Помоги проекту - поделись книгой:
У нас здесь есть собственная прирученная партизанка – девочка-горничная, которая приходит каждый день в 8.00 и работает до 17.00. У нее никогда прежде не было столько продуктов, которые она получает на нашей кухне.
14 февраля 1942 г
Сегодня пришел приказ об эвакуации гражданского населения – на неопределенное время. Наверное, кому-то наверху пришла в голову светлая мысль, что если гражданское население останется здесь, то мы сожрем все продовольствие в округе.
Ну, такой приказ действует уже давно, но местные жители всегда возвращаются, и мы спокойно позволяем им это. Ведь они топят для нас дома, приносят воду, стирают для нас, даже приносят молоко от двух коров. Ну и, в конце концов, среди двухсот тридцати мужчин всегда есть несколько таких, кто не может жить без женского тела, даже если речь идет о русской женской плоти. Поэтому через некоторое время мы снова сажаем всех их себе на шею.
Теперь приказ отдал герр генерал лично. Но мы не так уж много можем сделать, чтобы избавиться от них. Но на этот раз приказ был сформулирован так: командир батальона позволил при каждой роте иметь по три семьи, которые будут использоваться на работах, и каждому из членов таких семей будет выдано соответствующее разрешение за подписью командира роты. Три семьи? Это не так много, если иметь в виду потребности роты. Однако мы сами составим эти семьи! В одну такую семью входят девять членов, мужчин и женщин. На каждого из членов этой семьи есть разрешающий документ, и все они носят фамилию Иванов. Следующие девять проходят под фамилией Барановы, третьи стали Васильевыми.
23 февраля 1942 г
Уже давно в роту пришло письмо от неизвестной девушки, которая просит предоставить информацию о ее погибшем женихе. Никто не хочет отвечать на это письмо, потому что сейчас здесь уже не осталось ни одного солдата, который был в роте в момент, когда погиб этот человек. Так это письмо и переходит от одного к другому, пока однажды не попадает ко мне. И я написал этой девушке следующие слова:
«Дорогая Митци Трунка!
После того как это письмо некоторое время искало адресата, данное письмо к неизвестному солдату полевой почты № 13694 попало в руки ко мне. Никто из нас не осмелился ответить на него. И я не могу никого в этом винить, так как никого из боевых товарищей, которые были рядом с Вашим женихом, когда он встретил свою геройскую смерть, уже нет рядом с нами. Ваш жених погиб 4 августа в великом сражении за Умань, когда рота атаковала населенный пункт Терновка. Он лежит, похороненный вместе со своими товарищами, погибшими там же, в бою в Тишковке, в 50 км к северо-востоку от Умани. Выстрелом в грудь его вырвали из наших рядов в самом расцвете сил. Смерть была мгновенной, и он не почувствовал боли.
Поверьте мне, фрейлейн Трунка, я очень хорошо понимаю, как Вам не хватает Вашего возлюбленного, павшего мужчины. Но Вы – немецкая девушка, а потому Вас, как и каждого из нас, находящихся на фронте, не может не волновать исход борьбы, которую ведет не на жизнь, а на смерть наш народ. Позже, когда наступит мир и у Вас будет своя семья, Вы будете с безмерной благодарностью вспоминать о тех жертвах, которых потребовала эта грандиозная битва и потребует еще. Это они, и только они помогают спасти нас и наших детей от жизни в деградации и стыде, страданиях и отчаянии.
Я знаю, что проще говорить о жертвах, которые понесли родственники павших, чем самому нести на себе это бремя. Но я думаю, что любой из нас поступил бы на месте павших так же. И каждый из нас уверен, что посеянное зерно должно однажды принести свои всходы.
Точно так же, как мы здесь гордимся своим участием в великой борьбе, так и Вы, фрейлейн Трунка, должны быть горды тем, что понесли в этой борьбе такую тяжелую жертву. Это не было и не будет напрасным! И за Вашего Мартина тоже обязательно отомстят! Выживание нашего великого Отечества, нашего стойкого и непобедимого народа, победа над нашими заклятыми врагами отчасти послужит платой за его смерть.
Вспоминая о наших павших товарищах, оставшихся позади, я буду вспоминать и о Вас, фрейлейн Трунка. Шлю Вам свой привет и выражаю искреннюю симпатию.
Хайль Гитлер!
26 февраля 1942 г
После морозного дня снова пошел снег и поднялся ветер. Все дороги сразу же замело, улицы стали непроходимы. Хочется надеяться на то, что это последняя агония зимы. Наконец-то мы получили из штаба батальона подтверждение, что нас перебросят отсюда в апреле. Предполагается, что мы вернемся в Германию или Румынию на отдых, а оттуда отправимся в Турцию.[102] Однако не важно куда, лишь бы это было подальше от России. А может быть, мы снова окажемся дома? Это было бы лучше всего.
Вчера к нам пришли трое дезертиров, скрывавшихся в здании фермы неподалеку. Моральный дух у противника очень низок. Большинство из солдат хотели бы дезертировать, но за ними стоит комиссар.[103]
Их кормят плохо и с большими перебоями, зато хорошо снабжают боеприпасами. Большинство из них прибыло из колоний для нарушителей закона и имеют сроки от десяти и более лет, которые им предстоит отбыть.[104] Они плохо обучены и вооружены. Забавный расклад. Но все это не имеет значения, лишь бы они вели себя тихо.
Что бы им ни говорили комиссары, они почти полностью верят в это – в то, что мы находимся на пороге катастрофы, что мы голодаем, что, если они пойдут в атаку, мы побежим от них как зайцы, что мы расстреливаем всех пленных, что у русских двадцать шесть батарей в Лещинках (!), что на подходе русский танковый батальон и т. д. Как же они глупы! Если бы они могли только представить себе, что их ждет через несколько недель!
Сегодня мы получили новое орудие со стволом из картона. Не смейся, он действительно из картона. И он действительно стреляет на дистанцию до 2 км. Пулями служат пропагандистские листовки – более ста штук. На расстоянии 2 км примерно в полутора метрах над землей они разбрасываются над поверхностью. Разве это не великолепно?
Важным фактором в этой войне, возникшим таким образом на горизонте, является пропаганда. И в этом отношении мы тоже бьем русских, мы фактически здесь идем на огромных дистанциях впереди них. В конце концов, у нас есть Геббельс!
Почта снова работает, по крайней мере иногда. Конечно, мы всегда недовольны ею и всегда мечтаем, чтобы она работала получше.
16 марта 1942 г
В ночь с 12-го на 13-е началась метель, которая длилась до этого утра. Мы никогда прежде не видели ничего подобного. Ничего не видно перед собой за десять шагов. Если тебе приходится идти от одной избы к другой, тебе для этого приходится выдержать целое сражение [с природой]. Домики занесло снегом прямо до соломенных крыш.
В нашей дыре было так холодно, что мы стояли вокруг плиты, закутавшись в меха – меховые шапки и муфты для ушей, перчатки, два или три одеяла. И все равно было так холодно, что невозможно выдержать. Ветер задувал сквозь щели и углы, и было очень мрачно. Такова настоящая русская зима. Если она продлится еще несколько недель, это очень испортит нам дело. А сегодня все снова нормализовалось. Должны подойти тылы и даже столь долгожданная почта, а в Щиграх тыловые подразделения получат почту уже завтра, а с ней и всякие лакомые вещи (шнапс, сигареты и т. п.). Как им это удается?
17 марта 1942 г
Новость, прозвучавшая в 22.00, стала для нас громадным сюрпризом. Фюрер наградил нашего командира Рыцарским крестом. Никто не ожидал этого, потому что он только что получил Германский крест в золоте. Он и сам не ждал этого. Все мы были ужасно рады. А телефонные звонки с поздравлениями не прекращались. В 24.00 мы снова слушали новости: «…обер-лейтенант Ханс Хеннинг Эйхерт награжден Рыцарским крестом Железного креста…» Вполне естественно, что квартирмейстер достал бутылку из «своих самых последних запасов». Мы должны были отпраздновать это. Теперь будем ждать дубовых листьев к этому кресту…
Март 1942 г
Разве выигрывает тот, кто больше всего лжет?
Мы уже испытали на себе ложь польского правительства. Своими собственными ушами, оказавшись в плену, мы слышали, как оно пыталось убедить своих солдат в том, что немцы сдаются целыми полками, что мы дезертируем сразу целыми дивизиями. И мы видели, как поляки, прослушав новости, от радости распевали свой национальный гимн. Это происходило между 22 и 25 сентября, когда польской армии уже не существовало, когда все их войска были уничтожены в их собственном логове или были взяты в плен.[105] А они были убеждены, что победят немцев и уже скоро маршем войдут в Берлин. Но они не победили!
Мы слышали ежедневные новости во Франции на немецком языке – это было запрещено, но мы постоянно ловили парижское радио, потому что уже находились во Франции, а наша аппаратура была слишком слабой, чтобы ловить сигнал немецких радиостанций. Каждый вечер мы слышали слова: «Немцы! Прекратите бесполезную, ненужную борьбу. Ваши дети падают ниц под смертоносным огнем наших пулеметов, как колосья пшеницы под взмахами серпа. Горы трупов громоздятся перед нашими укреплениями. Французская земля пропиталась кровью твоих мертвецов, Германия!» Каждый день в одно и то же время – те же самые однообразные слова.
Капитулировала Голландия, потом Бельгия. Произошли события у Дюнкерка: мы прорвались на Амьенском плацдарме и гнали противника перед собой. А радио Парижа продолжало лгать. Даже в ту ночь, когда немецкие войска вошли в столицу Франции, – та же ложь. А Франция не победила.
Когда наши дивизии смелым броском прорвались в районе западнее Кюстендила, а через три дня вышли к Ушкубу (Скопье) и к границе с Албанией, тем самым отрезав сербскую Южную армию,[106] сербы продолжали гнать миру свою ложь через эфир: они сильны, как никогда, немецкие армии повсеместно отброшены назад, потери немцев достигли сотен тысяч, трофеи в вооружении и боеприпасах невозможно пересчитать… и… и… и сербы не победили.
Потом мы стояли у реки Альякмон, у Стена-Портас, в разгар самого ожесточенного сражения за Грецию. И греки бросили против нас на самой сложной местности английские, австралийские и новозеландские войска. И они продержались против нас всего несколько дней, а потом лгали, что немецкое наступление остановлено. Греческая Македонская армия[107] сдалась («немецкие войска разбиты на всех фронтах»), над горой Олимп водрузили знамя Германии («фронт теперь стабилизировался»), мы вышли к горе Олимп («немцев отбросили назад»). А они все еще продолжали лгать, когда мы прорвались через Стена-Портас и непрерывно преследовали врага в череде бесконечных схваток от Ларисы до Фарсала. А они не победили.
И вот теперь мы уже почти год находимся в России и слышим самый худший вариант лжи. Я не говорю, что это связано с большевистской системой: уже было доказано противоположное, и весь цивилизованный мир убедился в том, что коммунизм является не более чем огромным узаконенным надувательством, одной громадной постыдной ложью. Я вовсе не хочу говорить о лжи, которая касается нашей борьбы за достойный мир. Я приведу лишь отдельные случаи из огромных томов, в которые, пожалуй, не сможет поместиться вся ложь русских.
Они конечно же говорят, что мы дезертируем тысячами, что в лагерях для военнопленных не хватает места для того, чтобы разместить там все бывшие немецкие дивизии; что мы бежим из Третьего рейха и готовы разносить прелести советского рая по всему миру. И это самая безобидная ложь. Но когда их радио и пресса вопят на весь мир, выражая протест и недовольство нашим обращением с русскими военнопленными и гражданским населением, когда они лгут о зверских убийствах и издевательствах, это становится уже более интересным. Потому что мы в состоянии привести сотни случаев, когда дело обстоит с точностью до наоборот. И лучшим нашим доказательством является то, что сами пленные и население той части территории, что мы оккупировали, которые никогда в жизни не жили так хорошо,[108] которые никогда не слышали о подобных случаях обращения, как приведенные выше, существование которых после 22 июня 1941 г. развернулось на 180 градусов. Эти мужчины и женщины, военнопленные и нет, видят наши «зверства» собственными глазами вот уже в течение нескольких месяцев. Они являются свидетелями образцового поведения немецкого вермахта, они являются лучшими пропагандистами немецкого образа жизни в России. Но Сталин продолжает лгать…
Должен ли я повторить, что ни один немецкий солдат даже пальцем не прикоснулся к русской женщине?[109]
Но Сталин лжет об изнасилованиях…
Человек, который был солдатом на фронте, в первую очередь здесь, на Востоке, знает, как редко мы употребляем алкоголь. А когда он нам достается, то обычно в чае или кофе. Наши солдаты очень бережно относятся к таким вещам. Но они лгут русским солдатам, что мы, немецкие Михели, напиваемся каждую субботу, к ночи находимся в бессознательном состоянии и, следовательно, не можем оказать на следующее утро никакого сопротивления. Пленные часто рассказывают нам об этом. Но Сталин лжет о наших субботних пьянках…
С нами приходили воевать многие генералы. И у них ничего не получилось. Ворошилов, Буденный, Тимошенко. А потом пришла осень, распутица, голод, резкие перемены, бесконечные русские равнины, проблемы со снабжением. А потом пришел самый великий из них генерал: зима. А с ним началось русское наступление.[110] Предполагалось, что мы побежим, как испуганные зайцы, оставляя за собой оружие и технику, обмундирование и обмороженных в огромных снежных сугробах, оставляя один город за другим, а русские рванут за нами в наступление бешеным темпом. И вот прошли месяцы, а мы здесь, все еще в 70 км восточнее Курска, как раз там, где мы были 26 декабря 1941 г. Но Сталин все лжет и лжет…[111]
Все они лгут. В Польше, на Западе, на Балканском полуострове. И ни один из них не победил – ни поляки, ни голландцы, ни бельгийцы, ни французы, ни сербы с греками. И русские тоже не победят![112]
23 марта 1942 г
Наконец-то у нас будут отпуска! Как надолго, когда и т. д., нам объявят сегодня. Мы можем отправить трех человек. Я один из них, потому что у меня остался еще тот отпуск на Рождество, как говорит мой командир. Ура! Может быть, я буду дома на Пасху! Это было бы лучшим пасхальным подарком!
27 марта 1942 г. после двухдневной задержки (что это была бы за армия без такого!) это наконец произошло: я отправился в отпуск.
Разве меня волновали пятичасовой путь от города Щигры до Курска в открытом грузовике и моя собственная температура 39 градусов? Все мои мысли были дома. Все провожали меня с наилучшими пожеланиями и были за меня рады. У некоторых, конечно, было тяжело на сердце: ведь, естественно, каждому хотелось поехать домой…
Я и сам часто ныл и жаловался и, как любой солдат, посылал кучу проклятий, что тоже позволительно. Но обычно я люблю повторять выражение «типично для армии». Но в этой поездке домой обеззараживание от вшей в Пшемысле (Перемышле) и все остальное было прекрасно организовано. Мы были ужасно впечатлены. Все, практически все было великолепно подготовлено и так же чудесно выполнено.
Неудивительно, что мы пребывали в прекраснейшем настроении, может быть, только чувствовали себя более спокойно, чем обычно. Это ведь настоящее событие, когда через 14 месяцев тебе предстоит встреча с твоей любимой и детьми. Это похоже на сон. Я рисовал в своем воображении первый момент нашей встречи, первый вечер в моей маленькой квартире, детей… а в Лунденбурге, все еще не могу поверить, что через два часа я буду стоять перед табличкой на двери с моим именем. Как я позвоню в звонок? Коротко и неохотно? Или долго и взволнованно? Заключу ли я сразу же в объятия свою жену и детей в порыве безудержной радости или остановлюсь в дверях, не в силах вымолвить ни слова? Я не знаю. Я продолжаю смотреть на часы и считать километры, которые приближают меня к моей цели.
Как прекрасна немецкая земля. Какие здесь чистые дома, поля и дороги, совершенно другие люди, и в одежде, и по характеру, и в дарованиях. Каждый должен просто гордиться тем, что он немец.
Медленно появляются радиовышки в Бизамберге, вот уже можно увидеть Леопольдсберг и Каленберг. Мы переезжаем Дунай. Из окон домов, из автомобилей на улицах, из огромных заводских окон, где толпятся люди, – нас отовсюду приветствуют, выкрикивают, машут руками. Я не успел даже толком понять, что прибыл в родной город, как поезд выкатился к вокзалу Нордвестбанхоф. Должен признаться, что по моей щеке невольно покатилась слеза радости, что в горле будто застыл ком, который никак не удавалось сдержать. Дом… Вена… Не могу поверить в это.
Мы все быстро направились к выходу. Каждый хочет выбраться отсюда как можно скорее. Послышалось несколько громких приветствий, а потом… потом меня вытолкали на улицу… Медленно и неуверенно я осмотрелся вокруг… Пратерштерн… здесь все так ново, движение транспорта, мощеные улицы, высокие здания, люди, женщины. Опьянев от счастья, я окунаюсь в городские улицы, через окна городского транспорта они проносятся мимо, я провожаю их взглядом. Пассажиры с любопытством смотрят на меня: они что, понимают, что я прибыл из России, с Восточного фронта? Хотя конечно: на мне же все еще русская меховая шапка, мой трофей. Скорее долой ее, а вместо нее – мой полевой головной убор.
В такой атмосфере нереальности происходящего я перешел через небольшую рыночную площадь у моего дома. Сейчас рынок открыт. Может быть, моя жена сейчас дома? А что я буду делать, если ее нет? У меня нет ключа. Потом я гоню подальше такие мысли.
Шаги за моей спиной переходят в бег. Я невольно оглядываюсь и… заключаю в объятия жену…
О, этот чудесный, волшебный отпуск. Двадцать один день блаженства. Каждый день – праздник. Описать это невозможно. Семейный круг, не омраченный никакими проблемами, часами игры с детьми, разговоры с женой, взаимные рассказы, истории, все это «мы снова вместе»… все это было так чудесно.
После всех бедствий и лишений, после невзгод и страданий, после месяцев, прожитых вне всяких благ цивилизации, – три недели дома. Не нужно больше спать в норах, нет вшей, тревог, вражеских атак. Это был не просто отпуск – лучше не могло быть даже на небесах, я уверен: мягкая белая постель, пижама, водопровод. А когда становится темно, ты просто нажимаешь маленькую кнопку, и сразу появляется яркий струящийся свет. Всегда есть бумага, радио и… мир. Да, есть еще тысячи мелочей, без которых невозможно жить, но которых мы лишились после 22 июня.
И вот я стою с кучей посылок для моих товарищей, для командира роты, на вокзале Нордбанхоф, у поезда, который снова повезет меня на восток. Быстрый поцелуй и твердое пожатие руки – вот и все на прощание. Но этим пожатием были сказаны больше тысячи слов, в которых были прошлое, настоящее и будущее… в них была Германия!
Поезд медленно выкатился с вокзала, проехал мимо матерей, жен, невест, отцов, братьев – всех тех многих, кто стоял, провожая медленно уходящий состав, утирая слезы со щек. Сколько из них сейчас испытывали странное предчувствие, что многие из тех, кто уезжает сейчас в поезде, навсегда останутся где-то далеко?… Может быть, и те, кто им дорог, тоже.
Моя жена оставалась храброй до конца. Поезд катился по мосту через Дунай, а мысленно я уже находился там, на фронте, со своими товарищами.
29 апреля 1942 г
Примерно в полдень я вернулся из отпуска назад, о чем доложил в роте.
20 мая 1942 г
Вот уже несколько дней, как здесь стоит тропическая жара. Все мы разделись до плавок.
3 июня 1942 г
Сегодня прибыл командир нового подразделения. Ночью нас сменит на позициях пехота, а завтра утром мы покинем эти места. Мы провели в Семеновке пять месяцев, пережили множество нападений противника, отпраздновали свои маленькие победы. Мы выдержали ее, нашу первую зиму в России. Будет ли еще одна? Эти избы и укрытия, эти окопы на это время стали нашим домом.
Никто из нас никогда не забудет эту дыру. Несмотря на все трудности, мы чувствовали себя здесь хорошо – это было наше место. А теперь мы должны покинуть его и испытываем удивительно сложные чувства.
19 июня 1942 г
Вот уже несколько дней среди нас царит настоящее оживление. Мы пребывали в состоянии беспокойного ожидания, так как с понедельника должны были выдвинуться в точку рандеву подразделений для дальнейшего сосредоточения. Но похоже, в наши планы внесла свои коррективы погода. Вот уже некоторое время непрерывно идет дождь. И нетрудно представить, как сейчас выглядят дороги – одно сплошное море грязи. Поэтому, прежде чем мы снова будем в деле, непременно пройдет некоторое время. Как сказали, наше подразделение будет первым, которое продолжит выдвижение на новое место.
22 июня 1942 г
Пройдет всего лишь несколько дней, и мы снова пойдем в бой. То, что движется сейчас по дороге, само по себе выглядит фантастически – колонна за колонной, артиллерия, пехота, новая техника (может быть, это минометы – постановщики дымовых завес?), тыловые подразделения – все это без перерывов и интервалов. По всем дорогам и тропинкам.
23 июня 1942 г
Мы наполнены гордостью, благодарностью и волнением. Ведь мы вновь будем первыми, кто бросится в битву с Советами. Наконец-то мы снова в своей стихии, мы будем непрерывно атаковать и преследовать врага. Поэтому теперь уже мы возьмем инициативу в свои руки, господин Сталин. И ни вы, ни ваши бестии не смогут нас остановить. Ближайшие же дни покажут это.
Если только погода будет к нам благосклонна.
27 июня 1942 г
Если до 18.00 не поступит приказ, опровергающий это, наступление начнется сегодня ночью. Залпы огня наших тяжелых орудий предположительно в 2.15 послужат сигналом на форсирование реки Тим. Плавсредства уже лежат на замаскированных позициях; саперы должны доставить их к берегу реки. Все мы, разумеется, должны броситься к реке с удвоенной скоростью, а нашей первой целью является Нижнее Долгое. Вторым рубежом будет Грачевка, а третьим – высоты южнее.
Стоит теплая лунная ночь. Солдаты впереди двигаются тихо, как кошки, а ребята из расчета 88-мм flak так же молча толкают свое орудие на позицию. Иногда кто-то из унтер-офицеров выкрикивает ругательство в адрес своих подчиненных, когда кто-то из них слишком беззаботно зажигает сигарету, но в остальном стоит почти мертвая тишина.
Справа от нас находятся два здания из красного камня. Они расположены на реке Тим, отдельно друг от друга, и совершенно не вписываются в местный сельский пейзаж – когда-то в них размещались школы. Между кустами здесь и там проглядывает узкая мерцающая полоса. Это Тим! Конец 1941-го, начало 1942 года!! Сколько крови пролилось вдоль этих берегов в последние полгода! Как часто они меняли хозяев? Однако вскоре хозяева сменятся навсегда, и ни один выстрел русского солдата эти берега больше не услышат.
Воскресенье, 28 июня 1942 г
В 2.15 прозвучал первый выстрел артиллерии, и в то же самое мгновение, пока этот снаряд летел к русским укреплениям, тяжелые орудия организовали такую лавину огня, какой никогда прежде не видели в нашем батальоне. Орудия всех видов и калибров, бесчисленные батареи выплевывали смертоносный груз на русский берег. Лай 88-мм зениток, перестук 20-мм автоматических зенитных пушек, рев тяжелых минометов, гром артиллерийских снарядов – все смешалось в общей какофонии скорого огня. В перерывах завывали бомбы нашего нового оружия, реактивных минометов (что-то вроде нашей наземной «Штуки» – Stuka zu Fuss).[113]
Среди этого рева в лихорадочной спешке через Тим устремились наши солдаты на своих маленьких плотах. Мы атакуем на широком фронте. Через Тим одновременно устремились многие и многие дивизии. Сотни тысяч солдат теперь, после зимнего перерыва, снова могут идти вперед, на восток; мы так рады этому.
Я все еще нахожусь на этой стороне реки. Организую движение взводов, чтобы они могли переправиться быстро, в назначенное им время. Когда места на надувных лодках занимает последний взвод, я тоже бросаюсь к воде и занимаю место на одной из таких надувных лодок,[114] уже переполненной. Но прежде чем я успел понять, что произошло, я уже оказался на другой стороне.
Роты все еще лежали на закрытых позициях. Мы собрали всех, а потом начали выдвигаться на Нижнее Долгое, село в полутора километрах отсюда. Захват этого населенного пункта был первой целью нашего наступления. Земля оказалась окутана плотным туманом (дымовой завесой), так как многие минометы и артиллерийские орудия использовались для постановки дымовых завес. В 5–6 м от себя ты уже ничего не способен разглядеть.
Все вокруг нас все еще было наполнено раздирающим уши ужасающим грохотом, выстрел за выстрелом. Реактивные минометы с воем выплевывали одну реактивную мину за другой. Стоит непрекращающийся ад. А пока мы падали, шли вперед под артиллерийским и минометным вражеским огнем, прорывались чудесным образом (или благодаря моему чутью?) через советские минные поля и приземлялись посреди русских придорожных канав, прикрытых рядами кустов.
Было не так легко понять, куда двигаться дальше, так как дымовая завеса не позволяла определиться с направлением. За нами бегут солдаты другой роты – они сместились правее. Пехотинцы устремились вперед через наш центр – им следовало быть где-то на левом фланге. А в самом начале и мы сами чересчур сместились вправо. Но сейчас, во время атаки, все займут назначенные им места.
Заняв очередной ров, чтобы укрыться от вражеского огня, мы обнаружили семьдесят или восемьдесят большевиков, которых предстояло прикончить, выбить вон или захватить в плен. Завязалась рукопашная, и лишь немногим из советских солдат удалось выйти из нее живыми. Но и у нас тоже появились потери. Был тяжело ранен лучший и самый добросовестный из всех парней, что мне довелось повстречать за всю войну, наш санитар ефрейтор Хандлер. Были выбиты еще несколько человек, пользовавшиеся всеобщей любовью. В соседней роте пал неубиваемый лейтенант Несер, тоже прекрасный человек. А теперь он лежит у реки Тим…
Мы вышли к нашей первой цели, Нижнему Долгому, точнее, к тому месту, где оно стояло несколько часов назад. Огнем наших реактивных минометов несколько деревянных избушек были превращены в груды головешек. От всего лежали лишь жалкие остатки – несколько прочных деревянных балок и немного домашней утвари. Испуганное гражданское население выползало из подвалов со страхом в глазах. Плачущие дети, дрожащие от ужаса взрослые, апатичные старики – вот что такое сейчас было Нижнее Долгое. Боже правый, как мы благодарны тебе за то, что эта война не идет на немецкой земле.
Теперь перед нами следующая цель – Грачевка. Сначала мы должны выйти к ее юго-восточной окраине. Мы снова атакуем широкой, огрызающейся огнем цепью, зачищаем местность, а затем вынуждены использовать все наши силы, чтобы выкурить нескольких оставшихся солдат противника, которые бились до конца в своих укрытиях. Но мы быстро идем вперед. Вперед, мимо советских солдат, разгромленных и уходящих в тыл, мимо мертвых, мимо окопов и блиндажей, мимо позиций вражеских орудий, которые они бросили в попытке спасти свои шкуры… мы даже не смотрим в их сторону: вперед, вперед – таков всеобщий настрой.
Через низины и долины, через холмы и высоты, где наш авангард подавляет очаги сопротивления, а потом в быстром темпе мы рвемся через клочок земли, простреливаемый огнем противника, и выходим к своей следующей цели.
Теперь – до третьего рубежа, к высотам южнее Успенского. Оттуда всего несколько метров до железной дороги Курск – Воронеж и несколько километров до Мармыжи, арены тех ужасных боев во второй половине декабря 1941 г. Как они выглядят теперь?
Мы рвемся вперед, километр за километром. Советские войска, похоже, отошли, и в результате нашего броска на юго-восток мы оказываемся позади советских эшелонов. Стоит удушающая жара, и все мы потные, грязные, уставшие и постепенно накапливающие чувство голода (это тоже произойдет чуть позднее)… Но мы идем вперед и вперед. Я начал вспоминать первые дни войны в Польше – они были похожи. Снова несколько полей высокой пшеницы, как я ненавижу их, через которые нам нужно пройти. И что любопытно (я что, совсем дурак?), я продолжаю наставлять своих солдат, напоминая им о минах, здесь, в 10 км за Тимом.
Наступает полдень. И день продолжается. Вперед, вперед… Как и всему в жизни, придет конец и этому маршу. Пройдя 17 км, в 14.30 мы наконец вышли к высотам южнее Успенского. Не успел я обсудить то, что следует теперь делать – командир роты и батальонный адъютант сейчас находятся на левом фланге, – как это произошло.
Неожиданно рядом со мной раздался взрыв. Никакого воя снаряда, ни свиста, лишь глухой кашляющий звук минометной мины. Мелькнуло ли что-то в воздухе или просто сработал инстинкт?
За долю секунды я распластался на животе. Как раз вовремя, так как сразу же раздался следующий взрыв. Голова внутри разорвалась, и думаю, что барабанные перепонки в ушах взорвались. Что со мной произошло? Я ощупал свой череп – все в порядке. Прекрасно. Грудь – ничего. Руки – тоже ничего. Я смог пошевелить верхней частью туловища. Ноги – брюки на коленях разорваны в лохмотья. Из левой ноги течет кровь. Я ранен.
После трех лет на фронте, после четырех кампаний я попал под мину.
Я был готов зарыдать от злости. Сейчас, когда мы наконец снова идем вперед, когда можем пробивать себе путь на восток, почему-то должно было произойти нечто подобное. Тщательно, втайне надеясь, что со мной не случилось ничего серьезного, я осматриваю левую ногу. Из колена течет кровь. Значит, здесь осколок.
Я поднял ногу вверх, но осколок не вышел, он сидит внутри. Ох-ох! Санитар из пехотного подразделения, который отстал от своих и которого я захватил с нами, чтобы потом через наш батальон отправить обратно к своим, перевязал меня. Неожиданно мне показалось, что со мной произошло худшее: я потеряю эту ногу! Нет, нет! А затем: она будет негнущейся, как доска. Страшно.
Вскоре подошел лейтенант Шемм. Он очень взволнован. Кто займет мое место? Я предложил своего старого товарища Майера-второго. Согласен. Я попросил его подойти, чтобы объяснить ему все.
– Итак, Майер. Ежедневный рапорт выглядит следующим образом… здесь мой блокнот с листами, над которыми работает каждый.
– Эй, Прюллер, обер-фельдфебель Хейндль тоже ранен, вы можете отправиться с ним.
– Да-да, одну минуту. А теперь смотри сюда, здесь секретные сведения… боеприпасы… довольствие…
– Прюллер, ну давайте же… Вы едете?
– Машины, которые будут в твоем распоряжении… бензин… Теперь еще одно: тебе нужно послать в лес разведывательную группу и…
– Проклятье, Прюллер, оторвите свою задницу от этого…
– Подождите секунду, ради бога… теперь – не забудь вести записи в этих личных делах… и… и…
Мне нужно было сказать так много.
Лейтенант Шемм желает ободрить меня. Он говорит, что осколок удалят в пункте первой медицинской помощи и я смогу остаться в роте. Но я знаю, что означает осколок в колене. Вот для нас уже готов «Штайр», туда загружают еще двух раненых – Хейндля и старшего солдата Тёпля из 4-го взвода. С помощью санитара мне удается сделать несколько шагов, и вот я тоже внутри.
Поделиться книгой: