Помоги проекту - поделись книгой:
Жид приводил цитату из «Доктрины всех религий» (1704 год) относительно ереси, именуемой «антиномианизм», возникшей в 1538 году: «Антиномианисты получили свое название за то, что отвергали закон как ненужный, поскольку существует евангельский завет. Они утверждали, что добрые дела не приблизят, а злые не задержат спасения; что дитя божье не может совершить грех, что бог никогда не наказывает его, что убийство, пьянство и т. д. — это грехи нечестивых, но не его».
Из тоннеля, сотрясая красные кафельные стены, вырвался серебристый поезд. Машинист подождал, пока толстая женщина, дергавшая ручку автомата со сластями, не добыла наконец себе плитку шоколада.
А теперь в Сохо со скоростью сорок пять миль в час; свободный художник начинает свой день. Первым делом — ленч с Майком Уэйнрайтом из Би-би-си. Он ждал его с удовольствием. Просмотрел еще несколько страничек Жида. «Дитя божье не может совершить грех». Над этим надо подумать.
2
Что-то в облике Майка Уэйнрайта говорило, что он кое-чего в жизни добился. Он и правда добился. Облик соответствовал действительности.
Ему было пятьдесят с небольшим; стройный, но не худой, он производил впечатление сильного человека, обладал легкой походкой, хорошей осанкой, уверенностью в себе. Уверенность была заслуженная, хотя и чувствовалось, что ее нужно подкреплять, а настороженное выражение глаз говорило о прошлых трудностях и о некоторой ранимости, словно черты лица легко уязвимого человека были наложены на жесткую основу или наоборот. На этом лице постоянно сменялись одно другим самые различные выражения: то живость, то нарочитая невозмутимость, то беззащитность, то спокойствие. Он производил впечатление человека опытного, но готового воспринять в дальнейшем всякий новый опыт, как будто жизнь преподала ему суровые уроки и с ним не цацкалась, да только он не напугался и не потерял к ней интереса. Он был похож на видавшего виды борца, чье сознание и сама жизнь слишком часто подвергались грубым ударам, но который сумел все-таки собрать кое-какие осколки и слепить из них независимую личность, имевшую полное право на самостоятельное существование. Потому что в Уэйнрайте прежде всего бросались в глаза именно его независимость, самостоятельность и решительность, не имевшие ничего общего с самодовольной обособленностью людей по-настоящему богатых или обладающих настоящей властью, чье поведение обусловливается их отстраненностью от всех прочих, поддерживаемой всеми правдами и неправдами. Это не было и высокомерие анархиста, которому в высшей степени наплевать на весь мир, поскольку он твердо уверен в том, что миру в высшей степени наплевать на него, и который пытается представиться человеком дерзким, смело идущим навстречу своей гибели, зная, что всегда может рассчитывать на мимолетное внимание окружающих, хотя бы потому, что в душе каждого из нас найдется струнка, готовая отозваться на подобную бесшабашность. Уэйнрайт, вы чувствовали, заслужил право на свою независимость, подвергался испытаниям и с честью их выдержал, падал, снова поднимался, справлялся со слабостями, залечивал раны и, не задумываясь, шел дальше. И кое-кто — люди дугласовского толка — видели в нем нечто вроде пробирного камня, не поддающегося дурным воздействиям, человека, к которому слово «порядочность» можно было применить без малейшей натяжки, без тени ходульности.
Он успел попасть на войну за два года до ее окончания и даже повоевать на передовых позициях. Если тебя не убьют, говорил он, если ты считаешь, что воюешь за правое дело и что вообще все это имеет какой-то
Майк был поблизости, когда «освобождались» лагеря, и все подобные понятия испарились, подобно налету эйфории. Зрелище, представившееся ему, — хотя он открылся только своей жене — было жутким и в то же время каким-то фантастическим; во всяком случае, вначале он испытывал лишь отвлеченную естественную жалость к этим людям-скелетам. Затем были найдены огромные общие могилы; всему этому в первый момент можно было только удивляться, словно привычный мир медленно перевернулся у него перед глазами вверх дном. Постепенно все стало на свои места, и тогда смысл случившегося потряс его. В 1945 году, в день окончания войны, Майкл Джефри Уэйнрайт, двадцати лет от роду, житель южного Лондона, уроженец западной части Англии — Англии сэра Уолтера Рэли, — участвовавший в футбольном матче по случаю победы, внезапно бросился бежать прочь, не взглянув даже на летящий в его сторону мяч, забежал за бараки, где прежде помещались немцы, и долго плакал беспомощными слезами, не дающими никакого облегчения, потому что вдруг почувствовал страшную усталость от неожиданно навалившегося на плечи груза — сознания, что открывшееся ему зрелище ада на земле теперь уж навсегда застряло в его памяти.
За этим последовал период апатии, который, как он считал, мог навсегда убаюкать его чувства. Он поступил в университет и поплыл по течению. Спортом он по-настоящему не увлекся, хотя когда-то очень любил играть в регби и крикет; его заинтересовал основной предмет — современная история, — но не настолько, чтобы с головой уйти в него; консультации у молодого — несколькими годами старше его — преподавателя постепенно выродились в бесконечные разговоры о прошедшей войне, лекции он скоро перестал посещать, чтение приводило к тому, что, отложив книгу, он погружался в пустые грезы. Случались, правда, и собственные открытия, вроде Камю или «Бесплодной земли» и «Пруфрока» Элиота, которые подействовали на него как укол инсулина на диабетика. Он попивал, но без шума. Женщинами особенно не увлекался. Родители его умерли во время войны, и каникулы он провел на Средиземном море, бродя среди развалин других погибших цивилизаций. После второго курса он не вернулся в университет и ни с того ни с сего уехал в Америку.
Он много читал, главным образом современную литературу, выискивая факты и ключи к разгадке. Подобно десяткам тысяч других молодых людей, изъездил Америку вдоль и поперек в поисках пристанища. Крошечное наследство, полученное от родителей, скоро растаяло. Он хватался за любую работу, жил трудно, уехал в Канаду, где ему предложили заведовать лесным складом, «ступив на первую ступеньку лестницы, ведущей к миллионам», поехал в Мексику, где полгода жил с немкой-неврастеничкой, скульптором по профессии, которая в конце концов бросила его ради страхового агента из Чикаго. Обосновался Уэйнрайт наконец в Гринич-Вилледже, после того как один из многочисленных тонких журнальчиков того времени напечатал небольшой очерк, где он в ироническом тоне описал некоторые из этих похождений. Здесь, в обществе, где преобладали интеллектуалы из еврейских иммигрантов, где мысли и способы их выражения были объявлены делом первостепенной важности, он наконец нашел себя. Писал он мало, но все, что было написано им, читалось с вниманием и встречало одобрение. У него пробудился интерес к кино. Этот интерес разгорелся и быстро превратился в неуемную страсть, о которой он всегда мечтал. Свой первый документальный фильм он отснял в Канаде — поехал на лесозаготовки, где когда-то работал, и сумел создать прекрасную картину о людях, которых всякими правдами и неправдами заманили в эту глухомань. Заручившись обещанием, что ему дадут возможность поставить художественный фильм, он вернулся в Англию.
Фильм был «хорошо принят», но денег принес мало. Спустя два года второй его фильм был принят еще лучше, а денег принес еще меньше. Однако сразу же после появления хороших рецензий его умыкнул Голливуд, где он провел восемнадцать месяцев, пытаясь сделать фильм по собственному вкусу. Это ему не удалось, и он порвал контракт. Компания вчинила ему иск, в результате чего он потерял свои скромные сбережения до последней копейки. Вернувшись в Англию, он снял фильм слишком поспешно и остался им недоволен. Фильм, однако, делал хорошие сборы, и у него даже завелись деньги в банке. Но эти пять или шесть лет разрушили его достаточно прочный брак; его маленькая дочь осталась на попечении занявшей довольно непреклонную позицию матери, которая к тому же сильно пила. После развода Уэйнрайт поселил обеих в приличном, хорошо обставленном доме и обеспечил их денежно. Сам же поселился в скромной квартирке к северу от Сохо. Там он жил и до сего времени. Вторично он так и не женился.
В шестидесятые и семидесятые годы он работал на свой страх и риск. Снимал главным образом документальные телевизионные фильмы. Занимался также журналистикой. У него вышел сборник полуавтобиографических очерков, большого успеха не имевший. Сейчас он ставил два многосерийных фильма для Би-би-си. Дуглас ему нравился, и он договорился позавтракать с ним вместе у «Бианки».
3
Элена принесла им второй графин красного вина. Верхний зал итальянского ресторанчика был, как всегда, забит народом, внизу же много столиков оставалось незанятыми, хотя еда поступала из одной кухни. Это объяснялось приветливостью Элены — грациозной итальянки, которая ласточкой носилась между столиками, — и традицией, которой следовала молодежь, работающая в кино и на телевидении, литературная и театральная. Обстановка здесь была временами совсем клубная. Привлекало и это. И к тому же цены были умеренные.
Дуглас обменялся кивками с несколькими посетителями, которых знал, кого получше, кого похуже — для этого существовала хитрая, но чрезвычайно удобная шкала кивков, — и посмеялся в душе, наблюдая откровенную смену выражений на лице — барометре чувств — одного молодого критика, знатока ультрасовременных литературных течений; вообще-то парень был очень умный, только-только из Оксфорда, язвительный, брызжущий заумными эпитетами и презрением, умело объясняемым примерами из классиков всех времен, рядом с которыми наши современники, естественно, кажутся пигмеями и т. д. и т. п., — одним словом, следовал он дорожкой, давно проторенной многими молодыми людьми, которым не терпится пожать плоды трехлетнего учения в университете. Правила были просты: бей по известным личностям — так ты заставишь говорить о себе, попадешь в центр внимания, сделаешь себе «имя», приобретешь рыночную стоимость (на рынке, который он, разумеется, презирал). Вышеуказанный молодой человек — скорее жизнерадостный, скромный и порядочный, понуждаемый, с одной стороны, страхом оказаться в рядах неудачников, с другой — не попасть в число модных, сначала коротко, по-деловому кивнул Дугласу в ответ на его короткий деловой кивок, но потом, заметив, что Дуглас пришел с Уэйнрайтом, уже не упускал случая искоса взглянуть на него, понимающе качнуть головой и подмигнуть. Это было до смешного откровенно — с таким отсутствием чувства собственного достоинства Дуглас не сталкивался в юности, да и вообще никогда и нигде. Подобное пресмыкательство и подхалимство, как он слышал, встречалось в крупных корпорациях, но самому ему наблюдать такое приходилось редко. Смотреть на это было странно. А объяснялось все чрезвычайно просто. Уэйнрайт мог ввести молодого критика в мир телевидения (который он, разумеется, презирал). Он был немного знаком с Дугласом по литературным приемам (которые презирал), ну и, естественно, съев свою диетическую телячью котлетку, подошел к ним, таща за собой прехорошенькую всклокоченную спутницу, перекинуться несколькими банальными фразами и тут же наладить контакт с Уэйнрайтом. Наконец, после многих поклонов, он отбыл.
— Этот преуспеет, — сказал Дуглас. — Только зачем ему нужно преуспевать таким путем?
— Всем нам нужна поддержка на первых порах, — сказал Уэйнрайт. Он заметил, как реагировал Дуглас на поведение молодого человека, и счел его тон слишком нетерпимым. — Во всяком случае, большинству.
— Согласен.
— Ты, правда, обошелся.
— Мне везло, — сказал Дуглас, умело парируя попытку сделать ему комплимент. Комплименты он терпеть не мог.
— Верю. — Уэйнрайт достал сигарету. — Что ты сейчас делаешь?
— Да так, пытаюсь закончить одну работу.
— Следуешь все той же системе?
— Это которой?
Уэйнрайт рассмеялся.
— Когда-то ты ходил за «добычей» — твое выражение, — а потом писал, пока всю ее не используешь.
— Это была одна из лучших моих систем, — сказал Дуглас, — но сейчас она несколько видоизменилась. — Он посмотрел по сторонам: зал почти опустел. Он до сих пор испытывал виноватое чувство оттого, что может сидеть в ресторане, когда другие работают — но разве не в этом и была главная прелесть его «свободности»? — А как ты умудрялся сохранять хладнокровие, — спросил он, — оставаясь свободным художником?
— Очень помогает сознание, что ты дошел до ручки, — сказал Уэйнрайт. — Или же успех.
— Ко мне приложимо и то и другое, — сказал Дуглас. — В настоящий момент.
— Что ты сейчас делаешь?
— Ищу работу.
— Есть какие-нибудь планы?
— Кое-какие есть. Даже несколько. Один стоящий и, как мне кажется, не скучный.
Дуглас наметил в общих чертах целую серию телепередач: по его замыслу, разные писатели, выбрав какой-то определенный район Соединенного Королевства, должны были писать сценарии, в которых прослеживался бы весь ход развития этого района: начиная с геологии и кончая осознанием его жителями своей роли в современном обществе. Себе он взял Йоркшир. Брать Камбрию было бы несколько неуместно. В Йоркшире находились крупнейшие промышленные предприятия, процветал спорт, общественная жизнь, искусства и, сверх того, некое застенчивое «йоркширство» — черта, частенько повергавшая в тоскливое отчаяние людей посторонних и к району равнодушных. Свое предложение он отослал Майку несколько дней назад, и тот уже ознакомился с ним. Тем не менее он хотел выслушать, что имеет сказать Дуглас по этому поводу. Дуглас, который был слегка этим обижен, скомкал свои пояснения. В таких случаях он, сам того не желая, мог себе сильно напортить. Он замолчал.
— На бумаге твой замысел выглядел интереснее, — сказал Уэйнрайт.
— Так и бывает в большинстве случаев.
— Ты не прав. Иногда… Ты разве не согласен, что под лежачий камень вода не течет?
— Нет.
— А ведь свободному художнику следовало бы помнить эту пословицу.
— Необязательно. Кое-чем можно и пренебречь. Меньше преуспеешь. Только и всего.
— Ты не хочешь, чтобы тобой кто-то командовал?
— Отчасти. Да. Главным образом это. Глупо в общем-то.
— Почему?
— Видишь ли… — Дуглас начинал понемногу пьянеть. Казалось, дешевое вино, разъедая оболочки, просачивалось прямо в обнаженные извилины мозга. — Видишь ли, если ты не гений и не баловень судьбы, тебе обязательно приходится работать на
— Ты считаешь, что такая свобода тебе совершенно необходима?
— Да нет, пожалуй. Скорей всего, это просто одно из проявлений эгоизма. А что, скажи мне, не эгоизм?
— Ты много думаешь на эту тему? — спросил Уэйнрайт.
— А что?
— Мне кажется, ваша братия, даже те из вас, кто начинал свою карьеру в роли провинциальных пуритан, следующих доброй старой английской традиции: жить скромно, мыслить высоко, дело делать основательно, — так вот, большинство из вас просто не задумывается больше над «основными вопросами» — вон тебя даже от этих слов корежит. Я пришел к заключению, что подход к таким вопросам в настоящее время циничен, пессимистичен, поверхностен и, что там ни говори, лишен духовной силы, которая одна только и придает им актуальность.
— Не знаю. Мне не кажется, что в наш век что-нибудь вообще может иметь большое значение. Может, правду говорят, что атомная бомба и концентрационные лагеря сообща образуют клещи, от которых никуда не денешься. У нас есть потенциальная возможность взорвать весь мир, и мы достаточно безнравственны, чтобы пойти на это. Так стоит ли волноваться?
— Но ты волнуешься.
Они снова наполнили бокалы.
— Не знаю, зачем мне утруждать себя волнением. Да и волнуюсь-то я постольку поскольку. Наверное, просто от нечего делать.
— Не думаю. Но работа тебе нужна?
— Что-то конкретное? — Он помолчал, трезвея тем участком мозга, который ответствен за наш здравый смысл. — Да. Работа помогла бы мне покончить со смутным состоянием духа, в котором я последнее время пребываю. Только я вовсе не жалуюсь, — прибавил Дуглас, волнуясь. Он не хотел, чтобы у Уэйнрайта были сомнения на этот счет. — Я не выпрашиваю работу. До ручки я еще не дошел. — Что, в общем, было неправдой. Он как следует отхлебнул вина и заявил: — Знаешь, я до сих пор сам себе порой не верю, когда сижу в самолете на высоте шести или семи миль, с тарелкой изысканной еды и бокалом Beaujolais. И вот теперь… то же самое… рабочий день — который сейчас час? Около трех — а мы вот они. Обосновались в этом приятном местечке. Я разглагольствую о том о сем, попиваю вино и ничего не делаю. Какое-то дикое везение. Миллионы людей голодают, миллионы работают до седьмого пота, миллионы умирают, миллионы спины гнут на фабриках, в депо, в грохоте и в грязи, в страхе, в угнетении… ну что я сделал, чтобы вести такой беспечный образ жизни? Ответ только один: решительно ничего. Тут и не хочешь, а запьешь. — Он вылил остатки вина из графина себе в бокал. — Ничего! — повторил он. — Решительно ничего.
— Будем здоровы, — сказал Уэйнрайт.
— Нет ничего удивительного в том, что богатые и власть имущие фетишизируют прошлое: свои старые дома, и предков, и связи, и клубы, и школы, и все это награбленное и накупленное за века добро, — только прошлое и может с какой-то мерой надежности обеспечивать им их привилегии. Вот почему люди, выбившиеся из низов, всегда представляют угрозу. Они говорят: «Мы имеем право на то, что у нас есть; своим горбом заработав все, что имеем, мы никому ничего не должны». Они живут в мире, где существуют иные нравственные законы. В известном смысле они — наши вожди и герои, однако почти все мы норовим обвести вокруг пальца вождя и спихнуть с пьедестала героя, ибо нет прекрасней цели, чем помешать всякому, кто захочет слишком уж большой власти. Мы их не очень жалуем. Мы предпочитаем счастье по праву рождения или шальное везение. Вот как обстоит дело в действительности. Я обязан забавной прихоти судьбы тем, что нахожусь здесь, имея образование, кучу свободного времени, вино и еду, круг интересов, которым позавидовал бы любой дворянин восемнадцатого столетия, и вдобавок ко всему деда, который оплакивает прошлое, когда он и семь его братьев спали вповалку на матрасе, расстеленном на сыром полу, что до сих пор еще можно увидеть в любой деревушке от Пакистана до Мексики и обратно. И возмездие неизбежно придет. Никуда не денешься. Если только мы не оправдаем своих привилегий смелыми делами. Если не сумеем постоять за себя… О господи! Прости, пожалуйста.
— За что?
— За то, что нагнал скуку.
— Я бы не сказал.
— Это оттого, что ты друг, а я под градусом.
— Нет, мне было интересно послушать. Ничего нового…
— Благодарю.
— Но слушал я с интересом. Разве наводить скуку — смертный грех?
— Да. Самый что ни на есть смертный в цивилизованном обществе.
— Это ты хорошо придумал насчет разных районов Англии, — сказал Уэйнрайт. — Мысль стоящая!
— Стоящая, и к тому же тем не вызовет споров, и к тому же сера, — поправил его Дуглас. — Составленная с учетом рынка сбыта.
Уэйнрайт усмехнулся: — Хорошо сказано!
— Но не хорошо придумано?
— Не очень.
— Я считал, что это как раз то, что нужно.
— А что нужно?
— Чтобы нравилось, но не очень. Если что-то очень нравится, это сразу же вносит в дело элемент цыганских страстей или личного вкуса, что стремится всеми силами изжить Би-би-си: «Наш девиз — многосторонность, а сторон у нас не меньше, чем рук у балийской богини-многоручицы». Ты понимаешь мою мысль? Разносторонность! Мне кажется, что придумал я неплохо и, если, повторяю, правильно подобрать писателей — а у нас есть хорошие писатели, да еще такие, которые живут в этих районах, прекрасно их знают и охотно возьмутся за такую работу из благородного чувства долга, — то может получиться очень недурно.
— Согласен.
— Ну так как?
— Твоей идее придется занять место в очереди.
— На какой срок?
— Около года.
— Вот же окаянство!
— Рассчитывал на это?
— Вот только сию минуту сообразил, что да, рассчитывал. Кофе? — Они заказали по чашке кофе.
— Что ты собираешься делать? — спросил Уэйнрайт. — Пишешь что-нибудь?
— Ничего доходного. А, да ладно. — Он выпил два-три глотка обжигающего кофе и почувствовал себя лучше. — Я не первый год верчусь, как уж на сковородке. Вроде Джерри — знаешь в детских фильмах про Тома и Джерри, — которого подстерегает одно несчастье за другим, а он в последний момент как-то выворачивается. Сейчас как раз подоспел такой момент.
— А как ты настроен?
— Да ничего, вполне спокойно, — сказал Дуглас. — Придется перестраиваться. По-настоящему до меня дойдет не раньше чем через час.
— Очень уж ты на это рассчитывал.
— И да и нет. Беда в том, что в данный момент это была моя единственная ставка. И ничего про запас — слишком углубился в свою повесть. Ничего на телевидении. Что же касается художественных фильмов, то и там, увы, ничего не светит. Есть, конечно, возможность сделать пару обозрений. Тут что-то может выйти. Я, будто нарочно, затеял все так, чтобы мое будущее зависело от того, как лягут кости с одного раза.
— Поставив все на эту серию фильмов?
— Ты прав — на Достоевского я, как видно, не тяну. Поставил и, как видишь, проиграл. Ну что ж! Ничего не поделаешь. Кто угощал? Ты меня? Я тебя? Мы друг друга? Или они нас?
— Мы друг друга, — сказал Уэйнрайт.
Завтрак обошелся каждому в 9 фунтов 50 пенсов.
По крутой и узкой лестнице они спустились прямо на одну из залитых ярким весенним солнцем улиц Сохо.
— Мне в парламент, — сказал Дуглас. — Приятель из родных мест… с Севера… выступает с первой речью.
— Я пройдусь немного с тобой.
Они шли людными улочками Сохо, по-деревенски узкими. Порнографические магазинчики, гастрономы, стрипт-клубы и безжалостные толпы сексуальных маньяков, завсегдатаев злачных мест и молодых шалопаев; миновали Джеррард-стрит, которая именовалась теперь Китайским кварталом, хотя почему-то, вспомнил Дуглас, Диккенс именно здесь поселил своего чудесного адвоката из «Больших ожиданий», прошлись по Лестер-сквер, теперь открытой только для пешеходов и, следовательно, сборному пункту бездельников и алкоголиков, обогнули Национальную портретную галерею и вышли на Трафальгарскую площадь, солнечную, искрящуюся всеми своими фонтанами, заполненную туристами, гоняющимися за тучами раскормленных голубей, и машинами, в три ряда огибавшими ее, с Большим Беном, высящимся в отдалении, и Нельсоном…
— Что бы он подумал о нас?
— Он давным-давно махнул бы на всех на нас рукой, — ответил Уэйнрайт.
— Интересно, кого бы водрузили на такой вот фаллический постамент в наши дни?
— Футболиста? Звезду поп-ансамбля? Не просто исполнителя, а композитора, который сам пишет для себя и музыку и слова: Дилана, Леннона, Маккартни?
— Рейвена? — дополнил перечень Дуглас.
Поделиться книгой: