Стихотворения. Поэмы

Покинул я семью и теплый дом,И седины я принял ранний иней,И гласом вопиющего в пустынеМой каждый стих звучал в краю родном.Как птица нищ и как Иаков хром,Я сам себе не изменил поныне,И мой язык стал языком гордыниИ для других невнятным языком.И собственного плача или смехаЯ слышу убывающее эхо,И – Боже правый! – разве я пою?И разве так все то, что было свято,Я подарил бы вам, как жизнь свою?А я горел, я жил и пел – когда-то.1946

Ночная работа*

Свет зажгу, на чернильные пятнаПогляжу и присяду к столу, —Пусть поет, как сверчок непонятно,Электрический счетчик в углу.Пусть голодные мыши скребутся,Словно шастать им некогда днем,И часы надо мною смеютсяНа дотошном наречье своем, —Я возьмусь за работу ночную,И пускай их до белого дняОбнимаются напропалую,Пьют вино, кто моложе меня.Что мне в том? Непочатая глыба,На два века труда предо мной.Может, кто-нибудь скажет спасибоЗа постылый мой подвиг ночной.1946

«Идет кораблей станица…»*

Идет кораблей станица,Просторна моя дорога,Заря моя, Заряница,Шатры Золотого Рога!И плакалось нам, и пелось, —Доплыли до середины —Куда мое море делось,Где парус мой лебединый?Довольно! В пучине южнойТони, заморское диво!Что темному сердцу нужноОт памяти неправдивой?1946

«Порой по улице бредешь…»*

Порой по улице бредешь —Нахлынет вдруг невесть откудаИ по спине пройдет, как дрожь,Бессмысленная жажда чуда.Не то чтоб встал кентавр какойУ магазина под часами,Не то чтоб на СерпуховскойОткрылось море с парусами,Не то чтоб захотеть – и ввысьКометой взвиться над Москвою,Иль хоть по улице пройтисьНа полвершка над мостовою.Когда комета не взвилась,И это назовешь удачей.Жаль: у пространств иная связь,И времена живут иначе.На белом свете чуда нет,Есть только ожиданье чуда.На том и держится поэт,Что эта жажда ниоткуда.Она ждала тебя сто лет,Под фонарем изнемогая…Ты ею дорожи, поэт,Она – твоя Серпуховская.Твой город, и твоя земля,И невзлетевшая комета,И даже парус корабля,Сто лет, как сгинувший со света.Затем и на земле живем,Работаем и узнаемДруг друга по ее приметам,Что ей придется стать стихом,Когда и ты рожден поэтом.1946

Дума*

И горько стало мне,           что жизнь моя прошла,Что ради замысла я потрудился мало,Но за меня добро вставало против зла,И правда за меня под кривдой умирала.Я не в младенчестве, а там,           где жизни ждал,В крови у пращуров,           у древних трав под спудом,И целью, и путем враждующих начал,Предметом спора их           я стал каким-то чудом.И если в дерево впивается пила,И око Божие затравленного зверя,Как мутная вода, подергивает мгла,И мается дитя, своим врачам не веря,И если изморозь ложится на хлеба,Тайга безбрежная пылает предо мною,Я не могу сказать, что такова судьба,И горько верить мне, что я тому виною.Когда была война, поистине, как ночь,Была моя душа.           Но – жертва всех сражений —Как зверь, ощерившись, пошла добру помочьДуша, глотая смерть, – мой беззащитный гений.Все на земле живет порукой круговой,И если за меня спокон веков бороласьЛиства древесная —           я должен стать листвой,И каждому зерну подать я должен голос.Все на земле живет порукой круговой:Созвездье, и земля, и человек, и птица.А кто служил добру, летит вниз головойВ их омут царственный           и смерти не боится.Он выплывет еще и сразу, как пловец,С такою влагою навеки породнится,Что он и сам сказать не сможет, наконец,Звезда он, иль земля, иль человек,           иль птица.1946

«Ты, что бабочкой черной и белой…»*

Ты, что бабочкой черной и белой,Не по-нашему дико и смелоИ в мое залетела жилье,Не колдуй надо мной, не делайГорше горького сердце мое.Чернота, окрыленная светом,Та же черная верность обетамИ платок, ниспадающий с плеч.А еще в трепетании этомТот же яд и нерусская речь.1946

«Снова я на чужом языке…»*

Снова я на чужом языкеПересуды какие-то слышу,—То ли это плоты на реке,То ли падают листья на крышу.Осень, видно, и впрямь хороша.То ли это она колобродит,То ли злая живая душаРазговоры с собою заводит,То ли сам я к себе не привык…Плыть бы мне до чужих понизовий,Петь бы мне, как поет плотовщик, —Побольней, потемней, победовей.На плоту натянуть дождевик,Петь бы, шапку надвинув на брови,Как поет на реке плотовщикО своей невозвратной любови.1946

Две лунные сказки*

I. Луна в последней четверти

В последней четверти лунаНе понапрасну мне видна.И желтовата и краснаВ последней четверти луна,И беспокойна и смутна:Земле принадлежит она.Смотрю в окно и узнаюВ луне земную жизнь мою,И в смутном свете узнаюСлова, что на земле пою,И как на черепке стою,На срезанном ее краю.А что мне видно из окна?За крыши прячется луна.И потому, как дым, смутна,Что на ущерб идет она,И потому, что так темна,Влюбленным нравится луна.1946

II. Луна и коты

Прорвав насквозь лимонно-серыйОпасный конус высоты,На лунных крышах, как химеры,Вопят гундосые коты.Из желобов ночное эхоВыталкивает на асфальтИх мефистофельского смехаКоленчатый и хриплый альт.И в это дикое искусствоВлагает житель городскойСвои предчувствия и чувстваС оттенком зависти мужской.Он верит, что в природе ночиИ тьмы лоскут, и сна глоток,Что ночь – его чернорабочий.А сам глядит на лунный рог,Где сходятся, как в средоточье,Котов египетские очи,И пьет бессонницы белок.1959

Дагестан*

Я лежал на вершине горы,Я был окружен землей.Заколдованный край внизуВсе цвета потерял, кроме двух:Светло-синий,Светло-коричневый там, где по           синему камню писало перо Азраила.Вкруг меня лежал Дагестан.Разве гадал я тогда,Что в последний разЧитаю арабские буквы на камнях           горделивой земли?Как я посмел променять на чет и           не́чет любовиРазреженный воздух горы?Чтобы здесьВ ложке плавить на желтом огнеДагестанское серебро?Петь:«Там я жил над ручьем,Мыл в ледяной водеПростую одежду мою»?1946

Пруд*

Ровный белый небосвод,И на зелени прибрежнойБелый сумрачный налет,Словно жребий неизбежный.Странный день пришел, когдаС неподвижно-смутной ивойНеподвижная водаСпор заводит молчаливый.Так лежит в земле Давид,Перед скинией плясавший.Равнодушный слух томитВозглас, вчуже отзвучавший.Где веселье этих вод?В чем их смертная обида?Кто былую жизнь вернетПеснопению Давида?Как пред скинией, вчераВоды звонкие плясали,И пришла для них пораУспокоенной печали.Пруд уйдет из-под корней,Станет призраком былого,Но умрет еще скорейНаше творческое слово.1946

«Когда купальщица с тяжелою косой…»*

Когда купальщица с тяжелою косойВыходит из воды, одна в полдневном зное,И прячется в тени, тогда ручей леснойВ зеленых зеркальцах поет совсем иное.Над хрупкой чешуей светло-студеных водСторукий бог ручьев свои рога склоняет,И только стрекоза, как первый самолет,О новых временах напоминает.1946

«Огонь и трубы медные прошел…»*

Огонь и трубы медные прошел,Всю землю взял, а снял так мало хлеба,Все небо взял, а что он взял от неба?Каких-то звезд бессмысленный глагол.Зол человек, несчастен, скуп и зол.1946

«Тянет железом, картофельной гнилью…»*

Тянет железом, картофельной гнилью,Лагерной пылью и солью камсы.Где твое имечко, где твои крылья?Вий над Россией топорщит усы.Кто ты теперь? Ни креста, ни помина,Хлюпает плот на глубокой реке,Черное небо и мятая глинаНепропеченной лепешки в руке.Он говорит: подымите мне веки! —Слободы метит железным перстом,Ржавую землю и ольхи-калекиМетит и морит великим постом.Он говорит: подымите мне веки!Как не поднять, пропадешь ни за грош.Дырбала – арбала – дырбала – арбала,Что он бормочет еще, не поймешь.Заживо вяжет узлом сухожилья,Режется в карты с таежной цингой,Стужей проносится по чернобылью,Свалит в овраг, и прощай, дорогой.1946, 1956

Ночной звонок*

Зачем заковываешь на ночьПо-каторжному дверь свою?Пока ты спишь, Иван Иваныч,Я у парадного стою.В резину черную обута,Ко мне идет убийца-ночь.И я звоню, ищу приюта,А ты не хочешь мне помочь.Закладываешь уши ватойИ слышишь смутный звон сквозь сон.Пускай, мол, шебуршит, проклятый,Подумаешь – глагол времен!Не веришь в ад, не ищешь рая,А раз их нет – какой в них прок?Что скажешь, если запятнаюСвоею кровью твой порог?Как в полдевятого на службуЗа тысячей своих рублей,Предав гражданство, братство, дружбу,Пойдешь по улице своей?Она от крови почернела,Крестом помечен каждый дом.Скажи: «А вам какое дело?Я крепкий сон добыл горбом».1946, 1958

Стихи в тетрадях*

Мало ли на светеМне давно чужого, —Не пред всем в ответеМузыка и слово.А напев случайный,А стихи – на что мне?Жить без глупой тайныЛегче и бездомней.И какая малостьОт нее осталась, —Разве только жалость,Чтобы сердце сжалось,Да еще привычкаГоворить с собою,Спор да перекличкаПамяти с судьбою…1947

К тетради стихов*

Прощай, тетрадь моя, подруга стольких лет;Ты для кого хранишь предчувствий жгучий следИ этот странный свет, уже едва заметный,Горевший заревом над рифмою заветной?Пускай хоть век пройдет, и музыка страстейПод бомбы подведет играющих детей, —Быть может, выживет наследник нашей муки…А ты, печальница, дана мне на поруки.Твой собственник придет: он спит в моей крови,Из пепла города его благослови,Из груды кирпичей – свидетелей распада.И, право, нам других свидетелей не надо.1947

Отрывок*

А все-таки жалко, что юность мояМеня заманила в чужие края,Что мать на перроне глаза вытирала,Что этого я не увижу вокзала,Что ветер зеленым флажком поиграл,Что города нет и разрушен вокзал.Отстроится город, но сердцу не надоНи нового дома, ни нового сада,Ни рыцарей новых на дверцах печных.Что новые дети расскажут о них?И если мне комнаты матери жалкоС горящей спиртовкой и пармской фиалкой,И если я помню тринадцатый годС предчувствием бедствий, нашествий, невзгод,Еще расплетенной косы беспорядок…Что горше неистовых детских догадок,Какие пророчества?                      Разве теперь,Давно уже сбившись со счета потерь,Кого-нибудь я заклинаю с такоюОхрипшей, безудержной, детской тоскою,И кто-нибудь разве приходит во снеС таким беспредельным прощеньем ко мне?Все глуше становится мгла сновидений,Все реже грозят мне печальные тени,И совесть холодная день ото дняВсе меньше и меньше терзает меня.Но те материнские нежные руки —Они бы простили мне крестные муки —Все чаще на плечи мои в забытьиТе руки ложатся, на плечи мои…1947

«Я боюсь, что слишком поздно…»*

Т. О.-Т.

Я боюсь, что слишком поздноСтало сниться счастье мне.Я боюсь, что слишком поздноПотянулся я к беззвезднойИ чужой твоей стране.Мне-то ведомо, какою —Ночью темной, без огня,Мне-то ведомо, какоюНеспокойной, молодоюТы бываешь без меня.Я-то знаю, как другие,В поздний час моей тоски,Я-то знаю, как другиеСмотрят в эти роковые,Слишком темные зрачки.И в моей ночи ревнивойКаблучки твои стучат,И в моей ночи ревнивойНад тобою дышит диво —Первых оттепелей чад.Был и я когда-то молод.Ты пришла из тех ночей.Был и я когда-то молод,Мне понятен душный холод,Вешний лед в крови твоей.1947

«Смерть никто, канцеляристка, дура…»*

Смерть никто, канцеляристка, дура,Выжига, обшарканный подол,У нее чертог – регистратура,Канцелярский стул – ее престол.На губах клиента стынет слово,Словно рыба разевает рот,Если смерть, товарищ Иванова,Арифмометр повернет,Подошьет под номер пламень плотский.Все, чем горько мучилась душа,Погашает росчерк идиотскийСинего ее карандаша.1947

Верблюд*

На длинных нерусских ногахСтоит, улыбаясь некстати,А шерсть у него на боках,Как вата в столетнем халате.Должно быть, молясь на восток,Кочевники перемудрили,В подшерсток втирали песокИ ржавой колючкой кормили.Горбатую царскую плоть,Престол нищеты и терпеньяНещедрый пустынник-господьСлепил из отходов творенья.И в ноздри вложили замок,А в душу – печаль и величье,И, верно, с тех пор погремокНа шее болтается птичьей.По Черным и Красным пескам,По дикому зною бродяжил,К чужим пристрастился тюкам,Копейки под старость не нажил.Привыкла верблюжья душаК пустыне, тюкам и побоям.А все-таки жизнь хороша,И мы в ней чего-нибудь стоим.1947

Портной из Львова, перелицовка и починка

(Октябрь, 1941)*

С чемоданчиком картонным,Ластоногий, в котелке,По каким-то там перронам,С гнутой тросточкой в руке.Сумасшедший, безответный,Бедный житель городской,Одержимый безбилетнойИудейскою тоской.Не из Лодзи, так из Львова,Не в Казань, так на Уфу.– Это ж казнь, даю вам слово,Без фуфайки на фуфу!Колос недожатой нивыПод сверкающим серпом.Третьи сутки жгут архивыВ этом городе чужом.А в вагонах – наркоматы,Места нет живой душе,Госпитальные халатыИ японский атташе.Часовой стоит на страже,Начинается пальба,И на город черной пряжейОпускается судьба.Чудом сузилась жилетка,Пахнет снегом и огнем,И полна грудная клеткаЦарским траурным вином.Привкус меди, смерти, тленаУ него на языке,Будто сам Давид из пленаК небесам воззвал в тоске.На полу лежит в теплушкеБез подушки, без пальто,Побирушка без полушки,Странник, беженец, никто.Он стоит над стылой Камой,Спит во гробе город Львов,Страждет сын Давида, самыйНищий из его сынов.Ел бы хлеб, да нету соли,Ел бы соль, да хлеба нет.Снег растает в чистом поле,Порастет полынью след.1947

«Невысокие, сырые…»*

Невысокие, сырыеБыли комнаты в дому.Называть ее МариейГорько сердцу моему.Три окошка, три ступени,Темный дикий виноград.Бедной жизни бедный генийИз окошка смотрит в сад.И десятый вальс ШопенаДо конца не дозвучит,Свежескошенного сенаРядом струйка пробежит.Не забудешь? Не изменишь?Не расскажешь никому?А потом был продан «Рениш»[11],Только шелк шумел в дому.Синий шелк простого платья,И душа еще былаОт последнего объятьяЛегче птичьего крыла.В листьях, за ночь облетевших,Невысокое крыльцоИ на пальцах похудевшихБирюзовое кольцо.И горячечный румянец,Серо-синие глаза,И снежинок ранний танец,Почерневшая лоза.Шубку на плечи, смеется,Не наденет в рукава.Ветер дунет, снег взовьется…Вот и все, чем смерть жива.1947

«Мне странно, и душно, и томно…»*

Мне странно, и душно, и томно,Мне больно, и кажется мне,Что стал я ладьей на огромнойБездомной и темной волне.И нет мне на свете причала,И мимо идут времена;До смерти меня укачалаЧужая твоя глубина.И стоит ли помнить, что прежде,Когда еще молод я был,Я верил какой-то надеждеИ берег мой горько любил?Прилива бездушная силаМеня увела от земли,Чтоб соль мои плечи точилаИ весел моих не нашли.Так вот что я голосом кровиВ просторе твоем называл:Доверясь последней любови,Я привязь мою оборвал.И сам я не знаю, какиеМне чудятся связи твоиС недоброй морскою стихией,Качающей наши ладьи.Качаясь, уходят под воду,Где рыбы чуть дышат на дне,Во мглу, в тишину, в несвободу,Любовью сужденную мне…1947

Кактус*

Далеко, далеко, за полсветаОт родимых долгот и широт,Допотопное чудище этоУ меня на окошке живет.Что ему до воклюзского лавраИ персидских мучительниц-роз,Если он под пятой бронтозавраЛастовидной листвою оброс?Терпеливый приемыш чужбины,Доживая стотысячный век,Гонит он из тугой сердцевиныВосковой криворукий побег.Жажда жизни кору пробивала, —Он живет во всю ширь своих плечТой же силой, что нам даровалаИ в могилах звучащую речь.1948

«Жизнь меня к похоронам…»*

Жизнь меня к похоронамПриучила понемногу.Соблюдаем, слава богу,Очередность по годам.Но ровесница моя,Спутница моя былая,Отошла, не соблюдаяЗыбких правил бытия.Несколько никчемных розЯ принес на отпеванье,Ложное воспоминаньеВместе с розами принес.Будто мы невесть кудаЕдем с нею на трамвае,И нисходит дождеваяРадуга на провода.И при желтых фонаряхВ семицветном опереньеСлезы счастья на мгновеньеЗагорятся на глазах,И щека еще влажна,И рука еще прохладна,И она еще так жадноВ жизнь и счастье влюблена.В морге млечный свет лежитНа серебряном глазете,И за эту смерть в ответеСовесть плачет и дрожит,Тщетно силясь хоть чуть-чутьСдвинуть маску восковуюИ огласку роковуюЖгучей солью захлестнуть.1951

Фонари*

Мне запомнится таянье снегаЭтой горькой и ранней весной.Пьяный ветер, хлеставший с разбегаПо лицу ледяною крупой,Беспокойная близость природы,Разорвавшей свой белый покров,И косматые шумные водыПод железом угрюмых мостов.Что вы значили, что предвещали,Фонари под холодным дождем,И на город какие печалиВы наслали в безумье своем,И какою тревогою ранен,И обидой какой уязвленИз-за ваших огней горожанин,И о чем сокрушается он?А быть может, он вместе со мноюИсполняется той же тоскиИ следит за свинцовой волною,Под мостом обходящей быки?И его, как меня, обманулиВам подвластные тайные сны,Чтобы легче нам было в июлеОтказаться от черной весны.1951

«Мне в черный день приснится…»*

Мне в черный день приснитсяВысокая звезда,Глубокая криница,Студеная водаИ крестики сирениВ росе у самых глаз.Но больше нет ступени —И тени спрячут нас.И если вышли двоеНа волю из тюрьмы,То это мы с тобою,Одни на свете мы,И мы уже не дети,И разве я не прав,Когда всего на светеСветлее твой рукав.Что с нами ни случится,В мой самый черный день,Мне в черный день приснитсяКриница и сирень,И тонкое колечко,И твой простой наряд,И на мосту за речкойКолеса простучат.На свете все проходит,И даже эта ночьПроходит и уводитТебя из сада прочь.И разве в нашей властиВернуть свою зарю?На собственное счастьеЯ как слепой смотрю.Стучат. Кто там? – Мария. —Отворишь дверь: – Кто там? —Ответа нет. ЖивыеНе так приходят к нам,Их поступь тяжелее,И руки у живыхГрубее и теплееНезримых рук твоих.– Где ты была? – ОтветаНе слышу на вопрос.Быть может, сон мой – этоНевнятный стук колесТам, на мосту, за речкой,Где светится звезда,И кануло колечкоВ криницу навсегда.1952

Деревья*

I. «Чем глуше крови страстный ропот…»

Чем глуше крови страстный ропотИ верный кров тебе нужней,Тем больше ценишь трезвый опытСпокойной зрелости своей.Оплакав молодые годы,Молочный брат листвы и трав,Глядишься в зеркало природы,В ее лице свое узнав.И собеседник и ровесникДеревьев полувековых,Ищи себя не в ранних песнях,А в росте и упорстве их.Им тяжко собственное бремя,Но с каждой новою веснойВ их жесткой сердцевине времяЗа слоем отлагает слой.И крепнет их живая сила,Двоятся ветви их, деляТот груз, которым одарилаСвоих питомцев мать-земля.О чем скорбя, в разгаре маяВдоль исполинского стволаНа крону смотришь, понимая,Что мысль взамену чувств пришла?О том ли, что в твоих созвучьяхОтвердевает кровь твоя,Как в терпеливых этих сучьяхЛуч солнца и вода ручья?

II. «Державы птичьей нищеты…»

Державы птичьей нищеты,Ветров зеленые кочевья,Ветвями ищут высотыСлепорожденные деревья.Зато, как воины стройны,Очеловеченные нами,Стоят и соединеныЗемля и небо их стволами.С их плеч, когда зима придет,Слетит убранство золотое:Пусть отдохнет лесной народ,Накопит силы на покое.А листья – пусть лежат ониПод снегом, ржавчина природы.Сквозь щели сломанной брониЖивительные брызнут воды,И двинется весенний сок,И сквозь кору из черной раныПобега молодого рогПроглянет, нежный и багряный.И вот уже в сквозной листвеСтоят округ земли прогретойИ света ищут в синевеЕще, быть может, до рассвета.– Как будто горцы к нам пришлиС оружием своим стариннымНа праздник матери-землиИ станом стали по низинам.Созвучья струн волосяныхНалетом птичьим зазвучали,И пляски ждут подруги их,Держа в точеных пальцах шали.Людская плоть в родстве с листвой,И мы чем выше, тем упорней:Древесные и наши корниЖивут порукой круговой.1954

На берегу*

Он у реки сидел на камыше,Накошенном крестьянами на крыши,И тихо было там, а на душеЕще того спокойнее и тише.И сапоги он скинул. И когдаОн в воду ноги опустил, водаЗаговорила с ним, не понимая,Что он не знает языка ее.Он думал, что вода – глухонемая,И бессловесно сонных рыб жилье,Что реют над водою коромыслаИ ловят комаров или слепней,Что хочешь мыться – мойся, хочешь – пей,И что в воде другого нету смысла.И вправду чуден был язык воды,Рассказ какой-то про одно и то же,На свет звезды, на беглый блеск слюды,На предсказание беды похожий.И что-то было в ней от детских лет,От непривычки мерить жизнь годами,И от того, чему названья нет,Что по ночам приходит перед снами,От грозного, как в ранние года,Растительного самоощущенья.Вот какова была в тот день водаИ речь ее – без смысла и значенья.1954

«Мой город в ранах, от которых можно…»*

Мой город в ранах, от которых можноСмежить в полете крылья и упасть,Почувствовав, насколько непреложнаВидений ранних женственная власть.Не странно ли, что ты, мой ангел падший,Хранитель нежный, искуситель мой,Передо мной стоишь как брат мой младшийБез серебристых крыльев за спинойВдали от тополей пирамидальных,Не за моим, а за чужим окном,Под пеленой дождей твоих прощальных,Стоишь и просишь, но о чем? о чем?1955

«Позднее наследство…»*

Позднее наследство,Призрак, звук пустой,Ложный слепок детства,Бедный город мой.Тяготит мне плечиБремя стольких лет.Смысла в этой встречеНа поверку нет.Здесь теперь другоеНебо за окном —Дымно-голубое,С белым голубком.Резко, слишком резко,Издали видна,Рдеет занавескаВ прорези окна,И, не узнавая,Смотрит мне воследМаска восковаяСтародавних лет.1955

«Я учился траве, раскрывая тетрадь…»*

Я учился траве, раскрывая тетрадь,И трава начинала как флейта звучать.Я ловил соответствия звука и цвета,И когда запевала свой гимн стрекоза,Меж зеленых ладов проходя, как комета,Я-то знал, что любая росинка – слеза.Знал, что в каждой фасетке огромного ока,В каждой радуге яркострекочущих крылОбитает горящее слово пророка,И Адамову тайну я чудом открыл.Я любил свой мучительный труд, эту кадкуСлов, скрепленных их собственным светом, загадкуСмутных чувств и простую разгадку ума,В слове правда мне виделась правда сама,Был язык мой правдив, как спектральный анализ,А слова у меня под ногами валялись.И еще я скажу: собеседник мой прав,В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,Но зато не унизил ни близких, ни трав,Равнодушием отчей земли не обидел,И пока на земле я работал, принявДар студеной воды и пахучего хлеба,Надо мною стояло бездонное небо,Звезды падали мне на рукав.1956

«Ходить меня учила мать…»*

Ходить меня учила мать.Вцепился я в подол,Не знал, с какой ноги начать,А все-таки пошел.Сад исходил я года в дваИ вдоль и поперек,И что расту я, как трава,Мне было невдомек —Не потому, что был я мал,А потому что всеРосло, и город подрастал,Кружась, как колесо.Навстречу облака текли,Деревья и дома,Базарный пригород в пыли,Вокзал и степь сама.По Лилипутии своейПошел я напролом,На сабли луговых людейСтупая босиком.Пока топтать мне довелосьКовыль да зеленя,Я понял, что земная осьПроходит сквозь меня.1956

Русалка*

Западный ветер погнал облака.Забеспокоилась Клязьма-река.С первого августа дочке неможется,Вон как скукожилась черная кожица.Слушать не хочет ершей да плотвиц,Губ не синит и не красит ресниц.– Мама-река моя, я не упрямая,Что ж это с гребнем не сладит рука моя?Глянула в зеркало – я уж не та,Канула в омут моя красота.Замуж не вышла, детей не качала я,Так почему ж я такая усталая?Клонит ко сну меня, тянет ко дну,Вот я прилягу, вот я усну.– Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,Спи до весны, не кручинься, Иринушка!1956

Две японские сказки*

I. Бедный рыбак

Я рыбак, а сетиВ море унесло.Мне теперь на светеПусто и светло.И моя отрадаВ том, что от людейНичего не надоНищете моей.Мимо всей вселеннойЯ пойду, смиренный,Тихий и босой,За благословеннойУтренней звездой.1957

II. Флейта

Мне послышался чей-тоЗатихающий зов,Бесприютная флейтаИз-за гор и лесов.Наклоняется иваНад студеным ручьем,И ручей торопливоГоворит ни о чем,Осторожный и звонкий,Будто веретено,То всплывает в воронке,То уходит на дно.1956–1965

Румпельштильцхен*

Румпельштильцхен из сказки немецкойГоворил:         – Всех сокровищ на свете         Мне живое милей!         Мне живое милей!         Ждут подземные няньки,         А в детской —         Во какие кроты         Неземной красоты,         Но всегда не хватает детей!Обманула его королеваИ не выдала сына ему,И тогда Румпельштильцхен от гневаПрыгнул,         за ногу взялся,Дернул         и разорвалсяВ отношении: два к одному.И над карликом дети смеются,И не жалко его никому,Так смеются, что плечи трясутся,Над его сумасшедшей тоскойИ над тем, что на две половинки —Каждой по рукаву и штанинке —Сам свое подземельное тельцеРазорвал он своею рукой.Непрактичный и злобный какой!1957

«Я надену кольцо из железа…»*

Я надену кольцо из железа,Подтяну поясок и пойду на восток.Бей, таежник, меня из обреза,Жахни в сердце, браток, положи под кусток.Схорони меня, друг, под осинойИ лицо мне прикрой придорожной парчой.Чтобы пахло мне душной овчиной,Восковою свечой и медвежьей мочой.Сам себя потерял я в России,Вживе, как по суду, мимо дома бреду.В муравьиное царство КощеяПринесу, как приду, костяную дуду.То ли в песне достоинство наше,То ли в братстве с землей, то ли в смерти самой.Кривды-матушки голос монашийЗазвучит за спиной и пройдет стороной.1957

Анжело Секки*

– Прости, мой дорогой мерцовский экваториал!

Слова СеккиЗдесь, в Риме, после долгого изгнанья,Седой, полуслепой, полуживой,Один среди небесного сиянья,Стоит он с непокрытой головой.Дыханье Рима – как сухие травы.Привет тебе, последняя ступень!Судьба лукава, и цари не правы,А все-таки настал и этот день.От мерцовского экваториалаОн старых рук не властен оторвать;Урания не станет, как бывало,В пустынной этой башне пировать.Глотая горький воздух, гладит СеккиДавным-давно не чищенную медь.– Прекрасный друг, расстанемся навеки,Дай мне теперь спокойно умереть.Он сходит по ступеням обветшалымК небытию, во прах, на Страшный суд,И ласточки над экваториалом,Как вестницы забвения, снуют.Еще ребенком я оплакал этуВысокую, мне родственную тень,Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету,Благословить последнюю ступень.1957

Пауль Клее*

Жил да был художник Пауль КлееГде-то за горами, над лугами.Он сидел себе один в аллееС разноцветными карандашами,Рисовал квадраты и крючочки,Африку, ребенка на перроне,Дьяволенка в голубой сорочке,Звезды и зверей на небосклоне.Не хотел он, чтоб его рисункиБыли честным паспортом природы,Где послушно строятся по стрункеЛюди, кони, города и воды.Он хотел, чтоб линии и пятна,Как кузнечики в июльском звоне,Говорили слитно и понятно.И однажды утром на картонеПроступили крылышко и темя:Ангел смерти стал обозначаться.Понял Клее, что настало времяС Музой и знакомыми прощаться.Попрощался и скончался Клее.Ничего не может быть печальней!Если б Клее был немного злее,Ангел смерти был бы натуральней.И тогда с художником все вместеМы бы тоже сгинули со света,Порастряс бы ангел наши кости!Но скажите мне: на что нам это?На погосте хуже, чем в музее,Где порой вы бродите, живые,И висят рядком картины Клее —Голубые, желтые, блажные…1957

Рифма*

Не высоко я ставлю силу эту:И зяблики поют. Но почемуС рифмовником бродить по белу светуНаперекор стихиям и умуТак хочется и в смертный час поэту?И как ребенок «мама» говорит,И мечется, и требует покрова,Так и душа в мешок своих обидШвыряет, как плотву, живое слово:За жабры – хвать! и рифмами двоит.Сказать по правде, мы – уста пространстваИ времени, но прячется в стихахКощеевой считалки постоянство.Всему свой срок: живет в пещере страх,В созвучье – допотопное шаманство.И, может быть, семь тысяч лет пройдет,Пока поэт, как жрец, благоговейноКоперника в стихах перепоет,А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.И я умру, и тот поэт умрет,Но в смертный час попросит вдохновенья,Чтобы успеть стихи досочинить:– Еще одно дыханье и мгновеньеДай эту нить связать и раздвоить!Ты помнишь рифмы влажное биенье?1957

«Кухарка жирная у скаред…»*

Кухарка жирная у скаредНа сковородке мясо жарит,И приправляет чесноком,Шафраном, уксусом и перцем,И побирушку за окномКостит и проклинает с сердцем.А я бы тоже съел кусок,Погрыз бараний позвонокИ, как хозяин, кружку пиваХватил и завалился спать:Кляните, мол, судите криво,Голодных сытым не понять.У, как я голодал мальчишкой!Тетрадь стихов таскал под мышкой,Баранку на два дня делил:Положишь на зубок ошибкой…И стал жильем певучих сил,Какой-то невесомой скрипкой.Сквозил я, как рыбачья сеть,И над землею мог висеть.Осенний дождь, двойник мой серый,Долдонил в уши свой рассказ,В облаву милиционерыХодили сквозь меня не раз.А фонари в цветных размывахВ тех переулках шелудивых,Где летом шагу не ступить,Чтобы влюбленных в подворотнеНе всполошить!.. Я, может быть,Воров московских был бесплотней,Я в спальни тенью проникал,Летал, как пух из одеял,И молодости клясть не будуЗа росчерк звезд над головой,За глупое пристрастье к чудуИ за карман дырявый свой.1957

Имена*

А ну-ка, Македонца или ПушкинаПопробуйте назвать не Александром,А как-нибудь иначе!                  Не пытайтесь.Еще Петру Великому придумайтеДругое имя!                  Ничего не выйдет.Встречался вам когда-нибудь юродивый,Которого не называли Гришей?Нет, не встречался, если не соврать!И можно кожу заживо сорвать,Но имя к нам так крепко припечатано,Что силы нет переименовать,Хоть каждое затерто и захватано.У нас не зря про имя говорят:Оно —Ни дать ни взять родимое пятно.Недавно изобретена машинка:Приставят к человеку и – глядишь —Ушная мочка, малая морщинка,Ухмылка, крылышко ноздри, горбинка, —Пищит, как бы комарик или мышь:– Иван!         – Семен!                  – Василий!                  – Худо, братцы,Чужая кожа пристает к носам.Есть многое на свете, друг Горацио,Что и не снилось нашим мудрецам.1957

Елена Молоховец*

…после чего отжимки можно

отдать на кухню людям.

Е. Молоховец. Подарок молодым хозяйкам. 1911Где ты, писательница малосольная,Молоховец, холуйка малахольная,Блаженство десятипудовых тушВладетелей десяти тысяч душ?В каком раю? чистилище? мучилище?Костедробилище? А где твои лещиСо спаржей в зеве? раки бордолез?Омары Крез? имперский майонез?Кому ты с институтскими ужимкамиСоветуешь стерляжьими отжимкамиПарадный опрозрачивать бульон,Чтоб золотым он стал, как миллион,Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали,Чем нынче наниматели обедали?Вот ты сидишь под ледяной скалой,Перед тобою ледяной налой,Ты вслух читаешь свой завет поваренный,Тобой хозяйкам молодым подаренный,И червь несытый у тебя в руке,В другой – твой череп мямлит в дуршлаге.Ночная тень, холодная, голодная,Полубайстрючка, полублагородная…1957

Юродивый в 1918 году*

За квелую душу и мертвое царское телоЮродивый молится, ручкой крестясь посинелой,Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу:       – Ай, маменька,       тятенька,       бабенька,       гули-агу!       Дай Феде просвирку,       дай сирому Феде керенку,       дай, царь-государь,       импелай Николай,       на иконку!       Царица-лисица,       бух-бух,       помалей Алалей,       дай Феде цна-цна,       исцели,       не стрели,       Пантелей!Что дали ему Византии орлы золотые,И чем одарил его царский штандарт над Россией,Парад перед Зимним, Кшесинская, Ленский расстрел?Что слышал – то слушал, что слушал – понять не успел.Гунявый, слюнявый, трясет своей вшивой рогожей,И хлебную корочку гложет на белку похоже,И красногвардейцу все тычется плешью в сапог.А тот говорит:              – Не трясись, ешь спокойно, браток!1957

Малиновка*