Помоги проекту - поделись книгой:
…Вечером у нас в посольстве – традиционный прием по случаю годовщины Советской армии. Поразила откровенность иранских гостей – ожесточенно критиковали внутренние события в Иране, раньше этого не было. Собеседники говорят о сильной оппозиции со стороны части духовенства, которое опирается на недовольство различных слоев иранского общества. Здесь и протест против проникновения иностранцев в Иран, отсюда разгром американских и английских банков; возмущение ростом дороговизны и бешеным обогащением немногих. Во внешних делах – это протест против влезания Ирана в арабские и африканские дела на стороне реакционных режимов. Это движение не столько против шаха лично и монархии, сколько за повышение роли духовенства в политической жизни страны и против некоторых аспектов политики шаха и ее побочных явлений. Так говорят наши иранские собеседники.
Они отмечают существенное преимущество высшего духовенства: оно не избирается и поэтому пользуется в массах авторитетом, который легко используется, если нужно, для мобилизации масс. Например, газета «Этелаат» поместила на 18-й странице небольшую заметку, не понравившуюся духовенству. Через два часа после выхода газеты у редакции собралась толпа человек в триста, ее еле успокоили, но представители толпы (так быстро и умело сорганизованной) заявили работникам редакции: если еще раз будет помещена подобная заметка, редакция «Этелаат» будет сожжена! Поэтому газеты боятся помещать что-либо такое, что может не понравиться духовенству.
Шах это учитывает, поэтому по его указке пропагандистский аппарат, в том числе небезызвестный Джафариян, вовсю раздувает кампанию по обвинению «коммунистов» и «иностранных агентов». Иранцы возмущаются: мы не дети, зачем нас обманывать, но… ничего поделать не могут.
Однако нелепые намеки на какую-то причастность Советского Союза к начавшимся волнениям начинают сказываться на отношении иранцев к нам в самых разных вопросах. Вновь удлинились задержки в выдаче виз советским людям, направляющимся в Иран, резко сократилось число иранцев, принимающих приглашения на приемы, в печати мутный поток клеветы. Иранские власти начали задерживать решение практических вопросов. Даже Ховейда стал уклоняться от встреч и контактов.
Все-таки из самых разнообразных контактов и наблюдений все более вырисовывается картина обострения многоплановых противоречий в иранском обществе. Эти противоречия: бедные – богатые, богатые – сверхбогатые, деревня – город, духовенство – шах с его секуляризацией, национальные интересы – и «выламывание рук» американцами. Как-то с разных сторон все более становится уязвимым для критики монархический режим, во всяком случае, олицетворяющий его сейчас шах – Мохаммед Реза Пахлеви.
Решил встретиться с шахом: какие у него мысли насчет происходящих в стране событий? Принял он меня, как всегда быстро, в Ниаваранском дворце. Поговорили сначала о международных делах, в частности о военном конфликте между Сомали и Эфиопией, в который шаха так сильно подталкивали американцы, на стороне, конечно, Сомали. Но Советский Союз дружен с Эфиопией, и это сдерживало шаха.
В подходящий момент прямо спросил шаха о событиях в Тебризе: в чем их причина? Шах отнес их целиком к действию, как он назвал, «обскурантистских сил». По его словам, волнения начали духовные деятели, к ним присоединились другие. «Я не боюсь тегеранского базара, – сказал шах, – будущего у этих бунтовщиков нет».
Уж очень уверенно и быстро он все это говорил, поэтому я переспросил шаха: в чем все-таки истоки волнений, их подлинные, глубокие причины?
Он пожал плечами, фыркнул, развел немного в сторону руками, сказал:
– Откровенно говоря, точно я этого не знаю.
Мне такой прямой ответ понравился, и поэтому я не удержался и спросил, почему же тогда вокруг волнений раздуваются утверждения о причастности к ним «иностранных агентов», «коммунистов», даже имеются намеки на Советский Союз, как это делает, например, Джафариян.
Шах как-то криво улыбнулся, промямлил, что, вот «ему докладывают», «ему говорят», но он не уверен.
– А что касается Джафарияна, то он ведь ренегат, – с презрением сказал шах.
– Да, – отпарировал я, – но деньги платите ему вы.
Шах поспешил перевести разговор на другую тему. Уходя от него, я, конечно, думал, действительно ли он не знает подлинных причин волнений или не хочет открывать свои мысли. Уже одно то хорошо, что не решается говорить советскому послу о причастности к волнениям Советского Союза. Однако кто-то ему фальшивую информацию подбрасывает.
Итак, в марте 1978 г. «год змеи» менялся на «год коня». Интересно, подумал я тогда, куда мы доскачем на этом коне.
Пока ясно примерно следующее: выступления в Куме и Табризе – не случайное явление, а порождение глубоких причин. Возникновение движения солидарности в различных районах страны – явление политическое, те, кто солидаризируется с оппозиционными выступлениями, бросают открытый вызов режиму. Значит, они не боятся. Почему? Почувствовали свою силу или с отчаяния? Если почувствовала оппозиция свою силу, значит, не так уж сильна власть. Следовательно, на чем же держится власть, кто и насколько прочно ее поддерживает?
Ясно – в стране в результате бурного развития в короткие сроки возникло и накопилось много социальных противоречий. Духовенство – одна из важных социальных прослоек иранского общества – уже давно чувствовало себя ущемленным в правах, более того, с дальнейшим развитием Ирана его участь выглядела еще более мрачной – ведь дальнейшее развитие по избранному пути неизбежно еще более отодвигало религию на задний план.
Но у религиозных деятелей есть и преимущество перед другими, также недовольными шахским режимом, группировками. Оно меньше подвержено опасности репрессий – шах побоится зайти слишком далеко в физическом подавлении религиозной оппозиции, он может взорвать сам свою страну.
К выступлениям духовенства, возможно случайным, которые, однако, рано или поздно неизбежно должны были произойти, присоединились и другие недовольные. Например, мелкие лавочники. Отсюда – погромы банков как олицетворение их зависимости от крупного капитала. Присоединилась молодежь различного толка, всегда горячая и весьма чувствительная к репрессиям и подавлению свобод. Появились, пользуясь обстановкой, на сцене и левацкие группировки. Поэтому возникли погромы магазинов, поджоги. Где-то в глубине, хорошо укрытые, действуют и организованные отряды. Другие оппозиционные режиму группы из числа национальной буржуазии пока себя не проявляют. Пытаются, видимо, определить, удобный ли момент, каково соотношение сил сторон. Пока же оппозиционная часть разнородна, идейно и организационно не объединена. Все-таки шах, наверно, догадывается об истинных причинах волнений, но взяться за их устранение не хочет. Или не может. Или боится. Пока-то ведь требования сводятся лишь к соблюдению конституции 1906 г. А может быть, шах думает: пойди на одну уступку – потребуют следующую, которая может быть более для него опасной. Или он, шах, уверен в своей силе, в том, что удастся погасить начинающийся пожар обычными средствами – полицией, войсками и силами безопасности?
В начале апреля посетил председателя сената Шарифа-Имами. Это известный, кажущийся уравновешенным в суждениях, уверенным в себе государственный деятель. Даже, как мне казалось, с известной долей независимости в суждениях и поведении от шаха, хотя он всегда занимал высокие посты при шахском режиме. К тому же его семья имеет тесные связи с религиозным миром.
Суждения Шарифа-Имами весьма определенны: волнения организованы и подстрекаются частью религиозных деятелей, однако их действия бесперспективны, скоро все это окончится – в стране снова будет спокойствие. Левые и коммунисты тут ни при чем.
Председатель меджлиса Риази не менее откровенен: волнения спровоцированы «ахундами» (так называют в целом всех священнослужителей), в результате развития общества они лишились достатка в доходах. Они подбивают темные массы – отсюда такие уродливые явления, как погромы. Обвинения о причастности левых и коммунистов – чепуха, выдумки.
Что же эти деятели – не до конца искренни или сами еще не сознают полноты картины событий?
В эти же дни правительство и партия «Растахиз» решили представить дело таким образом, будто бы оппозиционному движению нанесен сокрушительный удар. Они провели большой митинг в Табризе. Выступил Амузгар – премьер-министр и генеральный секретарь партии. В речи опять намеки на действия «иностранных сил» и горячее подчеркивание «неотделимости» религии от Ирана и от монархии. Это явная попытка подладиться к недовольному духовенству и пока списывать все, что было, на «иностранцев».
Заокеанские «друзья» шаха в это время, видимо, также старались внушить шаху мысль о действиях против него из-за границы, подчеркивали важность значения Ирана для «свободного мира», превозносили, конечно, шаха. Послы ряда арабских стран с тревогой говорили мне о настойчивой линии шаха на то, чтобы стать господствующей державой в районе Персидского залива и вообще на Среднем Востоке. Против кого вооружается шах? Против СССР? Тогда это глупо. Шах слишком увлекается своими необычными внутренними прожектами, желанием играть выдающуюся роль и во внешних делах. Но его ведь используют. И вряд ли в интересах Ирана. И вряд ли в интересах его самого.
И действительно, на проходившей в Лондоне сессии совета министров иностранных дел СЕНТО англичане и американцы этак покровительственно похлопывали по плечу Иран, министр иностранных дел Ирана Халатбари отвечал им в тон. Американцы в эти дни, казалось бы ни с того ни с сего, сделали заявление о своей готовности в случае нападения на Иран Советского Союза (!) послать немедленно 100 тыс. своих пехотинцев и т. д.
Эта кампания была связана, конечно, и с внутренними событиями в Иране. Шаху как бы говорили: не бойся, будь тверд – мы с тобой, а заодно и стремились покрепче привязать Иран к своим военно-политическим планам, направленным против Советского Союза.
Даже многие иранцы сконфузились. Помню, что газета «Пейгаме Эмруз» прямо писала: надо запретить американским «ястребам» отравлять атмосферу отношений с Советским Союзом. Другие газеты перепечатывали резкие комментарии московского радио на этот счет.
27 апреля 1978 года в Кабуле произошла революция. Говорят, у шаха даже случился сердечный приступ, когда он узнал об этом. Официальной реакции долго не было, поэтому на этот раз не было и неофициальной – газеты боялись высказывать свою точку зрения. После признания нового афганского правительства американцами, англичанами, пакистанцами иранцы начали официально «комментировать» в том плане, что нравится или не нравится новое афганское правительство – с соседями надо жить. Но неофициально повсюду высказывалась озабоченность о влиянии событий в Афганистане на внутриполитическое положение в Иране.
И действительно, афганская революция воодушевила внутреннее оппозиционное шаху движение, вновь начались сильные волнения в самых различных городах.
В эти дни состоялся примечательный разговор с Ховейдой. Как будут складываться отношения Ирана с Афганистаном? Это будет зависеть от нового афганского руководства. О Дауде в Иране не жалеют, говорил Ховейда, трудностей у нового афганского руководства много и главное – как преодолеть феодальную отсталость и племенную рознь. И еще – как отнесутся к религии. Все это сложно.
Коснулись внутренних событий в Иране. Ховейда винил во всем реакционное духовенство и… правительство, которое поступает сверхглупо, обвиняя во всем «иностранные подрывные элементы». Ведь все знают, что это неправда, смеются над правительством. Вообще это не правительство политиков, а каких-то узко видящих технократов. Оно не может вести диалог ни с духовенством, ни с молодежью. Поскольку часть духовенства склоняется к диалогу, он, Ховейда, ведет сейчас с ними переговоры. В глубине событий, говорил Ховейда, я вижу руки ЦРУ – американцы, образно говоря, хотят «держать шаха на коротком поводке», чтобы был более послушен. В то же время ему усиленно внушается мысль американцами о всемирной кампании против шаха, организуемой «коммунистами», т. е. Советским Союзом.
В середине мая опять возникли угрозы серьезных беспорядков в Тегеране, были стянуты войска.
Шах в эти дни провел длительную беседу с иранскими журналистами, ранее он больше предпочитал давать интервью иностранцам. Он ушел от ответа на прямой вопрос о событиях последних дней и их причинах. Зато он много говорил о «великой цивилизации», к которой движется Иран, об опасности потери им независимости и превращения его в «Иранистан», намекал на причастность к волнениям тудеистов, т. е. тех, кого он называет «коммунистами», и либеральной буржуазии. Конечно, признавал шах, есть упущения, отдельные, несущественные, он готов наказывать виновных в этом лиц. Вновь восхвалял «Растахиз». Выставлял себя приверженцем религии, даже сказал, что «тот, кто захочет воспользоваться религией как оружием, будет человеком, пошедшим против религии, против закона шариата». Значит, религия, по его мнению, может только поддерживать монархию, против выступать не может.
Никого эта пресс-беседа не удовлетворила.
В начале июня я решил съездить в Табриз – повидать наших специалистов, ознакомиться с обстановкой. У нас в Табризе есть и владения – территория и помещения бывшего консульства. Сейчас консульство по настоянию иранцев закрыто – опасаются, видимо, чего-то иранцы. Зато демонстративно существовало консульство США. Зачем?
Табриз – главный город иранского Азербайджана. Азербайджанцы, конечно, хотят побольше узнать о жизни в советском Азербайджане – ведь нация одна и та же, условия жизни разительно отличные друг от друга. Когда-то, в прошлом веке, в Табризе жил наследник шаха и здесь же размещалась русская миссия, главой которой был А.С. Грибоедов. В 1829 году отсюда он направился в свою последнюю поездку в Тегеран, оттуда в Россию вернулось его бездыханное тело, вернее говоря, то, что осталось от Грибоедова.
На территории нашего консульства, где сейчас только смотритель, временно проживают советские специалисты, работающие на электрификации участка железной дороги от Джульфы Иранской до Табриза, кажется все таким же, как было во времена Грибоедова: глинобитные стены, ограждающие территорию, весело журчащие арыки, дом саманной постройки с толстющими стенами. В горных селениях неподалеку от Табриза, куда мы поехали посмотреть, как люди живут прямо в скалах, кажется, что встречаешь мужчин и женщин тех времен.
Нас принял генерал-губернатор Шефакат. Он назначен недавно – после февральских событий. Бывший военный, из приближенных шаха, сам азербайджанец. Конечно, разговор коснулся волнений. Шефакат прямо говорит: недовольных в стране много, это и крупные землевладельцы, которых лишили земли, и часть духовенства, претендующая на слишком большие права. Эти недовольные уловили в свои сети молодежь, которая всегда весьма восприимчива к любым требованиям лучшего, более справедливого, о чем говорят духовные деятели. Молодежь не знает, каким был Иран лет двадцать тому назад, она не видит, что улучшилось в стране, она справедливо говорит о том, что сейчас плохо в стране. И, главное, она не может отличить «фальшивых» религиозных деятелей (к ним Шефакат причислял тех, кто жаждет власти) от настоящих, т. е. тех, кто занимается сугубо религиозными делами. Бороться с рвущимися к власти духовными деятелями трудно – ведь в Иране среди темного народа исключительно силен авторитет всякого, кто в чалме…
В Табризе тревожная обстановка: на улицах солдаты, на перекрестках танки, заграждения, лавки закрыты, ставни опущены. Город как бы притаился.
Через пару дней посетил шаха. Помимо международных вопросов речь пошла, конечно, и о внутреннем положении Ирана. Шах на этот раз был несколько возбужден, говорил, что не понимает, почему в Европе левые круги поддерживают Хомейни.
– Кто такой Хомейни? – восклицал он, и сам отвечал: – Это неграмотный мулла, который тянет к феодализму, к господству религии!
Далее он делал связку в том смысле, что, дескать, все левое движение в мире каким-то образом связано с Советским Союзом – идейно или еще как… Дальше ниточку он не протягивал, но перешел к «завещанию Петра Великого», в котором якобы предначертана была необходимость движения России «к теплым морям».
Пришлось вновь разбивать надуманные и фальшивые утверждения шаха, к тому же он был уже чем-то взвинчен.
– Я делаю народу столько хорошего, – говорил шах, – а все недовольны. Духовенство я могу понять: оно жаждет возврата к старому, хотя и знает, что я этого не допущу. Почему же другие его поддерживают? Что вы думаете об этом, вы ведь недавно были в Табризе?
Пришлось опять ответить шаху, что, видимо, все дело в том, что народившиеся в результате ускоренного развития общества влиятельные силы требуют реального участия в политической жизни, т. е. требуют часть власти.
Шах нетерпеливо возразил: иранской буржуазии нет дела до политики, она лишь копит деньги и переводит их за границу. Трудящиеся же каждый день живут лучше, а для выражения политических настроений есть партия «Растахиз».
Тяжелое впечатление произвел этот ответ шаха, беседу продолжать не хотелось: то ли действительно он не видит, что происходит в стране, то ли лукавит? Пересилив себя, все-таки ответил прежним вопросом: можно ли объединить людей с различной идеологией в одну политическую партию?
Шах согласился – нет, нельзя, но сразу же начал уверять, что иранцы вообще народ недисциплинированный, партий не любит, у них нет чувства коллективизма и т. д. Он будет улучшать, реорганизовывать «Растахиз», но к многопартийной системе возврата нет.
Ехал домой и все больше приходил к убеждению, что с таким подходом к обстановке в стране шаху не найти правильного решения.
Последовавшие затем встречи с видными представителями делового мира Ирана еще больше убедили нас в том, что в стране происходят сильные социальные процессы, пробуждаются к политической активности не только трудящиеся, но и либеральная буржуазия – все больше дает о себе знать «Национальный фронт», началось движение адвокатов, из «Растахиза» демонстративно выходят многие деятели, все более открыто ведется критика политических порядков в стране. Раньше этого в таких масштабах не было.
Поразило, что во всех этих беседах ни один собеседник, как это обычно было в прошлом, хорошо о шахе не говорил. Как-то за короткий период выветрился этот дух почитания или чуть ли не обожествления монарха. Сложилось даже впечатление: уйдет шах – и никто плакать не будет. Не упускает ли шах шанс вовремя самому уйти со сцены?
Перед отъездом в отпуск в конце июня посетил Ховейду, он пригласил совместно пообедать. Был он необычно мрачный, торопливо, как всегда, кушал, запивал легким красным вином. Поразила необычная откровенность и… отсутствие восхваления шаха. Раньше, как мне казалось, Ховейда был убежден в необходимости наличия монархии в Иране, часто говорил, явно преувеличенно, но в какой-то степени искренне, о личных достоинствах шаха. Сейчас что-то в нем явно сломалось.
– Не знаю, что будет здесь, в Иране, через четыре-пять лет. Ясно, что нынешний режим изменится. Но каким он будет?
Задавал сам вопросы и не находил на них ответов. Ховейда, думаю, был, конечно, отлично информирован о размахе оппозиционного движения. К середине лета в нем принимали уже участие не только духовенство и лавочники, но и организованные отряды трудящихся в крупных промышленных центрах, студенты и другая учащаяся молодежь, либеральная буржуазия, зашевелилось кое-где крестьянство. Даже в армии отмечались случаи колебаний интеллигентной ее части – офицерства.
Можно сказать, что лето 1978 г. было периодом революционизирования различных слоев иранского общества. И Ховейда не мог не чувствовать этого. Поразило его заявление о неизбежности изменения режима в Иране. Такое вряд ли когда можно было бы услышать от министра двора его императорского величества.
Впереди было лето, которое показало правоту предчувствий, только они сбылись намного ранее. И произошло все не так, как предполагали многие.
Перед решающим часом
Лето 1978 года в Иране было, как обычно, жарким. Но в политическом смысле оно казалось прямо-таки раскаленным.
Каждый день приносил сообщения о волнениях в разных концах страны. Что-то внутри страны бурлило, пока глухо, но гулко отдаваясь в разных ее концах. Общая температура явно повышалась. Забастовки охватывали все большее число предприятий, требования были различные, но в основном экономические: повышение заработной платы, улучшение условий труда.
Администрация в большинстве случаев быстро шла навстречу «бунтовщикам», пыталась уладить дело подачками. Зарплата росла неимоверно, к тому же обязательное требование забастовщиков сводилось к оплате тех дней, когда проводилась забастовка. Часто через некоторое время после прекращения работы ввиду удовлетворения требований забастовка вспыхивала вновь на том же предприятии или учреждении уже с новыми требованиями о дальнейшем повышении зарплаты. Иногда даже казалось, что идет какая-то игра на измор работодателей, уже очень легко давались в этой обстановке победы забастовщикам.
Летом произошел сильный пожар в кинотеатре на юге страны, в промышленном центре – Абадане. Заживо сгорели десятки людей. Как эхо от взрыва прокатилась весть по стране, уже взвинченной не только изнуряющей жарой, но и накалом забастовочных страстей, дискуссиями, постепенным ожесточением в отношениях между различными социальными группами.
Оппозиция обвинила САВАК в умышленном поджоге. Власти обвиняли религиозных фанатиков.
Правительство Амузгара выглядело явно слабым, во всяком случае, не способным вести хотя бы какой-то диалог с оппозицией, в том числе с религиозными деятелями.
В печати все чаще стало появляться имя Хомейни. Опальный аятолла находился в соседнем Ираке, хорошо знал обстановку в Иране, усилил свои антишахские проповеди и призывы, которые пересылались в Иран часто с помощью кассет с магнитной записью. Имя Хомейни тогда еще не очень хорошо было известно широким массам, а многими и забыто. Органы печати при шахе, конечно, делали все, чтобы имя Хомейни не упоминалось. На имя был наложен запрет.
7 сентября, часам к четырем вечера, я прилетел в Тегеран из Москвы после отпуска. В открытые двери аэрофлотовского Ил-62 ворвался жаркий воздух со знакомым характерным запахом чего-то ароматного, смешанного с запахом нагретой глины, асфальта, бетона аэропорта, обильно политого керосином и маслами. Радостно встретивший советник Островенко сразу же сообщил: в городе мощные демонстрации, надо побыстрее успеть в посольство, может быть, придется ехать окружным путем. Но пока вроде бы все тихо.
Оформив документы, мы на посольской машине тронулись к городу. Выехали на шоссе, ведущее к Шахъяду, но сразу же вынуждены были остановиться – затор. Прямо в город ехать невозможно. Впереди за башней Шахъяда к площади спускается длинная улица Рузвельта. Она хорошо видна с нашего места. Там движется, как поток, что-то темное, отсюда неслышное. Что – не видно, это далеко; струится нагретый воздух, искажая перспективу. На самой площади полно полиции, она в основном в грузовиках.
Решаем: надо побыстрее свернуть влево, объехать Шахъяд и окольными, окраинными дорогами с севера проехать к посольству, минуя центр города. Пока мы пытались маневрировать на нашей неуклюжей машине, подавая ее то взад, то вперед, пока не высунулись передними колесами на пятачок вроде бы свободного пространства на разделительной полосе, оказалось – поздно.
Нам видна теперь вся площадь. На ее круглой, обтекающей башню дороге показались мотоциклисты. Нет, это не были одиночки, так часто гоняющие по тегеранским улицам, а то и по тротуарам, и не группы мотоциклистов. Это были
За мотоциклистами показались колонны демонстрантов по 10–12 человек в ряд, в подавляющем большинстве молодежь – юноши и девушки вместе. Плакаты, лозунги, на бумаге и фанерном листе с одной палкой, растянутые на белом полотне, которые несут за две палки. Бросилось в глаза умелое и продуманное изготовление плакатов и лозунгов, вплоть до дырок в полотнищах против ветра. Содержание: «за свободу», «долой правительство», «свободу политическим заключенным» и портреты, портреты… портреты одного и того же лица – белая, седая брода, нахмуренные мощные брови, сверлящий взгляд, черная чалма.
– Кто это? – спрашивает один иранец у другого.
Оба также попали в пробку, остановились, вышли из машины, стоят, смотрят на невиданное зрелище, опершись локтями на дверцы автомобиля.
– Наверно, Хомейни, – отвечает другой.
А вот уже и сильно увеличенные фотопортреты Хомейни, увитые живыми цветами.
Это, конечно, открытый вызов властям. Как они будут реагировать? Полицейские и солдаты в грузовиках нервно перебирают руками винтовки, автоматы, косятся по сторонам.
Надо как-то выбираться из этой пробки. Решаем подать назад. Но внезапно сзади – гул мотоциклов: молодые ребята на фыркающих, трещащих машинах, подпрыгивая по газонам, переходным дорожкам, так сказать, с тыла присоединяются к колоннам на площади. Мы оказываемся как бы в центре демонстрантов. Их можно хорошо разглядеть. Это – молодежь с исключительно серьезными лицами людей, сознательно выполняющих свой долг. Даже с какой-то печатью торжественной озабоченности. Таких лиц у иранцев я ранее, откровенно говоря, не видел.
Демонстранты машут в такт руками, выкрикивая лозунги, какие – не слышно, адресуясь как бы к солдатам и полицейским – ведь они здесь, на этой площади, представляют собой власть и в конечном счете шаха. Что думают обо всем этом другие иранцы, те, которые в военной и полицейской форме? По виду они вроде бы безучастны. А демонстрация все более бурная, зрелище захватывающее, но… мы все вовлекаемся в нее помимо нашей воли. Кое-где видно, что офицеры вступают в перебранку с демонстрантами. На нас уже бросают косые недружелюбные взгляды. Надо все-таки выбираться из этой гудящей толпы.
Обнаруживаем, что так уже сумели поступить водители автомашин, стоявших сзади нас. Сейчас в тылу вроде бы пусто. Пользуемся случаем, даем задний ход по газонам и левой стороне дороги. Бурлящий Шахъяд, где уже все сильнее накаляются страсти, быстро удаляется. Проехали дорогой, ведущей на Кередж, к северной автостраде, огибающей Тегеран, а оттуда спустились на юг, к посольству. По пути грузовики с солдатами, в боевой форме, с автоматическими винтовками ждут указаний, посматривают на юг.
Ночь на 8 сентября оказалась тревожной. В продолжение массовых демонстраций, в одну из которых – крупнейшую – мы случайно попали, как с корабля на бал, произошли вооруженные стычки – солдаты открыли огонь, начались разгромы кинотеатров, банков, возникли пожары. Все это в южной, бедной части города, где базар и много мечетей. Мы расположены недалеко от этого района. Гулкие выстрелы – то одиночные, то вроде бы беспорядочная пальба – были слышны всю ночь.
Пятница, 8 сентября, оказалась впоследствии исторической, кровавой. Она вошла в историю Ирана, как 9 января 1905 года в России, – массовым расстрелом безоружной демонстрации. Только не зимой на снегу перед царским дворцом в Петербурге, а жарким днем позднего лета, на асфальте площади Жале на юге Тегерана. Район был оцеплен войсками. Залпы, слышные и у нас, разрывали воздух. Были убиты тысячи людей. Но кто их тогда считал? Это был акт зверского устрашения со стороны армейского командования.
Вслед за этим было объявлено о введении военного положения, установлен комендантский час с 9 вечера до 5 часов утра в Тегеране и 11 городах.
Итак, власть отдана военным. Что это – признак силы или слабости шаха? Скорее, второе. Это его последний шанс. Это уже не политические средства, чтобы справиться с оппозицией, это применение кулака в политическом и государственном центре монархии, в самом Тегеране.
«Либерализация» политической жизни, о которой так много разглагольствовал шах, просуществовала недолго.
По наклонной плоскости
На следующий день после расстрела на площади Жале в меджлисе – буря в стакане воды. Почтенные депутаты дружно критикуют все правительства: предыдущие, до него, все другие. В печати сообщения об арестах по обвинению в коррупции и подстрекательстве к беспорядкам. Ну а премьер-министр в меджлисе обвиняет опять во всем… «коммунистов». Боятся, значит, правители раскрыть правду о причинах волнений, даже забывают, что их утверждения о действиях «коммунистов» противоречат совсем недавним их же утверждениям, что коммунистического движения в Иране нет.
Кладбище Бехеште-Захра постепенно становится одним из видных мест революционных событий в Иране. Оно расположено на громадной, обнесенной кирпичным забором территории в 15 км к югу от Тегерана по дороге в город Рей (это также один из религиозных центров, там, кстати говоря, гробница отца последнего шаха – Мохаммеда Резы).
Бехеште-Захра – это громадный комплекс для захоронения с множеством распланированных дорожек, расходящихся лучами от центральной площади. Могилы у мусульман, как известно, простые – камень на голой, ровной земле. Хоронят по мусульманским обычаям быстро, как правило, до рассвета следующего дня. В самом обряде похорон много торопливости, шума, хаоса, горя, даже массовой экзальтации. Смерть – один из этапов вечного существования мусульманина, лишь момент перехода в мир иной и лучший. Если человек на земле заслужил, на том свете жизнь его будет райская. Поэтому не следует удивляться обычаю, когда по случаю смерти человека, который считается достойным, выражают родственникам не только соболезнование в связи с уходом умершего из мира сего, но и поздравления (!) с переходом в мир святых (становится «шахидом»).
Самые массовые захоронения проходили на кладбище Бехеште-Захра хотя бы потому, что оно самое большое. А затем там стали проводиться не только поминки – недельные и через сорок дней, – но и политические митинги.
Через неделю после расстрела на площади Жале на кладбище состоялись поминки, а фактически политическая демонстрация, в которой приняло участие 25–30 тысяч человек. Это было невероятное, невиданное доселе число народа – преддверие тех больших митингов на Бехеште-Захра, в которых позднее принимали участие миллион и более человек! Власти не посмели тронуть участников этих траурных демонстраций, и это было одним из показателей того, что шахский режим в растерянности от размаха движений.
…Новый министр иностранных дел Афшар Касемлю, сменивший на этом посту Халатбари, принадлежит к кругам богачей. Женат на дочери известного миллионера Никпура. Братья жены – сенатор и глава известного банка «Сепах», связанного с шахским двором. Неудивительно, что живет Афшар Касемлю почти во дворце-особняке с колоннами, высоким холлом, гостиной с картинами и каминами, конечно же, на севере Тегерана – там, где прохладней и воздух чище.
Министр пригласил советского посла к себе домой – так, поговорить, порассуждать вслух, расположить к себе, познакомиться с послом, с которым так часто встречался шах.
– Каковы причины волнений? – переспрашивает он. И отвечает: – Уже ясно выявлено расследованием: волнения организованы коммунистами.
Это говорится с полной серьезностью.
Я спрашиваю: а чем все-таки это доказывается?
Оказывается, все очень просто, аргумент «неопровержимый»: никто, дескать, в Иране не умеет хорошо организовывать демонстрации, некому это делать. Никто не умеет. Ну и, конечно, уж сплошной лепет о каких-то найденных «коммунистических инструкциях».
Становится как-то смешно от этих «объяснений».
По-иному смотрят крупные деловые люди, они знают – причины глубинные: сильное недовольство различных слоев иранского общества, в том числе и самих крупных предпринимателей, им тоже не хватает политической власти…
…Вечером в саду одного из домой на склоне Эльбурса – прием, который устроил крупнейший иранский бизнесмен. Видны мигающие внизу огоньки жемчужного огненного ковра – Тегерана. Если глянуть назад – совсем рядом высятся пики хребта. Прохладно, тихо, только говор гостей да звяканье льда в стаканах.
Из бесед становится ясным: иранские крупные промышленники, в отличие от правительства (которое они не ставят и в грош), весьма обеспокоены и принимают свои меры.
Поделиться книгой: