Помоги проекту - поделись книгой:
Воскресенье, 14 декабря 1941 г
В 5.00 мы получили сообщение по радио: «Отпуска откладываются. Соответствующий приказ последует». Снова типичные шутки наших «шишек»! Мы всего лишь случайно услышали об отпуске для двоих, и у командования заняло несколько дней то, чтобы сообщить нам об этом. Но как только речь пошла об отмене, им хватило и нескольких часов, чтобы известить нас об этом. Ну почему я не уехал вчера вечером!
Среда, 17 декабря 1941 г
В 4.00 прозвучал сигнал тревоги. Русские при поддержке артиллерии перешли в наступление севернее от железной дороги. Я с моим взводом в резерве; собрал своих людей на самом опасном участке и стал ждать указаний. Стоило мне оказаться на ротном КП, чтобы прояснить обстановку, как нам сообщили, что русские идут прямо на нас. Я увидел, как они мелькают справа от развалин перед нашим КП. Постепенно огневая мощь одного из взводов 2-й роты, оставленного здесь, ослабевала; почти все пулеметы были выбиты!
Не дожидаясь приказа, я разместил взвод между строениями, рассредоточив солдат с карабинами. В это время вражеская артиллерия прекратила огонь, потому что русские были уже совсем рядом. Все еще было темно хоть выколи глаз, поэтому нет никакого смысла стрелять, потому что цели невозможно как следует разглядеть. После недолгих раздумий в моей голове созрел план: один из пулеметов должен вести непрерывный огонь по залегшим перед нами русским, стрелять короткими очередями, чтобы не дать им подняться в атаку. Второй MG и солдаты с винтовками в это время займут позиции, я выстрелю вверх белой ракетой, и все мы тут же прицельно ударим по врагу всей мощью нашего оружия.
Сам я стою перед зданием, чтобы следить за всем происходящим. Потому отдаю приказ: «Быть готовыми! Когда увидите свет ракеты, стреляйте так быстро, как только сможете, прицеливайтесь как можно ниже. Цельтесь, ребята! После белой ракеты – огонь!»
На девять секунд стало светло как днем, и можно было увидеть всю местность перед нами. Русские подошли на дистанцию 100 м. Но мои парни уже стреляли как бешеные, чтобы использовать каждое мгновение света. Потом снова стало темно. Несколькими пулеметными очередями я продолжаю прижимать русских к земле, потом снова выкрикнул команду.
Трое русских, прячась среди деревьев для своей защиты, подобрались к домам; мы прикончили их ручными гранатами. В свете множества ракет «Вери» стало ясно видно, как некоторые из русских уже бросились обратно в тыл, но многие все еще находились перед нами. Мы все молились, чтобы поскорее рассвело: свет ракет слишком недолог.
Как только появились первые робкие лучи настоящего света, я отправил пулемет с его расчетом вперед, ближе к развалинам, чтобы он мог отработать во фланг большевикам. Постепенно стало светло, и теперь противник лежал перед нами, ясно различимый на серебряной снежной поверхности. Как только мы видели, что кто-то из русских пытается удрать, он тут же получал свое.
При дневном свете обнаружилось еще одно: перед нами и между зданиями без всякого прикрытия лежал и стоял взвод. И ничто не могло заставить их искать укрытия в ущерб хорошей видимости. Многие стояли так, чтобы удобнее было вести огонь из их карабинов, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули. Один занял позицию для стрельбы в проеме окна, другой устроился с винтовкой с оптическим прицелом на крыше, кто-то присел на колено перед стулом, которым пользовался для упора при стрельбе, пулеметчики оборудовали позиции на углах зданий и маленьких домиков. Все стреляли и стреляли с одной мыслью: русские не должны прорваться, иначе – конец. Парни демонстрировали примеры истиной храбрости.
В 8.00 я вспомнил о практике, которая так хорошо зарекомендовала себя в прошлом. Я приказал прекратить огонь и, убедившись, что с нашей стороны не стреляет ни один ствол, крикнул русским во всю силу своих легких: «Руки вверх!» – «Поднять руки! Сдавайтесь!» И одна за другой вверх потянулись руки. Когда они образовали целый лес, я направился в сторону русских со своими подчиненными, вооруженными карабинами, приказав, однако, пулеметчикам смотреть в оба и сразу же стрелять, если со стороны противника раздастся хотя бы один выстрел.
Пленных согнали в одно из зданий, но их было не так много, как мы ожидали. Когда мы вернулись, чтобы узнать причину, то поняли: многие из них погибли на месте. Все были убиты выстрелами в голову. Мои солдаты хорошо стреляют, им достаточно лишь указать куда. Тела некоторых все еще тлели после попадания в них ракет «Вери». Мы начали считать: пятьдесят пленных и сто пятьдесят трупов только перед моим взводом. Грандиозный успех!
Во второй половине дня на расстояние менее 4 км от города подошел железнодорожный состав с танками противника, которые полчаса вели по нас огонь с места, прежде чем снова тронуться в путь и исчезнуть. Его было хорошо видно с позиций 1-го взвода. Я просто не понимаю, чем занимается наша авиация, почему они ничего не делают. Русские постоянно подтягивают резервы; они разгружаются прямо перед нашим носом, их саперы ремонтируют разрушенные мосты вдоль железной дороги, они атакуют нас целыми толпами, и, возможно, не только здесь. И мы ничего не можем с ними поделать. Если так пойдет и дальше, они задавят нас одним только своим численным превосходством.[94]
Пятница, 19 декабря 1941 г
Нашим людям капут. Приходится это сказать. И знаешь почему: один час на улице, один час в избушке, дозоры, караульная служба, прослушка, наблюдение, пулеметные позиции – одно за другим. Неудивительно, что некоторые ломаются. Такое происходит с 28 ноября, с момента нашего выхода из Беседино. Если только представить себе, что это значит: неделя за неделей, когда час сна чередуется с часом службы!
Воскресенье, 21 декабря 1941 г
В 4.00 я привел в Красную Поляну несколько машин из тех, что были брошены. Не могу точно сказать, как я там оказался, я мог бы точно так же оказаться в лапах у русских, как это едва не случилось с колонной артиллерии, которая собиралась отступить и которую я мог бы остановить, когда они проезжали в сторону железнодорожной станции Мармыжи.
Снег шел уже несколько дней, и дороги совсем не было видно. Кроме того, прошлой ночью стоял такой туман, что ничего не было видно за пять метров от тебя. Осветительные ракеты совсем не помогали, потому что давали лишь слабый бледно-молочный свет.
Я вел машину очень медленно, чувствуя себя очень одиноко. Не было даже видно ни заминированного леса, ни селения Расховец. Я просто старался выехать к железной дороге, поэтому резко свернул налево, на запад. И, переехав через реку Тим, увидел, что все верно. Пересчитав машины, я увидел, что их пять. Из сорока!
Измотанные и побитые, мы искали дом, где могли бы остановиться. Для нашего взвода мы нашли два маленьких домика. В том, что достался нам, умирал от голода какой-то старик. Я оставил машины на дороге, установив на них указатели, чтобы остальные знали, где мы. Утром одна за другой к нам подходили другие наши машины, пока к полудню не собрались все.
Понедельник, 22 декабря 1941 г
Должен ли я рассказывать тебе, как мы ждали этого дня? Когда наконец мы сможем сбежать из этой тюрьмы и найти дома, где достаточно места, где можно протопить печи, чтобы согреться. Мы проклинали эту войну – да, эту войну – всеми проклятьями, которые только способен придумать изобретательный солдатский мозг. И во всех этих ругательствах и проклятьях, в этом холоде, в товариществе (возникающем в подобные ночи) в великую песнь о немецком солдате была вписана новая славная страница.[95]
В каждом моменте, каждом жесте, в которых вновь было продемонстрировано нерушимое германское воинское братство, – лишь доля секунды, за которую каждый мог убедиться, что с такими солдатами нас просто невозможно победить.
Одно лишь слово, прорвавшееся сквозь рассвет, отразившееся через холод декабрьской ночи, заставило этих чудесных солдат пробудиться, очнуться из поз, в которых они, будто мешки, пролежали всю вчерашнюю ночь. И несмотря на вчерашние проклятья и ругань, несмотря на смертельную усталость, несмотря ни на что, они сражались, как настоящие львы.
«Тревога!»
Достаточно услышать это слово! Будто укушенный тарантулом, один хватал оружие, другой – боеприпасы, третий – свою амуницию. И все рвутся вон из дома, чтобы остановить атаку врага. Вот они идут на нас в 800 м.
Взлетают осветительные ракеты, освещая пейзаж вокруг, и при их свете наши солдаты занимают свои позиции (назначенные для каждого заранее); но, поскольку каждый подозревает о том, что происходит, не раздается ни одного выстрела. До нас все более различимо доносятся слова: «Не стреляйте! Это мы!»
Это 8-я рота, отходящая перед наступающими со стороны деревни Теплое русскими полками, угрожающими ее уничтожением. Наши товарищи рассказали нам, что весь горизонт черен от русских, которые волна за волной идут один за другим.
Постепенно положение становилось серьезным, кое-кто начинал нервничать. Приказ всем до последнего человека занять позиции. Как раз в тот момент, когда во 2-м взводе раздавали продукты, в дом ударил снаряд танковой пушки; еще один снаряд разорвался рядом. Результат: наши потери девятнадцать человек, в том числе шестеро убитых. Ужасно. Я иду со 2-м взводом, сейчас практически прекратившим свое существование, на позиции, а затем отправился в 3-й. Пока не видно ни одного русского, но за деревьями я заметил три хорошо замаскированных русских танка. Посмотрев туда еще раз в бинокль, я убедился, что прав.
Я тут же проинформировал об этом расчет развернутой рядом 37-мм противотанковой пушки, и они тут же сменили позицию. Но в тот же момент танк рванул в нашу сторону, поперек улицы, через низину. Вот он появился как раз перед нашими позициями, миновал их и идет дальше. Противотанковая пушка выстрелила в него – рикошет! Это один из вызывающих ужас танков Кристи.[96] Наш командир, спасая жизнь, бежит от танка, он всего в нескольких метрах от машины. Танк стреляет в него, промахивается, с грохотом едет мимо. Затем танк сворачивает налево и начинает ездить туда-сюда вокруг домов, за углами которых прячутся наши солдаты.
Я с ужасом наблюдаю за всем этим. Но худшее еще впереди. Вот в самом разгаре этой сцены выкатывается еще один танк, который через позиции моего взвода рванул через улицу, повернул направо и остановился у церкви, развернув орудие как раз нам в тыл. А вот едет и третий, но, когда наша противотанковая пушка открывает стрельбу, он, слава богу, разворачивается! А потом появилась и пехота противника. А послезавтра канун Рождества.
Все это легко написать и еще проще прочитать. Но никто не в силах описать все то, о чем в подобных ситуациях думал каждый из нас, то, что приходило нам в голову, но что вновь и вновь нужно было отбросить, потому что в опасности находились жизни сотен, даже тысяч наших товарищей. Я не в силах рассказать, как наши солдаты, несмотря ни на что, стояли, приготовив свои пулеметы, просто, спокойно, с чувством достоинства, как они будто становилось выше самих себя, можно сказать, преображались. Переложить все это на бумагу просто невозможно.
Оба вражеских танка были подбиты и сожжены огнем 37-, 45– и 50-мм противотанковых пушек{45-мм пушек у немцев не было. Это могла быть трофейная советская 45-мм пушка образца 1937 г. 53-К; либо, скорее всего, чехословацкие 47-мм пушки образца 1936 г. (весьма эффективные) – немцы дали им наименование 4,7-см Pak 36 (t); либо французские 47-мм пушки образца 1937 г. – немцы называли их 4,7 см Pak 181(f).}. Из первой машины выбрался и попытался скрыться офицер. Но его вовремя прикончил посыльный из нашей роты. Второй танк наехал на лафет пушки и смял его – это тот, что находился перед церковью, – как раз в тот момент, когда начал гореть. Из него выпрыгнул русский, нырнул в стоявшую неподалеку легковую машину и попытался уехать на ней. Какая наглость! Мы покончили и с ним тоже.
Канун Рождества, 1941 г
Вот уже четыре дня русские бьются с нами, имея огромное, неизмеримое численное превосходство. Им не удается довести дело до ближнего боя, они не могут прокричать у нас над ухом свое «ура!». Мы залегли на восточном берегу реки Тим, не имея никаких укреплений, и отражаем их, заставляем отступать прочь. Мы держимся.
День за днем, ночь за ночью мы сидим под открытым небом, под дождем артиллерийских снарядов и огня стрелкового оружия, который обрушивает на нас противник. Мы чувствуем, что наши ноги могут быть обморожены в любой момент. И нам практически негде укрыться. Мы ютимся – тридцать человек (!) – в помещении 3 на 5 м. Окна отсутствуют. Мы не можем обогревать помещение, чтобы дымом не выдать, где находимся. Но наши солдаты – они продолжают держаться. Их невозможно победить. Это акт величайшего героизма, более великого, чем во время мировой войны. Это – величайшая эпоха для германских воинов!
Мы никогда не могли и мечтать о том, что наш сочельник будет таким. Рано утром, в четыре часа утра, русские атаковали нас на правом фланге. Со своим неизменным «ура!» они вышли к первым домам. Бой растянулся надолго, но в конце концов их удалось опрокинуть. Всем понятно: они делают это специально, чтобы досадить нам атаками в канун Рождества.
Я целый день вместе со взводом пролежал на позиции в ожидании, когда они пойдут вперед на нашем участке. Вот тогда-то мы устроим для них спектакль! Они держат нас под огнем – артиллерия, танки, тяжелые минометы. Все время. Во второй половине дня все успокаивается, и теперь мы можем подумать о рождественской елке…
Артиллерия противника все еще стреляет по нас, как и несколько минометов. Пойдут ли они в атаку сегодня снова? Вечером мы собираемся вокруг елки и поем рождественские гимны. Песни из дома. Солдатские песни. Каждый из нас всеми мыслями находится дома. Я представляю, как встречаешь канун Рождества ты. Это так больно, Хенни. В 22.00 я обхожу посты наблюдения и прослушивания. Ночь тиха. Неслышно падает снег. Целый час я смогу думать только о тебе…
Тихая ночь, святая ночь.
Шок, который мы испытали несколько дней назад, когда прорвались русские танки, давно прошел, забыты оборонительные бои последних дней – ведь сегодня канун Рождества!
Придут ли сегодня русские во второй раз? Вражеские снаряды постоянно воют у нас над головами, взрываются позади нас, разбрасывая землю, несут с собой смерть и разрушения. Снаряды русских тяжелых минометов непрерывно падают на наши избушки, их осколки поют в воздухе в поисках жертв. Русские танковые пушки лают со своих позиций, и часто русский танковый снаряд ложится в опасной близости.
Сегодня у нас четверо раненых, у некоторых в ранах так и остались осколки, у других раны чистые. Мы ведем отчаянную борьбу против русской ледяной зимы, против врага, который превратился в зверя. Канун Рождества?… Есть ли сейчас время думать об этом дне, когда наша любимая земля и большинство немцев празднуют свой праздник, время ли сейчас думать о чуде грядущей ночи?
Но, может быть, этот день 24 декабря значит для нас особенно много, потому что мы стоим между смертью, разрушением, ночью и темнотой здесь и жизнью, счастьем, светом и радостью дома; может быть, это мы больше, чем кто-либо другой, можем понять значение этого чудесного рождения. Время течет медленно, и наконец опускается темнота.
Унтер-офицер-квартирмейстер принес почту (я получил сразу три письма, но ни одной посылки), коньяк, шоколад, печенье и сигареты; кто-то из солдат закрепил ивовую ветку… две свечи… два яблока… две звезды… четыре красных гриба с испещренной белыми пятнышками поверхностью… маленький колокольчик и немного мишуры, полученные недавно в одной из рождественских посылок. Это будет наше рождественское дерево.
Все мы, около тридцати человек, стоим в нашей маленькой, холодной, продуваемой ветрами избушке (места на то, чтобы сесть, не хватает)… Уже темно… Мы зажигаем дерево… А потом кто-то заводит песню, и все мы начинаем петь… Рождественское пение.
Наверное, ты, моя милая Хенни, в этот момент зажигаешь прекрасную елку, на толстой зелени которой все блестит и сверкает; скоро ты позовешь детей, чтобы показать им, что маленький Христос уже здесь. А Ханнелоре, как в прошлом году, будет стоять перед чудесным светящимся деревом с раскрытым ртом и сияющими глазами, не зная, что она должна сказать. А Хайнц не сможет отвести глаз от этого моря света, не понимая, что же это такое, потому что пока слишком мал. А потом Ханнелоре бросится со своими подарками для матери, а потом – для отца, потом – для твоих родителей, и вы все будете радоваться, как дети…
Все эти дни ты будешь до последнего ждать меня – я же написал, что приеду в канун Рождества. И даже сегодня утром у тебя еще останется надежда, и днем тоже; и так будет до тех пор, пока ты не зажжешь елку. И тогда ты наконец осознаешь, что я не приеду, что я не смог не исполнить свой долг здесь на фронте, лицом к лицу с врагом… и, может быть, ты представишь себе, как я провожу эти часы здесь, в разрушенной избе, куда смерть подобралась так близко.
Я не знаю, нападут ли русские в течение нескольких следующих часов, и, если здесь все для меня закончится благополучно, я не знаю, не упадет ли в следующее мгновение на наш домишко снаряд, не превратит ли всех нас, тридцать человек, в груду головешек… но я знаю, что ты стойко перенесешь то, что я от тебя далеко, и что наши сердца и наша любовь станут от этого еще чище и нежнее. Мы зачали наших детей в самые счастливые часы нашей жизни; посмотри сегодня в их счастливые, сверкающие глаза, и ты сама будешь счастлива и горда за нас, солдат, которые дают возможность детям испытать эту радость. Подумай о многих женщинах, потерявших своих мужей, о детях, отцы которых покоятся где-то в чужих землях, о матерях, чьи сыновья никогда уже не вернутся. Им пришлось вынести гораздо больше.
Я знаю и то, что ты почувствуешь глубину и святость этой ночи так же горячо, как я, гораздо острее, чем когдалибо раньше. И я знаю, что сейчас, когда колокола призывают к миру, миру на земле, ты тоже мечтаешь о мире, в который я верю и за который сражаюсь. Ведь что такое, на самом деле, мир? В том простом значении этого слова для меня это значит: когда миновала опасность смерти, когда пушки молчат, когда я опускаю свое оружие. А для тебя: когда ты больше не боишься за мою жизнь, когда тебе не нужно больше дрожать при мысли о том, вернусь ли я, когда ты снова после стольких ночей сможешь спать спокойно. Но, разумеется, этот мир не может быть настоящим, великим. Ведь никогда не может быть полного мира, даже если пушки молчат, если люди каждую секунду опасаются, что вот сейчас на них нападут. Настоящий, истинный мир, сияющий, богатый красками и радостью мир может наступить только после этой святой войны.[97] Я хорошо себе представляю, как велики и болезненны наши жертвы, которые приносятся ради чего-то очень значительного.
Мы уже видели так называемый мир, который длился 25 лет. Это был грязный и зловонный мир, лживый мир, который людей превращал в зверей. И мы должны были спокойно жить в том мире, но не ради такого мира мы сейчас ведем эту по-настоящему священную войну. Могли ли наши двое детей быть по-настоящему счастливы без этой войны? Я сомневаюсь в этом. И поэтому в 22.00 выйду в холодную и ясную декабрьскую ночь, ступая по глубокому снегу… от одной позиции к другой… до наших передовых дозоров… и мои мысли будут еще ближе к тебе, чем раньше… я дома… и со слезами на глазах смотрю на звезды и мечтаю, что увижу там две пары сияющих детских глаз… думаю с гордостью и болью в сердце о чуде, что произошло в такую же тихую святую ночь.
Если русские сегодня нападут, ни один из них не уйдет отсюда живым. Мы все сейчас испытываем холодную ярость. И если заглянуть поглубже, мы испытываем настоящую гордость: ведь это благодаря нам, немцам [солдатам], миллионы других могут праздновать этот самый немецкий из всех праздников в мире и безопасности.
Четверг, 25 декабря 1941 г
В ушах свистит ледяной ветер. Тяжелое оружие и тяжелые ящики с боеприпасами ложатся тяжелым бременем на плечи наших солдат, и они могут двигаться вперед, только сильно согнувшись. Длинной колонной мы идем на запад вдоль железнодорожной линии.
Отступление! Это совсем не то, что нам нравится, ведь мы больше любим наступать; мы из тех, кто всегда неутомимо движется вперед; мы даже не знаем, что означает это слово. И вот так наша колонна тащится вдоль дороги, безмолвно и по колено в снегу. Часто приходится бросать очередной ящик с боеприпасами, потому что солдат слишком ослаб, чтобы нести его дальше. 30 км – это довольно долгий путь. На каждой короткой остановке все мы бросаемся полумертвыми от усталости в снег, а когда нужно продолжить путь, каждый чувствует себя еще более измотанным, чем прежде.
Пятница, 26 декабря 1941 г
В 4.00 мы пришли в Ивановку, насквозь промокшие, замерзшие, измотанные, – скорее мертвые, чем живые. Я хорошо теперь могу себе представить, что сам факт того, что ты отступаешь, действует на всех нас угнетающе. У многих проблемы с ногами. Лично я совершенно вышел из строя после того, как у меня от мороза образовались волдыри.
Было совершенно ясно, что для нас не оказалось места для постоя. Я со своим взводом нашел неотапливаемое помещение. Но и этого достаточно; все, что нам сейчас нужно, чтобы быть довольными, – это хоть какое-то место, где можно сесть.
Мы действительно не сможем выдержать еще один марш, подобный этому. Все говорят, что ходят слухи, будто нас в январе должны сменить. Вряд ли мы и дальше выдержим такую жизнь. Ведь у большинства солдат осталось только то, что на них. Все остальное было потеряно во время отступления, либо сгорело, либо было захвачено русскими. А если у тебя единственные носки, которые на тебе постоянно, то они вечно мокрые насквозь и со временем начинают расползаться. Вся наша обувь разбита вдребезги, рубашки и нижнее белье черные (мы не меняем их неделями) – и это только малость из того, как обстоят наши дела. Невозможно жить, если у тебя нет ничего, чтобы помыться или побриться.
Зима 1941/42 г
(Газетная вырезка, скорее всего, из австрийской газеты)
Родился 21 апреля 1914 г., погиб 15 сентября 1941 г. Девизом моей жизни было: «Я отважился!» И единственное, на что я надеюсь, это то, что моя жена и ребенок, самое дорогое, что у меня есть, останутся верными и смелыми, что они будут с гордостью называть имена павших, которым выпала честь признать себя немцами и бороться за честь Германии.
В лучшие, наполненные самыми большими надеждами годы ты отдал жизнь в борьбе против большевизма. Я не знал тебя, Хельмут Фришеншлагер, наши жизненные пути никогда не пересекались. Для меня ты являешься одним из множества безымянных бойцов, которые с радостью и гордостью отдали самое дорогое за наш чудесный вечный народ, за нашего любимого фюрера и за прекрасную Германию. Только благодаря этой маленькой вырезке я обратил на тебя внимание.
Несомненно, жизнь вела тебя путем трудной политической борьбы, и, может быть, тебе пришлось заплатить за свою приверженность германским идеалам тюрьмой.[99]
Несомненно и то, что ты пострадал от тех экономических условий, которые принесли бедствия всей нашей стране, и ты тоже считал те мартовские дни 1938 г.[100] своей личной победой.
Таким образом, твоя жизнь была освящена в высшей степени чистым идеализмом, и с самой ранней юности ты боролся за будущее Германии. И когда фюрер призвал всех нас на последний и решающий подвиг, ты, разумеется, был одним из тех, кто с радостью и энтузиазмом взял в руки оружие в борьбе за жизни своего народа и своих детей.
А теперь ты отдал свою жизнь, полную надежд, в возрасте 27 лет; ты отдал ее, честно выполняя свой долг перед народом, фюрером и Отечеством, возможно возглавив атаку своего подразделения. Ты погиб самой прекрасной смертью, о какой только может мечтать мужчина, смертью на поле боя. Но ты не умер; ведь все те, кого ты собрал вокруг себя, всегда будут помнить о тебе как о лучшем и самом верном товарище. Умирает лишь тот, кто гибнет бесчестно, а тот, кто погибает с честью, продолжает жить. Ты, Хельмут Фришеншлагер, отдавший свою жизнь за самые высокие идеалы,[101] останешься в вечности, потому что ты пал, как герой, за свою страну, за величие своего Отечества.
Должен ли я говорить тебе, как благодарен тебе весь немецкий народ, должен ли я говорить тебе, как сочувствуем мы твоей жене и ребенку? Поручи их обоих нашей заботе, и наш народ никогда не оставит их.
Твоя могила, наверное, находится на плодородной Украине, может быть, в промышленном районе у реки [Северский] Донец, а может быть, дальше на север, в одном из дремучих русских лесов; я не знаю этого, но тем не менее, как твой товарищ, я должен сделать для тебя одно одолжение. Это будет последнее одолжение: как и подобает, я украшу твою могилу самыми прекрасными цветами на свете, самыми красивыми эдельвейсами с твоих любимых гор у Зальцбурга.
Так прощай, Хельмут Фришеншлагер, покойся с миром на чужбине.
Четверг, 1 января 1942 г
В последние дни, а часто и ночи, русские атаковали, но их атаки отбивали. Они наступали в такой глупой манере, что все это было больше похоже на демонстрацию, чем на наступление. Они могли остановиться на склоне, очевидно чтобы отдохнуть, и тем самым превращались в прекрасную цель для нашей артиллерии. А после первых нескольких выстрелов они могли вновь исчезнуть за склоном холма и бежать обратно, как стадо свиней.
Так было и сегодня. Сначала мы думали, что это их месть за испорченный нами вчера Новый год: в 00.00 мы открыли по ним огонь из всего, что могло стрелять. Они могли подумать, что мы отходим, но мы заставили их переменить свое мнение.
Снег очень глубок, сейчас холодно, часто 35–40 градусов мороза (по Цельсию). Но мы не должны обращать на это внимания.
Суббота, 3 января 1942 г
Вчера у меня так ужасно болел зуб, что в 22.00 я отправился в пункт первой медицинской помощи и попросил там удалить зуб при свете бензиновой лампы. К сожалению, это не сработало, но мне дали какой-то чудо-порошок, что помог мне дожить до утра. Мне нужно отправляться в Щигры, но я не могу ехать, пока обстановка здесь не успокоится.
Сейчас все время, днем и ночью, постоянно объявляется тревога. Довольно часто русские наступают целыми толпами. Иногда речь идет лишь о разведывательной группе, иногда тревога оказывается ложной; последнее происходит, когда кто-то из часовых из своего легкого пистолета-ракетницы выстреливает зеленую ракету вместо белой или свистящую ракету, открывая стрельбу, не проверив, чем он ее зарядил. Я бываю готов застрелить такого идиота, особенно если это происходит ночью, но, к сожалению, не могу в такой момент ехать. Это то, чему нас учили, когда мы были новобранцами. Многое, а фактически большинство вещей ты можешь узнать лишь на своем опыте, в повседневной муштре или ползая на брюхе, получая наказания и лишаясь увольнений. К сожалению, нет никакой возможности обучать на войне.
Воскресенье, 4 января 1942 г.
Нам снова предстоит смена позиций. Несколько километров направо, где мы должны сменить 2-ю роту, которая, в свою очередь, отправится еще дальше к правому флангу. Мы обнаружили, что условия жизни здесь не так уж плохи, каждое подразделение живет в своем собственном домике. Гражданские тоже все еще здесь, что является для нас большим подспорьем. В Ивановке я завел прекрасного пса, который целыми днями, а может быть, и неделями лежит в сарае. Я назвал его Иваном. Он дважды убегал от меня, но мне всегда удавалось поймать его снова.
Надеюсь, что мы останемся на этих квартирах на всю зиму. Мы с удовольствием окопались бы здесь. Этот участок фронта тоже нельзя назвать самым худшим; пусть русские попробуют прийти и атаковать нас здесь – они увидят, что из этого получится!
Среда, 7 января 1942 г
Сегодня я сбрил свою бороду, которую отрастил «в знак протеста». Не мог больше смотреть на себя.
Пятница, 9 января 1942 г
Сегодня командир внес мое имя в списки представленных к Железному кресту 1-го класса!
23 января 1942 г
Только что узнал, что для всех военнослужащих отпуска отменены. Возможно, начинается развертывание для нового наступления. В то же время мы не теряем надежды, что нас сменят. Я ожидаю, что это должно произойти примерно в конце марта.
30 января 1942 г
Вот уже несколько дней мы переживаем грандиозную снежную бурю. Термометр часто падает ниже отметки 43 градуса ниже нуля (по Цельсию). Совершенно невозможно вообразить, как выживают наши посты прослушки, что часто расположены впереди на высотах, продуваемых ветрами и снегами, а также разведывательные дозоры, которым приходится целыми ночами бродить по окрестностям по абсолютно безлюдным территориям.
Время теперь работает на нас. Каждый день прибывают новые резервы, сосредоточиваются новые подразделения (до нас они не добираются!), поэтому теперь уже в случае прорыва русских такой общей паники, как раньше, не будет. С каждым днем все более упорными становятся слухи о том, что в марте нас должны сменить и перебросить на юг Франции. Недавно об этом говорили даже во время чаепития у командира. Март! До него осталось всего восемь недель.
1 февраля 1942 г
Эта зима выдалась чрезвычайно суровой. И так может продолжаться еще добрых шесть или восемь недель. Это просто чудо, как умудряются при этом работать люди, ответственные за тыл и боеприпасы. Ни одна машина не может выехать отсюда в Щигры – а это всего в 7 км. И ни одна конная повозка, потому что животные тонут в сугробах по самый крестец. И сани тоже не могут проехать. И все же до нас доходит все необходимое. Не всегда действует даже железнодорожная линия между Курском и Щиграми, но снабжение работает, как хорошо смазанный часовой механизм. Снова чудо немецкой организации в действии! И все же я хотел бы знать, увидим ли мы когда-нибудь что-либо из зимнего обмундирования: меховые и шерстяные вещи и т. д., которые присылают люди из дома. На самом деле нам удалось вплоть до этого момента вполне благополучно пережить зиму. Если обстановка резко не ухудшится, мы переживем ее и дальше.
11 февраля 1942 г
Если бы кто-то сказал мне летом, что нам придется провести зиму в России, я ответил бы ему, что он сумасшедший. Мы, танковая дивизия, которая все это время находилась на фронте, лишившись машин, будет всю зиму обороняться? Я бы поставил все, что угодно, что такого просто не может быть.
И вот почти закончился февраль, практически подошла к концу зима, а мы все еще здесь! Более того, мы чудесным образом продержались и держимся сейчас. Холод больше не является для нас проблемой, мы привыкли к нему. 38 градусов или 40 градусов ниже нуля? Это ничто. Хуже всего было, когда температура упала до 43 градусов ниже нуля.
Два отступления, которые нам пришлось пережить, были очень паршивыми, но теперь мы лучше можем понять моральный дух русских, которые могут преодолевать сотни километров, часто не имея продовольствия, иногда без всяких гарантий, что снова не окажешься в кольце. Мы же откатились назад на 40 км и совершенно отчаялись. А теперь уже недели, как мы прочно стоим на месте – фронт стабилизировался.
12 февраля 1942 г
Теперь установились ветер, дождь и пришло тепло. Пока еще не конец зимы, но это знак того, что весна уже недалеко. И тогда мы снова покатимся дальше на восток. Останемся ли мы с остальными, пока неясно, но, кто бы это ни был, мы или кто-либо другой, врагу будет дан бой, он будет окружен, разгромлен, уничтожен. Пусть Сталин и Ко ждут весны с ужасом. Для них это будет началом конца.
Англия падет. Давно уже фюрер сделал это пророческое заявление. Разве эти дни не лучше, чем другие, подтверждают эти два слова? Филиппины, Гонконг, Сингапур, Бирма, Борнео [Калимантан], Ява, Целес [Сулавеси], Суматра! Империя трещит по швам, разваливается на части. Падет все королевство. А национал-социализм – нет. Так легли карты. Что здесь может значить то, сменят нас или не сменят и мы примем участие в дальнейшем наступлении? Победа должна быть за нами. Все мы должны послужить этой цели – все до последнего человека!
Поделиться книгой: