на Москву. С этой целью германское командование за счет других фронтов сосредоточило на линии Духовщина — Рославль — Глухов отборные войска и, назвав операцию «Тайфун», рассчитывало, подобно этому всесокрушающему ветру, смести оборонительные заслоны наших войск и еще до зимних холодов захватить «русскую столицу».
Операция началась в конце сентября — начале октября, и уже в первые дни немецко–фашистским войскам удалось своими танковыми клиньями глубоко вонзиться в центральные районы страны.
Опасность, нависшая тогда над нашей Родиной, была столь велика, что на Западе кое–кто уже начал отсчитывать дни, оставшиеся до падения социалистического государства.
Одним из самых опасных направлений прорыва немцев к Москве стало направление Глухов — Орел. Вот туда–то в срочном порядке в начале октября советское командование и перебросило недавно сформированную 4‑ю танковую бригаду полковника М. Е. Катукова. И хотя эта часть еще не была полностью укомплектована, имея на вооружении лишь 46 танков, среди которых почти половину составляли машины старых образцов со слабой броней и вооружением, ей поставили задачу: в активных оборонительных боях до подхода основных сил Красной Армии измотать и остановить противника. Чтобы представить, сколь трудна была эта задача, обратимся к документам.
В архиве Министерства обороны СССР сохранился отчет о боевых действиях бригады. Небольшой, всего в несколько страниц документ, в котором боям под Орлом отведено лишь несколько абзацев:
«После формирования в течение 3.10–4.10 бригада вела выгрузку на станции Мценск. 3.10 в сторону Орла была выслана разведка, которая, вернувшись в ночь на 4.10, доложила, что Орел взят немцами. Было установлено, что 3‑я и 4‑я танковые и одна мотодивизия Гудериана вдоль шоссе Мценск — Тула рвутся к Москве.
С 4.10 по 11.10, не имея в тылу и на флангах соседей, вели бои с большими для противника потерями, прикрывая сосредоточение войск 1‑го гвардейского стрелкового корпуса, а затем и 26‑й армии.
В отдельные дни немцы посылали в атаку до 180 танков одновременно».
За скупыми строчками этого документа тысячи людских судеб. За ними сотни оборвавшихся жизней, боль и кровь, отчаяние и радость первых побед.
Много выдающихся воинов воспитано этой героической танковой частью, но наш рассказ — о судьбе только одного танкиста, одного из тех командиров, кто своим боевым мастерством и личным героизмом помог бригаде в исключительно сложных условиях выполнить приказ, не дать врагу осуществить задуманное.
Сейчас, конечно, невозможно со всей достоверностью, в деталях воспроизвести все, что произошло с Лавриненко в те первые месяцы войны. Но попробуем представить себе это, опираясь на сведения, содержащиеся в некоторых печатных источниках, в воспоминаниях однополчан Дмитрия и немногих сохранившихся документах.
Итак, начало октября 1941 года. Идет четвертый месяц войны.
В непроглядной темноте сырой осенней ночи, монотонно постукивая на стыках рельсов, шел товарный поезд. Навстречу ему бежала бесконечная лестница шпал, нанизанных на чуть поблескивающие нитки рельсов, вдоль дороги, словно безмолвные часовые, застыли телеграфные столбы, мокрые белые стволы озябших, сбросивших листву берез прижались к разлапистым могучим елям.
Поезд то петлял между невысоких сопок, то выскакивал на широкую безлесную равнину, то вновь вонзался в темную стену леса.
Изредка в туманной мгле появлялись вдруг зеленые тусклые глаза светофора. Паровоз коротко, будто спросонья, гукал, лениво приветствуя его, и эшелон, не сбавляя скорости, проскакивал глухие, темные, словно вымершие, полустанки, неистово тарахтел на стрелках и снова окунался в черную пустоту промозглой ночи.
Товарняк шел неровно. Паровоз натужно пыхтел на подъемах и, наоборот, едва сдерживал состав, когда тот всем своим весом напирал на него, толкая под гору. Танкисты, ехавшие в нескольких теплушках, не знали, куда идет их поезд и когда прибудет на место. Они уже надоели вопросами своим командирам, те в свою очередь пытались хоть что–нибудь выведать у штабистов, но никому ничего так и не удалось узнать. Все, однако, интуитивно чувствовали, что эта внезапная спешная переброска части куда–то на юго–запад от Москвы делается неспроста. Торопливая и сложная, из–за того что происходила в кромешной ночной темноте, погрузка танков на станции Кубинка под Москвой основательно вымотала бойцов. Большинство из них, добравшись до нар в теплушках, едва коснувшись щекой брошенного под голову своего тощего солдатского «сидора», тут же засыпали. Те же, кому не спалось, молча лежали, погруженные в свои мысли, или, собравшись у двери вагона, курили, тихо перебрасываясь короткими фразами.
Не приходил сон и к молодому коренастому лейтенанту.
«Наверное, случилось что–то серьезное, — думал он. — Иначе почему такая спешка?» И, хотя ему уже приходилось встречаться с врагом, неприятный холодок пробегал по спине при мысли, что вновь придется окунуться в этот смертельный огненный ураган, что снова надо будет рисковать жизнью, что снова он должен будет убивать людей, пусть даже фашистов.
Он, бывший сельский житель, хлебороб и учитель, всю свою недолгую жизнь проповедовавший добро, гуманность, человечность, сострадание и человеколюбие, никак не мог привыкнуть к этой ужасной, противоестественной необходимости, к этой кошмарной потребности искать в себе силы для зла. Поэтому каждый раз перед боем старался успокоить и заранее оправдать себя мыслью, что во всем виноваты те, кто пришел убивать и разрушать. И в то же время он, кадровый военный, офицер Красной Армии, немало уже повидавший за время отступления людского горя, потерявший многих своих товарищей, единственной своей задачей в данной ситуации видел уничтожение врага, единственной целью — беспощадную и жестокую месть фашистам.
Чего только не пришлось ему пережить, передумать за эти три долгих месяца войны! Но больше всего его мучила мысль: «Почему мы никак не можем остановить врага, разбить его, заставить повернуть назад? Почему? Ведь о возможности войны говорили в армии многие. А события последних месяцев у наших границ? Неужели никто не чувствовал запаха пороха? Неужели не было оснований заранее подготовиться к возможному вторжению?
Нет, не может фашист так долго наступать, — думал он, — все равно скоро выдохнется, увязнет в нашей обороне, все равно заставят его остановиться. Но когда и где это будет? А может быть, это сделаем мы, хотя бы на том участке фронта, где нам придется столкнуться с врагом. Ведь новые танки — это прекрасные, маневренные машины с мощным вооружением. Уж по крайней мере не старушке «бэтушке» с ними тягаться.
И на стрельбах тридцатьчетверки показали себя отлично. А впрочем, полигон полигоном, в настоящем же бою совсем другое дело. Там другой настрой души, там впереди «живая» мишень, в которой сидит ненавистный враг, готовый опередить и убить тебя. Там сзади люди, которых надо защищать, земля, которую нельзя отдать на поругание врагу. Там, в бою, все оценивается высшей мерой — жизнью. И жизнью не только твоей, но и твоих друзей, твоей матери, жены, детей — всех, кто доверил тебе священное дело защиты Родины». Так думал, лежа на нарах, командир танкового взвода Дмитрий Лавриненко.
Вспомнился ему разговор бойцов, свидетелем которого он недавно стал.
…После нескольких часов погрузочной суеты он, уставший и потный, решил, перед тем как залезть в теплушку, немного походить, расслабиться, подышать свежим воздухом.
Соскочив на землю, Лавриненко тщательно вытер замасленные руки, расстегнул ворот гимнастерки и стал медленно прохаживаться около вагона.
Из других вагонов тоже выпрыгнули несколько бойцов. Собравшись вместе, они задымили цигарками и в который уже раз стали гадать: долго ли ехать, на какой станции разгрузят и что будет потом. Вдруг сзади кто–то бесцеремонно хлопнул Дмитрия по плечу, и грубоватый голос спросил:
— Земляк, курева на пару затяжек не найдется? Бо мои в кармане вымокли, пришлось закинуть.
Дмитрий обернулся: перед ним стоял высокий широкоплечий боец. Но в темноте ни лица, ни знаков отличия не было видно. Поэтому он не стал отчитывать его за панибратство.
— Табак устроит?
— Давай хоть шо. Мы привычные. Курить охота, аж мутит.
Дмитрий протянул бойцу кисет, который берег как память об отце. Когда еще провожали его в армию, мать откуда–то из своих тайников достала и, всплакнув тихонько, вручила кисет сыну, сказав при этом, что Федя тоже не курил, а кисет носил с собой вроде талисмана. Говорили, товарищей своих из него махоркой угощал. Так и Дмитрий решил: курить — что за удовольствие, а вот всегда с собой курево носить ипапиросы в рот не брать — это не каждый сможет, для этого характер нужен.
— От спасибо, земляк, выручил. Жменя махры за мной будет, — сказал красноармеец, возвращая кисет.
Он быстро свернул цигарку, с наслаждением затянулся и пошел к группе бойцов, что стояли около соседнего вагона и о чем–то вполголоса переговаривались. Дмитрий тоже подошел к ним, встал рядом.
— Эшелон наш, кажется, на Тулу идет, — сказал кто–то из красноармейцев. — У меня в этих местах когда–то зазноба жила, так я, похоже, по этой «железке» к ней мотался.
— А я думаю, шо это у меня нос еще со вчерашнего вечера свербит, — перебил его боец, которому Дмитрий только что давал закурить. — Оказывается, мы до его тещи торопимся. Ты уж тогда, земляк, не забудь, шо я не переживаю мелкой посуды. Горилку только стаканами пью.
Несколько человек ехидно хихикнули.
— От Тулы будет видать, куда завернем — на восток или на запад, — не обратив внимания на шутку, продолжал первый боец. — Если на Орел повернем, значит, на немца нас двинули. Слышал я от одного раненого красноармейца, что фашист сюда сильный идет.
— Ну, мы тут тоже не слабые, — вмешался еще один солдат. — В Гражданскую вон сколько разной интервенции со всех сторон перло, и ничего, отбились, однако.
— Техники у них, паразитов, говорят, много.
— Ничо–ничо, мы тоже не на палках скачем. Вон какие красавцы на платформах стоят. Такая штука тоже, как ахнет, так успевай только покойничков оттаскивать.
— Однако раз таким нахрапом лезет, есть у стервеца сила. Граница у нас вон — тыщи километров, а он, вишь, везде ее сломал. Нешто, однако, до Москвы дойдет? Подумать страшно…
— Ну, до Москвы ему еще холку натрут, будь уверен. Для этого сюда все бросют. Столица же! Правительство не допустит!
— Как же, дадут ему Москву! Держи карман!
— Нет, мужики, до Москвы фрицев не пустим. Злости наберемся, по пояс в землю влезем, пусть попробует выковырнуть. Вон, видали, сколько в Сталинграде таких танков делают? Так то же не один такой завод на всю страну. У нас техника тоже…
Вдоль состава торопливо прошла группа офицеров из штаба танкового полка. Кто–то из них, проходя мимо бойцов, сказал:
— От состава не отлучаться, сейчас тронемся.
Танкисты еще с минуту стояли молча, курили, потом один из бойцов пустил окурок вверх. Подхваченный порывом ветра, рассыпая яркие искорки, он пролетел с десяток метров вдоль состава и упал где–то между вагонами.
— Ну что, братва, по коням! — сказал кто–то. — Раз начальство волнуется, значит, скоро покатим.
Бойцы стали расходиться.
Дмитрий подошел к своей теплушке. Но внутрь залезать почему–то не хотелось, и он сел на рельс рядом идущего пути.
Из–под соседнего вагона вынырнул обходчик. Проходя от одного колеса к другому, он звонко постукивал по ним молоточком, и, когда он поравнялся с Лавриненко, Дмитрий тихо спросил:
— Не знаешь, отец, куда наш эшелон пойдет?
Железнодорожник, не останавливаясь, прошел мимо, будто не слышал, но потом обернулся и сказал коротко:
— Война, сынок, воевать, стало быть.
Дмитрий вспомнил, что всего несколько дней назад сообщали о падении Смоленска и Глухова, о том, что подошел немец к Брянску, а расстояние между этими городами и Москвой не такое уж и большое. Неужели так силен фашист, что не могут его сдержать наши части?
Дмитрий прикинул, что до Брянска от Москвы всего какие–то четыре сотни километров, это несколько часов поездом, а значит, если от Тулы их повезут на запад, то, может быть, и в бой завтра… На Дмитрия стали наплывать тяжелые воспоминания об июльских боях под Станиславом (с 1962 г. Ивано–Франковск. — Прим, автора), о жестоких танковых дуэлях и бомбежках под Бердичевом. В сознании его громоздились горящие танки, толпы перепуганных беженцев, развалины домов, лица погибших товарищей…
И сама собой пришла вдруг мысль: «А если погибну? А если действительно жить осталось всего лишь до первого боя?».
От этой мысли ему стало не по себе. Дмитрий попробовал отмахнуться от нее, даже пошутить на сей счет, вспомнив слова слышанной когда–то песни: «Как умру я, умру, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя». Но это не помогло. Мысль о возможной гибели уже прочно засела в мозгу. «Смерть неразборчива, — думал он, — и очередности у нее нет. Сейчас вот едет нас целый эшелон молодых, здоровых людей, и никто не думает о том, что для кого–то это, может быть, последняя ночь». Дмитрий даже, приподнявшись на локте, оглядел своих товарищей, спокойно и безмятежно спавших рядом с ним. Подумалось вдруг, что для кого–то из них в обойму уже вложена пуля, приготовлена граната или снаряд. Может, и ему судьбой отпущено мало времени, может, только до первого боя. И уже без него придет Победа, и люди вновь будут жить спокойно и счастливо.
Их будет много, этих счастливых людей, они будут знать о войне только по рассказам да из книг и кино. А здесь, среди вот этих берез и елей, будет лежать в земле молодой лейтенант, который тоже очень любил жизнь, очень хотел жить, но погиб, чтобы дать им родиться свободными.
…Снова будет весна, снова будут сады, снова будет мир и светлое голубое небо, и будут живы его мать и молодая жена, не будет только его… Вообще все потом будет без него. И так будет всегда… Всегда… Всегда… Дмитрию вдруг стало душно. Чтобы немного встряхнуться, отогнать от себя дурные мысли, он встал с нар, осторожно, чтобы никого не разбудить, чуть приоткрыл дверь теплушки, подтащил к щели какой–то ящик и, поудобней сев на него, с наслаждением подставил лицо под струю холодного, бодрящего, пахнущего хвоей и дымом воздуха. Ветер гудел, хлестко бил в лицо мелкими каплями дождя, шевелил его коротко остриженные, слегка волнистые волосы, пузырем надувал на широкой спине гимнастерку. От набегавшей плотной волны сырого воздуха он щурил свои большие карие глаза и задумчиво смотрел в ночную темень.
Снаружи что–то звякнуло, к дробному перестуку колес добавился все усиливающийся металлический скрежет — сработали тормоза. По составу прошел лязг вагонных сцепок, и эшелон, рывками сбавляя ход, стал въезжать на какой–то небольшой полустанок.
В темноте едва можно было различить несколько домиков, в беспорядке разбросанных вдоль железнодорожного полотна. Лишь в одном малюсеньком окошке будки стрелочника, словно окурок едва теплился желтый огонек.
Паровоз отрывисто свистнул, и его сигнал тут же был проглочен сырой, холодной ночью. У будки стрелочника в свете фар паровоза на какое–то мгновение промелькнула укутанная плащом, сгорбленная фигурка человека с флажком, поезд еще некоторое время притормаживал, казалось, что вот–вот — и он остановится совсем, но, проскочив полустанок, эшелон вновь стал набирать скорость.
Поезд шел быстро, и оттого, видно, в вагоне была сильная болтанка. Дмитрий сидел так еще какое–то время, вглядываясь в промозглую темноту ночи, но потом почувствовал, что продрог, отошел от двери и провел рукой по гимнастерке — она оказалась вся мокрая от капель дождя.
Но сушить ее все равно было негде, да и некогда, и, решив, что пока он будет спать, гимнастерка на теле высохнет, Дмитрий осторожно пробрался на свое место и лег. Хотел было примоститься по–походному — кулак под щеку, но при такой качке лежать на боку было невозможно — того и гляди с нар слетишь. Тогда он перевернулся на спину, закинул за голову руки. Лежать так было удобней. В вагоне, если не считать стука колес, доносившегося из–под пола, было тихо. Лампа «летучая мышь», укрепленная в середине ящика, служившего столом, бросала в темноту тусклый мигающий свет, которого хватало лишь на то, чтобы высветить в кромешной тьме его серый квадрат.
Дмитрий закрыл глаза и стал слушать однообразную песню колес. «Так–так, так–так, так–так…» — твердили они, и в такт перестуку чуть покачивалось его тело. Что–то знакомое было в этом ритме. «Так–так, так–так, так–так». Да ведь это же галопирует по брусчатке кавалерийский эскадрон.
Дмитрий даже обрадовался пришедшему сравнению. Давно ли и он, чуть ссутулившись, сидел на норовистом вороном, воткнув в небо сверкающее острие пики. На шлеме звезда, на груди голубые петлицы. А сабля с витой ручкой каждый шаг коня отмечает легким постукиванием о левый каблук сапога. Герой!
Дмитрий улыбнулся, представив себя этаким лихим рубакой. Вспомнились кавалерийское училище, ребята из эскадрона и песня, которую так любили они петь:
Воспоминания о недалеком прошлом и песня так увлекли его, что он не заметил, как под стук колес стал тихонько мурлыкать полюбившийся мотив:
Вдруг Дмитрий почувствовал в этих строчках несколько иной смысл:
Да, именно из Бесстрашной, из его родной станицы. И со всей силой вдруг вспыхнули воспоминания о далеком родном уголке в предгорьях Северного Кавказа.
Вот она, его родина, станица с таким поэтическим и мужественным названием. Забудешь разве узкие улочки, сбегающие по крутоярам к мелким речкам, высокие, поросшие густой шелковистой травой склоны водоразделов, теплые летние вечера с неумолчным стрекотом сверчков, запахами цветущих садов, сена и парного молока!
Вон там, по узкой извилистой тропке, в белой кипени цветущих яблонь идет к колодцу, звеня ведрами, его мать Матрена Прокофьевна. А у плетня, под окнами вросшей в землю небольшой, чисто выбеленной мазанки, привязывает своего коня отец. Вот только лица его Дмитрий никак разглядеть не может — не помнит. Как тот буденновец из песни, ускакал он в Гражданскую с отрядом красных партизан, да так и не вернулся. Зарубили его белоказаки где–то на Ставрополыцине еще в восемнадцатом году, когда Дмитрию всего пятый год шел. Лихой, говорят, был боец…
Всегда, когда приходила Дмитрию на ум эта песня, он вспоминал отца и мысленно старался как бы встать рядом, духовно поравняться с ним: так ли живет, то ли делает, сможет ли, как отец, до конца быть преданным делу, которому служит? Не сломает ли его страх или малодушие, когда ситуация потребует от него силы духа и твердости? Сможет ли, если придется, встретить смерть спокойно и с достоинством? Сможет ли, хватит ли сил?..
Дмитрий силился представить себе отца здесь, в этом вагоне, рядом с собой, среди этих бойцов, своих товарищей по оружию, с которыми, может быть, завтра придется идти в бой. Что сказал бы ему сейчас отец, что посоветовал?
Поезд немного сбавил ход. Убаюкивающая качка вагона, уютная темнота с мерцающим в ней огоньком вернули его мыслями в детство, к пастушьим кострам, к медвяным запахам цветущих луговых трав, к ночным лягушачьим концертам у реки, к сонному лошадиному фырканью.
Дмитрий вдруг опять вспомнил бойца, которому давал закурить перед отправкой эшелона, и только теперь обратил внимание на его речь: какое–то странное смешение русского и украинского языков, грубое «гэканье», бесцеремонность в обращении, «казачьи повадки», как сказали бы на его родине. А может, этот боец действительно откуда–то с Кубани, подумал Лавриненко. Что же раныые–то он не спросил его об этом? Дмитрия даже досада взяла. Возможно, действительно с земляком встретился. Эх, поговорили бы с ним о доме, о садах, о земле, об урожаях и, конечно, о лошадях. Хоть и стал Дмитрий танкистом, а все равно нет–нет да и захочется ему сесть на хорошего рысака и прокатиться с ветерком по степи, подышать вольным горным воздухом, побродить с конем по цветущему разнотравью.
Улыбнувшись, Дмитрий вспомнил, как, поступая в Ульяновское танковое училище, на зависть всем до самого зачисления носил шпоры с малиновым звоном. Но это был прощальный звон по той первой его привязанности, первой любви.
Мысли текли одна задругой, воспоминания уносили Дмитрия все дальше и дальше назад, к самому началу его жизни, к истокам всего, что помнилось. Сладкая дрема стала одолевать его… И вдруг оттуда, из детства, из далеких двадцатых годов, будто кто–то спросил его басовитым, с хрипотцой голосом: «Зачем оставил коня, сынок? Зачем верного друга поменял на бездушную машину? Помнишь ли наш уговор?».
Кто это? Отец? Нет, Дмитрий не помнил его голоса. А этот как будто знакомый, где–то уже слышанный.
Дмитрий морщит брови, хмурится, пытается вспомнить — кто бы это мог быть? Перебрал в уме всех друзей, знакомых, родственников. Нет, нету среди них человека с таким голосом. Кто же? Кто же?
Да это же дядя Яша. Кривой Яшка. Живой ли еще? Как он там в своей Саратовской губернии, железный человек?
Судьба свела Дмитрия с ним совершенно случайно и ненадолго, но след оставила на всю жизнь.
Как и все сельские мальчишки, Дмитрий любил лошадей. Бывало, увидит табун и остановится, словно завороженный, смотрит, как легко бегут кони по привольной степи, как играет волнами трава под их ногами, как красиво треплет ветер конские гривы.
Так случилось и в тот раз.
Стояло сухое, безветренное лето. Вся станичная пацанва днями пропадала на речке: купались, ловили руками голавлей, выдирали из глинистых нор раков, на спор, кто дольше пробудет под водой, ныряли с кручи — когда «головкой», когда «солдатиком». Сидели в воде часами, до посинения, и, только когда начинало подсасывать под ложечкой, бежали до хаты подкрепиться.
В тот день, накупавшись, по словам бабки, «до одури», Дмитрий возвращался домой. Поднявшись на косогор, увидел внизу, за крутым изгибом реки, табун. Лошади разбрелись по берегу, по шелковистой траве, иные уж и в воду зашли — жарища в тот день стояла нестерпимая. А у самой воды резвились три маленьких жеребенка. Они гонялись друг за другом, смешно били «задки», озорно крутили головами, тоненько ржали. Дмитрий, чтобы не спугнуть их, лег невдалеке на пригорке и стал любоваться игрой жеребят, обещающих стать сильными и красивыми лошадьми.
Поделиться книгой: