Помоги проекту - поделись книгой:
Перейдя реку, Островский шел иногда по тропке через урему налево, к «Стрелке». Профессор Александр Иванович Ревякин, занимавшийся изучением местных мотивов в творчестве Островского и опрашивавший в 1930-х годах местных жителей, отмечал в монографии: «Создавая обстановку «Снегурочки», Островский, несомненно, имел в виду и так называемую «Стрелку». Это высокая гора на левом берегу Сендеги против деревни Лобаново. С этой горы, ныне заросшей лесом, открывался великолепный вид на окрестности. На «Стрелке» были устроены беседки для сиденья и большая крытая беседка-гриб. По воскресеньям сюда собирались девушки и парни всех ближайших деревень и сел на гулянье: пели песни, водили хороводы, танцевали кадриль, отплясывали русскую. На «Стрелку», полюбоваться народным гуляньем, съезжались многие владельцы окрестных поместий. Особенно частым посетителем «Стрелки» был Островский, прибывавший сюда со всей семьей. Старики вспоминают, что он оделял ребят конфетами».
Склоны «Стрелки» поросли редко встречавшимся в щелыковских местах орешником, и туда жители ходили и «по орехи». А местные помещики, наглядевшись на гулянье, перемещались обычно на красивый крутой изгиб реки несколько ниже по течению. Изгиб этот старожилы и поднесь зовут «Дворянской лукой». Владельцы окрестных усадеб, большинство которых постоянно жили и служили в крупных городах, а в родовые гнезда, ставшие, по существу, дачами, съезжались лишь на лето, собирались на луке по предварительной договоренности с собственными припасами, с музыкой, беседовали и веселились. Откуда повелась такая традиция, неизвестно. Драматург не манкировал подобными съездами, но, в отличие от большинства соседей, являлся на берега Сендеги не один-два раза за лето, а значительно чаще. Об этом тепло вспоминали позднее и крестьяне:
«Затейник был большой. Соберет, бывало, семью всю и гостей, и поедут пить чай на реку Сендегу к деревне Сергееве. Место-то там больно красивое – луг большой, а кругом лес высокий. Ягод да грибов там было всегда много. Погуляют, ягод наберут и соберутся все у самовара, а из деревни ребятишки прибегут на приезжих посмотреть, и каждого Александр Николаевич конфетами оделял. И все это от души да с добрым словом».
На лошадях с семьей и гостями Александр Николаевич ездил в Сергеево не через Сендегу, а по большаку, сворачивая не доехав Ивашева. Однако и от «Стрелки» сама деревня, упоминаемая в крестьянских воспоминаниях, находится неподалеку. Надо еще спуститься немного по течению Сендеги, дойдя до крутого косогора, разрезанного лесистым оврагом. Поднявшись на косогор, прежде всего мы увидим впереди огромный вяз в три обхвата и вблизи несколько изб. Возраст вяза измеряется столетиями, на его могучих выпиравших из земли корнях любил, по преданию, отдыхать Островский. Сергеево принадлежало ему, и драматург периодически бывал там. Главное, ему нравилось само местоположение Сергеева: «Наш дом стоит на высокой горе, – объяснял он друзьям в первый приезд в Щелыково, – побольше нашей Воробинской, а есть места, например, деревня наша Сергеево, откуда наш дом кажется в яме, а эта деревня в четырех верстах от нас на север». Увлекающийся молодой литератор гиперболизировал – от Сергеева до Щелыкова не более двух с половиной верст, и из деревни усадьбу никак нельзя разглядеть. Но Островского поймешь – вид с сергеевского косогора действительно открывался далекий.
Столь выгодное местоположение селения давно заметили и одобрили местные жители. В седую старину, когда в щелыковских краях бродили отряды татар и черемис, деревня называлась «Сергеево городище». Видимо, она была древнейшим укрепленным поселением округи, где за земляными валами и деревянным тыном отсиживались от врагов окрестные крестьяне. Укрепления ликвидировали уже в XVII столетии, а деревню именовали «городищем» до времени Островского. Интересно и то, что в Сергееве в большом количестве всегда росли вязы – деревья весьма редкие в здешней местности. По мнению дендрологов, большой сергеевский вяз – самое древнее дерево на территории Костромской области. Конечно, Островский показывал его всем своим гостям.
Во владении Островского было Сергеево большой и многолюдной деревней с избами в два порядка – захирело оно, умалившись до пяти домов, значительно позднее. А вот соседняя деревня Тимино, от которой ныне и следа не осталось, и при драматурге была крохотной.
Расположено Тимино было в полуверсте от Сергеева, еще выше по течению Сендеги, в так называемой Голубиной долине.
Во времена драматурга стояло в Тимине два крестьянских двора и в стороне от них – маленькая деревянная усадебка, по существу, флигелек, окруженный неказистыми и ветхими службами. Жила в этой усадебке девица из дворян Ирина Андреевна Белехова.
Имя Белеховой было хорошо знакомо всей округе. Никто уже и не помнил, каким образом она появилась в Щелыкове в самом начале 1820-х годов и устроилась там в роли приживалки при Прасковье Федоровне Кутузовой. Была она тогда еще молодой, двадцатилетней, и сумела угодить своей услужливостью болезненной и суеверной покровительнице. В 1821 году Кутузова даже подарила ей, оформив подарок по закону, пять душ крестьян из села Твердова и несколько десятин земли в Щелыкове. Белехова уже намеревалась обстроиться в щелыковской усадьбе, но Прасковья Федоровна скончалась, а ее наследники, Сипягины, поспешили выкупить у приживалки и крестьян, и землю. Ирина Андреевна не упиралась, а на полученные деньги купила в 1833 году у помещика Арнольда два двора в Тимине и стала местной помещицей. Владелицей она оказалась жестокой и деспотичной, прославилась своей скупостью, но средств ей все равно не хватало – что могли дать два нищих крестьянских двора, тем более что и земли у Белеховой было немного – Тимином владела она не одна, а вместе с богатой помещицей из Покровского Н. Н. Молчановой и Сипягиными. Ирина Андреевна приспособилась стать нужной персоной при своих зажиточных соседях, а особенно при хозяевах Щелыкова. Сипягины, жившие постоянно в селе Кабанове – своей галичской вотчине, начали поручать Белеховой присмотр за кинешемской усадьбой в зимнее время, а потом и надзор за полевыми работами – та принимала такие поручения охотно, извлекая из них свою выгоду. К Островским мелкопоместная соседка перешла как бы вместе с Щелыковом, да и по Тимину они стали соседями. Николай Федорович, все предпочитавший делать сам, правда, в ее помощи не нуждался, но после его смерти вдова, Эмилия Андреевна, стала все чаще прибегать к услугам Белеховой, и та вновь сделалась своим человеком в щелыковской усадьбе.
Александр Николаевич узнал Белехову, когда той было уже за пятьдесят, а выглядела она намного старше. Сестра драматурга, Надежда Николаевна, в одной из своих автобиографических повестей изобразила Ирину Андреевну тех лет в образе мелкопоместной дворянки Колупаевой: «Одежда помещицы Колупаевой состояла из черной, порыжевшей от времени, ситцевой юбки, белой, но далеко не чистой кофты, обильно усыпанной табаком, нюхать который очень любила старуха. Наружность ее вполне соответствовала костюму: седые, коротко остриженные волосы торчали беспорядочными прядями во все стороны, как щелки узкие, зеленоватые недобрые глаза, казалось, насквозь пронизывали человека, острый подбородок выдавался вперед, а тонкие бесцветные губы крепко сжимались».
В середине 1860-х годов Ирина Андреевна в который раз, и теперь уже окончательно, переселяется из Тимина в Щелыково. Э. А. Островская продала усадьбу своим пасынкам Александру и Михаилу Николаевичам, а те, приезжая сюда лишь на несколько летних месяцев, решили пригласить Белехову управительницей. На жалованье настоящему управляющему доходов с усадьбы не хватило бы, а Ирина Андреевна довольствовалась тем, что ей выдавали продукты и делали подарки к праздникам. Управляла она Щелыковом по старинке, не очень даже считалась с тем, что вотчинные крестьяне – уже не крепостные. С делами по усадьбе она еще справлялась сама, но надзирать за полевыми работами в дальних концах имения, например, в том же Высокове, ей становится трудно, и Ирина Андреевна берет себе в помощь двадцатилетнего крестьянина Николая Любимова, женившегося на бывшей ее крепостной девушке. По вечерам, сидя со свечкой во флигеле, она записывала корявым почерком расходы – заплачено за покупку плетеной корзины, за починку косули. Тем же почерком писались большие отчеты для Александра Николаевича. Он любил эти малограмотные послания – в них старушка излагала красочно и обстоятельно все местные новости. И глядишь, через несколько лет письмо управительницы становилось материалом для какой-либо пьесы Островского. «Ах, – извещает Ирина Андреевна своего хозяина в конце 1869 года, – у нас столько волков – бездна, по улицам ходят, у вас Соловейку и мою собаку тоже съели, и маленького одного щенка съели». Как тут не вспомнить Аполлона Мурзавецкого, оплакивающего в комедии «Волки и овцы» (1875 год) гибель своего пса: «Близ города, среди белого дня, лучшего друга… Тамерлана… волки съели!»
Летом 1870 года Белехова скончалась, и Александр Николаевич, сообщая приятелю о смерти «нашей старушки», жаловался ему, что теперь сам вынужден заниматься хозяйством. Появилась у него и новая забота – Ирина Андреевна была одинока и по уговору Островского завещала свое имущество тиминским крестьянам. Но завещание было оформлено не совсем юридически правильно, и его утверждение потребовало от драматурга немалых хлопот. В Костроме этим, по его просьбе, занимался родственник Островских Павел Иванович Андроников, и, когда через три года дело все же успешно завершилось, Александр Николаевич писал ему: «…также благодарны Вам и наследники Белиховой, испытавшие некогда всю тяжесть ее барской руки и получившие, наконец (и то благодаря моим настояниям), мзду за свою рабскую безответность».
А мизерное Тимино так и осталось поставщиком управителей для Щелыкова. Долгие годы работал приказчиком у Островских Николай Алексеевич Любимов – терпеливо сносил припадки гнева и нелепые наставления вздорной и недалекой вдовы драматурга Марии Васильевны, трогательно заботился о хиреющей усадьбе, обходясь копеечными средствами. После смерти Николая Алексеевича должность приказчика в Щелыкове унаследовал его сын, Николай Николаевич. Ему, когда Островский умер, исполнилось всего три года, но Любимов-младший знал семью драматурга и считал Щелыково для себя такой же родиной, как и Тимино. После Октябрьской революции его обязанности по управлению усадьбой прекратились, и Любимов вернулся в родную деревеньку к крестьянскому труду. Но и после этого он не переставал волноваться за судьбы Щелыкова, продолжал писать письма Сергею Александровичу Островскому с подробной информацией о положении дел, старался разузнать, где находится вывезенная из усадьбы мебель. Когда в марте 1923 года в связи со столетием со дня рождения Островского из губернского центра были присланы уполномоченные для восстановления усадьбы, Любимов сообщает сыну драматурга, что он «указал многие из вещей, принадлежавших Вам, и которые должны быть поставлены на свои места». А 11 апреля 1923 года, в самый разлив и весеннее бездорожье, он один пришел в пустое тогда Щелыково и отметил там юбилей великого драматурга.
Скончался Николай Николаевич Любимов в 1960-е годы. Доживал он в селе Угольском, и туда часто приходили из Щелыкова туристы, чтобы побеседовать с последним управляющим Островских. Корреспондент костромской газеты описывает – в 1959 году он наблюдал, как по Угольскому ходили студенты и справлялись, где найти Любимова:
«На скамейке возле палисадника сидел, ссутулившись, сухощавый старичок в синей стеганой телогрейке. Студенты обратились с своим вопросом к нему. Старик усмехнулся, погладил седые усы и, лукаво взглянув на молодежь из-под нависших бровей, бодро сказал:
– Вот я и есть Любимов…»
Заметив, что студенты по-настоящему интересуются жизнью Островского в Щелыкове, Николай Николаевич, продолжает корреспондент, преобразился – он много рассказывал о том, что слышал от отца, а потом повел своих внимательных собеседников по любимым местам драматурга.
На мемориальном кладбище в Николо-Бережках, в нескольких метрах к западу от семейного захоронения Островских, стоит скромный железный крест. Под ним похоронен Николай Алексеевич Любимов, верный блюститель Щелыкова. А его потомки и сейчас работают в Музее-заповеднике.
Покровские разгадки
Осенью 1886 года распространилась по России литография: уединенный сельский погост, незатейливый деревянный крест с лаконичной надписью краской «А. Н. Островский». Вокруг могильного холмика высокая подсыхающая трава, полевые цветочки. Рисунок для литографии, кстати, рисунок мастерский, с настроением, исполнен, судя по цветущим травам, где-то вскоре после смерти драматурга, следовательно, в июне – июле. Литография подписная. Фамилия художника – Вапилов.
Поскольку это и наиболее раннее изображение могилы Островского, и единственное до установления на ней мраморного памятника в 1889 году, в Музее-заповеднике «Щелыково» стали наводить о художнике справки. Выяснилось, что Василий Петрович Вопилов (подписывающийся иногда и «Вапилов») родился в 1866 году в деревне Глинищи бывшего Нерехтского уезда Костромской губернии, с успехом закончил в 1889 году Московское училище живописи, ваяния и зодчества, преподавал рисование в Костроме, представлял свои работы на столичные и некоторые международные выставки, будучи по направлению близок к передвижникам. В 1900 году он внезапно уехал во Владикавказ, где учительствовал в гимназии, но после революции вернулся на родину и посвятил себя развитию ювелирного искусства в селе Красное на Волге. Там и умер в 1936 году. В молодости Вопилова считали художником талантливым и многообещающим, одна из его картин получила в Училище большую серебряную медаль. Его заметил В. В. Стасов, о его работах одобрительно отзывалась пресса. Ряд произведений Вопилова находится в крупных музеях.
Наконец, мы знаем, что Василий Петрович учился вместе с Коровиным, Левитаном, Мешковым, Бакшеевым, Кориным, дружил с ними. Левитан с Кувшинниковой гостили у него в деревне, Бакшеев впоследствии писал о нем воспоминания.
Однако почему во время смерти Островского оказался Вопилов в Щелыкове, установить не удалось – ни в архивах, ни в музеях, ни в мемуарах сведений об этом не оказалось.
Но весной 1975 года приехал в Щелыково художник из Кирова, средних лет, худой, высокий. Устроился в Доме творчества ВТО, в погожие дни пропадал на этюдах, в ненастные – подходил к музею, усаживался у крыльца, присматривался к сотрудникам. Потом стал вступать в разговор, хотя вообще был несловоохотлив. Однажды под вечер Георгий Александрович – так звали художника – появился у музея оживленнее обычного.
– В Покровское сегодня ходил, – объявил он.
Это никого не удивило. Все отдыхающие в Щелыкове любят совершать прогулки в село Покровское, благо оно недалеко, километра три всего, и дорога туда легкая и веселая. От усадьбы на северо-запад, немного по проселку, потом кромкой леса, дальше пересечь засаженную молодыми деревцами грибную Свинкину пустошь, достичь Сендеги и подняться вверх по течению – тут и Покровское. Через Сендегу у села есть лавы.
Но Георгия Александровича взволновала отнюдь не живописная дорога.
– На дядином этюде, который у меня в Красном, ведь покровская церковь изображена!
– Простите, а ваш дядя кто?
– Художник. Василий Петрович Вопилов.
– Он жил разве в Покровском?
– Не сам он. Там его покровительница жила, Надежда Николаевна Молчанова.
– Тем более любопытно. А этюд датирован?
– Стоит на нем дата. 1886 год.
Кое-что стало понятнее. А рассказанные Георгием Александровичем, который в детстве жил с дядей в Красном и сохранил там его дом, семейные предания и находящиеся у него картины дяди, старинные документы и антикварные вещи приоткрыли завесу над удивительной историей.
Вид на село Покровское
Предки Вопиловых были крепостными из сельца Нафанайлова Нерехтского уезда. Нафанайловские крестьяне выращивали и обрабатывали лен, а тресту отвозили на лошадях в село Покровское соседнего Кинешемского уезда, где находилась главная усадьба их владельцев. Рано лишившейся мужа матери Васи Вопилова, когда наступал ее черед, приходилось брать в такие поездки ребенка с собой. Там он попался на глаза помещице, приметившей, что мальчик отменно рисует. Жила Надежда Николаевна Молчанова одиноко – ее вдовую мать и младшую сестру январской ночью 1832 года сожгли в усадебном доме слуги, доведенные до отчаяния лютостью и алчностью барыни. Сама же она успела раздетой выброситься из окна мезонина, где спала, в сугроб и спаслась. Собственной семьи Молчанова не завела. Она определила Васю сначала в Кинешемское уездное училище, а затем материально поддерживала его в период пребывания в Москве в Училище живописи, ваяния и зодчества. Летние каникулы Василий Петрович проводил у нее в Покровском.
Во времена Островского молчановская усадьба в Покровском слыла одной из местных достопримечательностей. Стояла она на высокой горе, откуда открывался красивый вид далеко окрест. Одноэтажный деревянный дом с мезонином, выстроенный после пожара в 1830-е годы и уцелевший до сего дня, выходил окнами на извивающуюся внизу Сендегу. Через весь его фасад тянулась терраса с лесенкой посредине, спускавшейся в яблоневый сад. Вымощенная булыжником дорожка, упиравшаяся в ворота усадьбы по левую сторону от дома, отделяла сад от парка. Был парк террасированный, с перемежающимися березовыми, липовыми и еловыми аллеями, сходящими уступами под гору; центральная липовая аллея рассекала парк пополам, от сада до реки. Ближе к дому росли еще четыре пихты.
Поэтичная природа Покровского, прекрасный парк, уютная усадьба и оригинальная престарелая владелица вдохновили молодого художника на создание целой серии картин. На одной из них изображается Покровская церковь 1732 года, древнейшая в округе. На другой, малого формата, вид усадьбы – к воротам подходит, очевидно, сама хозяйка в салопе. К сожалению, лишь по блеклой репродукции известна работа «В гостях у старой барыни», удостоенная в 1888 году медали, – ее прямо на выставке приобрела некая Кабанова, и следы картины затерялись. Пожилая помещица, несомненно Молчанова, принимает на кухне своего прежнего дворового человека, вернувшегося из странствия «по святым местам», и слушает его рассказы.
Скончалась Надежда Николаевна летом 1889 года. Вызванный в усадьбу Вопилов в живых ее не застал, но успел зарисовать в гробу. Покидая навсегда Покровское, он забрал некоторые вещи покойной, в том числе две кофты и юбку из домотканины, пояс и подол у которой расшиты крепостными мастерицами. Это одеяние, теперь частично поступившее в музей А. Н. Островского, требовалось художнику для задуманного им большого полотна «Крестный ход».
В. Н. Бакшеев, однокашник Вопилова по училищу, приезжавший к нему в костромскую деревню в 1890-е годы, так описал работу:
«В сравнительно небольшой комнате, с большим окном на север, на мольберте стоял эскиз масляными красками, размером, примерно, 1×1,5 м. На эскизе, с правой стороны, изображена часть барского дома с террасой, перед которой на площадке стоял стол, покрытый скатертью. Рядом два стула в белых чехлах. Возле стола – барыня в светло-лиловом платье. Поодаль от нее управляющий, экономка, горничная, вообще прислуга, жившая в этой усадьбе. Около дома – липовый парк. Все это в тени, только кое-где пробегал солнечный свет по веткам, дорожкам парка и густой траве между лип. На левой стороне эскиза медленно и чинно по аллее двигается толпа крестьян, ярко освещенная солнцем; несут икону в золотой ризе, в воздухе колышутся хоругви. Все это блестяще написано, колоритно, гармонично, так все жизненно. Я бросился к Вопилову и расцеловал его:
– Вася, какая чудная вещь! Ты пиши картину и давай ее нам на передвижную.
– Хорошо, хорошо, как только напишу – пришлю непременно.
На том мы и порешили…
Вскоре в Петербурге на очередной выставке передвижников я встретил В. Е. Маковского и восторженно объявил ему, какую прекрасную картину нам даст Вопилов.
– Это понятно, Вопилов – прекрасный художник. Я его помню по школе, – сказал Маковский».
Написанная картина, однако, не попала на выставку – в минуту внезапно постигшей его душевной депрессии Вопилов изрезал ее ножом. Нечто подобное с ним повторилось в 1934 году, когда он уничтожил в Красном много своих полотен, как новых, так и ранних, письма друзей-художников, фотографии и т. д. Но в семье хранится превосходная работа Василия Петровича, увековечившая интерьер молчановской усадьбы: в раскрытой двухстворчатой двери спиной к зрителям стоит дворовая женщина, слева сидит за столом человек, в переднем углу тябло с иконой, на полу рядно.
Этот интерьер был отлично знаком и Островскому. Усадьба Молчановой одна из ближайших к Щелыкову, и он нередко захаживал туда во время прогулок. К тому же с Надеждой Николаевной у него были смежные земли в деревнях Сергеево и Тимино. Одно время драматург даже вел с Молчановой, вознамерившейся переселиться в Кинешму, переговоры о покупке ее усадьбы для своего младшего брата Андрея Николаевича, жившего в Казани. «Теперь у нас Андрюша, – извещал он летом 1874 года приятеля, – он покупает имение рядом с нами – село Покровское…» Этому плану не суждено было осуществиться, но селом Александр Николаевич интересоваться продолжал. Покровское упоминается в его пьесе «На бойком месте».
Более того, по бытующему в щелыковских краях и среди потомков драматурга устойчивому преданию, Надежда Николаевна Молчанова послужила для Островского прототипом помещицы Мурзавецкой из комедии «Волки и овцы». И есть солидные основания считать предание достоверным. Согласно ремарке к первому действию, Мурзавецкая – «девица лет 65, помещица большого, но расстроенного имения…». Написаны «Волки и овцы» в 1875 году, когда Молчановой тоже было около 65 лет, в документах она именовалась «девицей» и владела крупным, но расстроенным поместьем. Меропия Давыдовна – богомольная ханжа; любимым времяпровождением Надежды Николаевны были разъезды «по святым местам» и беседы со странниками. Ее ханжество достаточно выпукло характеризует рассказ артиста К. В. Загорского, посетившего Щелыково в конце 1860-х годов: «В семь часов вечера приехала к нему (Островскому. –
Щелыково. У входа в дом А. Н. Островского
В пьесе «Волки и овцы» у Мурзавецкой есть племянник Аполлон Викторович, «молодой человек лет 24-х, прапорщик в отставке», бездельник и пьяница, которого она стремилась выгодно женить. Оказывается, Островский и здесь ничего не домыслил – у Молчановой тоже был родственник, сын двоюродного брата, Павел Васильевич Балакирев, в 1875 году имевший 24 года и нигде не служивший. Нравом он нимало не отличался от Аполлона, будучи таким же горе-охотником и гулякой. Тетка повсюду приискивала ему подходящую невесту и позднее-таки сумела женить его на неродовитой, но состоятельной Елизавете Сергеевне Остроумовой. Выше сообщалось, что Молчанова жила одна, однако и ее непутевый племянник обитал в том же Покровском. Дело в том, что в этом большом и богатом селе, занимавшем обширную территорию, всегда находилось несколько помещичьих усадеб, принадлежащих родам Ляпуновых и Балакиревых. Первые осели в Покровском после событий Смутного времени, а еще в конце XVIII века там проживал поручик Василий Андреевич Ляпунов, служивший в Бутырском полку, в годы Семилетней войны бравший Берлин и отличившийся при осаде Кольберга. Он умер бездетным (в его-то усадьбе и обосновались родители Молчановой). За два столетия жизни бок о бок Ляпуновы и Балакиревы переплелись и родством, и семейством – не случайно ведь боковой потомок бравого поручика, талантливый композитор Степан Михайлович Ляпунов уже в нашем столетии досконально и с глубоким знанием дела разобрал генеалогию своего друга Милия Алексеевича Балакирева.
Род Балакиревых древний, в источниках упоминаемый с конца XV века, и притом коренной костромской, владевший в Кинешемском уезде деревней Семенково и частью села Покровского. Из них происходил и замечательный деятель XVIII века Иван Алексеевич Балакирев, известный в истории как «шут Балакирев». Родился он в 1699 году и до 16 лет воспитывался дома. В 1715 году Балакирев, представленный на смотре в Петербурге Петру I, определяется к учебе инженерным наукам. Но вскоре он прославился как необычайно умный острослов и шутник и в 1719 году был взят ездовым к императорскому двору. Иван Алексеевич пользовался определенным влиянием на Петра I – он научился одним метким словом смягчать гнев царя и подчас в шутливой форме давал мудрый совет при рассмотрении важных дел. Честный и добрый человек, Балакирев посильно помогал гонимым и обижаемым. До революции свыше ста раз издавались «Анекдоты шута Балакирева» – хотя большая их часть и апокрифична, они определенным образом соотносятся с теми парадоксальными происшествиями, устраивать которые был великий мастер владелец Покровского.
В царствование Анны Иоанновны Балакирев, имевший чин прапорщика гвардии, попал в штат придворных «дураков» – впрочем, шутами тогда назначались и представители знатнейших фамилий (Бутурлины, князья Голицыны и др.). Невзирая на неприязнь Бирона, он сумел приобрести влияние и на эту флегматичную недалекую самодержицу, которая скучала без него, и, по свидетельству современников, никогда не употреблял свое положение во зло. Не раз раздосадованная Анна приказывала ему «не болтать лишнего», но иногда и щедро награждала. Весной 1740 года стосковавшийся по родине Иван Алексеевич выпросился у императрицы в отпуск да в Покровском и остался. Усадьба его стояла на южном краю села и удержалась у его потомков вплоть до революции. По описи 1910 года в балакиревской усадьбе находились старый дом, флигель, скотный двор, каретный сарай, амбар и погреб. Сейчас там разместилась восьмилетняя школа – целы часть служб и одичавший парк.
Скончался И. А. Балакирев в 1763 году. Среди местного населения долго сохранялась память о нем – уже при Островском щелыковского посыльного Андрея Кузьмича Куликова, любившего «почудить» под хмельком, звали «шутом Балакиревым».
Собственных детей Иван Алексеевич не завел, а в Покровском жил с семьей двоюродного брата Ивана Ивановича, женатого на нижегородской помещице Анисье Кузьминичне Колокольцевой и имевшего сыновей Василия и Ивана и внука Степана Васильевича, родившегося в 1740 году, секунд-майора Семеновского полка. В архиве В. П. Вопилова есть «отпускная» 1805 года: вдовая майорша Федосья Алексеевна Балакирева отпускала на волю свою крепостную из сельца Нафанайлова Анисью Петровну, бабушку художника. Дочь этой секунд-майорши, Александра Степановна, по мужу Молчанова (мать Надежды Николаевны), и была сожжена крестьянами. У ее брата Василия Степановича, умершего в 1832 году, был сын Василий, мелкий чиновник Костромской удельной конторы, и внук – «забубённый Аполлон» – Павел Балакирев. Другой ее брат, отставной лейтенант морской артиллерии Константин Степанович, продал свою часть Покровского Василию Степановичу и переселился в Нижегородскую губернию. Он имел восемь детей, из которых дольше других прожили Алексей, отец знаменитого композитора, и Владимир. Младшие поколения костромской и нижегородской ветвей Балакиревых продолжали состоять в теснейшей родственной связи, отчасти поддерживаемой энергичными усилиями Н. Н. Молчановой, двоюродной тетки как Милия Алексеевича, так и Павла Васильевича, ее наследников.
Действительно, умирая, Надежда Николаевна завещала свое имение (Покровское, Свинкину пустошь и др.) не Вопилову, а разделила его на четыре части, три из которых достались Балакиревым – Владимиру Константиновичу, Милию Алексеевичу и Павлу Васильевичу.
Родственник и наследник Молчановой, композитор не раз приезжал в Покровское, где и познакомился с Вопиловым. «Относительно лошади, – писал тот в 1889 году, – скоро лично буду говорить с самим Милием Алексеевичем Балакиревым». Дело в том, что доставшиеся ему после Молчановой вещи художник вывез из Покровского на лошади, принадлежавшей композитору, и должен был вернуть ее либо возместить стоимость. Вероятнее всего, в это именно свидание Вопилов подарил Милию Алексеевичу фотографию с своего рисунка «Н. Н. Молчанова в гробу». В. П. Глебов в воспоминаниях, опубликованных в «Историческом вестнике» за 1916 год, рассказывал о своем визите к композитору незадолго до его смерти. Он отметил, что на стенах его квартиры висело много гравюр и снимков: «Обратил я внимание еще на одну фотографию, изображавшую какую-то старушку, лежащую в гробу». Точно такое же фото передано Вопиловыми и в щелыковский музей.
Щелыково. «Голубой дом», где любили жить артисты Малого театра
На связи Балакирева с Костромой и Покровским указывают его письма. «Я взял отпуск, – говорится в письме к В. В. Стасову от 15 сентября 1888 года, – чтобы немного проехаться в Москву, в Ярославль, Кострому… и освежиться». А в сентябре в Покровском происходил раздел молчановского имущества. В другом письме, С. М. Ляпунову, от 14 августа 1890 года сообщается: «Я собираюсь в конце августа уехать в отпуск месяца на полтора и, главным образом, располагаю провести это время в Ярославле» – напомним, что тогда Балакирев вводился в права наследства и должен был приехать если не в само имение тетки, то в соседнюю с Ярославлем (два часа поездом) губернскую Кострому.
Приезжая в Покровское, композитор, наверное, навещал в Щелыкове и Александра Николаевича Островского. Мы, правда, не располагаем прямыми данными о личном знакомстве двух современников – выдающихся деятелей русской культуры. С братом драматурга Михаилом Николаевичем Островским, министром государственных имуществ и почетным членом Академии наук, Милий Алексеевич знаком был – он подчинялся ему по службе, обращался с просьбами, встречался на званых вечерах. Возможно, они вместе и музицировали, так как, по словам композитора, Михаил Николаевич «серьезно занимался музыкой». В 1888 и 1890 годах конец лета министр проводил в Щелыкове, и приезжавший в близлежащее Покровское Балакирев не мог не посетить своего высокопоставленного знакомого хотя бы по долгу вежливости.
Но и помимо брата, у Александра Николаевича были с Балакиревым общие друзья, у которых они могли познакомиться. Композитор был учеником Александра Ивановича Дюбюка, ближайшего приятеля Островского и завсегдатая Щелыкова. Много лет находился Милий Алексеевич и в приязненных отношениях с Тертием Ивановичем Филипповым, в 1840–1850-е годы другом драматурга и его сотрудником по журналу «Москвитянин».
Таким образом, в последней трети XIX века в близком к Щелыкову селе Покровском соприкоснулись биографии сразу нескольких деятелей искусства. И в творчестве двух из них – драматурга и художника – отобразились тамошние наблюдения. Изучение же разбросанных по музеям и частным собраниям и незаслуженно забытых картин В. П. Вопилова вводит нас в мир образов Островского и их жизненных прототипов.
Катерина ли она?
Весной 1848 года, во время первой поездки из Москвы в усадьбу Щелыково, Александр Николаевич Островский, приблизясь к костромским пределам, записал в дорожном дневнике: «Это земляки мои возлюбленные, с которыми я, кажется, сойдусь хорошо». Уроженец Москвы, он тем не менее любил подчеркивать свое костромское происхождение, кровную связь с Костромой.
В начале XVII века, после захвата Смоленска Польшей, многие местные служилые люди переселились в глубь русской земли. Тогда-то род Островских и был испомещен в Солигаличском уезде. Потомки смоленских выходцев осели в своих небогатых усадьбах, служили, иные переписались в духовное сословие. В начале 1780-х годов привезли из Солигалича учиться в духовной семинарии в Костроме подростка Федора Островского. Тот успешно грыз гранит науки, по окончании семинарии женился на здешней поповне Ольге Александровне и получил за нею завидное место священнике Благовещенской церкви в центре города. Протопоп Федор распоряжался в богатом приходе рачительно и умело, в 1804 году возвел каменный храм, а рядом поставил для себя деревянный дом. В январе 1810 году скончалась Ольга Александровна, оставив сиротами четырех сыновей и двух дочерей – младшей не было и года. Вдовец поднимал ребят один, приобретя у костромских жителей строгой и честной жизнью большой авторитет – его нередко избирали в третейские судьи. Лишь в 1835 году престарелый Федор Иванович постригся в схимонахи Донского монастыря в Москве, поближе к старшим детям.
Первенец его, Николай, окончил в 1814 году Костромскую семинарию, а затем Московскую духовную академию. Духовная стезя не стала преемственной в роде Островских – Николай Федорович определился по судейскому ведомству, достигнув со временем степеней известных. Жил в Москве, а всю жизнь тянулся к Костроме, где находились все родственники: отец, брат Павел, сестра Мария, бывшая замужем за талантливым педагогом Василием Ивановичем Груздевым. Часто приезжал сюда, благо после отца достался ему дом на Никольской улице, а разбогатев, едва ли не демонстративно приобрел первое имение в родном Солигаличском уезде, потом прикупил Щелыково – в Кинешемском. Там угнездился, там и умер.
В провинциальной среде первой половины прошлого века понятия родства и свойства были святы, столичные жители губернской родни не чуждались. Будущего драматурга отец возил в детстве и в Смоленск к дяде по матери, счет же поездкам в Кострому к дяде, тетке, другому дяде шел, верно, на десятки. Те тоже регулярно навещали Москву, привозя новости, россказни, подарки. Островский с ранних лет находился в курсе костромских событий.
Дневник первой поездки в Щелыково показывает, что к 1848 году драматург знал Кострому уже хорошо. Осмотрев город после недавнего пожара, он фиксирует, что «много хорошего сгорело в Костроме», знает названия частей города, не плутая, идет боковыми улочками к месту, откуда открывается живописный вид на Волгу, и т. д.
И в 1850-х годах А. Н. Островский бывал в Костроме много раз. Это подтверждается его перепиской с А. Ф. Писемским, а сам драматург вспоминал, как он помирил костромское общество в то время с начинающим литератором А. А. Потехиным, что мог сделать, конечно, лишь при личном общении. В костромском театре ставились его пьесы и играли его ближайшие друзья актеры Ф. А. Бурдин, И. Е. Турчанинов и Е. И. Климовский. В Костроме, наконец, проживали два его активных корреспондента и информатора: известный краевед – дядя и журналист Павел Иванович Андроников – оба они заинтересованно и профессионально изучали местную жизнь, рассматривая ее как материал для исследований.
«Гроза». Рисунок Б. М. Кустодиева
«Александр Николаевич Островский, – свидетельствует краевед прошлого века, – как нам положительно известно, нередко бывал в Костроме». Профессора А. И. Ревякина в 1930-х гг. костромичи еще водили на место, где бросилась в воду Катерина, и к дому на Горной (б. Богословской) улице, где жил драматург, работая над «Грозой». Естественно, что к моменту создания в 1859 году «Грозы» он изучил российскую провинцию именно по Костроме.
Существует мнение, что в основу драмы «Гроза» положены кинешемские наблюдения. Это заблуждение – в 1850-х годах подобных наблюдений у Островского накопиться не могло. Посещение Кинешмы для него всегда сопрягалось с пребыванием в Щелыкове, куда Александр Николаевич приезжал в 1848, 1851, 1853, 1855 и 1857 годах, оставаясь там сравнительно недолго. В те годы он ездил в усадьбу через Кострому, минуя Кинешму, расположенную на другом, правом берегу Волги, – дорога шла почтовым большаком по левому берегу и в двух верстах против Кинешмы у деревни Чирково поворачивала к северу на Галичский почтовый тракт. Две версты и немного, зато они стоят иных десяти! В 1848 году губернский почтмейстер сообщал, что Чирковская гора для проезда со стороны Кинешмы «весьма трудна и опасна по своей крутизне и песчаному грунту земли». Под горой вдобавок протекала речка. Колеса на такой дороге увязали по ступицы. А потом еще перевоз через широкую, не всегда спокойную Волгу.
Возможно, любознательный драматург все-таки побывал в Кинешме и до 1859 года. Однако за одну-две короткие поездки он явно не мог собрать там достаточное количество бытового материала. А близких знакомых, которые могли бы подробно рассказать о кинешемской жизни, у Островского тогда не было.
Место действия в драме тоже напоминает более Кострому. «Добавьте к этому, что дом Клыковых выходил на Волгу, что Кулигин мог декламировать оду Ломоносова на Муравьевке, и вся драма целиком вмещается в рамки Костромы», – пишет долго живший в Костроме выдающийся литературовед А. В. Чичерин. Стоящий до 1933 года на самом волжском берегу костромской Успенский собор действительно имел стенку, на которой воспроизводились сцены из Священного писания, он, как и говорится в четвертом действии, пострадал от сильного пожара 1847 года, тогда как в Кинешме крупных пожаров не было, и т. д.
Кострома – губернский центр, Кинешма – уездный. Кабаниха и Дикой, кажется, живут в уездном городе, т. к. правит в нем городничий. Но Островский сам вычеркнул из афиши слово «уездный». Для него Калинов все-таки не Кострома и не Кинешма, а условный провинциальный город, в котором произошла заурядная для тогдашней провинции история. И, как бы в подтверждение этого, подобная история повторялась во вполне реальной Костроме, надолго взбудоражив костромичей.
В 1880-х годах учитель Костромской мужской гимназии Н. И. Коробицын отыскал в архиве Костромского окружного суда три объемистых тома дела о костромской мещанке Александре Павловне Клыковой, изучил их и в 1892 году опубликовал в сборнике «Костромская старина» статью «Опыт комментария к «Грозе» А. Н. Островского».
«Дело» о Клыковой открывалось протоколом: «10 ноября 1859 г. унтер-офицер костромской пожарной команды Иван Федоров, наблюдая за порядком при перевозе через реку Волгу, явясь в Константиновскую часть, словесно объявил, что им замечено в реке Волге, близ перевоза, мертвое тело в женском платье, всплывшее наверх, вниз лицом». Это оказалась молодая женщина с русыми волосами, бывшая в верхней одежде, в белом коленкоровом чепце и черных прюнелевых башмаках. Костромской мещанин Алексей Клыков опознал в ней свою жену Александру Павловну. На допросе он показал, что женат третий год. 9 ноября он пришел домой из своей лавки в 7 часов вечера и вместе с женой, отцом, матерью и сестрой ужинали, а потом с женой легли спать. Жена при этом была в кацавейке. Утром Клыков проснулся во время заутрени – жены рядом не было. Дома ее не оказалось, послали к тестю, мещанину Павлу Трубникову, жившему неподалеку на Мшанской улице, – не нашли и там. Алексей Иванович все-таки отправился в лавку, но торговля не шла на ум, и он вернулся домой. Потом увидел из окна, что на берегу Волги толпится народ, повинуясь «безотчетному предчувствию», послал туда отца. Затем побежал сам…
Следствие выявило мрачную картину семейной жизни Александры Павловны Клыковой. В доме отца ей жилось хорошо, баловала ее и бабушка, вдовая купчиха Александра Совина. Шестнадцати лет Сашеньку, как звали ее родственники, выдали замуж. Приданого справили больше оговоренного на тысячу рублей, но почему-то недодали по росписи полдюжины нижних рубашек и холодный салоп, и это явилось причиной первых неудовольствий свекрови.
В отличие от Трубниковых, Клыковы жили замкнуто. Они тоже были состоятельны, торговали мукой, и для ее закупки Алексей часто ездил в Рыбинск. Семья снимала бельэтаж в двухэтажном каменном доме Стригаловых. Дом стоял на берегу Волги и был обнесен кирпичной стеной (ныне – здание педагогического института). Всем в семье заправляла свекровь, 46-летняя Ирина Егоровна, происходившая из судиславского купеческого рода Кокоревых, известного приверженностью к расколу. Нравы были патриархальные – ели, например, на кухне из общей посуды. Свекор, Иван Иванович, муж – тридцатилетний Алексей и свояченица Ирина, ровесница Александры, явно тушевались перед грозной хозяйкой дома. Сноху она невзлюбила сразу – та, по словам соседей, «характера была веселого и здоровая», любила ходить в гости, навещать родных. Однако в новой семье ее быстро поставили на место… Слуга Клыковых на допросе показал, что из дома покойную отпускали редко: «…случалось, когда и попросится, свекровь скажет «сиди дома», вообще покойная сидела больше дома… Клыковы жили вообще тихо и уединенно – гости и посторонние бывали у них редко». А жившая рядом бабушка покойной объяснила, что внучка последний раз заходила к ней три месяца назад – не пускали.
Но не только это удручало молодую женщину. «В апреле месяце этого года дочь моя, – рассказывал Трубников, – родила ранее времени мертвого младенца, мне об этом не сказали, а мать моя узнала об этом от посторонних лиц спустя три дня». Причиной выкидыша он считал то, что дочь заставляли выполнять черную работу, а «она у нас к этому не была приучена». «Я уверен, – заключает отец, – что жить ей было не хорошо, да и дочь моя неоднократно говорила мне об этом по секрету».
В процессе следствия выявилось еще одно обстоятельство, которое Клыковы вначале хотели скрыть и о котором говорили очень неохотно – Александра Павловна была влюблена в другого и, возможно, изменила мужу. Сам Алексей Клыков сознался, что подозревать покойную начал еще до свадьбы, «потому что кто-то проходил не однажды мимо ее дома и делал разные приличные виды к любви; потом, когда она стала его женою, тот же самый прохаживался мимо дома Стригаловых и делал то же самое. Человек этот служил в почтовой конторе, принимал там письма, потом был писарем, он белокурый, среднего роста, у него спускные волосы заческой. Потом во время сговора заметил он из видов и неуместного поступка его с покойною женою что-то подозрительное. После этого, во время свадебных его двух столов, он заметил то же самое. Поэтому он в дом его, Петра Алексеевича Марьина, не принимал. Вскоре после женитьбы его к нему на квартиру приезжала тетка его, Марьина, Елизавета Михайловна не один раз и приглашала его жену к себе, но он последнюю не отпустил туда. Еще заметил он Марьина вместе с покойною своею женою в поле во время смотра Прусского полка, кроме того, Марьин часто ездил мимо их квартиры, еще у церкви Иоанна Предтечи он заметил, что против его жены стоял белокурый мужчина».
Надо думать, что свидания молодой Клыковой с Марьиным не обошлись ей даром, а стали причиной тяжелых семейных скандалов, устраиваемых ревнующим мужем и особенно ханжой-свекровью. Клыковы об этом молчат, но проговариваются, что Александра обдумывала самоубийство и более была недовольна свекровью, а мужа «жалела». Старая Клыкова рассказала со слов сына, что когда он лег в постель вместе с покойною женою после ужина 9 ноября, последняя все жалась в постели к мужу, целовала его несколько раз и все говорила «жаль мне тебя». Сын уточнил, что в тот день он лег спать раньше жены, а жена так вела себя с ним в предшествующие дни.
Таким образом, сюжет «Грозы» в основных чертах совпал с жизненной драмой в семействе Клыковых. И там и здесь молодая женщина, попав в «темное царство», не хочет мириться с его удушающим гнетом и попранием своего человеческого достоинства и уходит из жизни. Обстановка в доме Кабанихи повторяется в материалах следствия о быте семейства Клыковых. Действие и там, и здесь происходит в городе, расположенном на берегу Волги, и т. п.
Удивительным является почти полное совпадение действующих лиц в жизненной и литературной драмах, с их характерами, возрастом, родственными отношениями. В самом деле:
Ирина Егоровна Клыкова – Марфа Игнатьевна Кабанова
Алексей Иванович Клыков, ее сын – Тихон Иванович, ее сын
Поделиться книгой: