Помоги проекту - поделись книгой:
В пьесе Чаева очерк Полушина не оставил почти следа, но анализ текста либретто Островского показывает, что «Атаман Фадеич» был для него источником, откуда заимствованы данные о Фадеиче, как народном вожаке. Сообщение Полушина о сравнительно быстрой поимке атамана, который, согласно Чаеву, успешно ускользнул от преследования на целых двадцать лет, обусловил сквозивший в либретто мотив исторической обреченности крестьянского бунтаря.
Биография Ивана Фадеевича Хабарова осталась у Н. А. Полушина недосказанной, либретто Островского – не завершено, существует лишь его черновой вариант. Причин тут несколько. Драматург, кажется, так и не нашел композитора, который бы заинтересовался либретто. И сам он утрачивает к нему интерес, увлекшись работой над исторической хроникой «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», о которой в марте 1866 года писал Н. А. Некрасову, что «это составит эпоху в моей жизни». Завершение хроники, в свою очередь, вызвало недоразумение с Н. А. Чаевым. Тот в 1865 году написал собственную пьесу «Дмитрий Самозванец», которая была принята к постановке на сцене прежде произведения Островского. Ставить одновременно две одноименные пьесы было для дирекции театров затруднительно. Островскому пришлось приложить много усилий, чтобы добиться снятия со сцены московского театра драмы Чаева и замены ее своей хроникой. Это привело к охлаждению его отношений с Николаем Александровичем и сделало неудобным опубликование либретто.
Но костромская эпопея Ивана Фадеевича не завершилась его поимкой в 1790 году. Известный дореволюционный костромской краевед Иона Дмитриевич Преображенский (1857–1915) собрал сведения о его дальнейшей судьбе – записи сохранились в его архиве. Очевидно, краевед пользовался не только документальными источниками, но и опросил старожилов. Он записал, что Хабаров еще в молодости отличался непокорством, что, став атаманом, «не обирал бедных, а грабежи устремлял на купцов и помещиков, на дома последних устраивал ночные наезды». Подробнее излагаются обстоятельства ареста: «Только легли спать, наехало для поимки их многое число народа». Схваченный атаман дожидался суда в костромском остроге.
В начале XIX века Хабаров бежал из Сибири и вновь вернулся на родину. Но теперь он перенес свои действия в костромскую усадьбу Скалозубово и село Селифонтово, где нашел надежное убежище в доме мелкопоместного дворянина Ивана Панкратьева. Он по-прежнему не обижал простой народ и даже помогал нуждающимся, но его поступки утратили антикрепостническую направленность – атаман собрал шайку удальцов и грабил богачей большей частью на оживленном Галичском торговом тракте.
Иван Фадеевич благополучно избегал всех расставленных ему властями ловушек до тех пор, пока земским исправником Костромского уезда не был избран Ягнетев. Видя, что атамана просто так не поймать, новый исправник велел семифонтовскому соцкому вступить в его шайку и доносить о ее намерениях. Однажды Фадеич узнал, что по тракту из Костромы поедет богатый купец. Он решил поджидать его на десятой версте от Костромы у моста через речку Буян. Исправник незаметно разместил на опушке густого леса две роты солдат, а сам выехал переодетым вместе с купцом на паре. Когда повозка подъехала к реке, разбойники выскочили из-под моста. Тогда окружившие мост солдаты перехватили их, а Фадеич скрылся в выкопанной им пещере у реки. Разожгли костры, вход в пещеру раскопали. Атаман выбежал из нее с ножом, но исправник выбил у него нож из рук шашкой. Пойманного Фадеича наказали плетьми и вернули в Сибирь.
Записки Преображенского сделаны в прошлом веке. Что из них можно проверить сейчас? По-прежнему Галичский тракт, залитый ныне асфальтом, пересекает на одиннадцатом километре ложбина, в которой течет совсем уже узкая речка Буянка. Старожилы рассказывают, да и по документам видно, что по сторонам тракта стоял густой «Посадский» лес, вырубленный на отопление Костромы в годы Великой Отечественной войны.
Теперь исправник Ягнетев. Александр Петрович Ягнетев, из отставных военных, храбрый участник войны 1812 года, действительно был исправником Костромского уезда до 1822 года. Он прославился своей необыкновенной распорядительностью, крутым характером, огромной физической силой и справедливостью. По территории бывшего Костромского уезда проходят старинные Вятский и Нижнегородокий тракты, по бокам которых кое-где уцелели вековые березы. «При Ягнетеве посажены», – утверждают жители придорожных деревень, забыв, однако, кто такой Ягнетев и когда он жил.
Персонажи пьесы Чаева говорят об исправнике: «толстый», «здоровенный барин, буря: на медведя-то один с рогатиной вышел». Таким, по воспоминаниям, был и Ягнетев. Его-то драматург и вывел под именем Устина Ивановича. Действие пьесы больше ретроспектируется на историю поимки Ивана Фадеевича Ягнетевым где-то в 1810-х гг. – ведь и сыщик Халкидонский напоминает о подосланном соцком.
После повторного ареста Хабаров все-таки не сгинул в Сибири, а через какое-то время опять бежал оттуда. В костромских краях атаман больше не появлялся. И. Д. Преображенский записал только, что последний раз Фадеича видели на ярмарке в Нижнем Новгороде в 1838 г. Ему было тогда 80 лет.
Почти на целый век раньше появления «Свата Фадеича» русский писатель родом из мелкопоместных галичских дворян Александр Онисимович Аблесимов написал на костромском материале первую отечественную комическую оперу «Мельник, колдун, обманщик и сват». Случайно ли Чаев, давая название своей пьесе, допускал его перекличку с названием известного произведения Аблесимова? Думается, нет.
Прощание с Высоковом
Все, о чем идет речь ниже, происходило в июне 1976 года, но сначала несколько вводных фраз…
Столетиями была Россия сельской страной. К концу XVIII в. небольшие поселения, преимущественно в шесть – девять дворов, рассыпались в костромских местах повсюду – чаще в пределах видимости, самое дальнее – через две-три версты друг от друга. В сторонке от деревень, но поблизости, стояли помещичьи усадьбы с парками, прудами и винокурнями, на семь-восемь деревень приходилась церковь с колокольней, тоже нередко поставленная наособицу, «погостом».
Целый сонм деревень окружал некогда и сельцо Щелыково. Кое-какие существуют и ныне: Василево, Ладыгино, Фомицыно, Лобанове. Иных уж нет – всесильный процесс урбанизации смахнул их в 1950–1970-е годы с лица земли. Где теперь селения, столь известные Островскому: Пахомцево, Субботино, Филипцево? Тихо угасает красивая деревушка Кудряево, в старину ласково именуемая жителями Кудрявая. Опустело Бужерово над Мерой. Процесс этот закономерный, необратимый. Так надо. Однако мы, современники, прощаемся с пепелищами наших прадедов с понятной, простимой и немного щемящей грустью, повторяя прочувствованные слова мудрого поэта:
Альберт Лехмус, заезжий фотокорреспондент журнала «Смена», жизнерадостный, могучий и чернобородый, поднял меня, как с вечера уговорились, в начале шестого:
– Пойдемте!
Выпив наспех кружку молока и прикинув, что при такой обильной росе не обойтись без кирзовых сапог, я вышел вслед за Лехмусом на щелыковскую «прогулочную» аллею. Солнце уже поднялось над деревьями – день, судя по всему, обещал выдаться погожим и ласковым. Прошли мимо решетчатых ворот усадьбы. Вдруг Альберт остановился как вкопанный:
– Надо же. Наконец-то! – И тут же, выхватывая на ходу аппараты, один, второй, третий, ринулся в высокую траву, прямо в росу, фотографировать. Оказывается, он который день не мог поймать момент, когда солнце освещает северный фасад старой усадьбы, окруженной деревьями.
Пошли дальше. Мой спутник задерживался, фотографировал парк и речку, я тогда искал места присесть, вспоминал, что тут связано с Островским. Ведь по его излюбленному маршруту идем, его путем-дорогой.
Сто лет назад и он в это время шагал, нагруженный удочками, на омут к Тарасихе.
…Миновали мост через Куекшу, Кутузовку. От прежней деревни сейчас остался один дом. Живут в нем тетя Шура и Иван Федорович Смирновы, пенсионеры, но летом дежурят у шлагбаума. Островский когда-то постоянно в Кутузовке бывал, заходя ли посидеть, проезжая ли мимо по дороге. Не по сегодняшней, заасфальтированной, а по узкому проселку через густой лес. По тому самому, о котором сестра драматурга Надежда Николаевна писала: «Дорожка так узка, что на сидящих в санках с деревьев сыплются хлопья снега».
Лес нехотя расступился только на месте встречи проселка с прежним Галичским торговым трактом, давно переименованным в шоссе Заволжск – Островское. Пилоны по сторонам, на них повешены доски, разъясняющие, что здесь – въезд в Музей-заповедник «Щелыково», принадлежащий с 1953 года Всероссийскому театральному обществу. Каменные неуклюжие пилоны удивительно не к месту.
А как здесь было при Островском, лет сто назад? Припоминаю ремарку во втором действии «Леса»: «Лес; две неширокие дороги идут с противоположных сторон из глубины сцены и сходятся близ авансцены под углом. На углу крашеный столб, на котором, по направлению дорог, прибиты две доски с надписями; на правой: «В город Калинов», на левой: «В усадьбу Пеньки, помещицы г-жи Гурмыжской». У столба широкий, низенький пень, за столбом, в треугольнике между дорогами, по вырубке мелкий кустарник не выше человеческого роста». Значит, Пеньки – усадьба Щелыково, Калинов, где у Островского жили Катерина из «Грозы» и Параша из «Горячего сердца» – Кинешма. По воспоминаниям, на столбе, действительно стоящем на этом перекрестке, были прибиты доски-указатели с надписями: «В город Кинешму» и «В усадьбу Щелыково, имение господ Островских». Что же касается вырубки, то сосняк между Кутузовкой и большаком был продан на сруб Эмилией Андреевной Островской, и в 1871 году, когда писалась комедия, там рос лишь мелкий кустарник. А актеров, проследовавших «своим ходом» через перекресток, было в самом деле немало, только они шли не в Керчь или в Вологду, а уверенно повертывали в сторону гостеприимного Щелыкова. И Островский не раз нечаянно встречал таких визитеров на повертке… Проселок, уже вовсе разъезженный, разбитый тракторами, уводит в настоящий лес. В знаменитый Угольской лес, Островским шутливо именуемый «Кобринским бором». Это, и вправду, прежде был огромный и дремучий бор. В 1870-е годы его вдоль и поперек обошел выдающийся охотовед и кинолог Леонид Павлович Сабанеев, гостивший в соседнем Угольском у своих двоюродных братьев. Тогда ближний к селу участок леса так и назывался «Сабанеевским». Сейчас в сосняке, слева от дороги, звенели ребячьи голоса – там пионерский лагерь Заволжского химического завода им. Фрунзе «Берендеевка». Справа же, где смешанный перелесок, принадлежавший прежде Островским, звонко щебетали птицы.
Лехмус не обращал на меня внимания – его отвлекал расстилавшийся перед нами новый пейзаж. Широкий и отлогий зеленый склон скатывался на север, к селу Угольскому. Справа промеж деревьев проглядывалась закрытая за недостатком детей земская школа, с другого края склон плавно переходил в поля. Альберт самозабвенно защелкал фотоаппаратами, я отошел подальше от него, устроился за оригинальным, пузатым и совсем ветхим амбарчиком на усыпанной цветами лужайке. Пересчитал на досуге избы – пять всего. В самой маленькой, крайней к оврагу, одиноко доживает век бабушка Мухина, ее домик отделен от прочих заброшенной дорогой, за которой два дома вразброс, а еще два – за церковным холмом. Хозяева уже переселились в Щелыково, и только летом живут в паре изб столичные дачники.
А ведь Твердово – одно из старейших и крупнейших сел лесного Заволжья. Это древняя богатая вотчина костромского боярского рода Годуновых, оплот их земельных владений по течению Меры. И хотя люто пострадало село в лихолетье начала XVII века, но-таки оправилось. И в упомянутом описании 1629 года мы читаем: «За стольником за Алексеем Никитичем Годуновым в вотчине село Твердово на речке Сендеге, да к тому же селу припущено в пашню пустошь, что в Прудовке на реке Прудовке… в селе церковных дворов поп, дьячок, пономарь, просвирня. В селе же двор вотчиный, приказчика, да деловых людских дворов 10». Годуновская вотчина была громадной, включала и Семеновское-Лапотное, но ее центр находился в Твердове. И история села славная, содержательная, овеянная преданиями седой старины.
К середине XVII века Годуновы извелись, и село пошло в раздел к родам Ляпуновых, Кутузовых и князей Лобановых-Ростовских. В XVIII в. на смену им появились Витовтовы и генерал-аншеф князь Петр Иванович Репнин. Знаменитый род Репниных долго владел Твердовом, и знатные князья, судя по документам, езживали и сами в свою отдаленную вотчину. Другой же половиной Твердова прочно завладели Кутузовы – в 1847 году их часть села в составе щелыковского имения приобрел отец драматурга Н. Ф. Островский. Селение постепенно хиреет, т. к. твердовская вотчина дробится – в середине прошлого века проживало там сорок крестьян. Все они были теснейшим образом связаны с Щелыковом, с драматургом, почти все работали в усадьбе.
Александр Николаевич одно время вел книгу хозяйственных расходов. И в ней нередки такие записи: «Наталья (Твердовская). Старого долгу 15 коп. Взято 25 коп.». Но долги обычно прощались.
Старушка Дарья Михайловна Теплова из Твердова вспоминала в 1930-х годах: в страдную пору украли двух лошадей у ее отца Михаила Филипповича. Островский, узнав о беде, позвал его в усадьбу, и произошел такой разговор:
«Теплов. Александр Николаевич, я пришел. Вы велели побывать.
Островский. Нашел ли ты своих лошадок?
Теплов. Нет, не нашел.
Островский. Как же ты будешь работать?..»
Беседа закончилась тем, что драматург дал крестьянину 40 рублей: «На вот, купи лошадь». Тот сторговал хорошую лошадь за 35 рублей, а 5 рублей, говорила старушка, еще остались на хозяйство.
В июле 1875 года Твердово постиг опустошительный пожар. А вскоре Михаил Николаевич Островский писал из Петербурга брату: «… с грустью узнал о несчастье, постигшем Твердово. Очень рад, что ты помог погорельцам во всем, в чем было можно». Помог деньгами, одеждой, скотом, лесом.
Лес Островских подступал к самому Твердову, и твердовские крестьяне чистили его, получая за это сушняк. По словам старожилки Евдокии Петровны Тепловой, иной крестьянин столько леса наберет, что «всю зиму и продает на базаре в городе». Самим Тепловым Островский неоднократно помогал и деловым лесом: «Мы три раза строились».
Я поискал глазами избу Евдокии Петровны – вот она, только совсем покосилась. Правда, это не та изба, в которую много раз захаживал драматург, – та сгорела в 1920-х годах: «У нас, – вспоминала Евдокия Петровна, – был альбом с фотографиями. На них сам Островский надписывал. «Светопись» называется. В альбоме снимки были об уженьи рыбы, о покосе, как мы жали, фотографии Верховского (приятеля драматурга, ивашевского волостного писаря. –
Однако не с одними Тепловыми был близок в Твердове Островский. Так, он очень ценил удалую работницу Пелагею Дмитриевну Булкину и даже сочинил о ней песню. За многих неимущих твердовских крестьян он уплачивал недоимки. И недаром 83-летняя Екатерина Павловна Корчагина на вопрос литературоведа профессора А. И. Ревякина об Островских без колебаний ответила:
– Плохи ли люди! Таких людей поискать! Кто скажет о них плохо? Островские были господа хорошие, к народу милостивые. Обращались с крестьянами очень хорошо. Когда к ним шли с просьбами, с нуждами, никогда не отказывали.
…Лехмус закончил свой кропотливый труд, и мы вышли за село, на озими. Уже заглохшая тропинка вилась серпантином меж кустов, окаймляющих слева узкое и вытянутое поле, кое-где в топких местах хлюпали под сапогами сгнившие жердочки. Потом тропа юркнула в лесок, и, продравшись с трудом через чащобу, мы наткнулись на железнодорожную насыпь.
До этого мы знали и даже физически почти ощущали, что следуем по пути, который за сотню лет до нас многократно совершал большой любитель пеших странствий Островский – так или примерно так все здесь было и при нем. Но насыпи при нем не было – она появилась совсем недавно.
Взобрались на песчаную насыпь. Впереди, приблизительно в полукилометре, открылась деревенька, стоящая к насыпи околицей и задами изб – справа ее огибал неглубокий распадок. Ядовито-синие ящики для баллонов с газом у боковых стен акцентировали приобщение деревни к современной цивилизации.
– Худяки, – пояснил я спутнику, – когда-то сабанеевское имение. Домов пять жилых, по крайней мере.
– А так странно называются почему?
– Трудно отгадать. У соседнего селения сходное по звучанию название – Маркуши. А Худяки в документах первой половины XVIII века упоминаются, и в 1813 году владелица Щелыкова Прасковья Кутузова унаследовала их вместе с землей на Исаковке. Потом они достались ее сестре Сабанеевой.
Улицы, собственно, у Худяков нет – избы поставлены вроссыпь, но передом к Порнышевке – худосочному ручью под обрывом. Мы форсировали ручей по доске, положенной на негодные автомобильные покрышки, вышли из уремы и снова очутились на ржаном поле. Его охватывали две дороги, предоставляя возможность выбора – мы предпочли правую, малохоженную. Она изогнулась дугой, обведенной с наружной стороны рощицей. Роща отступила, образовав кулижку, осыпанную колокольчиками и полевой геранью, – Альберт ползал по ней, чуть не на животе, не менее получаса, так что я стал ворчать. Потом дорожка спряталась в лиственные перелески. Обходя лужи, до краев наполненные теплой водой, мы незаметно вышли из леса и оба невольно ахнули. Все пространство перед нами покрывали высокие люпинусы, синие и белые, являя удивительно красочную картину. Над нашими головами низко летал, надсадно крича, здешний старожил – чибис. Впереди притаилась деревня.
Я не узнал ее и на традиционный вопрос фотокорреспондента о названии недоуменно и виновато пожал плечами, тщетно напрягая память. Неужели сбились с дороги? Что это за селение – уж не Ефимово ли? Только вообще-то мы должны бы оставить его слева, за увалом. Да и деревня насквозь пустая, а в Ефимово, по слухам, приехали на июнь московские художники. Они ныне и блюдут его. В сознании мелькнуло доброе слово «починок». Так при Островском именовалось Ефимово. Основал его в середине XVIII века крепостной кутузовский крестьянин Ефим, а в конце века населяло починок 34 жителя: «Положение имеет на суходоле, водою там жители пользуются для питья из ключей, а портомоем из реки Меры» – точь-в-точь как в Щелыкове. Позднее принадлежало Ефимово тем же Сабанеевым. Двести лет существовала деревня, какие чертоги там строились! Помню внушительный пятистенок из толстых бревен с светелкой и балконом Саши Смирнова, еще до революции перевезенный сюда из Порныша – на века был срублен, а простоял, когда его бросили, всего года три. Не рушил никто – сам завалился.
Нет, при чем тут Ефимово! Другая какая-то это деревня! Впрочем, вон памятный столб, какие вкопаны Музеем-заповедником повсюду вокруг Щелыкова. Подошел, приминая полынь, прочел надпись и не поверил глазам: «Деревня Высоково».
Деревня Высоково. Архивное фото
Постепенно стал я узнавать прежнюю деревню. Были две причины, что не сориентировался на местности сразу. Первая – раньше видел ее только жилой. В Высоково впервые я попал в начале шестидесятых годов: скрипел колодец, из-за плетней огородов выглядывали подсолнухи, за околицей паслись белые и чалые лошади, на лавочках сидели люди. В каждый из последующих моих приходов их становилось все меньше, но деревня жила. Вторая причина – прежде я всегда приходил в Высоково по торной дороге от Ефимова. С краю стояли две избы в одной связи Ефима Павловича Туманова, бывшего председателя высоковского колхоза. Он дольше всех держался за Высоково. Односельчане уже покинули деревню, а он, и оставшись один, подрубил у избы два новых венца, будто рассчитывал прожить в ней долгие годы. Наконец и Туманов не вытерпел зимнего сиротливого одиночества и бездорожья и перебрался в Заволжск…
Высоково – любимое селение Островского в Кинешемском уезде. Наиболее отдаленная часть его имения, а приезжал сюда он чаще, чем в иные, ближайшие к Щелыкову места. Сам объяснил причину этого, написав друзьям в первый же майский приезд 1848 года восторженные слова: «Что за реки, что за горы, что за леса!.. На юг от нас есть, верстах в пяти, деревня Высоково, из той виден почти весь Кинешемский уезд. У этой деревни течет Мера – что это за удивительная река! Если бы этот уезд был подле Москвы или Петербурга, он бы давно превратился в бесконечный парк, его бы сравнивали с лучшими местами Швейцарии и Италии».
Еще в одно из прошлых появлений я легко отыскал место, где только и мог встать Александр Николаевич, окидывая взглядом «почти весь Кинешемский уезд» – мысок у крутояра, за последней к югу избой Мальчугиных. Не берусь, правда, утверждать, что видна отсюда территория целого уезда – ведь писатель в минуту вдохновения парит под облаками и все видит мысленным взором, но действительно приподнятое над местностью Высоково представляет из себя один из лучших уголков на Мере. Какой отсюда умопомрачительный вид вдаль или вниз на реку! Ровный, отлогий, долгий-долгий спуск кончается у Меры. Летом он покрывается сплошным ковром ромашек и мелких колокольчиков. Ниже, у берега Меры, преобладают гвоздики, смолка и с детства знакомый цветок с мохнатой сиреневой шапкой и тоже с детства позабытым названием – на нем любят сидеть шмели. В облачный день луг поминутно меняет цвет – весь сиреневый, даже розовый на солнце, он в тени делается малиновым.
Мы спускались к Мере по правому краю склона, где когда-то, судя по старым фотографиям, толпилась целая дюжина сенных сараев – от них не осталось и руин. Тут в реку впадает узенький ручеек – его устье перегородила полузатопленная сгнившая лодка, зачем-то прикованная цепью к стволу прибрежной ивы. Опять вспомнилась та же строчка Николая Рубцова: «… И лодка моя на речной догнивает мели».
Течет Мера у Высокова спокойно, имея метров сорок в ширину. Оба берега низкие. В воде гулко плещется рыба. Есть описание XVIII века: «Река Мера в летнее время шириною бывает в семь сажен, а глубиною в два аршина, в оной реке рыба: щуки, окуни, налимы, голавли, плотва». Семь сажен – около 15 метров, однако сейчас в связи с поднятием Горьковской ГЭС уровня воды в Волге и ее притоках стала Мера глубже и вдвое шире. Не перевелись в ней и окуни, плотва и щуки – даже судак ловится.
Островский был завзятым рыболовом и регулярно снаряжал экспедиции под Высоково на Меру, разработав для подобных вылазок настоящий шутливый ритуал. Секретарь драматурга в 1880-е годы Николай Антонович Кропачев писал, что ему «не без некоторого юмора и довольно увлекательно Александр Николаевич рассказал о своем времяпровождении в Щелыкове. Когда задумывалось ловить в Мере рыбу сетью, в Щелыкове заведено было так: первым на телеге едет «морской министр». «Министр» этот не кто иной, как псаломщик из соседнего села Бережки, Иван Иванович, в подряснике и широкополой шляпе, из-под которой, как крысий хвостик, торчит тонкая косичка. «Морским министром» он назван потому, что был руководителем и распорядителем всей охоты вообще. За «министром» едут гости и семейство Александра Николаевича. На облюбованном для ловли месте раскладывают шатры. Начинается лов. Первым лезет в воду «морской министр», направляя сеть, за ним крестьяне в рубахах и портах; иначе нельзя, потому что есть дамское общество. Вода в Мере до того холодна, что, несмотря на самый знойный день, ловцов прошибает «цыганский пот», то есть по выходе из воды зуб на зуб не попадает от дрожи. На берегу для ловцов уже все готово: пироги, закуска и в изобилии водка».
Высоково было тогда порядочной деревней, с двумя рядами изб, в рыбной же ловле принимали участие постоянно пять-шесть крестьян: Абрам Алексеевич Лебедев, Александр Павлович Мальчугин, братья Петр и Николай Соболевы, Егор и Михаил Семеновичи Тепло-вы – все знакомцы, давние приятели драматурга. Приходили пособить и несколько мужиков из Ефимова, благо оно рядом. Забавно, что в экспедициях участвовал М. Н. Островский, «всамделишный» министр и статс-секретарь, – желание Александра Николаевича подтрунить над ним и явилось отчасти причиной присвоения бережковскому дьячку титула «морского министра».
Пешком Островский ходил из усадьбы в Высоково довольно часто, а экспедиции отправлялись две-три за лето. Кортеж из нескольких повозок, на последней из которых тряслись пустые бочонки и лохани для рыбы, выезжал из Щелыкова рано утром, направляясь через Твердово и Худяки. Возвращались обратно, спасаясь от комарья, под вечер и нередко дальней, но удобной для проезда дорогой – через Ефимово, Бужерово и Угольское. Рыбы в усадьбу привозили всякий раз довольно – ели ее и свежей, и солили, и вялили, но главное разве в улове! Главное – сама пятиверстная поездка дружной компанией, наслаждение прекрасным видом с высоковского косогора, забрасывание сети, костер. Лехмус закончил снимать, и мы продвинулись тропочкой вверх по берегу Меры. Немного, на каких-то двести метров. Опять лужайка с люпинусами, стройная сосенка, горделиво стоящая на пригорке по-над самой водой – ах, если бы без всякой нужды не обдирали на ней кору и не затесывали топором ствол безжалостные рыболовы, – резкий излом реки. На противоположном берегу склонились над водой ветлы, ивняк, за ними сосны в несколько ярусов. Там прославленный реликтовый «Зачарованный бор» с голубым мхом. На нашем берегу – цветущий куст калины. Пышные бело-желтые шапки соцветий, идеально прямые длинные стволы. Умаляется, гибнет эта горькая ягода в окрестностях Щелыкова – видимо, усиленно вырубают ее на жерди и удилища. Теперь кусты калины редко где встретишь, а сколько ведь ее здесь было во времена Островского.
Место, где Мера делает загогулину, издавна прозывается «Печкой» (есть на Мере и «Кринка» – выше по течению, у Рыжовки). Тут и ловил драматург рыбу. Снизу «Печки» излучину (она сто лет назад была поуже) загораживали сетью, а мужики и охочие из приезжих гостей, чаще актеры – Иван Егорович Турчанинов, Костя Загорский, – по команде «морского министра» лезли в реку сверху и «ботали», пугая рыбу криками и плеском. Шатры же ставили на лугу ближе к Высокову, на самом берегу жгли и костры, варили в котле уху.
Все это было, было, было…
Выходя из Высокова, я за околицей обернулся к бывшей деревне. Избы без окон и дверей, с провалившимися крышами, казалось, обреченно прощались с нами. И я, неожиданно для самого себя, попросил Лехмуса:
– Пожалуйста, снимите отсюда всю деревню. Возможно, это будет последняя фотография Высокова вообще.
Альберт готовно потянулся к фотоаппарату с широким объективом.
Снимок действительно оказался последним. Весной 1977 года оставленное жителями Высоково подожгли, озоруя, захожие туристы – «дикари». Деревни не стало. Но она запечатлена в жизни и творчестве великого драматурга, оставила крохотный, но следок в русской литературе. По-прежнему течет Мера, плещется в «Печке» сорога, цветут в июне ромашки и гвоздики на чудном склоне, шумят замерские «зачарованные» леса. И нам сохранена счастливая возможность пройти туда из Щелыкова путем-дорогой Островского, увидеть и порадоваться именно тому, что видел здесь и чему радовался он.
Памятник
Этот бронзовый щелыковский Александр Николаевич – человек на закате жизни, старше того знаменитого Островского, который покойно сидит в кресле у Малого театра в Москве. Здесь он попроще – без шапки, вовсе почти облысевший, но с густыми усами и бородой. Одет в расстегнутый то ли сюртук, то ли в пальтецо с длинными фалдами прямо поверх рубахи-косоворотки. Брюки напущены на остроносые сапоги. Он, очевидно, гулял, устал и вот – отдыхает на скамье у дороги, удобно откинувшись на дощатую спинку, правой рукой придерживая на колене взятую с собой и раскрытую книгу, но не читает ее, а задумчиво смотрит вперед. Перед драматургом усадьба – он еще посидит, отдохнет и неторопливо проследует по песчаной дорожке к близкому уже дому.
Памятник поставлен за прогулочной аллеей, точно напротив въездных ворот в усадьбу. До 1928 года на этом месте стоял двухэтажный деревянный амбар кутузовских времен, перенесенный в качестве жилого корпуса на территорию дома отдыха и ныне звучно именуемый французским словом «шале»; потом кузница… Позади памятника лобановское поле, на его фоне трехметровый монумент не выглядит чересчур громоздким. Не кажется он и тяжелым – семитонная металлическая фигура на прямоугольном гранитном пьедестале. Памятник вписался в естественный щелыковский пейзаж, стал его привычным элементом, как сам дом, ворота, березовая и еловая аллеи, прясла в поле. Стал с праздничного 14 июня 1973 года. Тогда в Музее-заповеднике «Щелыково» отмечался 150-летний юбилей со дня рождения великого драматурга. К нему и приурочили открытие памятника, отлитого на ленинградском заводе «Монументскульптура» и только что доставленного в усадьбу. Сергей Михалков от Союза советских писателей и Михаил Царев от Всероссийского театрального общества сдернули белое штапельное покрывало, и перед глазами сотен собравшихся в этот погожий день на аллее людей предстал Александр Николаевич Островский. Предстал таким, каким его увидел скульптор Алексей Тимченко.
Скульпторы не раз создавали образ драматурга. Первым это сделал его друг Рамазанов в 1850-е годы, потом – в 1880-х годах – Бах, Кафка. Но это все были небольшие бюсты – гипсовые, бронзовые. В столетнюю годовщину со дня рождения Островского был объявлен конкурс на лучший проект его памятника для Москвы. Конкурс уверенно выиграл находившийся в расцвете творческих сил Николай Андреев, и через шесть лет, в 1929 году, его памятник был торжественно открыт у Малого театра.
Щелыково долго ждало своего памятника драматургу. Первый был воздвигнут еще в 125-летний юбилей Островского, в 1948 году. Создала его художник-бутафор Малого театра Надежда Маркова. Это была типичная работа любителя – гипсовый бюст на кирпичном постаменте, а установили его невдали от мемориального дома на площадке бывшего конного двора – вокруг разбили цветники и посадили сирень, которая там прижилась. Потом бюст перевезли в поселок Островское, где он ныне стоит в центральном сквере.
В 1956 году скульптор Николай Саркисов создал для Щелыкова новый памятник – бронзовый бюст, укрепленный наверху круглой колонны из темного головинского лабрадора. Памятник, изображающий драматурга в его лучшие годы, был прост и выразителен. Но его необдуманно поставили у самого дома-музея, перед пихтовым кругом, и такое местоположение вскоре стало мешать восстановлению мемориального облика реставрируемого ансамбля усадьбы. Да и хотелось видеть в Щелыкове изображение Островского во весь-таки рост, в полную величину. Поэтому в 1968 году саркисовский бюст перевезли в Кострому к зданию областного драматического театра им. А. Н. Островского.
Между тем еще в начале 1950-х годов был организован всесоюзный конкурс на лучший проект нового памятника Островскому. На нем довольно, на первый взгляд, неожиданно первое место было присуждено проекту ленинградского скульптора Тимченко.
И вот в Щелыкове появился новый человек – с острым взглядом из-под очков, выше среднего роста, худощавый, с резкими чертами лица. Алексей Павлович Тимченко, скульптор. Быстро подружился с сотрудниками музея. Потом он рассказывал им:
– Творчество великого драматурга всегда меня волновало – особенно его пьесы «Без вины виноватые», «Бесприданница», «Гроза». Поэтому, когда в 1952 году был объявлен конкурс проектов памятника Островскому, включился в него с удовольствием. На конкурсе был принят мой проект. Памятник вначале предполагалось воздвигнуть в Ленинграде, у театра Ленинского комсомола. Но ведь Островский – не петербуржец. Тогда решили делать для Кинешмы – я выезжал туда. В 1957 г. перевесила кандидатура Костромы – и там побывал. В 1970 г., незадолго, значит, до юбилея, дошла очередь Щелыкова. Сделал эскиз – одобрили. Но щелыковский проект уже иной – в первом, «городском» варианте Островский сидел не на скамье, а на стуле. В щелыковском памятнике мне хотелось подчеркнуть спокойствие драматурга – сидит, думает. Это Островский в 1880-е годы. Пушкина можно изображать и юным – у него короткая жизнь, но Островского я бы не стал делать молодым. К тому же именно из Щелыкова он ушел в вечность.
О себе Алексей Павлович рассказывал кратко.
– Родился в Баку в 1913 году в семье токаря. Кончил школу, потом художественный техникум с педагогическо-оформительским направлением. В 1935 г. поступил на подготовительные классы Всероссийской Академии художеств, а через два года – и в саму Академию. Учился у профессоров А. Т. Матвеева и В. А. Синайского. Учебу прервала война: был в ополчении на Карельском перешейке, блокаду провел в Ленинграде. В 1946 г. окончил Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина. Тогда же приняли в Союз художников.
Весь творческий путь Тимченко связан с Ленинградом – там, на Песочной набережной, его мастерская. Первая замеченная работа Алексея Павловича – скульптура «Олег Кошевой» – сейчас она в городе Сумы. Потом были десятки произведений: «Верхолазы», «Токарь-карусельщик», «Сталевар», «Строительница», «Наш современник»…
Позже Алексей Павлович сетовал, что все-таки не чувствует полного творческого удовлетворения. Слишком короткий срок был выделен на создание памятника – не смог довести идею до конца. Но творил он самозабвенно, сутками не выходил из мастерской. К вечеру отекали ноги, не мог согнуться – разувала его дочь. Главное, что волновало Тимченко, это воспроизведение облика драматурга. Он заполучил переснимки со всех имеющихся прижизненных фотографий Александра Николаевича, сделал массу выписок из мемуаров современников. Из мозаичных кусочков для него постепенно складывался и прояснялся образ великого писателя.
И. Ф. Горбунов в 1849 году видел Островского «белокурым, скромным, франтовато одетым»; солидарен с ним и другой мемуарист, утверждавший, что «молодой Островский представлял из себя стройного юношу, одетого щеголевато, а по получении первой платы от Погодина за «Свои люди – сочтемся» даже по последней парижской моде». В. З. Головина тоже встретила начинающего драматурга в январе 1849 года: «бледный, высокий, тонкий, с большим лбом и совсем прямыми белокурыми волосами», он держал большой палец в верхней бутоньерке фрака. Однако уже через несколько лет наружность Александра Николаевича разительно меняется, от его былой стройности не остается и следа, что объясняется напряженной сидячей работой. И М. И. Семевский, познакомившийся с ним в 1855 году, описывает, что это «очень дородный человек… полное месяцеобразное лицо оформляется мягкими русыми волосами, обстриженными в кружок, по-русски, малозаметная лысина… голубые глаза, кои немного щурятся». И одеваться он стал проще, демократичнее. П. П. Гнедич, встретивший Островского в 1862 году в Петербурге в театре, удивленно писал: «… бородатый, в армяке, в высоких глянцоватых сапогах, – он более походил на приказчика из купеческого дома, чем на автора». Дома же он, по словам С. В. Максимова, вообще «ходил в коротенькой поддевочке нараспашку, с открытой грудью, в туфлях, покуривая жуковский табак из черешневого чубука».
В конце 1860-х годов похожую характеристику внешнего вида драматурга дает близко знавший его К. Н. Де-Лазари: «Островский был среднего роста, коренаст. Большая голова, широкий лоб, небольшие, но умные, проницательные, с хитрецою и очень выразительные глаза и широкая, окладистая, рыжая борода. Вообще с виду он более походил на настоящего русского хозяина – купца или промышленника, чем на знаменитого писателя».
А. Н. Островский. Портрет работы артиста А. П. Ленского
Постоянно изменяясь в молодости, Островский лет с сорока пяти и до самой смерти внешне меняется мало. В конце 1870-х годов он «среднего роста, немного полный человек, с большой лысиной, с наклоненной головой, с русой бородкой и добрыми глазами, одетый в бархатный пиджак». Т. Ф. Склифосовская запомнила «фигуру Александра Николаевича, крупную, мужественную, с лысеющей головой, с бледным лицом, обрамленным рыжей бородой, с вдумчивым взглядом голубых глаз, которые он при разговоре иногда подымает вверх и закрывает их».
Островский был фотогеничен, любил фотографироваться и часто дарил свои фотографии знакомым. «Он подал мне, – вспоминал Н. А. Кропачев, – свой фотографический кабинетный портрет, снятый в рост, работы Дьяговченко, и спросил: похож ли? Я ответил утвердительно. Он сделал на нем свой автограф с датой: 11 мая 1879 года и презентовал мне, чем бесконечно меня обрадовал. По той позе, по тому выражению лица и вообще всей фигуры, каким изображен Александр Николаевич на этом портрете, последний мог бы служить бесподобным образцом для проектируемого памятника».
Лучшее же, наиболее обстоятельное описание наружности Островского последних лет оставил нам литератор Л. Новский: «Александр Николаевич обладал тучным, сырым телосложением… Впрочем, тучность Александра Николаевича не бросалась резко в глаза: она значительно скрадывалась высоким ростом, пропорциональной шириной и плотностью всей фигуры. Александр Николаевич был выше среднего роста, с крупным, осанистым туловищем. И очень широк в плечах, помещавших на полной, довольно высокой шее крупную ширококостную голову с большим выпуклым лбом и пропорционально развитым черепом. Волос, рыжевато-белых, на голове было уже мало, когда я начал его знать; зато не особенно густая, но правильная плоская борода, изжелта-сероватой сединой обрамлявшая лицо драматурга, удивительно симпатично оттеняла черты этого лица выражением мягкого благодушия; небольшие, глубоко впалые глаза глядели в хорошую минуту добродушно-светло и ласково, слегка лукаво; когда же он бывал не в духе или нездоров, эти глаза тускнели и, полузакрытые веками, глубоко уходили в подглазницы; тогда все лицо старчески болезненно сморщивалось, и на тонких губах выступала не то немощная, не то скорбно-старческая складка, с какою он изображен на одном из лучших своих портретов последнего времени» (имеется в виду фотография 1884 г. работы Трусова. –
Памятник А. Н. Островскому в Щелыкове. Скульптор А. П. Тимченко
Такая одежда облегчала сношения драматурга с окрестными крестьянами. Это, в частности, подчеркивала и местная жительница М. И. Иванова в разговоре с корреспондентом В 1936 г.: «В сенокос, вооружившись граблями, Александр Николаевич ходил на луг. В русской рубахе-косоворотке, белой или кумачовой, он был таким простым и доступным каждому что крестьяне не стеснялись обратиться к нему с любым вопросом». В прохладную и пасмурную погоду Островский, выходя на прогулку, надевал на себя что-нибудь и из верхней одежды. Скульптор увековечил его на памятнике в рубахе в сапогах, не решился лишь покрыть ему голову широкополой шляпой – нам как-то трудно представить в ней Островского.
Монумент прост, непретенциозен. И стоит он так, что хорошо виден из усадьбы, а все, идущие в дом-музей, проходят мимо бронзового Островского. Летом на постаменте памятника всегда лежат букеты цветов – их приносят туристы. А зимой – сосновые веточки.
Поделиться книгой: