Суета сует

— Ладно, девочка, — Мила устало улыбнулась. — Выкладывай, что у вас там стряслось.

Мила была уверена, что Катю привело сюда не столько сострадание, сколько проблемы, решить которые молодежь сама не смогла без ее помощи. С ролью парламентера Катя справилась прекрасно и заслуживала того, чтобы ее выслушать со вниманием.

— Говори, Катя, не медли, потому что скоро я не смогу воспринимать то, что ты должна сообщить. Я внимательно слушаю тебя.

— У нас ничего не случилось, — недоуменно ответила Катя. — Не пойму, о чем вы?

— Ты хочешь все-таки уверить меня, что пришла просто так?

— Да.

— Спасибо, но я отвечу тебе откровенно — верится с трудом.

— Все дело в вашем отношении к людям. Доверие — понятие очень определенное. Оно или есть, или его нет.

— Скользкий вопрос, который бы я не стала обсуждать с тобой.

— Мила Николаевна, давайте дружить, — Катя положила ладонь на прохладную сухую руку Милы, чуть сжала ее. Это был очень волнующий момент для Кати. Она почувствовала, как жесткий обруч сдавил горло, не давая больше произнести ни единого слова. Ни единого слова, пока не прозвучит ответ, но Мила молчала. Это была катастрофа. Катя всегда знала, что у нее должны сложиться человеческие, дружеские и доверительные отношения с матерью своего мужа. Это было для нее так важно, да и мама учила, что можно избежать стольких проблем, если не ссориться, понимать и ценить женщину, подарившую тебе своего сына.

— Не делить его с ней, а соединить свою и ее любовь, понимаешь дочка? — Катя понимала, всегда понимала. И когда встретила Кирилла, полюбила его, сразу заочно полюбила и его мать. И каким же ударом стала для нее холодность и отчуждение, царящие во взаимоотношениях Кирилла и его матери. По сути, и отношений-то никаких не было. Все сложилось давно, Кате трудно было разобраться в причинах, а Кирилл всякий раз уходил от объяснений. Он становился похож на ежа, сворачивающегося в клубок, не дающего даже прикоснуться без того, чтобы не уколоться. Максим Сергеевич более тактично уходил от ее вопросов. Он просто гладил ее по голове и говорил, что с творческими людьми порой бывает очень нелегко.

Катя не хотела медлить. Она была замужем больше года, но семья Смысловых не собралась ни на один праздник за общим столом, не было в ней даже намека на то, что в этом есть необходимость. Все попытки что-либо изменить со стороны Кати ни к чему не приводили, а после неожиданного развода родителей Кирилла ее мечты об идеальной семье разрушились вовсе. Кирилл откровенно показывал, что не сожалеет о случившемся и принимает сторону отца, а Максим Сергеевич стал искать уединения, превратив общение с сыном и невесткой в бесконечные телефонные звонки и обещания приехать в гости на выходные. Сердце Кати разрывалось. Она и сама не ожидала, что происходящее между родителями Кирилла так глубоко взволнует ее, не будет давать покоя. Она внушила себе, что сможет все исправить. Нужно было только не сидеть сложа руки, а действовать. Ей, выросшей в атмосфере любви и взаимопонимания, эта задача представлялась сложной, но выполнимой.

Катя не замечала, что все сильнее сжимает ладонь Милы. Та не сопротивлялась, потому что сама неожиданно прониклась торжественно-волнующим настроением невестки. Это было то потерянное, необходимое Миле ощущение, которое она утратила с уходом Максима. И то, что сейчас она сравнивала его заботу, его любовь с несмелыми попытками этой девочки подружиться с ней, было трогательно до слез. Слез, которые Мила хотела во что бы то ни стало оставить для себя. Она не плачет на людях, даже тогда, когда эти люди готовы для нее на все и никогда бы не осудили ее за это. Заплакать — показать слабость, это не для Милы Смысловой. Так за эти считанные мгновения в душе ее шла борьба: одна женщина холодная, очерствевшая, глубоко засевшая внутри пыталась не впустить туда беззащитную, думающую, полную света и тепла. Мила знала, что должна произнести что-то ободряющее, вселяющее надежду. Почему нет? Она так давно чувствует себя одинокой. Пусть появится хоть одна живая душа, которой есть дело до нее, такой успешной, знаменитой, обеспеченной… такой одинокой. Ведь так просто ответить «да».

— Будем дружить, детка, — едва пошевелив занемевшими пальцами, наконец ответила Мила. Она стала снова ощущать тупую боль в правом подреберье, что вскоре грозило обернуться очередным приступом. Нужно было, чтобы Катя вышла из палаты раньше, чем возникнет необходимость в очередном уколе. Мила и так осознавала, что выглядит не лучшим образом. Для нее было важно, чтобы Катя не видела, насколько ей бывает плохо. — У меня еще никогда не было такой юной и красивой подружки.

— Тогда я приду завтра, хорошо? — улыбнулась окрыленная Катя. Ее переполняли самые нежные чувства. Первый шаг был сделан. Все прошло более чем удачно. Она решила, что новость о том, что Мила скоро станет бабушкой, нужно приберечь для следующего посещения. Не помешает немного разбавить эмоции, которыми сегодня было переполнено их общение. А еще Катя мечтала о том, что завтра к ней присоединится Кирилл. Вот было бы здорово!

— Приходи, — Мила снова легла, откинувшись на подушку. Закрыв на мгновение глаза, она поборола искушение поинтересоваться делами сына. Все-таки оставалась надежда, что по его просьбе Катя пришла ее проведать. Эта мысль заставила Милу улыбнуться. Кажется, для того, чтобы снова быть в окружении близких, нужно всего-то заболеть. Так это у нее хорошо получается. Завтра будут готовы результаты обследования, тогда можно посмотреть, насколько она постаралась. — Приходи, Катюша.

— Может быть, вам чего-то хочется? Так говорите без стеснения. Я все принесу, — с готовностью отозвалась Катя. Она поправила прядь длинных темно-каштановых волос, заправив ее за ухо. Ее серо-зеленые глаза озорно блеснули: — Принимаю любые заказы.

Мила так хотела сказать, что больше всего на свете хотела бы завтра увидеть здесь Максима. На крайний случай — Кирилла, чтобы осторожно узнать у него, как его дела и как живет отец. Конечно, больше ее интересовал Максим. Миле казалось, что она не видела Смыслова вечность. Он наверняка с головой ушел в работу, потому что совершенно не показывался на ее горизонте. Мила была уверена, что его так не хватит надолго. Он должен скучать по ней, он должен мечтать о том, чтобы посидеть молча рядом, просто увидеться. Самоуверенность Милы лишала ее способности видеть реальность. Она не представляла, что Максима могут занимать совсем иные вещи, нежели научные изыскания, воспоминания о ней. Как же ей было нужно хоть на несколько минут невидимкой оказаться рядом с ним.

— Я вижу, что вы не решаетесь меня о чем-то попросить, — заметив тень, промелькнувшую по лицу Милы, сказала Катя.

— Нет, тебе показалось. На самом деле мне ничего не нужно. Просто приходи, поговорим.

— Хорошо. Тогда я пойду, — Катя поднялась. Заботливо поправила одеяло, сделала щелки жалюзи немного шире. — Солнце всегда поднимает настроение, правда?

— Да, спасибо, — вяло отреагировала Мила. Она чувствовала приближение приступа и хотела поскорее остаться в палате одна.

— До свидания, — Катя взялась за дверную ручку и, стукнув себя по лбу, повернулась с улыбкой на лице. — Какая же я забывчивая, непозволительно забывчивая.

— Что случилось? — Мила решила, что это продуманная тактика: выложить наболевшее перед самым уходом. Это прекрасно действует, по принципу запоминания первого и последнего в разговоре. — Вам привет от Кирилла.

— Спасибо, — Мила усмехнулась — ошибочка вышла. Девочка решила вылить на нее весь свой бальзам. Пожалела ее, несчастную, одинокую, больную. Значит, совсем плохи дела. Врет, бедняжка, не умеет она этого делать. И привета ей никто не передавал.

— И ему от меня передай.

— Обязательно, — Катя осторожно закрыла за собой дверь и не пошла, полетела по длинному коридору.

Она чувствовала, что сделала очень доброе дело, которое кроме нее не смог бы сделать никто другой. И Кириллу она все расскажет немного позднее. Он должен понять, что если она смогла найти общий язык с его матерью, то ему сам бог велел. То, что Кирилл зол на Милу Николаевну за отца, Катя знала. Но еще она была уверена в том, что родители поступили так, потому что это был единственный вариант. «Не дай бог доживать до такого!» — подумала Катя, покачав головой. Если, прожив столько лет, люди разбегаются в разные стороны, остается вопрос, связывало ли их вообще хоть что-то все эти годы? Кирилл имел весьма своеобразный взгляд на эту проблему. Он емко и жестко высказался в пользу мужской половины человечества:

— Мужчина всегда должен быть главой семьи. Тогда все эти катаклизмы можно избежать. Там, где командир в юбке, жди провокаций.

Катя прекрасно понимала, что Кирилл имел в виду. На него настолько отложили отпечаток отношения между родителями, что он при каждом удобном случае подчеркивал свое главенство в их семье. Он пытался казаться деликатным, не давящим на Катю, но иногда истерические нотки прорывались наружу, и Катя понимала, что никогда этому мужчине не стать главным. Он просто не знает, как ему следует себя вести. И сейчас, расскажи она ему о своем визите к Миле Николаевне — скандала не избежать. Ведь она пошла против его мнения, выставила свою точку зрения главной.

Идя к станции метро, Катя думала, что все это такие мелочи: лидерство, власть, богатство. Разве делают они человека счастливым? Глядя на свекровь, Катя убеждалась в обратном: Мила имела все и ничего. Это было неразрешимое противоречие, испытание, которое словно сам дьявол подбрасывал людям, чтобы доказать мелочность их натуры. Тот, кто попадался, с трудом вырывался из цепких объятий собственного величия. Порой, только потеряв все, человек получал возможность обрести душевный покой, разобраться в истинных ценностях. Кажется, у матери Кирилла сейчас нелегкий этап — между эйфорией от достижения пика и страхом оглянуться, посмотреть по сторонам и увидеть настоящую цену полученного таким трудом, ценой стольких усилий. Ей страшно увидеть все в реальном свете, ведь может оказаться, что все, к чему стремилась — мишура, суета, возня для умасливания собственного самолюбия. Переоценку пережить тяжело, тяжело настолько, что и до глубокой депрессии недалеко. Поэтому Катя знала, что ее доброе слово сейчас Миле жизненно необходимо. Оно поможет ей лучше лекарств, потому что будет врачевать душу. Пусть не говорят Кирилл и Максим Сергеевич, что Мила — железная леди. Она более уязвима, чем они пытаются показать. Пожалуй, ее жажда славы и успеха — своеобразная попытка защиты. От чего? Катя задумалась и быстро нашла ответ на свой вопрос: от самой жизни.

Под гул отъезжающего состава Катя ловила мысли, лавиной обрушившиеся на нее под впечатлением от общения со Смысловой. Да, она боится вереницы прожитых лет и еще больше — предстоящих. Катя была уверена в этом. Некоторые люди приходят в мир с врожденным страхом жить. Тогда и происходит подмена реальных ценностей мнимыми. Должно пройти время, чтобы снова найти истинный путь. Сколько потерь, разочарований, ошибок предстоит пережить до этого — известно только высшему разуму, давно и безоговорочно выстроившего схему жизненного пути, обозначившего на ней все остановки, вершины, препятствия и пропасти. Мила стояла сейчас на краю одной из них. Слишком тонким казался ей мостик, переброшенный от одного до другого края. Даже у нее, считающей себя смелой, решительной, не хватало отваги сделать первый шаг и, балансируя, преодолеть опасный участок.

Катя сказала себе, что будет рядом с этой удивительной женщиной. Никто не сможет помешать ей делать то, к чему лежит ее сердце. И пусть сейчас Мила выглядела не такой, какой ее привыкли видеть на экранах телевизоров, для Кати это не имело никакого значения. Главное, чтобы она поправилась. Может быть, для этого потребуется много времени, но девушка чувствовала в себе решимость поддерживать свекровь столько, сколько потребуется. Почему-то рядом с Милой она ощущала себя даже не невесткой, не подругой, а старшей сестрой. Да, как ни странно, именно старшей.

Сейчас ей дано свыше быть сильнее, мудрее, терпимее. Катя усмехнулась, представив, что на самом деле ей лет девяносто, только никто не знает об этом. Светлые мысли и добрые дела не дали состариться ее лицу, рукам. Внешне она все та же девчонка, только поступки ее всегда были не по годам взрослые. Ее считали высокомерной, подтрунивали, а она умела то словом, то кулаками отстаивать свое право на особое мнение, на свой взгляд. Ей всегда было нелегко в компании сверстников. Слишком суетно, легковесно относились они к тому, что для Кати было важным, не терпящим насмешки. Пожалуй, Кирилл расположил ее к себе еще тем, что серьезно воспринимал все ее рассуждения о смысле жизни. Для Кати это была проверка: отмахнется, значит, не мой. Но Кириллу нравилась ее серьезность, ее стремление к поиску смысла, сути. Он говорил, что это ее достоинство, и окончательно покорил ее. Правда, став мужем, Кирилл повел себя непоследовательно. Теперь он старался во всем доказать собственную правоту, поставить точку в разговоре, споре, в любой мелочи подчеркнуть, что он — мужчина, глава семьи, и ее голос лишь совещательный. Катя приняла тактику наблюдения, выжидания. Как мозаику, фрагмент за фрагментом она складывала портрет любимого мужчины, в недалеком будущем отца ее ребенка. Слишком много оставалось мест, в которых Катя застревала, не получалось подобрать нужный фрагмент, продолжить составлять картину. Одним из таких трудных мест были отношения Кирилла с матерью. Он даже представить не мог, сколько радости он мог бы доставить своей жене, измени он своей холодности и равнодушию в адрес женщины, подарившей ему жизнь. Он слишком упорствовал в этом вопросе, а Катя, любя его, боясь потерять то нежное чувство, которое связывало их, решила помочь ему. Многие неохотно принимают советы, долго не решаются ответить на протянутую руку помощи. Кирилл относился именно к таким людям. Поэтому Кате приходилось быть особенно деликатной, осторожной. Она знала, что наступит момент, когда Кириллу будет некуда деваться. Он не сможет не признать ее правоту, а пока… Она готова впустить в свое сердце ту, которая превратила свою жизнь в настоящее испытание. Оно только начинается. Пусть будет уверена — у нее есть поддержка. Она даже не представляет, насколько искренней, сильной она может быть. Тогда все страхи будут побеждены. Освобождение от них обязательно откроет новый взгляд на мир. Катя считала, что это необычайно важно, но пока — только ее мечты. Ждать Катя умела и от всей души надеялась, что Мила Николаевна в скором времени откроет и ей в ответ свое сердце. Она найдет в ней родственную душу, подругу, дочь в одном лице. Ей не придется никогда пожалеть об этом.

Максим давно проснулся, но лежал неподвижно, не открывая глаз. Ему не хотелось будить Иру. Ей на вторую смену, к двум часам, да и у него нет первых пар в университете. С тех пор, как он стал преподавать, только один раз в неделю выпадал такой счастливый день, когда можно было утром немного поваляться в постели. Раньше он не понимал прелестей этого, пока Ирина планомерно, применяя все свое женское очарование и убеждение, не отучила его вскакивать спозаранку и мчаться на кухню. Теперь за него это делала она, причем было видно, что горячий утренний кофе или чай, булочки или тосты, гренки или бутерброды Ирина готовила с удовольствием. Она получала еще большее наслаждение, наблюдая, как он не спеша все это ест, хвалит ее, как отменную кулинарку, хозяйку или просто улыбается и пристально смотрит в ее бездонные синие глаза.

Он осторожно повернул голову и увидел профиль Ирины. Она спала, плотно сомкнув губы, чуть нахмурив брови, что придавало ее лицу несвойственное суровое выражение. У нее был легкий нрав и ей совершенно не было присуще хмуриться, обижаться, говорить на повышенных тонах. Она словно не умела всего этого делать, выходя из сложных ситуаций либо при помощи юмора, либо применяя испытанное средство — промолчать, подумать, никогда не поступать сгоряча. Ее легкий характер, помогающий избегать острых ситуаций, был очень близок натуре самого Смыслова. По сути, он видел в ней себя, так болезненно переживавшего любое непонимание, необходимость выяснения отношений. Это было настолько разительно после взрывной, непредсказуемой Милы. Независимо от своего желания, он все равно постоянно сравнивал этих двух женщин. И каждый раз сравнение было в пользу Ирины. Максим сначала думал, что она контролирует себя, пытаясь показаться лучше, чем на самом деле. Но время шло, а Ирина не менялась, ни она, ни ее отношение к нему. Он и не знал, что женщина может так легко объясниться в любви и каждый день не словами, а поступками, своим отношением доказывать искренность своих чувств.

Первый раз он пришел в ее дом просто потому, что почувствовал себя на грани безумия. Кто-то должен был его выслушать. Но то, как повела себя Ирина, испугало его, удивило, повергло в шок. Он никогда бы не подумал, что единственная подруга его бывшей жены видит в нем любимого мужчину. Это было настолько неожиданно, не к месту, что Максим не нашел ничего лучше, как бежать. Он закрыл за собой дверь и, оставшись на темной лестничной площадке, ощутил уничтожающую пустоту. Она распирала его изнутри, едва давая возможность дышать. Чувство обиды и досады было готово вылиться слезами. Он никогда не ощущал ничего подобного и теперь растерялся, не найдя ничего лучше, как обидеть одинокую женщину. Она ведь так же одинока, как и он. Максим представил, как она каждый день возвращается в пустую квартиру, готовит себе ужин, автоматически включает телевизор. А ведь для счастья нужно не это. И ей наверняка нужно то, в чем так сейчас нуждался он сам — присутствие другого человека рядом, слушателя, собеседника. Но, с другой стороны, он никогда не представлял Ирину в качестве женщины, готовой разделить с ним постель. Постель и родство душ два полюса, две вещи, которые могут дополнять или исключать друг друга. Первое — счастье, второе — трагедия. Пожалуй, с Милой у него не было ни того, ни другого. Его жена никогда не делилась с ним своим внутренним миром, не впускала его туда. Да и как мужчина он не интересовал ее, говорить можно было лишь о выполнении супружеских обязанностей. Максима передернуло: любовь, удовольствие ввести в ранг обыденности. Сделать так, что он перестал нуждаться в ласках, прикосновениях. Роботизированное общение на уровне давно забытой клятвы молодоженов, которую обычно дают в загсе. Равнодушная, усталая, едва удерживающая на лице улыбку женщина зачитывает казенные строки, из которых следует, что и в горе, и в радости, и во здравии, и в болезни супруги обязаны быть вместе, помогать друг другу. Тогда оба дали слово беречь семейный очаг, не дать ему погаснуть. Максим усмехнулся — почему он вспомнил об этом? И настолько четко, все в мельчайших деталях. Может быть, потому что в реальной жизни все обязанности легли на него, а Мила позволяла себе время от времени вносить свои коррективы. Это были особые отношения, от которых он был не в силах отказаться. Ему была нужна именно эта женщина рядом. И когда он понимал, что она равнодушна к его чувству, и когда ощутил полную отрешенность от всего, что, по его мнению, делает женщину женщиной. Он был готов закрывать глаза на все, лишь бы знать, что она — его жена, и он имеет все основания заботиться о ней. Для него это важно. Как колдовство. А кто знает, быть может, она и приворожила его много лет назад? Пожалуй, она и на это была способна. Иначе как объяснить его упорство, его слепоту, его полное растворение в ее проблемах и взглядах на жизнь? Он слишком долго пытался изменить Милу. Он был деликатным, чтобы, не дай бог, не обидеть, лишний раз не спровоцировать раздоры. Однако есть сроки, которые указывают на тщетность усилий, невозможность перемен, а он упорно не хотел этого замечать. Да и кто же захочет в один миг отказаться от своей мечты? Он любил Милу. Он и сейчас не забыл ее, никогда не сможет забыть. Слишком большая часть жизни связана с ней, столько воспоминаний. Каких? Это его памяти угодно воспроизводить бесконечные ссоры, отчуждение, холод молчания, а сердце оставило в своих потаенных уголках воспоминания о первых встречах, свадьбе, рождении сына, успехах Милы, гордости и счастье, которое он испытывал, радуясь им. Он всегда считал себя причастным к тому, как уверенно она поднимается к вершине. Не желая об этом говорить часто, все же изредка Мила позволяла себе отдавать дань его роли в своей жизни. Это всегда говорилось вскользь, шутя. Но ему было невероятно приятно слышать даже скупую похвалу. Рядом с Милой он научился довольствоваться малым, видеть хорошее в самых обыденных мелочах. В отличие от Милы в его лексиконе было это слово. Мелочах… Разве есть они, когда речь идет о семье, детях, благополучии в доме? Максим не ожидал, что именно невозможность продолжать заботиться о его уюте, вкладывать всего себя в устоявшийся быт станет для него таким ударом. Ему не была нужна женщина, успехи на работе, он не думал о своем здоровье. Единственное, что приводило его в полное уныние — отстраненность от жизни, той, к которой он привык, которая опутала его невидимыми, но прочными сетями. Он не мог освободиться от них без посторонней помощи.

Обо всем этом он хотел поговорить с Ириной. Но все получилось не так, как он ожидал. Вместо разговора по душам — ее признание в любви, его грубые слова и бегство. Однако ему было некуда бежать, да и куда сбежишь от самого себя? Он вернулся, чтобы просто лечь спать в чужой квартире, так и не выговорившись, не облегчив душу. Чтобы утром молча выпить чашку крепкого кофе, выполнить свое обещание, водрузив вешалку на прежнее место, поблагодарить за гостеприимство и снова уехать. Он не мог забыть, каким взглядом провожала его Ирина. Это одно из воспоминаний, которое остается навсегда.

И начались одинокие вечера на тихой, удаленной от городской суеты даче, приводившие Максима вместо ожидаемого умиротворения в ярость, столь несвойственную ему. Он упрямо пытался работать, вникать в научные труды, но сотни молоточков упорно стучали в висках до тошноты, до истерического желания одним резким движением сбросить все со стола и никогда больше не возвращаться в столь любимый раньше мир чисел и формул. То, что было отдушиной, теперь стало пыткой, выносить которую становилось все труднее. Жизнь без Милы, без семьи потеряла для него смысл. Попытавшись отвлечься от тягостных мыслей об этом, Максим стал чаще бывать у сына, но в какой-то момент ему показалось, что его визиты не всегда бывают кстати. Наверняка это было не так, но он отличился щепетильностью и решил, что не стоит обманывать себя. Кирилл и Катя жили своей жизнью, где в его заботе нуждались не настолько остро. Это были два взрослых человека со своими планами, взглядами на жизнь, а он словно терялся в этом новом для себя качестве отца давно повзрослевшего ребенка. И как Катя ни старалась быть гостеприимной, радушной, наступил момент, когда и в их доме Максиму стало неуютно. Он изводил себя, ругал за неблагодарность, но стал приезжать к ним все реже, сводя общение к телефонным звонкам с дежурными вопросами и ответами.

Не зная, что делать, Смыслов пытался обрести равновесие в ночных поездках по пустому загородному шоссе, где можно было от души нажать на педаль газа и с трудом различать, как мелькает за окном то сосновый бор, то заснеженная посадка. Но однажды все чуть было не кончилось трагически, потому что на одном из участков с обочины тронулся автомобиль, не подававший каких бы то ни было предупредительных сигналов: ни стопов, ни поворотов. Благо недавно купленная резина позволила Максиму затормозить быстро, а сам он отделался довольно болезненным ударом о рулевую колонку. Неприятный разговор с подвыпившим горе-водителем поставил точку на ночных поездках Смыслова. У него долго болел кулак, обрушивший один-единственный удар в пьяное, улыбающееся лицо. Максим чувствовал, что готов продолжать избивать того, кто чуть было не стал виновником трагедии. Наконец-то нашелся тот, на ком можно было выместить всю накопившуюся досаду. Но выскочившая из машины женщина, пронзительно вереща, бросилась защищать своего мужа. Она плакала, совала Максиму деньги, а потом, увидев, что он успокоился, стала кричать, что запишет номер его машины и подаст на него в суд. Она висла у него на рукаве дубленки, но, резко оттолкнув ее, Смыслов сел в машину и развернулся в сторону дачи. Доставлявшая обычно удовольствие езда раздражала. Смыслов не мог ехать ни медленно, ни быстро. Ему все время мерещилось, что вот-вот кто-то выскочит на дорогу, снова вынырнет с обочины автомобиль. Максиму было настолько не по себе, что он едва нашел в себе силы вернуться на заснеженную дачу. Он даже машину не поставил в гараж, оставив ее под открытым небом у самих ворот. Он злился, просто вскипал от негодования и всю свою досаду излил на автомобиль. Он бил его ногами по колесам, стучал кулаком по бамперу и багажнику, лепил снежки и яростно бросал их в лобовое стекло. Потом вдруг стих, вытер бегущий со лба пот и, не заходя в дом, снова сел за руль. В этот поздний вечер Максим решил, что одиночество сводит его с ума, изменяет до неузнаваемости. Перемены, происходящие с ним, совершенно ему не нравились. Прежде он никогда не был таким несдержанным. Нужно было срочно что-то предпринять. И Смыслов поехал к Ирине. Он поставил машину на стоянку неподалеку от ее дома, будучи уверенным, что его примут, что ему будут рады. И не ошибся. Распахнувшаяся дверь и улыбка Ирины — одно из приятных воспоминаний недавнего прошлого, резко разграничившего то, что было до и то, что происходило в сказочном настоящем. И холод одиноких ночей сменился жаркими объятиями, ласками, которыми щедро одаривала его счастливая хозяйка его нового пристанища.

Для Максима все, что происходило с ним после развода с Милой, казалось сном. Просыпаться не хотелось, потому что только теперь он мог сравнить, какой была его жизнь и какой она стала теперь. Небо и земля, пустыня и вода, мороз и зной. Все в этих двух периодах было настолько различным, что оставалось удивляться: как он выжил в полном непонимании, игнорировании собственных желаний? Разве можно было столько лет любить безответно, не нуждаться в обычных мелочах, делающих нас счастливыми, защищенными? Мужчине тоже важно ощущать себя защищенным, конечно, не в смысле физической силы рядом, а духовной целостности, родстве душ. Жизнь преподнесла ему нежданный подарок. Это было наградой за долгие годы душевного одиночества, отчаянных попыток собрать воедино то, что изначально не могло быть одним целым. Рядом с Ириной он чувствовал себя настолько уверенно, что иногда ему не верилось, что столько лет он мог провести с другой женщиной. Где были его глаза? Он не позволял себе даже думать о ком-то, кроме Милы. Почему сердце не подсказало, что так близко женщина, которая хочет сделать его счастливым? Максим всегда знал, что его любовь и заботу принимают как должное. Кирилл — ребенок, здесь все нормально, но с Милой все зашло в тупик. Почему-то только через двадцать пять лет все его естество решило взбунтоваться и открыто признать, что так дальше жить нельзя. Зачем ему понадобилось молчать так непростительно долго? Ведь все могло сложиться иначе, и не только у него. Может быть, и Мила, наконец, осмотрелась бы по сторонам и нашла того, кто был нужен именно ей? Но даже сейчас Максиму было трудно понять, кто смог бы стать ей достойным супругом, таким, которого бы она любила, уважала, боялась потерять. Родился ли вообще такой мужчина? Максим часто задавался этим вопросом раньше, а теперь ответ был ему не нужен. Пусть сама разбирается со своей личной жизнью. Мила наверняка почувствовала облегчение, освободившись от необходимости поддерживать иллюзию давно не существующей семьи. Нет семьи, нет постоянного раздражителя в его лице. В ее взглядах, жестах было столько нескрываемого презрения, как он выжил, испепеляемый ими? Не желая ничего замечать, он не решал проблему, а просто упорно отворачивался от нее. Видит бог, он долго ждал перемен. Нет так нет. Смыслов был несказанно рад, что нашел в себе смелость начать все сначала. Наверное, за долгие душевные мытарства он все-таки обрел душевный покой, почувствовал себя защищенным и жил, стараясь не загадывать далеко вперед. Он знал, что счастье — миг. Он не может длиться долго, и обязательно найдется какая-нибудь мелочь или что-то грандиозно важное, способное все разрушить в считанные секунды. Вот был ты самым счастливым человеком и смотрел на всех с нескрываемой любовью, обожал весь мир, а через несколько мгновений все рушится, делая тебя самым несчастным, самым обездоленным и лишенным будущего. И глаза твои больше не горят, и руки опустились, и люди кажутся злыми и завистливыми. Ты увидишь в их взглядах радость. Им нравится наблюдать твои муки, они доставят им удовольствие и все только потому, что, глядя на тебя, они вздохнут с облегчением, что это происходит не с ними.

Максим отвернулся от Ирины. Она заерзала, что-то беззвучно произнося, и Смыслов поспешил закрыть глаза. А не то проснется, увидит, что он уже не спит, и побежит на кухню. Она такая легкая на подъем.

— Мне доставляет такую радость делать что-то для тебя, — признавалась Ирина. — Со мной такого никогда не было. Я испытываю радость, заботясь о тебе. Веришь?

Он верил, но, заглядывая в себя, точно знал, что ответное чувство не столь глубоко, не столь щедро. Максим никогда не произносил слов просто так, тем более слов любви. Он честно сказал, что пока не может сказать, что влюблен. Признался, что не смог до конца изгнать из сердца Милу, все, что было связано с их совместной жизнью.

— А я и не прошу тебя забывать, — тихо заметила Ирина. Она волновалась, стараясь скрыть это бесцельной суетой: одни и те же вещи она то складывала в шкаф, то снова доставала, рассматривала.

— Но ты наверняка ревнуешь меня к прошлому?

— Это никоим образом не отразится на моем отношении к тебе. Ревность — ужасный недостаток, с которым нужно бороться. Я буду вести беспощадную борьбу. Не бери в голову, если я вдруг скажу что-нибудь, что тебе не понравится.

— О чем?

— Не о чем, а о ком, — поправила Ирина.

— Ты о Миле?

— Да.

— Я сам могу наговорить о ней много нелицеприятного, но не собираюсь этого делать. И тебе не нужно, хорошо? Мы разошлись, и вряд ли слова смогут что-либо объяснить, изменить. Поэтому я не буду ни хвалить Милу, ни лить на нее грязь.

— Это благородно.

— Я не пытался получить комплимент. Я такой человек, понимаешь? А мне ведь газетчики досаждали. Ты себе не представляешь! На дачу заявились через пару дней после развода, чтобы я дал интервью. Раскрыл, так сказать, истинное лицо бездушной куклы. Они так ее назвали, — Смыслов усмехнулся. — Я послал их ко всем чертям. Охота копаться в чужом белье. Вот профессия, честное слово, не позавидуешь.

— А твоей позавидуешь?

— Не знаю. Работа как работа.

Именно Ирина посоветовала Максиму попробовать устроиться преподавателем в университет. Ему было нелегко общаться с сослуживцами, в глазах которых при встрече с ним мгновенно застывало выражение жалости. Его жалели. Еще бы — подойти к порогу серебряного юбилея и оказаться ни с чем. Как они могут делать выводы? Что они знают о его жизни? Да ничего. И не должны были, но перемыть его кости наверняка не откажутся. Максим не любил быть объектом пристального внимания. Оно допекало его, приводило в состояние нервозности, снижало работоспособность. Видимо, все это не укрылось от внимательного взгляда Ирины. Она не сразу решилась давать советы, но в какой-то момент поняла, что пора. Ирина чувствовала, что Максиму нужно менять все — и работу в том числе. Он слишком болезненно реагирует на изменившееся обращение сослуживцев к нему. Смыслов очень быстро согласился с Ириной. Почему он решил последовать ее совету? Может быть, потому, что раньше никому не было дела до него, до его проблем, внутреннего состояния. А Ирина улавливала малейшие изменения в настроении, деликатно направляя его действия в нужное русло. Она знала, что для него лучше. Интуиция влюбленной женщины помогала ей в этом. Максим доверился ей, будучи заранее уверенным в том, что эта женщина знает, что для него хорошо. Он доверился ей, как человеку, которому было до него дело. Ирине пришлось взвалить, на себя этот немалый груз его сложившихся комплексов и проблем, но, кажется, он не тяготил ее. Максим был ей благодарен. Она смогла за короткий промежуток времени стать его единственным доверенным лицом. Кирилла и Катю он в расчет не брал. Они — дети, а их действия и забота о родителях чаще всего определяются собственными нуждами. Редкий случай, когда отношения между детьми и родителями не строятся на основе помощи последних. И осуждать молодежь за это, пожалуй, не стоит. Разве родители помогают для того, чтобы постоянно слышать слова благодарности? Нет, чтобы продолжать чувствовать себя нужным, близким человеком существу, которое давно вышло из детского возраста. Они помогают детям, поддерживая ощущение своей значимости, порой осознанно обманывая себя. Максим знал, что Кирилл обязательно обратится к нему, когда деньги понадобятся, если, не дай бог, что-то случится. Он обязательно вспомнит о нем, когда нужен будет совет, когда на душе будет тяжело, когда с Катей поссорится, наконец. Но Максим со своей стороны не мог обратиться к сыну по тем же вопросам. Даже исключив материальную сторону, Смыслов-старший не вдруг решил, что не должен обременять сына и тем более невестку собственными проблемами. И от сознания того, что не к кому пойти, некому положить голову на плечо, некому сказать о наболевшем, становилось особенно тяжело. В этом смысле Ирина стала для Максима незаменимой. Он не хотел признаваться даже самому себе, что использует эту женщину так же, как и Мила в свое время использовала его самого. Правда, он не извергал на Ирину испепеляющие потоки разрушающего равнодушия. Он не показывал свое превосходство, в его отношении к Ирине не было и намека на иронию. Эта удивительная женщина вызывала у него искренний интерес, как все новое. Максим переживал этап перехода из серого, блеклого существования в тени к жизни в ярком свете любви.

— Ты не спишь? — он почувствовал нежное прикосновение ее губ к щеке, невольно улыбнулся.

— Доброе утро.

— Доброе, — Ирина обняла его, крепче прижимаясь, стараясь обвить его тело собой. Казалось, она хочет прикасаться к нему каждой клеточкой. — Мне снился такой чудесный сон.

— Расскажи.

— Нет, сны нельзя рассказывать.

— Почему? — Максим повернул голову, но увидел лишь макушку. Голова Ирины лежала у него на груди.

— Тихо!

— Что еще? — Максим прислушался.

— Сердце, — Ирина улыбнулась, целуя Максима в грудь. — Оно у тебя бьется так ровно, так спокойно, значит, все хорошо.

— Наверное, — Смыслов взял в ладони ее лицо. В который раз залюбовался ямочками, придававшими лицу выражение беззащитности, наивности.

— Что ты так смотришь?

— Просто так.

— Какой ты… Нет чтобы придумать что-то романтическое, душевное.

— Ты права. Я — сухарь, умеющий ловить кайф только от длиннющих математических формул. И мне никогда не дадут Нобелевской премии, будь я даже самым лучшим математиком.

— Видишь, и математики могли уводить чужих жен. Это ли не доказательство горячего сердца?

— Это доказательство безрассудства. И вообще это было так давно, но математика вечна!

— Да-а? — встрепенулась Ирина. — А я не на поминаю тебе какой-нибудь закон, от которого дух захватывает?

Они рассмеялись. Ирина не дала Максиму ответить, мягко прикрыв его рот ладонью. Он поцеловал ее и застыл в ожидании. Он был уверен, что Ирина захочет расслабиться в его объятиях, получить удовольствие от утреннего секса, который особенно возбуждал ее. Ирина любила заниматься этим при ярком свете, не испытывая никаких комплексов. Максим поначалу не мог ответить ей такой же раскованностью. Но Ирина медленно, день за днем вводила его в мир совершенно новых удовольствий. Он ощущал себя мальчишкой, попавшим в постель жрицы любви. Отметая всякие намеки на ревность, он все же не мог отмахнуться от вопроса: сколько счастливцев побывало в ее жарких объятиях? Максим не собирался показывать, что ее сексуальность порой пугает его. Она смело экспериментировала в постели, ненавязчиво увлекая его за собой, заставляя забыть о стыде, привычках. Она умела сделать так, что все вокруг переставало иметь значение. Мир словно отодвигался, оставляя их в небольшом, ограниченном пространстве, где властвовали только эмоции, страсти, наслаждение. Это было непередаваемое ощущение раздвоения личности, когда один человек пытается воспринимать то, что происходит, а другой — не в силах делать это, полностью отдаваясь во власть удовольствий.

Максим смотрел Ирине в глаза, мысленно повторяя, что таких глаз больше нет. В них и море, и небо, и вечность. Он может смотреть в них, не боясь утонуть, улететь, раствориться в бесконечности. Сейчас они смеялись, манили.

— Ты очень красивая, — тихо сказал Максим.

— Я знаю, — спокойно ответила Ирина и откинулась на спину. Она развела руки в стороны, запрокинула голову и, закрыв глаза, прошептала: — Я столько раз слышала это, но никогда мне не было так приятно. Правда, с каждым годом все меньше верится в то, что это правда.

— Не будем о годах, — Максима неприятно резанула фраза о тех, кто до него говорил Ирине комплименты. — Не жди, что я теперь скажу о том, как ты замечательно выглядишь.

— Почему?

— Не хочу снова стать одним из тех, кто повторял это до меня.

— Ты ревнуешь? — ее лицо снова оказалось над ним.

— Нет.

— Мы так не договаривались!

— А мы никак не договаривались, — усмехнулся Максим и закрыл глаза.

— Действительно, — Ирина вздохнула и, резко повернувшись, встала с постели. Максим в который раз залюбовался мягкими формами ее красивого тела. — Сейчас принесу кофе.

— Ириш?

— Что? — она повернулась, держа в руках бледно-розовый пеньюар. Она словно нарочно не спешила надевать его, дразня Максима своей обнаженностью.

— Ты обиделась?

— Что ты? — она улыбнулась, подарив ему свои милые ямочки. — Кто-то из актеров сказал, что обижаться — это удел горничных. Да и я в том возрасте, когда обижаться дурной тон.

— Постой, куда ты собралась?

— На кухню. Я собираюсь приготовить кофе по-венски.

Максим хотел сказать, что сам с удовольствием займется приготовлением завтрака, но Ирина со свойственной ей легкостью и быстротой выпорхнула из комнаты, одеваясь на ходу. В проеме двери мелькнул ее длинный прозрачный пеньюар, а еще через мгновение из кухни донеслось негромкое шипение закипающего чайника и музыка. Ирина всегда включала радио, находила подходящую настроению волну и возилась на кухне обязательно под музыку. На этот раз это был грудной голос Таисии Повалий: «Одолжила, одолжила…» Смыслов поднялся, заправил постель. Проведя ладонью по щеке, почувствовал под пальцами щетину и направился в ванную. Он не любил бриться, всегда подчеркивая, что это сущее наказание для мужчин. Правда, и со щетиной он ходить не любил. Рекламные плакаты с лицами молодых красавчиков, заросших щетиной, приводили его в недоумение.

«Если я явлюсь таким на работу, меня обязательно спросят, не заболел ли я, не случилось ли чего. А вот им можно — везет», — как-то сказал он Миле. Она никогда не комментировала услышанное. Но из каждой заграничной поездки обязательно привозила все новые кремы для бритья, лосьоны и средства для ухода за телом. Тем самым она давала понять, что ей нравятся мужчины с гладковыбритым, свежим лицом и хорошо пахнущим телом.

Задержавшись у зеркала, Максим поворачивал голову то вправо, то влево. Он разглядывал себя, словно видел впервые. Ему показалось, что морщины стали не такими глубокими, глаза приобрели задорный блеск, губы готовы растянуться в улыбке. И все потому, что ему так хорошо, легко и свободно в этой маленькой, но уютной однокомнатной квартире, где даже его сумке не сразу нашлось место, настолько его было мало. Но это не имело никакого значения, потому что ни он, ни Ирина не замечали бытовых мелочей. Их не стало, все теперь было важным и в то же время не имело значения. Не было возраста, не было проблем, планов, страхов. Они переставали ориентироваться во времени и пространстве, полностью отдаваясь накатывающей волне желания. Это было необыкновенное состояние, когда единственное чего не хватает — полета. Были бы крылья, взмахнуть ими, взлететь и почувствовать, как со всех сторон подхватывают тебя воздушные потоки, обтекают послушное, потерявшее вес тело.

— Макс, — Ирина постучала. — С тобой все в порядке?

Не слыша шума льющейся воды и вообще каких-либо звуков, Ирина настороженно посматривала на дверь ванной комнаты. Потом не выдержала. Она осторожно подкралась и приложила ухо к блестящей от лака дверной поверхности. Тишина, никаких намеков на присутствие живого человека. И тогда сердце Ирины сжалось от страха. Она закрыла глаза и представила Максима, неподвижно лежащего на холодном кафеле. В этом возрасте сердце часто подводит мужчин.

— Дура, о чем ты думаешь! Нельзя притягивать плохое, — прошептала Ирина, отгоняя навязчивое, видение. Она взялась за дверную ручку, но в последний момент решила не врываться без стука.

— Макс, отзовись!