Помоги проекту - поделись книгой:
Александра, его жена – Катерина, его жена
Ирина, сестра Алексея – Варвара, сестра Тихона
Петр Алексеевич, молодой человек, почтовый чиновник – Борис Григорьевич, молодой человек, порядочно образованный
Сама фамилия «Кабановы» легко транскрипируется в «Клыковы», ибо у кого и клыки, как не у кабана? Так в свое время и заключили костромичи. Добавим, что они без труда установили, кто изображен в драме под именем Кулигина, и не ошиблись, что в Костроме нашелся свой богач-самодур, подобный Савелу Прокофьевичу Дикому – текстильный фабрикант Иван Савелович Михин, а выбор кудряшей и феклуш в городе всегда был предостаточным. Не надо забывать, что для костромичей Островский был земляк, всего пару месяцев назад выехавший из города и постоянно интересующийся местной жизнью. Поэтому они резонно решили, что в «Грозе», поставленной в Москве ровно через неделю после самоубийства Александры, описаны события в семье Клыковых.
В 1860 году «Гроза» была впервые поставлена на сцене костромского театра. Общественное мнение настолько уверовало в костромскую основу драмы, что артисты загримировались под членов семьи Клыковых и восстановили на сцене интерьер их жилья. Алексей Клыков, проживший до конца XIX века, по смерть именовался в городе «Тихоном».
Между тем трагедия в семье Клыковых случилась 10 ноября 1859 года. Островский же вынашивает замысел «Грозы» с 1856 года, приступил к работе над драмой в июне и закончил ее 9 октября 1859 года. На невозможность использования в «Грозе» «клыковской истории» указывает впервые А. В. Чичерин (впрочем, хронологические несообразности заметил и Н. И. Коробицын, приводя, однако, малоубедительные объяснения). Все объясняется иначе – Островский, гениальный драматург и тонкий знаток русской жизни, сумел отобрать для пьесы сюжет воистину типический. «В «Грозе», – подчеркивал И. А. Гончаров, – улеглась широкая картина национального быта и нравов с беспримерной художественной полнотой и зрелостью. Всякое лицо в драме есть типический характер, выхваченный прямо из среды народной жизни, облитый ярким колоритом поэзии и художественной отделки».
Не будь «Грозы», исследователи не обратили бы внимания на частное дело о смерти Александры Клыковой, во всяком случае, не квалифицировали бы его как типическое, отобразившее, как в капле воды, российскую действительность. Островский написал драму, пользуясь наблюдениями, почерпнутыми на родине предков, в Костроме. Однако он рассматривал Кострому как часть России. И конечно, прав исследователь творчества Островского А. В. Чичерин, констатировавший, что «обстоятельства и образы «Грозы» почерпнуты из глуши повседневной жизни, доведены одновременно и до крайней конкретности и до высшей степени философского обобщения. Поэтому вполне понятно, что в каждом волжском городе оказался не только свой бульвар над Волгой или овраг и сад, к нему выходящие, но своя Катерина, с ее томящейся и мятежной душой и с ее трагической участью, своя Кабаниха, с черствым и мертвым ее деспотизмом, свой Борис, с его подбитыми крыльями, и свой Кулигин, последователь «ученой дружины», поклонник Ломоносова, человек с умом бесстрашным и устремленным вперед».
Костромской Кулибин
Биографические сведения о Кулигине в драме «Гроза» отличаются подчеркнутой лаконичностью – автор не дает даже его имени. Зато фамилия говорит о многом, ассоциируясь со знаменитым нижегородским механиком И. П. Кулибиным. Действительно, Кулигин – «мещанин, часовщик-самоучка», рекомендовавшийся как «механик-самоучка». Ему за пятьдесят. Он таки успел «поначитаться», восхищается величием и красотами природы, увлекается астрономией – «звезды-то уж пригляделись». Кулигин вольнодумец, понимающий фальшивость и гнилость существующих социальных и моральных устоев, однако не восстает против них, а ограничивается обличительными монологами и предпочитает благоразумно отступать. Еще в пьесе оговаривается, что Кулигин «отыскивает перпетуум-мобиле», то бишь «вечный двигатель», но это добавление, придающее образу механика несвойственную ему в целом комичность, кажется, понадобилось драматургу лишь для того, чтобы провести через цензуру кулигинские монологи да рельефнее обозначить иллюзорность его мечтаний раздобыть «миллион» на общественные нужды.
Что типы, подобные Кулигину, были в тогдашней русской провинции, известно и из истории, и из литературы. Это и нижегородец Кулибин, и костромич Зарубин, и нижнетагилец Черепанов, и т. д. Павел Свиньин и его сотрудники обнаружили и описали на страницах «Отечественных записок» добрую дюжину таких изобретателей и умельцев из «простого звания». Перечень их открыл Александр Красильников.
«Отечественные записки», как периодическое издание, стали выходить с мая 1820 года. В первом же их номере была опубликована статья издателя под пространным названием «Красильников, провинциальный оптик, механик и архитектор». Начало ее выглядит интригующе:
«У нас в губернских городах хорошая, правильная архитектура еще довольно редка, а потому и замечательна для всякого любителя изящного. Любуясь в Костроме красотой колоколен у Спаса, что в гостином дворе, у церквей Козьмы и Демьяна и Благовещенской, также фасадами некоторых домов приятной наружности, отличавшихся вкусом и особенно простотою, особливо в размещении колонн, кои служат часто камнем преткновения для самых опытных архитекторов, я узнаю, что здания сии выстроены по планам костромского купца Красильникова. Это имя часто повторяемо мне было и в губернии по селам, где встречал я церкви замечательной архитектуры. Находя потом в училищах и у многих помещиков электрические машины с любопытными приборами, электрические лампы с электрофонами, микроскопы, камеробскуры, гидрометры, компасы, солнечные часы, пантографы, астролябии, я слышал что все сии вещи трудов – Красильникова…».
Отметим для себя любовь Красильникова к изготовлению (и это в начале XIX века) электрических приборов. Затем обратимся к тексту «Грозы». Дикой и Кулигин беседуют на бульваре:
«Кулигин… У нас грозы частые, а не заведем мы громовых отводов.
Дикой
Кулигин. Да какая же суета, когда опыты были.
Дикой. Какие такие там у тебя громовые отводы?
Кулигин. Стальные.
Дикой
Кулигин. Шесты стальные…
Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему, а? Ну, говори!
Кулигин. Электричество».
«Кто прожектировал, – продолжает Свиньин, – великолепный иконостас в аннинской церкви? Опять говорят – Красильников. Переезжая устье Костромы реки по ровному, твердому месту и любуясь, как легко в средине оного выводится звено для пропуска барок и плавучего лесу – узнаю, что мост построен также Красильниковым… Наконец, уронил я дорогие мои Брегетовы часы и, не знал, кому отдать починить их, не надеясь на искусство провинциального часового мастера, тем более что и в Петербурге один только художник знает сей механизм, но мне советуют отослать их – к Красильникову и уверяют, что он исправит их наилучшим образом! Что это за чудесный человек – Красильников, который все знает, все умеет? – и я лечу с ним познакомиться».
Известно, что Павел Петрович Свиньин был человек увлекающийся и, забалтывающийся, что он мог приписать своему кумиру на час несуществующие заслуги и таланты! Но ведь он писал о конкретном лице, жившем в указанном городе, – тут мудрено слишком много присочинить, зная, что очерк прочтет сам Красильников.
Автор подробно описывает свое первое свидание с костромским уникумом: «Меня приводят к небольшому каменному домику с колоннами. На белой как снег лестнице меня встречает средних лет человек с добродушным русским приветствием: милости просим! Умное лицо и выразительный взгляд достаточно предупреждают меня, что это был сам хозяин – предмет моего посещения. Он вводит меня в чистую комнату, по стенам которой развешаны в симметрии изрядные живописные картины и несколько весьма хороших эстампов. В одном из шкафов нахожу несколько любопытных окаменелостей, раковин, кораллов и т. п., собранных им на берегу Волги во время прогулок…».
Надо было попасть в Кострому 1820-х годов, чтобы постичь, насколько обстановка в доме Красильникова отличалась от интерьера обычного купеческого дома. «Круглая темная деревянная лестница, – характеризовал анонимный автор официального министерского обозрения костромской жизни, – отдельные комнатки, пестро раскрашенные большие уродливые печи с писаными изразцами, кивот с образами в окладах, портреты царские, картины самой грубой работы в золоченых рамках к шкафы с фарфоровой и хрустальной посудой и серебряными ложками, симметрично развешанными, – все это, вместе с мебелью, вышедшей из моды, составляет целое домов купечества, где отсутствие вкуса и комфорта в полном развитии».
Здесь вместо хрусталя и ложек в шкафах хранятся раковины и окаменелости, собранные Красильниковым во время излюбленных им прогулок по берегам Волги. Кулигин в «Грозе» также любит волжский берег. «Очень хорошо, сударь, – говорит он Борису, – гулять теперь. Тишина, воздух отличный, из-за Волги с лугов цветами пахнет, небо чистое…» – и удивляется поведению обывателей: «…бульвар сделали, а не гуляют». Первое действие пьесы происходит в общественном саду на высоком берегу Волги, за Волгой – сельский вид. Кулигин, глядя на реку, восторгается: «Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса… Пятьдесят лет я каждый день гляжу на Волгу и все наглядеться не могу… Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется… Какая красота в природе разлита». Кулигинский восторг лишний раз свидетельствует, что под именем Калинова изображена Кострома, а не Кинешма, как полагают некоторые островсковеды. Во-первых, в Кинешме на берегу нет и не было общественного сада. Во-вторых, в середине прошлого века, как, впрочем, и сейчас, вид из нее на Заволжье был весьма непривлекательный. До поднятия в 1958 году уровня воды в Волге левый, расположенный против Кинешмы берег являл собою длинную, на версту, сыпучую отмель, захламлявшуюся во время половодий. За отмелью поднималась грязная и лысая Чирковская гора, заслонявшая горизонт.
Зато и общественный сад, устроенный еще в конце 1820-х годов, и восхитительный сельский вид сам Островский обнаружил в Костроме. В 1848 году он пишет в дневнике: «Подле собора общественный сад, продолжение которого составляет узенький бульвар, далеко протянутый к Волге… А на той стороне Волги, прямо против города, два села, и особенно живописно одно, от которого вплоть до Волги тянется самая кудрявая рощица».
Естественно, что, тонко чувствуя красоту, Красильников испытывал влечение к живописи. П. П. Свиньин, сам академик живописи, подчеркивал, что картины в собрании костромича – «изрядные». Полюбив природу, пишет он, юный Красильников захотел изобразить ее и стал учиться рисовать, а «ныне может уже хвалиться своим умением в рисовке». На покупку картин денег у него не было, тогда умелец научился плести модные в то время шелковые шнурки с кисточками на шляпах и сбывал их в лавке отца. Позднее он стал сам изготавливать и красивые наборные рамы для картин.
У Красильникова были воистину золотые руки. Еще в детстве он любил строить меленки и вообще заниматься «рукоделием». Затем он усовершенствовал токарный станок. Описав помещение, где Красильников хранил свои коллекции, Свиньин продолжал: «В смежной с сею комнате находятся его токарные станки, столярные, слесарные инструменты и пр. – все было в наилучшем порядке и чистоте, наконец, вижу, что на одном простенке, расчерченном в виде часового циферблата, движется стрелка – и это был тот славный хронометр». Данный хронометр, по утверждению Свиньина, первый в Европе, костромич изобрел в 1810-х годах – его чертеж был опубликован в «Отечественных записках».
А. Н. Островский в 1860-е годы
Кулигин назван в «Грозе» «часовщиком-самоучкой». Это действительно была наиболее распространенная профессия среди русских провинциальных изобретателей, с изготовления часов начал свой путь и знаменитый Кулибин. Красильников в молодости тоже «начал делать деревянные столовые часы, употребив вместо пружины гири, скрытые внутри самой тумбы или пьедестала. Всего более затрудняло его нарезывание зубцов, ибо, не в состоянии будучи купить дорогой машины, употребляемой для сего часовыми мастерами, он принужден был размеривать и выпиливать их от руки подпилком, здесь малейшая неверность имеет влияние на весь механизм часов и потому, для преодоления сих трудностей, потребны в сем деле неимоверные терпение и точность».
Красильников снабжал часами всю Кострому. Еще в 1960-х годов в костромской школе слепых детей, занимавшей старинное здание, выстроенное в начале XIX века богачами Шиповыми, висели большие стенные часы, изготовленные Красильниковым (что подтверждала надпись), показывающие время с исключительной точностью – теперь они в областном музее.
Делал умелец и солнечные часы. По преданию, такие часы были устроены им на бульваре, невдали от беседки – Островский, любивший сидеть в беседке, не мог не видеть их. В «Грозе» есть сцена, как Кулигин уговаривает Дикого пожертвовать десять рублей на устройство часов:
«Вот бы, сударь, на бульваре, на чистом месте, и поставить. А какой расход? Расход пустой: столбик каменный, дощечку медную, такую круглую, да шпильку, вот шпильку прямую, простую самую. Уж я все это прилажу, и цифры вырежу уже все сам. Теперь вы, ваше степенство, когда изволите гулять, или прочие, которые гуляющие, сейчас подойдете и видите, который час. А то этакое место прекрасное, и вид, и все, а как будто пусто. У нас тоже, ваше степенство, и проезжие бывают, ходят туда наши виды смотреть, все-таки украшение – для глаз оно приятней».
Кулигин согласен «даром положить» на это свои труды. А современники отличали редкое бескорыстие Красильникова – изготовленные им сложные физические приборы он отдавал в училище даром либо за ничтожную плату. На создание таких приборов у него был настоящий талант – первую свою камеробскуру он сделал только по словесному описанию.
Свиньин акцентирует, что свои знания костромич приобрел «одною только любовию, одною страстию к просвещению». С детства он страстно полюбил книги, особенно о красотах вселенной, хотя и не имел достаточно времени для чтения: «Только одно время отдыха, когда возвращался он из лавки, где торговал панскими товарами, дабы быть в состоянии содержать безбедно многочисленное свое семейство, посвящал он чтению и художественным занятиям». Свиньин обнаружил у Красильникова большую библиотеку, а среди книг «путешествия наших соотечественников, Боннетово Созерцание Природы, множество книг на русском языке по части физики, натуральной истории и гражданской архитектуры и несколько хороших нравственных сочинений». Кулигин тоже человек образованный и книжный, то и дело цитирует в разговоре стихи старинных русских поэтов. «Поначитался-таки Ломоносова, Державина, – объясняет он Борису, – мудрец был Ломоносов, испытатель природы… А ведь тоже из нашего, из простого звания». Эти рассуждения о Ломоносове не случайны. За пять лет до создания драмы газета «Костромские губернские ведомости» провозгласила Красильникова «маленьким костромским Ломоносовым». Автор статьи «Лето в Костроме» А. В. Иванов, удивляясь, что в августе улицы «посеребрены были… только снежною пылью», наивно сокрушался: «Жаль, что теперь нет в живых нашего доморощенного естествоиспытателя, Александра Васильевича Красильникова, который, без всяких сторонних руководителей, с помощью книг и простого русского толка, занимаясь с двадцатилетнего возраста в продолжение сорока лет сряду, приобрел весьма обширные сведения по части астрономии, физики, химии, механики, оптики: он, может быть, нашелся бы объяснить такую несостоятельность в нашей природе».
Вспомним краткий диалог Кудряша и Кулигина:
«Кудряш. Ты у нас антик, химик!
Кулигин. Механик, самоучка-механик.
Кудряш. Все одно».
В городе за Красильниковым закрепилось прозвище «костромского Кулибина», так его рекомендовали и приезжим. Островскому нетрудно было найти ему в пьесе прозрачный псевдоним.
Приехав в Кострому, Свиньин прежде всего обратил внимание на постройки Красильникова – жилые дома с колоннами, колокольни – и поразился, что зодчий всего достиг самоучкой, проштудировав «Начальные основы гражданской архитектуры». Иванов в вышеуказанной статье писал о Красильникове: «Он занимался также и архитектурой, и в этом отношении блестящим памятником его минувших трудов можно, конечно, назвать красивую колокольню Покровской церкви, находящейся у нас в Костроме».
В краеведческом издании 1864 года дается перечень построек Красильникова; к сожалению, только культовых: «Памятниками его архитектурных познаний доселе остаются в Костроме колокольни: Спаса, что в гостином дворе, Козьмодемьянская, что в Кузнецах, Благовещенская и Покровская, и в селе Селищах церковь Василия Блаженного». Некоторые постройки сохранились до сих пор. В 1979 году восстановлена колокольня Спаса в рядах на центральной площади Костромы – уже она доказывает, что Красильников был очень талантливым архитектором.
Все современники единогласно отмечали тягу Красильникова к изучению природы, к познанию Вселенной. То же самое приписывает Островский Кулигину. Тот цитирует оду Ломоносова «Вечернее размышление»:
А когда начинается гроза, обращается к толпе:
«Ну чего вы боитесь, скажите на милость! Каждая теперь травка, каждый цветок радуется, а мы прячемся, боимся, точно напасти какой! Гроза убьет! Не гроза это, а благодать! Да, благодать! У вас все гроза! Северное сияние загорится – любоваться бы надобно да дивиться премудрости: «С полночных стран встает заря»!.. Комета ли идет – не отвел бы глаз! Красота! Звезды-то уж пригляделись, все одни и те же, а это обновка; ну смотрел бы да любовался!»
Едва ли дикие и кабанихи могли сказать о себе, что они «присмотрелись к звездам» – они привыкли глядеть не на небо, а под ноги, но Кулигин-Красильников в звездах разбирался отлично. Тот же Иванов сообщает: «По смерти своего родителя, Александр Васильевич, будучи двадцати лет от роду, пламенея страстью к науке, решился совершенно оставить торговую часть, продал доставшуюся ему лавку с товарами и посвятил себя исключительно одним ученым занятиям; в последствие устроил в своем доме маленькую обсерваторию, для которой сам же изготовил все нужные инструменты… Особенно приятно было полюбоваться на него, уже почтенного старца, в его собственной обсерватории, где он просиживал нередко целые зимние ночи, благоговейно созерцая великолепную картину звездного неба». Правда, Свиньин о наличии у Красильникова обсерватории ничего не пишет, но, вероятно, она была заведена позднее. Так подсказывают и архивные документы, без изучения которых, даже при наличии печатных материалов, никак не обойтись. В фондах Костромского городского магистрата и городской думы сведения о Красильникове хотя и не часто, но встречаются. В перечне домовладельцев за 1790 год назван Василий Васильевич Красильников, 51-го г., третьей гильдии купец, торговавший суровским товаром, старожил, женатый на Пелагее, дочери местного купца Алексея Петровича Поспеева, и имевший 16-летнего сына Александра. Следовательно, Александр Васильевич родился в 1774 году.
В 1810 году в списке зданий Костромы в 14 квартале упомянут одноэтажный каменный дом на Пятницкой улице, невдалеке от перекрестка с Московской улицей купца Александра Красильникова, – он, видимо, еще торгует в лавке. Но в 1821 году он значится уже «мещанином», хотя Свиньин застал год назад его купцом. Где-то в это время Александр Васильевич сознательно сделал шаг вниз по социальной лестнице, оставив лавку и записавшись в мещане, к недоумению обывателей. «Самые невежды, ему завидующие (коих никто не избежит, особенно человек с талантом), – констатировал Свиньин, – говорят только между собою, что если бы Красильников не занимался пустяками, а думал бы об одной торговле, то был бы, по способностям своим, – богат и счастлив».
Если в 1821 г. дом Красильникова описывается как просто каменный одноэтажный (он сам выстроил его), то по описанию 1827 г. он уже с мизенетом и подъемным жильем – несомненно, что при перестройке хозяин и соорудил над зданием купол обсерватории.
Через десять лет дом принадлежит Красильникову совместно с младшим братом Алексеем, у которого многочисленная семья – о ней приходится заботиться старшему в роду Александру Васильевичу. А после 1852 года дом продан некоей мещанке Шошиной – весной этого года Красильников скончался, во время холерной эпидемии. К сожалению, не уцелело и его жилище – оно погибло в пожар 1887 года.
Когда умер костромской Кулибин, Александру Николаевичу Островскому было уже под тридцать. В Костроме при жизни Красильникова он находился в 1848 и в 1851 гг., а возможно, бывал и еще не раз. Здесь у него жил дядя, известный краевед Павел Федорович Островский, который хорошо знал и чтил Красильникова. Вот что он писал о нем в книге «Исторические записки о Костроме»:
«Красильников – замечательная для Костромы личность, о которой сказать, хотя несколько слов требует справедливость. Сын костромского купца, торговавшего панским товаром, умного и набожного, пользовавшегося особым расположением одного из преосвященных здешних архипастырей Симона Лагова, Красильников, оставшись после отца двадцати лет полным хозяином, тотчас расстался с торговым промыслом и посвятил жизнь свою, при безбрачии, исключительно ученым занятиям. Без особого руководителя, одним внимательным усидчивым чтением книг, он приобрел довольно основательные сведения в области науки по части механики, архитектуры, физики, химии, оптики, и астрономии. Над красивым своим каменным домом Красильников устроил для себя малую обсерваторию, приготовив для нее своими руками почти все нужные инструменты».
Такой панегирик Павел Федорович посвятил в своей книге одному лишь Красильникову, выбрав его из сонма замечательных местных уроженцев. Мог ли он, рекомендуя удивительного механика читателям, не свести с ним прежде всего своего племянника-драматурга? Это трудно допустить. При сопоставлении текста «Грозы» с известными материалами о Красильникове возникает даже ощущение, что в диалогах Кулигина и Бориса слышатся отзвуки личных бесед Александра Васильевича с молодым литератором – при характеристике городской жизни, купеческих нравов и т. д.
Есть еще один аргумент в пользу утверждения, что Островский был лично знаком с Красильниковым. Кулигин также ведет себя, и у него такой же характер, каким он был у «костромского Кулибина», – пользуясь чужими словами, такой аутентичности достичь крайне сложно. Для «самоучки-механика» симптоматично совмещение черт смирения и уклончивой покорности с осознанным чувством собственного достоинства, что особенно проявляется в отношениях с Диким. «С него, что ль, пример брать! – спокойно говорит он. – Лучше уж стерпеть». Когда купец грозит отправить его к городничему, Кулигин вздыхает: «Нечего делать, надо покориться!» Однако на вздорную брань Дикого гордо возражает: «Я, сударь, человек маленький, меня обидеть недолго. А я вам вот что доложу, ваше степенство: «И в рубище почтенна добродетель!» Он и вообще не боится самодура, приступает к нему с настоятельными требованиями о пожертвовании на общественные нужды.
Долгая и полная разочарований жизнь не ожесточила этого мудрого человека, но научила его всепрощению. Выслушав рассказ Тихона об измене Катерины, он советует: «Вы бы простили ей, да и не поминали никогда». А на слова о Борисе: «Расказнить его надобно, на части, чтобы знал…» – отвечает: «Врагам-то прощать надо, сударь!»
Те же самые черты на протяжении всей жизни отмечали современники у Красильникова. В 1820 году П. П. Свиньин, не забыв, правда, упомянуть про «завистников», писал: «Деятельный сей гражданин живет в умеренности, занимаясь благородными трудами, живет счастливо, ибо его уважают все благомыслящие люди не только в Костроме, но и во всей губернии…». А через несколько лет после смерти Александра Васильевича А. В. Иванов дополнял: «Красильников постоянно отличался примерной нравственностью, редкой скромностью, полною любовью ко всему истинному, доброму и прекрасному».
П. Ф. Островский, будучи протоиереем, оттенил другую его черту: «Нравственный характер Красильникова образовался под влиянием строгого, религиозного воспитания и отличался прекрасными чертами христианского смирения, услужливости и любви ко всему доброму и изящному. Днем Красильников не отказывал никому в своих услугах, а тишину ночи посвящал благоговейному созерцанию звездного неба в своей обсерватории.
А. Н. Островский знал эти источники – дядя работал над книгой в то время, когда создавалась «Гроза», а «Костромские губернские ведомости», где печатались рецензии на его спектакли, он просматривал, но характер его Кулигина все-таки отличался от описанного здесь. Кулигин не просто по-свиньински «счастливый», он «мечтает себе и счастлив», не только меланхолически созерцает небо, но пытается изобрести вечный двигатель для блага общества, в его смирении слышится, особенно в финале, вызов.
«Гроза» написана на восьмой год после смерти механика-самородка, но симпатичный образ Кулигина согрет воспоминаниями драматурга. И пусть этот Кулигин проще и беззащитнее, чем его прототип, в драме ярко показано главное – его духовное богатство, светлая вера в конечное торжество добра и справедливости.
«Атаман Фадеич» – быль, пьеса, либретто
1860-е годы – переломные в развитии России. Поэтому для русской литературы, чутко реагировавшей на все события в стране и стремившейся осмыслить происходящие процессы, эти годы характеризуются углублением интереса к отечественной истории, особенно к истории социальных движений. Исторические романы, исторические драмы, исторические поэмы в изобилии издаются книгами, заполняют страницы журналов, занимают (правда, и прежде тоже занимали) весомое место в репертуаре театров.
В ноябре 1864 года братья Достоевские напечатали в своем журнале «Эпоха» пьесу еще малоизвестного писателя Н. А. Чаева «Сват Фадеич». Пьеса была многозначительно посвящена знаменитому провинциальному актеру Корнилию Николаевичу Полтавцеву, имела подзаголовок «Предание в лицах», а эпиграф «Старина что небылица» как бы подчеркивал, что сюжет произведения не вымышлен автором, а взят из подлинного прошлого. «Действие, – по словам Чаева, – происходит зимою, в дальней, северной губернии», где творит суд и расправу благородный разбойник Иван Фадеевич. Время действия не обозначено, но по косвенным признакам можно конкретизировать его концом XVIII – началом XIX вв. Читатели «Эпохи» – костромичи не терялись в догадках, о какой «дальней, северной» стороне идет речь, и без труда сообразили, что в пьесе описана Костромская губерния. Во-первых, там называются селения Суемы, Закромы, Игрищи, Баклаево, упоминается река Солоница – и селения, и река находятся в Нерехтском уезде. Во-вторых, слишком памятен был всем костромичам – и властям, и просто обывателям – «атаман шайки станишников» Иван Фадеич, хозяйничавший всего полвека назад в лесах и на дорогах Нерехтского и Костромского уездов. В-третьих, многие знали и самого автора Николая Александровича Чаева, нерехчанина по рождению. Незаконный сын тамошнего помещика Нечаева, учившийся в Костромской гимназии двумя классами младше своего знаменитого собрата по перу Алексея Феофилактовича Писемского и тоже, вслед за ним, поступивший в Московский университет, только на юридический факультет, Чаев позднее служил в Риге, а потом в Москве хранителем Оружейной палаты и пробовал себя в литературе и драматургии. В 1862 году он опубликовал пьесу из событий русской истории начала XIV века «Князь Александр Михайлович Тверской». А вот теперь обратился к событиям недавней истории своего нерехтского края.
Сюжет пьесы, состоящий из трех действий, довольно прост. Кузнец Вакула любит дочь бурмистра Татьяну, но его ненавидит мачеха девушки. Сам же бурмистр хочет выдать дочь за сыщика, присланного исправником для поимки скрывавшегося поблизости разбойника Ивана Фадеевича, который не позволяет бурмистру грабить и притеснять односельчан. Вакула вынужден прибегнуть к помощи Фадеича. Тот заманивает сыщика в ловушку, вызнает его намерения, а затем приказывает связать. Затем он едет к бурмистру, ожидавшему вместо него исправника и обеспамятовавшему от страха, и сватает Татьяну. Бурмистр, боясь расправы, соглашается на брак дочери с кузнецом.
Даже из такого схематичного пересказа явствует, что Иван Фадеич – не заурядный разбойник. В пьесе подчеркивается, что он «ни одной души не погубил», «бедного, ни Боже мой, пальцем не тронет», помогает погорельцам. Когда-то он был жестоко наказан: «Вор торговый, с виселицы» – говорит о нем бурмистр, но сумел бежать из тюрьмы и скрывается целых 20 лет. Так долго Иван Фадеич смог избежать поимки лишь потому, что его укрывают крестьяне, которых он защищает от произвола властей. Из контекста пьесы можно понять, что Фадеич не разбойник, а народный мститель.
Но добродетельному разбойнику Чаев противопоставляет и прямодушного исправника Устина Ивановича. Он служит в уезде недавно, сменив старого – лихоимца, но уже успел заслужить уважительные отзывы крестьян. Прежде всего, он не берет взяток: «У этого исправника ни боже мой, – удивляется один из персонажей. – Писаришки побирают потихоньку, а сам, – не являйся лучше, – в шею вытолкнет». Если исправник пользуется услугами мужиков, то щедро их вознаграждает: «Леснику из Дементьева дал синенькую, мне тоже рублик пожаловал». Кузнеца, наведшего на бурмистра ватагу разбойников, он прощает: «Я взял его на поруки. Люблю молодца и в татарине». Автор неясно намекает, что самого-то Ивана Фадеича исправник ловит неохотно, по обязанности.
Едва ли стоит упрекать драматурга в идеализации. Лучшие и правдивейшие русские писатели XIX века создали немало образов честных и достойных всяческого уважения исправников, заседателей, квартальных. В самое время написания пьесы в глухом Ветлужском уезде Костромской губернии служил исправником из идейных побуждений однокашник Чаева по Костромской гимназии известный литератор и общественный деятель Нил Петрович Колюпанов, ни в малом не запятнавший на данной службе своей репутации бессребреника и правдолюбца. Однако такие люди были исключением – не они определяли тип провинциального чиновника. Это, конечно, понимал и сам Чаев, вложивший в уста Ивана Фадеича реплику относительно исправника: «Он сам-от барин на чести. Да один. Гляди вот, выживут другие-то».
Пьеса Чаева читалась легко, с интересом и была сценична. Она предназначалась для бенефиса К. Н. Полтавцева, и он постарался скорее получить разрешение на ее постановку, прибегнув к содействию А. Н. Островского. Тот в октябре 1864 года писал в Петербург Ф. А. Бурдину: «Полтавцев просил тебя похлопотать о комедии Чаева». В конце 1864 – начале 1865 г. «Сват Фадеич» с успехом шел в московском Малом и петербургском Александрийском театрах. Один из рецензентов писал: «По нашему мнению, «Сват Фадеич» – пьеса хорошая, серьезная, без бенгальских эффектов, пьеса, про которую с похвалою можно сказать, что «здесь русский дух, здесь Русью пахнет», ибо в ней действительно увидите русских людей не по чудным словам, а по их духу и характеру».
Александр Николаевич Островский в 1864 году сам работал над комедией «Воевода, или Сон на Волге», главный герой которой посадский Роман Дубровин вынужден бежать от притеснений воеводы в те же костромские леса и стать разбойником Худояром. Поэтому тема и демократическая направленность «Ивана Фадеича» была созвучна великому драматургу, а использованные в пьесе народные предания особенно близки. Островский заключил, что пьеса дает благодатный материал для создания на ее основе оперного либретто, куда можно органично вплести собранные в Щелыкове богатые фольклорные источники – песни, пословицы…
Работу над своим «Сватом Фадеичем» Островский начал в 1865 году. 3 декабря 1865 г. он посетил приехавшего в Москву Чаева – очевидно, тогда они окончательно согласовали условия переделки пьесы в оперное либретто.
Симптоматично, что Александр Николаевич обращался с авторским текстом Чаева очень добросовестно. Опытный литератор, он избегал, конечно, рабского следования сюжету пьесы, но сохранил ее остов и канву. Образ главного героя Ивана Фадеича у него обрисован более скупо, чем у Чаева, без каких-либо прибавлений. Вместе с тем Островский заметно усилил демократическую направленность пьесы. Фадеич в либретто предстает открытым заступником за крестьян, которые, в свою очередь, активно поддерживают его в борьбе с властями.
«Как за каменной стеной ты за нами. Знай, гуляй, Только нас не забывай», – поучает его один крестьянин. Но возможности крестьян ограничены. Островский ввел в либретто сцену, отсутствующую в пьесе, – беседу атамана с мельничихой. Та сетует:
«Нам житья за тобой, бедным сиротам, А беда за тобой ходит по пятам. Накормить, приютить мы тебя не прочь, От беды защитить нам тебя не смочь».
«Знать, тебе не уйти каменной тюрьмы, От людского суда не защита мы».
Чаев в своей пьесе не подчеркивал историческую обреченность борца-одиночки, каким, в сущности, являлся Иван Фадеич, наоборот, вырвав его из ситуации и противопоставив ему не систему власти, а одного доброго исправника, он как бы предлагает читателям и зрителям сделать вывод, что и в будущем атаман сможет благополучно расстраивать все козни против него. Фадеич Островского понимает свое конечное бессилие в борьбе с властями:
Трактовка образа атамана, данная в оперном либретто, звучит исторически достовернее.
В своей пьесе Чаев намекал, что его Иван Фадеич имеет реального прототипа, о котором сохранились предания в Нерехтском уезде, где он подвизался в недавнем прошлом. Действительно, существование атамана с таким именем можно считать доказанным. В 1861 году в ряде номеров «Костромских губернских ведомостей» был опубликован пространный очерк редактора неофициальной части этой газеты Николая Абрамовича Полушина «Атаман Фадеич», написанный на основании извлеченного из архива судебного дела 1791 года. В очерке приводится подробная характеристика Ивана Фадеича.
Иван Фадеич по прозвищу Хабаров (фамилий крестьяне в XVIII веке не имели) родился в 1758 году в селе Осеневе Ростовского уезда (по соседству с Нерехтским уездом) и был крепостным князя Ивана Дмитриевича Трубецкого. До тридцати лет он крестьянствовал в своем селе и обзавелся семьею, но в 1788 году, видимо за неповиновение начальству, был сдан в рекруты. В июле этого же года Хабаров, доставленный с рекрутской партией в Москву, бежал оттуда в Польшу, но вскоре перебрался в Малороссию, где с год прожил у какого-то пана Ивана Корнеевича в местечке Чернополе. Соскучившись по жене, беглец решил, невзирая на опасность, вернуться на родину. Осенью 1789 года он пришел на ярмарку в Ростов и там встретил беглого односельчанина Луку Петрова, по прозвищу Жаркова. Однако в первый же день их обоих схватили и отправили под конвоем в Военную коллегию. После очередного побега Иван Фадеич укрылся сначала опять в Малороссии, а в ноябре возвратился домой. В своем селе он, разумеется, находиться не мог, поэтому обосновался поблизости, в селе Подозерье Нерехтского уезда. Пристанище он нашел у тамошнего пономаря Николая Семенова. Проведывать беглеца приходила из Осенева его жена, приносившая ему еду. Проведя так неделю, Иван Фадеич отлучился в Москву, откуда привел с собой в Подозерье старого знакомца Луку Петрова и еще одного беглого, рабочего с завода Сабанина в Екатеринбурге Семена Яковлевича Казанцева.
Очевидно, у скрывавшихся в Москве и вблизи ее беглых была целая организация с неплохо налаженной системой оповещения. Через некоторое время Хабаров стоял во главе целого отряда. К нему пришли беглые рекруты Иван Андреевич Чернов из приказных города Шуи, бывший посадский из Луха Алексей Михайлов, несколько местных крестьян.
Даже официальные следственные документы не отожествляют отряд Хабарова с обычной разбойничьей шайкой, а, наоборот, отмечают антикрепостническую направленность его действий. Следствие не обнаружило ни одного случая грабежа на дорогах, но подсчитало, что за два месяца отряд произвел настоящие нападения на три помещичьи усадьбы, действуя по призыву и с помощью местных крестьян.
Первый такой налет был проведен под самое Рождество 1789 году на усадьбу жестокого и жадного помещика Полозова в сельце Алексине. Наехали ночью. По словам дознания, «пошли к покоям того Полозова – начали ломиться в двери, и, отбив оные, товарищи его (Ивана Фадеевича. –
В конце января 1790 года произошло новое нападение отряда на помещичью усадьбу. В деревне Кузнечихе Суздальского уезда проживала дворянка старая вдова Екатерина Мячина, превзошедшая своею алчностью всех окрестных помещиков. Ее собственные крестьяне люто ненавидели барыню. Они-то и призвали в Кузнечиху Ивана Фадеевича и его товарищей.
Как всегда «станишники» действовали внезапно, зная, что Мячина подготовилась к отражению нападения. «Подъехав к ее дому, Фома встал с товарищами на карауле, – гласят следственные материалы, – а он, Фадеев, с товарищами пошли в людскую избу, где, перевязав всех людей, вошли в покои, которые были отперты». Характерно, что Иван Фадеевич действовал в полном единении с крестьянами. Многочисленная дворня Мячиной не оказала ни малейшего сопротивления, хотя была вооружена – «разбойники» забрали в усадьбе два ружья, пистолет, тесак. Кто-то заранее отпер входные двери в барские комнаты. Наконец, упомянутый в документе Фома – это мячинский крепостной Фома Никитин, делегированный в отряд крестьянами.
Сама Мячина на следствии показала, что «разбойники, бив ее, приговаривали, что они приехали отнять у нее жизнь, за разорение будто бы ее крестьянина Макара с детьми за то, что бежал сын его, Макара – Петр».
Власти всполошились, начались поиски становища отряда Хабарова. В зимнее время тому трудно было укрыться. Поэтому атаман распустил своих товарищей, условившись встретиться с ними весной в Москве на Красной площади. Сам он не особенно заботился о собственной безопасности – известно, что Фадеич открыто появлялся в Нерехте и проводил в ней по полдня. Теперь же он, вместе с Лукой Жарковым, отправляется в Мологу, затем в Рыбинск и Ярославль. Проведя там восемь дней, они вернулись в Подозерье, к пономарю. Дом, однако, находился уже под наблюдением – полиция схватила всех его обитателей спящими. У атамана были взяты, среди прочего, ружье, пистолет и сабля.
Суд состоялся в 1791 году. Приговор был традиционно жесток: Ивана Фадеевича и его друзей постановили бить нещадно кнутом, выжечь каленым железом знаки на лбу и на щеках и отправить на каторгу в Сибирь.
Появление очерка Полушина связано с борьбой на местах вокруг проведения реформы по отмене крепостного права. Сама по себе публикация в 1861 году в официальной губернской газете большого сочувственного рассказа о вожаке неудавшегося крестьянского выступления против помещиков необычна. К тому же автор в заключительных словах очерка недвусмысленно и смело подчеркнул, кем он считает Ивана Фадеевича. Во Франции, пишет Полушин, во время революции 1739 г. были так называемые крестьяне – «поджигатели». И заканчивает: «И у нас на Руси были такие «поджигатели» в виде Фадеича, Разина, Пугачева и прочих». Перечень ошеломляющий!
Знал ли Н. А. Чаев об очерке Полушина? Вполне возможно, не исключено даже, что именно он натолкнул писателя на мысль написать пьесу. Но для разработки ее сюжета он использовал не материал очерка, а слышанные в детстве в нерехтской усадьбе предания о благодушном разбойнике. Недаром ведь и пьеса названа не «Атаман Фадеич», как очерк, а «Сват Фадеич».
Не приходится сомневаться, что Александр Николаевич Островский тоже знал о публикации в «Костромских губернских ведомостях». Именно в середине 1860-х годов, предполагая создать ряд исторических пьес, драматург заботливо концентрирует сведения по истории костромского края. Сделать это было ему несложно – в Костроме проживал его дядя, виднейший краевед Павел Федорович Островский, поддерживающий с племянником родственную переписку. Кроме того, костромичом же был другой его родственник, Павел Иванович Андронников, в 1850-х гг. редактор (до Н. А. Полушина), а потом постоянный автор неофициальной части «Губернских ведомостей». Александр Николаевич часто обращался к нему за консультациями. Зная о работе родственника над либретто, оба костромича-краеведа снабдили его номерами газеты с нужным очерком.
Поделиться книгой: