Помоги проекту - поделись книгой:
Вспоминаю одну встречу осенью 1924 года в нашей квартире в Денежном переулке (теперь улица Веснина).
Анатолий Васильевич предупредил меня, что Маяковский собирается прийти к нему прочитать поэму «Владимир Ильич Ленин». При невероятной занятости Луначарского найти свободный вечер было не так легко; откладывать Анатолию Васильевичу не хотелось и встреча с Маяковским была назначена на одиннадцать часов вечера. С Маяковским обещали прийти Лиля Юрьевна и Осип Максимович Брик.
У меня в этот вечер была репетиция дома с несколькими моими товарищами по сцене.
Около одиннадцати часов Анатолий Васильевич вернулся домой с какого-то собрания, где он делал доклад, прервал нашу репетицию и предложил моим партнерам остаться послушать Маяковского. Вскоре из передней до нас донеслись оживленные голоса, среди них выделялся знакомый, неповторимый голос Маяковского. Кроме Л. Ю. и О. М. Брик с ним пришла довольно большая компания: Сергей Третьяков, Гроссман-Рощин, Малкин, Штеренберг и еще несколько человек. Народу было значительно больше, чем я рассчитывала. Мы предполагали, что чтение будет в маленьком рабочем кабинете Анатолия Васильевича, но пришлось перебраться в большую комнату, принести стулья из столовой, переставить лампу и т. д. Все уселись тесным кружком.
Ленин… Он был для Анатолия Васильевича вождем, учителем, другом. Его раннюю, до боли раннюю смерть Анатолий Васильевич пережил так недавно, всего восемь месяцев тому назад.
Я следила за лицом Анатолия Васильевича, и во время чтения строк о плачущих большевиках я увидела, как вдруг запотели стекла пенсне Анатолия Васильевича.
Невольно пронеслось в памяти, как 21 января Анатолий Васильевич уезжал в Горки в жгучий, какой-то беспощадный мороз; он был так подавлен горем, что, казалось, никого не видит и не слышит. На мою просьбу задержаться на десять минут, подождать, пока ему принесут обещанные валенки, он только махнул рукой и уехал в легкой городской обуви…
Когда он вернулся, его брови и усы совершенно обледенели, а глаза опухли.
Мне вспомнился вечер в Колонном зале. Заканчивали траурное оформление зала, затягивали крепом зеркала, люстры; гроб окружила молчаливая группа старых большевиков, друзей и членов семьи. Надежда Константиновна — воплощение скорби у гроба своего великого друга.
Я думала об этом, слушая поэму, и мне казалось, что и Анатолий Васильевич вновь переживал трагические минуты прощания. По его лицу чувствовалось, как он воспринимает поэму. Но при всей скорби в поэме была жизнеутверждающая сила, в ней звучал неиссякаемый оптимизм.
Когда чтение Маяковского кончилось, наступило минутное молчание, которое для автора бывает более ценным, чем любые овации… и вдруг сверху, с галереи, раздались бурные аплодисменты и возгласы: «Спасибо! Спасибо, Владимир Владимирович!» Оказалось, что у моей младшей сестры, в ее комнате в антресолях, собралась театральная молодежь — студенты и воспитанники балетного техникума. Они тихонько пробрались на галерею и, затаив дыхание, слушали, а затем, увлекшись, выдали свое присутствие аплодисментами. Это вторжение незваных слушателей, такое непосредственное и искреннее, произвело на всех, особенно на Маяковского, самое хорошее впечатление. Он поднялся на галерею и за руки притащил «зайцев» вниз.
А потом все сидели за столом и говорили хорошо и душевно. Анатолий Васильевич не мог ни есть, ни сидеть на месте; он расхаживал вокруг стола, по всей комнате, как обычно, когда им глубоко завладевала какая-нибудь волнующая мысль. Ведь и работал он так: диктовал, расхаживая по комнате; он не любил сидеть за столом.
Я заметила, что это смущает некоторых из наших гостей — им было неловко сидеть, когда хозяин «разгуливает». Я тщетно пробовала усадить Анатолия Васильевича. Владимир Владимирович заметил мои маневры и сказал мне:
— Оставьте, ну, пусть ходит. Пожалуй, не стоит перевоспитывать Анатолия Васильевича! — Он сказал это очень ласково, и я засмеялась вместе с ним.
И тем не менее… повторяю: отношения Анатолия Васильевича и Маяковского не всегда были ровными. Набегали тучки… Был период ожесточенных боев между различными литературными группировками, наступления РАПП на всех инакомыслящих и в то же время активизация «классиков» во главе с Г. А. Шенгели.
На одной кинопремьере мой давний знакомый С. пригласил меня после кино зайти к нему. С нами была киноактриса Кира Андронникова, балетмейстер Г. Шаховская, кинорежиссеры Н. Шенгелая и Б. Барнет, Маяковский, пианист А. Макаров. Так как вечер не был «званым» и организовался экспромтом, все чувствовали себя непринужденно и уютно. Разговор шел главным образом о кино, к которому многие из присутствующих были причастны. Упрекали Маяковского за измену кино, требовали создания новых сценариев. Кто-то из присутствующих, по-видимому, одинаково далекий и от кино и от поэзии, обмолвился и вместо «Шенгелая» сказал «Шенгели». У Маяковского вдруг как-то передернулось лицо, и он прервал говорившего:
— За что вы его так? Коля Шенгелая — хороший парень, — он слегка обнял его за плечи. — Вот Шенгели — это уж грех Анатолия Васильевича! — Он сказал это раздраженным тоном, обращаясь непосредственно ко мне.
Мы оказались в стороне от остальных гостей, которые собрались вокруг рояля. Нас никто не слышал.
— Я хочу вам сказать: Анатолий Васильевич делает непростительные, грубейшие ошибки! Он взял под свою защиту совершенно безнадежную бездарь!
Я прервала его:
— Зачем вы говорите мне об этом, Владимир Владимирович? Очевидно, вы хотите, чтобы я передала ваше мнение Анатолию Васильевичу? Но зачем вам это? Ведь лучше и проще, если вы сами выскажете все Анатолию Васильевичу. Вы отлично знаете, что в любое время можете телефонировать ему и встретиться у нас дома или в Наркомпросе. Вот организовать ваше свидание я охотно берусь. Приходите к нам и ругайтесь на здоровье! Я спокойна за Луначарского — он сумеет отругаться.
Владимир Владимирович вдруг улыбнулся своей неожиданной подкупающей улыбкой и сказал:
— Конечно, я приду. Вот только не знаю, буду ли ругаться. Поймите, — мне обидно, чертовски обидно: уж очень хороший человек Анатолий Васильевич. Я сам люблю его, как дядю, как отца. А вот иногда злюсь на него, как на наркома.
Он хотел продолжать свои упреки, но я решительно заявила, что не знаю и не разбираюсь в тонкостях литературной политики. Он пожал мою руку своей большой энергичной рукой:
— Говорят: Маяковский — хам! А поймите: не всегда приятно хамить!
Нас окликнули, и разговор на этом прервался.
Несмотря на неприятный повод к этому разговору, у меня осталось от него впечатление искренности, я поверила, что Маяковскому «не всегда приятно хамить».
Когда я передала этот разговор с Маяковским Анатолию Васильевичу, он тоже насупился и сказал, что «Леф» ведет себя агрессивно, вызывающе. Тем хуже для лефовцев, если они не понимают, что именно Луначарский пытается их спасти от полного разгрома. Маяковский — гигант, он первый поэт в стране, но эта групповщина заставляет его тратить силы и время, защищая иной раз бесталанных и не в меру самовлюбленных молодых людей.
— Так, значит, ты не хочешь видеть у нас Маяковского?
— Я? Володю? Ну конечно же, хочу!
Через несколько дней в санатории «Узкое» я видела, как Луначарский и Маяковский, случайно там встретившиеся, шагали по знаменитой еловой аллее, и если спорили, то, во всяком случае, с уважением и симпатией друг к другу. А с прогулки пошли прямо к бильярду.
Это может показаться странным, но кроме литературных, общественных и прочих серьезных дел Анатолия Васильевича связывало с Маяковским их общее увлечение бильярдом. Это было тем более парадоксально, что Маяковский играл отлично, а Анатолий Васильевич весьма неважно и почти всегда проигрывал, но гордо отказывался от «форы». Мне казалось, что весь спортивный интерес их игры заключается в том, на котором именно шаре Анатолий Васильевич сдаст партию.
Если Анатолий Васильевич и Владимир Владимирович встречались в помещении, где поблизости был бильярд — пиши пропало! — их как магнитом тянуло в бильярдный зал.
Из всех видов спортивных игр я считала бильярд самым вредным для здоровья и пыталась противодействовать этому увлечению Анатолия Васильевича.
Когда мы жили в верхнем этаже музея-усадьбы Остафьево, к Анатолию Васильевичу иногда приезжал И. Уткин. Луначарский отправлялся с ним на первый этаж, где помещался музей, и часами играл на старинном маленьком бильярде, на котором, по преданию, гостя у Вяземских — бывших владельцев Остафьева, — играл Пушкин. Тщетно я уговаривала их пойти погулять, поиграть в крокет, городки…
— Пойми, ведь Пушкин, сам Пушкин играл здесь, — убеждал меня Анатолий Васильевич.
Уткин играл мастерски и тоже обычно обыгрывал Анатолия Васильевича. По молодости лет он любил похвастать:
— Я плаваю, как Байрон, и играю на бильярде, как Маяковский!
Луначарский спросил, добродушно усмехаясь:
— Ну, а стихи?
В клубе мастеров искусств, в санатории «Узкое», в Доме ученых, в гостинице «Националь», где только возможно, происходили эти турниры; иногда в них участвовал кинорежиссер Н. Шенгелая, игравший почти так же хорошо, как Маяковский.
Однажды в Ленинграде в майские дни я уехала на концертные выступления в Лесное. Анатолию Васильевичу нездоровилось, и он отказался от посещения оперной премьеры, собираясь пораньше лечь спать.
Я вернулась после концертов в первом часу ночи; к моему изумлению, в номере было пусто, а на столе лежала записка: «Зашел Маяковский. К 11 вернусь». Я сейчас же позвонила в бильярдную. Мне сообщили, что Луначарский играет с Маяковским. Я попросила передать, что вернулась и жду. Через четверть часа Анатолий Васильевич позвонил мне, несколько виноватым голосом объяснил, как складывается партия, и обещал через пять минут быть дома. А через полчаса я, как карающая Немезида, стояла в дверях бильярдной.
В пелене сизого табачного дыма Маяковский с папиросой в углу рта, без пиджака, гонял шары, и они послушно ложились, куда надо. Анатолий Васильевич смотрел на это, как смотрят на прекрасный танец или статую.
Увидев меня, Анатолий Васильевич на ходу попрощался с Маяковским и тотчас же ушел.
На другой день нас навестил Маяковский. Анатолия Васильевича не было дома. Я воспользовалась этим и объяснила Владимиру Владимировичу, что у Луначарского больное сердце и врачи не раз предупреждали о том, что при огромной занятости Анатолия Васильевича редкие минуты отдыха должны быть использованы рационально, что проводить их в душных, накуренных бильярдных крайне неразумно, даже движения руки и корпуса во время игры на бильярде вредны для сердечников…
Владимир Владимирович все время смотрел на меня внимательными и серьезными глазами. Таким грустным и озабоченным я видела его впервые.
— Да, да… Я не знал, что он так болен. Он не умеет себя беречь. И мы все недостаточно его бережем. Вы правы.
Маяковский подарил Луначарскому несколько своих книг. Но у меня сохранились только три книжки Маяковского с его автографами:
1) «150 000 000» с надписью:
2) «Париж», издание 1925 года, с надписью чернилами:
3) «Для голоса», с надписью чернилами:
Я не согласна с В. О. Перцовым относительно значения надписи Маяковского на книге «150 000 000» — «Канцлеру — слесарь» (
Если бы в тот период, к которому относится эта надпись, в отношениях между Луначарским и Маяковским не все было ладно, мне кажется, что: 1) Маяковский просто не стал бы надписывать и дарить ему книгу; 2) по моим сведениям 21-й год был периодом наилучших отношений между ними; 3) Анатолий Васильевич не оставил бы у себя книгу, если бы надпись была ему неприятна и он почувствовал бы в ней некую «шпильку»; 4) Анатолий Васильевич показывал мне этот автограф, никак его не комментируя.
Несомненно, эта надпись сделана под впечатлением названия драмы Луначарского «Слесарь и канцлер», которая с большим успехом шла в театре бывш. Корша в Москве и почти во всех городах Союза. Но вряд ли Маяковский связывал характеристику канцлера из этой пьесы с личностью Анатолия Васильевича. Канцлер, талантливый выходец из народа, отдал свое дарование и свои силы на службу монархии и аристократии; он верит, что этого требуют интересы родины, и терпит полное поражение. На его место во главе государственной власти становится вождь рабочих, бывший слесарь. Что общего? Как мог бы Маяковский проводить какие-то аналогии между верноподданным императора — канцлером — и коммунистом Луначарским? Это было бы и оскорбительно и нелепо.
По-моему, все обстояло гораздо проще. Маяковский, как я думаю, едва ли был знаком с пьесой «Слесарь и канцлер». Только в течение двух последних лет своей жизни Маяковский стал посещать театр, и то главным образом театр Мейерхольда. За все годы нашего знакомства я ни разу не встретила Маяковского ни в Художественном, ни в Малом театре, тем паче в театре Корша. Близкие поэта подтверждают, что он чрезвычайно редко бывал на театральных спектаклях. Издана пьеса была позднее, и вряд ли в 21-м году Маяковский ее прочел. Просто высокое официальное положение наркома навело Маяковского на это сочетание слов, напечатанных на многочисленных афишах, расклеенных по городу. Наркому дарит свою книгу рабочий поэт. Канцлеру — слесарь. Так, по-видимому, понимал это и Анатолий Васильевич. Здесь был оттенок легкой иронии, особенно в первом варианте «смиренный слесарь», но не было желания уязвить.
Впечатление приязни и взаимной дружеской симпатии Луначарского и Маяковского осталось у меня от одного вечера, проведенного у нас.
Однажды Маяковский пришел по какому-то делу к Анатолию Васильевичу. Он прошел прямо в его рабочий кабинет.
Через некоторое время в дверях столовой появился Анатолий Васильевич под руку с Владимиром Владимировичем.
— Ну, на сегодня все дела закончены. Теперь мы хотим чаю.
Маяковский только недавно вернулся из своих странствий по югу России. Он был в ярко-синем пиджаке и серых брюках; этот костюм очень шел к его бронзовому, овеянному морским ветром лицу.
Кроме моих родных за столом была народная артистка Варвара Осиповна Массалитинова, удивительно талантливый и своеобразный человек. Она была не только замечательной артисткой, но и настоящим знатоком и ценителем музыки, живописи, поэзии. Массалитинова впервые встретилась в домашней обстановке с Маяковским и была вне себя от восторга. Варвара Осиповна всегда ценила общество Анатолия Васильевича, а тут еще и Маяковский.
Такие собеседники вдохновили Варвару Осиповну, и она с юмором и темпераментом рассказывала нам о впечатлениях своей ранней юности, прошедшей на границе Монголии, в Кяхте, где ее отец работал главным дегустатором чая у Попова (Маяковского очень заинтересовала эта редкая профессия), о своем первом знакомстве с великими «стариками» Малого театра, изображала в лицах свои встречи с Медведевой, Правдиным, Садовской. Ее импровизация была так занятна и весела, что мы хохотали до слез. Наконец, Варвара Осиповна сказала:
— Ну, довольно. Я, признаться, устала. А завтра утренник — «Доходное место». Попросим Владимира Владимировича почитать стихи.
Маяковский сразу согласился; в этот вечер он много и охотно читал. Он прочел «Юбилейное», «Тамара и Демон», «Необычайное приключение», «Товарищу Нетте» и другие стихи.
В такой, совсем интимной обстановке я слышала его впервые, нас за столом было всего шесть человек. Читая, он не форсировал своего богатого и гибкого голоса, и стихи, большую часть которых я уже знала, звучали как-то по-новому, не пропадало ни одно слово, ни одна интонация.
— Сегодня вы подарили мне чудесный вечер, я получил истинное наслаждение, — говорил Анатолий Васильевич, благодаря поэта.
Массалитинова просто захлебывалась от восторга.
— Владимир Владимирович, вы должны написать для меня гениальную роль! Я уж постараюсь не ударить лицом в грязь! Вот спросите Анатолия Васильевича — я вас не подведу. Дайте слово, что напишете.
Нужно было слышать ее уверения, чтобы понять, что невозможно было не согласиться.
— Я бы написал для Варвары Осиповны и не одну роль. Но разве «аки» меня поставят? (Актеатры, сокращенно «аки» — академические театры.) Как вы думаете, Анатолий Васильевич?
— А вы пишите, там видно будет. Напишите хотя бы план спектакля, тогда поговорим с Малым театром, — отвечал Луначарский.
— А не поставит Малый театр, я где угодно буду играть пьесу Маяковского. Хоть на площади! Вот в пику дирекции, если она откажет, будем играть вашу пьесу на Театральной площади! Публика из театров вся перейдет на площадь. У нас будет триумф, вот увидите, — горячилась Массалитинова.
Они расстались с Маяковским очень довольные друг другом.
— Я покорена, я очарована, — говорила мне на следующий день Массалитинова. — Ты же знаешь, я встречалась с Бальмонтом, Брюсовым, Белым, Есениным, но только о Маяковском я могу смело сказать — великий поэт. Вот брюзжат, что «Юбилейное» — мальчишеская выходка, а ведь он вправе так разговаривать с Пушкиным!
Тогда, в 20-х годах, со стороны маститой представительницы старейшего русского театра это были чрезвычайно смелые слова, но Массалитинова вообще считалась бунтаркой. Когда мы проводили гостей, Анатолий Васильевич сказал:
— Удивительно хорошим был сегодня Маяковский: простым и совсем не ершистым.
Вместе с Анатолием Васильевичем я несколько раз была у Маяковского в Гендриковом переулке, в его последней квартире.
Теперь этот переулок благодаря Музею Маяковского стал популярным, а тогда, при нашем первом посещении, нам пришлось немало покружить по тускло освещенным переулкам на Таганке, пока шофер не без труда обнаружил неказистый с виду дом. Запомнились металлические дощечки на двери: «Брик», «Маяковский», исполненные очень изящным шрифтом.
Внутри квартиры почти аскетическая простота и ослепительная чистота, как на военном корабле. Ничего лишнего.
Теперь, когда квартира эта превратилась в мемориальный музей, комнаты выглядят более нарядными благодаря стеклянным ящикам, защищающим полки с книгами и посудой. Тогда же только в комнате Лили Юрьевны Брик было несколько украшающих вещей, главным образом флаконы духов, вазы с цветами; две другие комнаты пустоваты и строги. Все двери широко открыты. В первой комнате на столе бочонок с крюшоном, подносы с бутербродами, стопки тарелок. Ничего лишнего также и в сервировке.
На одном из вечеров Владимир Владимирович читал свою «октябрьскую поэму» «Хорошо!»
Луначарский слушал эту поэму во второй раз и считал, что это один из шедевров Маяковского: «Это — Октябрьская революция, отлитая в бронзу». (На юбилейной сессии ЦИК СССР в Ленинграде в своем докладе «О культурном строительстве за 10 лет» Луначарский сказал: «Маяковский создал в честь октябрьского десятилетия поэму, которую мы должны принять, как великолепную фанфару в честь нашего праздника…»).
Утром Анатолий Васильевич вернулся из Ленинграда; весь день прошел у него в напряженной работе, и к вечеру он почувствовал себя утомленным и нездоровым. Но за несколько дней до отъезда в Ленинград он обещал Маяковскому быть у него на чтении «Хорошо!» и решил, несмотря на плохое самочувствие, сдержать слово. Во время чтения я заметила, что Анатолий Васильевич украдкой принял нитроглицерин, значит, с сердцем неладно! Я написала и передала ему записку, что нам следует незаметно уехать. Анатолий Васильевич отрицательно покачал головой. Тогда я придвинулась поближе к нему и стала шептать, что ему не следует оставаться, что Маяковский его извинит, тем более что он слушает поэму вторично. Он мне ответил шепотом:
Поделиться книгой: