Помоги проекту - поделись книгой:
— В первую очередь.
— А как насчет него?
— Для программы? — Майк явно заинтересовался.
— Именно. — Дуглас ухватил свой шанс.
— Я считал, что к нему не подступишься. — Они шли по Уайтхоллу; справа от них в этот чудесный весенний день в переполненном театре разыгрывался порнографический фарс «Ох, в Англию бы!» — тогда как налево в массивном мавзолее министерств и ведомств знай себе управляли государством, заводя Британию в лабиринт новых и новых законов, не уступающих по сложности тем, что извергал Эскуриал в период упадка и разрушения Испанской империи; дальше справа два гвардейца в красных с белым мундирах, с султанами на киверах несли почетный караул, противостоя непомерно большой толпе фотолюбителей, карауля — что? Еще одну изживающую себя Империю. Величественное имперское прошлое и… Звезда поп-музыки.
Мерлин Рейвен. Жизнь-сказка. Вырос в сиротском приюте в Уайднсе — не было человека в Соединенном Королевстве и в Соединенных Штатах, который не знал бы песен об Уайднсе, — затем убежал и нанялся на корабль. В Панаме с корабля удрал, слонялся по всей Америке, как несколько запоздавший во времени битник, — и эти странствия тоже нашли отражение в его песнях. В Новой Англии его приютил один поэт, придерживавшийся в своих стихах строгого, лаконического стиля, помог получить образование, любил его и, когда Рейвен покинул его, ударился в пьянство. Рейвен же приехал в Ливерпуль, составил группу, выпустил на волю свои песни и стал звездой первейшей величины. Его первая долгоиграющая пластинка — «Так сказал сам Рейвен!» — продалась в количестве девяти миллионов экземпляров; так же и остальные. Его состояние исчислялось не одним десятком миллионов фунтов. Его имя связывали то с кем-то из поэтов, то с кем-то из принцев крови поскромней, то с шайкой торговцев наркотиками, то с женщиной, то с мужчиной, но, несмотря на то что имя его не сходило со столбцов газет, сам он умел оставаться неуловимым. Сообщения о его связях, поступавшие из надежных, казалось бы, источников, сплошь и рядом оказывались просто сплетнями; выяснялось, что люди, именовавшие себя его друзьями, знали о нем не больше, чем шапочные знакомые; пленительный замкнутый круг артистической элиты и высшего общества, где он, по слухам, дневал и ночевал, очень редко видел его. И тогда, параллельно с вымученными описаниями его жизни, которыми пестрели страницы газет и журналов, возникла встречная легенда. Мерлин — чудаковатый нелюдим, способный бросить все дела и в накладной бороде скитаться по Англии, то пешком, то на попутных машинах, выискивать друзей из прошлого и проводить с ними целые дни где попало; в барах, на улице, в кафе; он без конца переделывает свои песни и сочиняет новые; пишет пьесу, сценарий, книгу… Он дал грандиозный благотворительный концерт в Ньюкасле. Десятки тысяч поклонников собрались на футбольном поле послушать своего кумира. Конечно, не обошлось без драк. Две девочки-подростки умерли от ножевых ран. Рейвен скрылся с горизонта.
— Это что, два года назад? — сказал Дуглас. — Ну конечно. Тогда еще поговаривали, что он находится на каком-то греческом острове, затем как будто в Калифорнии. После того концерта он попритих, не выпустил ничего нового. Лестер его знает.
Уэйнрайт слышал о Лестере.
— Он утверждает, что знаком с ним и даже какое-то время был импресарио его ансамбля в Ливерпуле. Потом они расстались, как и следовало ожидать.
— А может он знать, где находится Рейвен?
— Ты что, действительно заинтересован?
— Да.
— Лишний фильм о звезде поп-музыки?
— Рейвен не давал ни одного интервью с самого начала карьеры.
— Когда был готов дать его каждому встречному.
— Он интересен. И ни на кого не похож.
Они спустились вниз по Уайтхоллу и повернули налево, к Вестминстерскому мосту. День разгорался все ярче; ряды обшарпанных сувенирных лавчонок выглядели жизнерадостно; готическая глыба, где заседали члены законодательных комиссий, где они толпились, и ели, и пили, и говорили, и кричали, и порой договаривались до чего-то путного, снова повеселела, как будто солнце навело на нее глянец; два-три полицейских, стоявших тут же, выглядели как персонажи из оперы Гилберта и Салливана, рассеянно ожидающие, когда суфлер подаст им знак; нескончаемый поток автомобилей действовал успокоительно, свидетельствуя о том, что ничто не стоит на месте, даже промышленность.
— Я получил большое удовольствие от нашего завтрака, — сказал Дуглас.
— Берись за фильм о Рейвене, — сказал Уэйнрайт.
— Что так вдруг?
— Он того заслуживает. Тебе нужна работа. Фильм может удаться.
— Районы Англии, Майк! Их настоящее и прошедшее. Начиная с времен Семи Королевств. Покажем жизнь простого народа.
— В будущем году.
— Посмотрим.
— О чем ты все время думаешь? — спросил его Уэйнрайт, и было что-то в неожиданности этого вопроса — неожиданного, поскольку задал его человек, которого он хорошо знал и с которым уже проговорил больше двух часов кряду, — что заставило Дугласа задуматься над ответом. Но сперва он решил потянуть время.
— А почему ты спрашиваешь?
— Мне показалось, что все то время, пока мы с тобой разговаривали, ты упорно думал о чем-то другом. Как будто включил автоустройство — слова произносятся, а сам ты отсутствуешь.
Дуглас задумался, не потому, что хотел возразить или искал ответ, а потому, что почувствовал, что за этим вопросом кроется другой, куда более важный, или, может, утверждение.
— Что-нибудь случилось?
— Да нет. — Дуглас рассмеялся. — Ты зря волнуешься, Майк. Что-то случается на каждом шагу и вместе с тем ничего. Ничего нового.
— Мэри?
— Отлично.
— Пьешь?
— В меру.
— Пишешь?
— Это что, тест для десятилетних?
— Разве тебе он не требуется?
— С чего бы?
— У тебя какие-то трудности, верно ведь? Ты ни на чем не можешь сосредоточиться. Наговорил с три короба, но, мне кажется, ни разу не подумал о том, что у тебя есть собеседник. Тебе что-то мешает. Что? Тут я могу строить догадки. Но почему? Никаких догадок. Ты куда-то все время ускользаешь, Дуглас, и тебе на все более или менее наплевать. Меня это беспокоит.
— Стоит ли беспокоиться по пустякам.
— По-прежнему балуешься на стороне?
— Я никогда не говорил с тобой на эти темы, Майк. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что ты мне небезразличен. Когда мы впервые встретились, ты был неутомим и напорист и, хоть об этом помалкивал, готов был не жалеть усилий, дерзать, мир готов был перевернуть, помериться силами с кем угодно, добиться известности; в тебе была чистота и простодушная мощь, которую дураки принимают за глупую наивность. А посмотри на себя теперь.
— Верно.
Уэйнрайт приостановился и продолжать не стал, Дуглас почувствовал, что у него горят щеки — это алкоголь пробивался наружу, навстречу солнцу. Пора было идти.
Они вошли на Вестминстерский мост и перегнулись через парапет. Позади них был Вестминстерский мол и речные пароходики с туристами, любовавшимися панорамой города с реки, Тауэр и, подальше, удручающее множество пустующих складов, которые растянулись до симметричных просторов Гринвича; перед ними высилась Миллбанк-Тауэр, зелено поблескивающая на солнце, вырисовывались и привычные контуры домов, уходившие по берегу реки к необозримым паркам и лугам на западной окраине Лондона.
— Впервые приехав в Лондон, я встал на рассвете, чтобы быть на этом мосту в час, указанный в стихах Вордсворта, — сказал Дуглас. Он смущенно улыбнулся, подумав, что признание это отдает простаком за границей или традиционным первым днем провинциала в большом городе, и тем не менее это была правда. — Подумать только — быть там, где был он. «Нет зрелища пленительней! И в ком не дрогнет дух бесчувственно-упрямый…» Я стоял на самой середине моста и смотрел на собор св. Павла. «Суда в порту, театры, башни, храмы…»[6] Как, в правильном порядке я их перечислил? Хотя где тебе знать. А я наизусть читал эти стихи.
Он замолчал, внимательно посмотрел на Уэйнрайта и, встретив его взгляд, ощутил, как не раз в прошлом, спокойную силу и жизненный опыт старшего приятеля, который с сочувствием слушал его; он понимал, что Уэйнрайт держит его под наблюдением, и старался делать вид, что этого не замечает.
— И помню… отчетливо… что меня просто переполнял восторг… восторги. Теперь я уже больше не могу себе представить наслаждение, которое испытал в тот момент. «Открытый всем ветрам и голубому небу». Понимаешь, мне нужно быть вполпьяна, не бояться осрамиться, да еще быть в обществе человека, как ты… нет, не как ты, а
— Смотри, наговоришь лишнего, а потом будешь жалеть, — сказал Уэйнрайт. — Возраст. Чувство ответственности. Усталость. Сознание своих недостатков. Алкоголь. Чувство вины. Все это, естественно, тормозит.
Дугласу хотелось схватить Уэйнрайта за руку и крепко сжать ее, хотелось высказать не согласие, а благодарность за что-то, содержащееся в его словах, однако он подавил в себе этот порыв, испугавшись сам не зная чего. Момент был упущен, и оба повернулись и уставились на реку, как два моряка, глядящие на море с борта корабля.
— Я сейчас работаю над одной повестью — по-моему, вещь стоящая, — сказал Дуглас. — Был занят этим все утро. Сегодня мне больше не удастся поработать, но она у меня из головы не выходит; все время, пока мы тут разговаривали, я отмечал в уме слова, которые звучат фальшиво, целые предложения, которые следует переписать. Наверное, потому я и отсутствовал. Во всяком случае, надеюсь.
— Ну, будь здоров, — сказал Уэйнрайт. — Позвони мне как-нибудь.
Они раскланялись. Уэйнрайт пошел обратно. Глядя ему вслед, Дуглас словно впервые ощутил по-настоящему его физическое присутствие. Уэйнрайт сказал правду: пока они разговаривали, Дуглас его не «видел», он не заметил, во что одет его друг, как выглядит. Все правда! Столица затягивала его, как трясина. Он почувствовал внезапный прилив благодарности к Уэйнрайту за то, что тот думал о нем и беспокоился; ему захотелось побежать и догнать его. Но…
Итак. Что ему оставалось на сегодня: а) послушать решительную и во всех отношениях замечательную речь своего приятеля в парламенте; б) повидать одного продюсера, поднявшегося из лондонских низов, который уехал в Голливуд и, по слухам, сделал там состояние, однако до сих пор не расплатился кое с кем из тех, кто доверчиво отдавал ему свой труд в дни, когда жив был еще идеализм и риск считался благородным делом, если речь шла о создании британского фильма. Дугласу он остался должен 2500 фунтов, и следовало попытаться получить с него долг; он слышал, что человек этот вернулся в Лондон и обосновался, как и следовало ожидать, в отеле «Дорчестер». Затем он зайдет к Хильде. Это будет нерадостный визит. Весь накал, весь восторг этого романа уже отошел в прошлое, но им по-прежнему хотелось видеться: то ли они искали в этих встречах утешения, то ли еще на что-то надеялись, а может, играла роль привычка. По той ли, по этой ли причине, он пойдет к ней и будет держаться неестественно: будет подчеркнуто вежлив, будет думать о Мэри, будет чувствовать себя виноватым, как мальчик-певчий, потаскивающий церковное вино из алтаря, будет неловок и суетлив, а потом, может, вдруг обнаружит, что истинное чувство каким-то чудом еще не совсем угасло или разгорается вновь. Затем он прокрадется домой и снова будет лгать и лгать.
Идя вдоль парапета по направлению к парламенту, он мысленно пытался обрисовать себя сейчас и в не очень отдаленном будущем.
Довольно нетрезвый, довольно неопрятный человек не первой молодости, не желающий касаться вопросов добра и зла, неспособный заняться вопросами насущными, с недоверием относящийся и к тем и к другим; дьявольски удачно женившийся и теперь своими руками свой брак разрушающий, несмотря на то что в принципе исповедует моногамию; сознательно портящий и все прочие подарки, посылаемые ему судьбой. Вдобавок он покорно мирится со всем этим, а может, просто хочет испытать то ли силу, то ли слабость своего положения; то ли не может собраться с духом и с силами, чтобы искупить свои грехи, то ли не желает делать этого. А часто не желает — или не может — и грехами-то их признать, хотя они и калечат его душу. Только теперь ведь, кажется, считается, что греха вообще нет? Он шел по холодному, уставленному по обе стороны бюстами коридору парламента. «Дитя божье не может совершить грех». Ведь так сказано? Если же бог перестал существовать, значит, исчезло и само понятие греха. Как ни верти, грешников больше нет.
Внутри готической громады демократический процесс шел своим чередом, и Джек, приятель Дугласа — человек не такой уж молодой, который отдал сотни вечеров своей партии, помогая людям приобретать знания и правильные — в его понимании — политические взгляды, который бросил хорошую работу с обеспеченной пенсией и прошел через достаточно грязную предвыборную кампанию, который по-настоящему страдал от того, что не может посвящать больше времени своему семейству, и все же решил после долгих размышлений и обсуждений с женой сделать то, что считал своим долгом, и помочь обществу, — человек этот встал, бросил тревожный взгляд на галерею, где сидели его гордые родители, кивнул Дугласу, вошедшему как раз в этот момент, словно по сигналу, и начал свою первую речь.
4
И весь тот день повесть об Элане стучала у него в голове. Шагая по лондонским улицам, Дуглас вдруг оказывался на лесной тропинке, по которой этот человек шел к своей гибели. Добровольно? Отчаявшись? Или — причем Дуглас был убежден, что именно так оно и было, — в поисках какой-то закономерности жизни, какого-то оправдания ее, из стремления установить связь со своими истоками и еще, чтобы умерить боль в облегчить гнет прошлого. Тяжелые бензинные пары уступали место влажному запаху прелых листьев. Здания растворялись на глазах, и взору открывались беспорядочные ряды буков, елей и сосен. Шум стихал, и до него доносились, заглушая все остальные звуки, ровные шаги человека, устало бредущего мелколесьем все вперед и вперед, ищущего, больного, но, согласно мысли Дугласа, уже завидевшего свет, способный — способный ли? — искупить как-то сконцентрированные беды бессмысленно затрудненной, прошедшей незаметно и никому не нужной, грубо попранной жизни. Дело в том, что, согласно повести, согласно воспоминаниям Дугласа, Элан любил науку чистой любовью, имел ясную голову и светлый, незамутненный талант, погребенный под гнетом психологических бытовых неурядиц и ущемлений, отягощавших его юность. Какое непростительное расточительство! Но осторожно! Обойдемся без пропаганды. Дать его портрет, историю жизни, его подлинные слова, не забыть погоду, всплывавшие у него в памяти обрывки знаний, почерпнутых из старых учебников: строчки из Вергилия, теоремы и потом вдруг хронологические таблицы из английской истории, библейские изречения. А в какой-то миле от него было шоссе, автобусы, автомобили, суета, деловая жизнь. Реальный мир. Действительность!
Дуглас находился во власти своего героя. Это может показаться преувеличением, но Элан действительно вел его за собой. Являлся во сне. Повесть о нем занимала сейчас в жизни Дугласа самое значительное место. Без сомнения, отношения с женой, средства к существованию — и то и другое в критической стадии — были важнее, но сейчас его мысли были далеко от Лондона, в небольшом уединенном леске, они были прикованы к молодому человеку, шедшему к своей смерти.
IV
Три женщины
1
Заняло это у нее больше месяца. Точнее, месяц интенсивных поисков. До этого она ждала и надеялась. Заходила в бары, которые посещала вместе с Лестером, побывала даже в «Шатре» на Уордур-стрит в Сохо, где выступали группы, которые, как ей казалось, могли Лестера интересовать. Но ни разу его не встретила.
О том, как Лестер проводит свой день, Эмма знала очень мало. На ее пути он возник внезапно, и его прежняя жизнь в этом городе, сфера его деятельности, класс и среда, из которой он вышел, были столь же чужды ей, сколь чужды были ему ее прошлое и настоящее. Несколько встреч, и каждый раз он снова исчезал, нырнув в безымянную толпу лондонцев и бесследно затерявшись в ней. Он был не из тех, чьи имена значатся в телефонном справочнике, кто имеет постоянную работу или хотя бы подолгу живет на одном месте. Какое-то время он снимал номер в гостинице на Куинсуэй. Она помнила, как он говорил: «Номер в гостинице — это звучит шикарно». Эмме ни разу не было дозволено навестить его там. Однако поиски свои она начала именно на Куинсуэй, вдоль и поперек исходив район после работы; заглядывала с наступлением темноты в окна ресторанов, медленно тащилась квартал за кварталом мимо роскошных особняков, превращенных теперь в доходные дома с небольшими квартирами. Там, где прежде обитали богачи — оплот Империи, — теперь в тесных жилищах «со всеми удобствами» кишел космополитический сброд. Колонии захлестнули колонизаторов. Хорошо защищенная своей беременностью, она заглядывала и в бары. Наконец, осмелев, а может, отчаявшись, начала наводить справки о нем. Беременность и тут ограждала ее от хамства.
Беременность изменила и ее самое. Как ни странно, она похудела за те четыре месяца, что носила ребенка. Запоздалая детская пухлость почти сошла. Она была по-прежнему «в теле», но складки жира, говорившие о снисходительном отношении к своим желаниям, тоже исчезли, сменившись женственной округлостью форм. Даже с незапамятных времен существовавший двойной подбородок почти пропал куда-то, а гладкая прическа с узлом на затылке в стиле Эмилии Бронте, модная в кругу артистической молодежи, выявила изящный овал лица, прежде совершенно скрытый от глаз. Еще того непонятней, она чувствовала себя здоровее, легче, сильнее, не такой вялой. Стала меньше пить. Пешком ходила на работу и пешком же возвращалась домой. Она работала регистратором в недавно открывшемся Информационном центре, который обслуживал часть лондонского Сити. На его создание были израсходованы крупные общественные суммы, и оборудован он был с большим размахом. Пользовались им весьма немногие, и штат тратил немало времени, измышляя способы, как бы стать необходимей обществу, которого, по их общему мнению, просто не существовало. Эмма, обнаружившая, что в этом работавшем на благо человечества учреждении она может вновь найти покой, в душе веселилась по поводу всего происходящего; удобно сидя в своем вертящемся кресле за столиком тикового дерева, она читала книгу за книгой, наверстывая упущенное. За спину себе она засовывала пухлую темно-красную подушку — подарок сослуживцев, отметивших ее «положение» (а может, решивших выразить свое соболезнование по этому поводу). Читала она главным образом классиков.
Характерная черта ее новой жизни — она понемногу становилась такой, какой ее всегда хотели видеть родители: стала опрятна — комната в Кентиштауне сверкала чистотой, как казарма, исполнительна в отношении визитов к врачу, приема лекарств, своей работы, пусть легкой — почти что синекуры — и тем не менее свидетельствующей о том, что прежняя безответственность ей претит. Впервые в жизни она имела определенную цель и была твердо намерена ее достичь.
Все это было тотчас же отмечено ее приятелями — околотеатральной публикой, к которой она сама прежде принадлежала. Это был неунывающий кочевой народ, кормившийся работенками, которые подворачивались то там, то сям: они торговали на специальных базарах в киосках старинных вещей, оформляли интерьеры, подавали в ресторанах, выполняли случайную неквалифицированную работу и были чем-то похожи на обозный люд средневековой армии, рыскающий в поисках пропитания и заработка. Ее стали называть «поповна». Как иронично, думали все они. Слово «ирония» вообще было у них в большом ходу. Почти все в их надуманной жизни было «иронично».
На смену привычному оборонительному зубоскальству пришла милая серьезность. Когда ее заставали за чтением классиков, она спокойно объясняла: «Я же ничего не знаю. Мне приходится нагонять. Ну и потом, ведь Джордж Элиот прелестно пишет». Когда приятели заглядывали к ней в безукоризненно прибранную квартирку, она говорила: «Я вовсе не поклонница порядка, но это так скучно, когда не знаешь, где что лежит». Когда ей говорили, что она хорошо выглядит, она отвечала: «Беременность красит женщину. Так же как и пиво». И все смеялись.
Но все эти маленькие победы над собой и ребенок, которого она носила, значили очень мало по сравнению с ее любовью к Лестеру. В своей любви она была совершенно уверена, и уверенности ее поколебать не могло ничто. В постоянстве этого чувства она находила точку опоры. Оно внушало ей гордость. Любовь ее была на редкость (хоть и не беспримерно) смиренна. Она и не надеялась, что Лестер может испытывать к ней такое же чувство.
Эмма нисколько не рассчитывала на брак с ним и очень мало на совместную жизнь — разве что на несколько дней от случая к случаю. Она ясно видела все недостатки Лестера и какой-то частицей своего существа даже порицала его. Но это не имело ни малейшего влияния на чувство, которое заняло прочное место в ее сердце и определялось ею как верная любовь. Она даже в какой-то степени гордилась своим нежеланием разбираться в этом чувстве, необъяснимостью его: пусть так и остается Возвышенной страстью — чувством, которое «существует само по себе». Подобные фразы черпались ею из старых романов, которые она когда-то жадно глотала, с головой укрывшись одеялом в дортуаре ненавистной школы-интерната: «непостижимо», «мне никогда не понять, что ее породило!», «немеркнущая любовь», «любовь, возникшая, чтобы жить вечно». А в общем, суть та же.
Медленно двигалась она по улицам столицы навстречу ему. Паника охватывала ее редко — да и то она мгновенно справлялась с ней. Эмма была уверена, что в конце концов встретит его и скажет ему все, что нужно. Только раз ее выбило из колеи недели на две — старушка хозяйка сообщила вечером, когда она вернулась с Куинсуэй: «Приходил ваш молодой человек. От чаю отказался и ушел. Не сказал даже, когда придет еще».
Она задала несколько вопросов и убедилась, что это был Лестер. Следующие две недели она сидела по вечерам дома — на случай, если он придет. Но больше он не приходил.
Как-то раз ей повстречался человек, в котором она узнала приятеля Лестера, хотя поначалу тот отрицал свое с ним знакомство. Но и тут ее достойный вид викарской дочки сослужил свою службу: человек этот решил, что она работает в какой-то благотворительной организации, и сообщил возможное место пребывания Лестера. Увеселительное заведение. Она обнаружила кафе через дорогу от него и заняла там наблюдательный пост. Она сидела, медленно прихлебывая кофе, в который перебухала молока, и изредка опуская глаза в прихваченный с собой роман — «Мельница на Флоссе». Она всегда носила теперь с собой какую-нибудь книгу, будто Библию. Но Лестера она так и не увидела, зато получила еще один адрес от еще одного приятеля — на одной из улиц, примыкающих к Сохо с востока. От места ее работы можно было дойти туда пешком, и в тот же день, отпросившись пораньше, она отправилась.
Это был стрипт-клуб. Махровый, изощренный, отвратный. Попасть в него можно было через магазин порнографических книжонок. Войдя, вы или давали понять хозяину о своем намерении, или же, сочтя вас «надежным», он сам подходил к вам и приглашал внутрь, где в небольшой комнатке перед крошечной сценой стояло десятка два деревянных стульев по четыре в ряд. Комната была совершенно голая, без занавесей, унылая — это смахивало на маскировку и делало ее похожей на подпольную молельню.
Эмма дважды обошла все стеллажи в помещении магазина, слегка морщась при виде аляповатых, во всю страницу, изображений голых грудей, а также ярких трусиков, хлыстов, масок и прочих дорогих атрибутов сексуальной жизни — все это в сопровождении кричащих заголовков. Книжки были обернуты в целлофан. Чтобы их не захватали еще на полках.
Хозяин, гордившийся своим умением «не видеть» (без этого ему было нельзя: многие из его слабонервных клиентов подозревали — и вполне справедливо, — что он преступник, сводник и вышибала), в конце концов обратил на нее свой взгляд и начал осторожно ковырять спичкой в зубах. Он тоже решил, что она из благотворительного общества. Тут надо быть начеку: от полиции всегда можно откупиться, но эти благотворители легко могут наломать дров.
— Книгу пишете?
Его голос, резко и громко прозвучавший в пустой комнате, испугал ее. Она думала, что Лестер работает в магазине. И не подозревала о существовании клуба со стриптизом за дверью, на которой было написано: «Запасный выход».
— Какую книгу?
— У вас такой вид, вот мне и показалось.
Он вынул изо рта спичку и улыбнулся отвратительной «свойской» улыбкой.
— Нет, я не пишу.
— Иногда сразу видно. Чем кто занимается. По тому как они, ну, вы меня понимаете, как они… — Фраза растворилась в новой улыбке.
Эмма почувствовала себя вынужденной улыбнуться в ответ. И тут же выражение лица его изменилось.
— Так что же вам угодно, дамочка?
— Я зашла только так, посмотреть.
— Вот уж не поверю.
Собственно говоря, она не солгала. С другой стороны, он был прав. Еще несколько месяцев назад Эмма растерялась бы перед подобной дилеммой. Теперь, однако, она не сомневалась, как ей следует поступить.
— Я ищу Лестера Таллентайра.
— Да?
Он ждал. Она могла иметь сто одну причину искать Лестера, и сто из них могли быть неприемлемы для Лестера. Человек переложил спичку из левой руки в правую и начал ковырять в коренных зубах. Над его головой вспыхивала и гасла голубая пластиковая реклама.
— Я его знакомая.
— Понятно.
— Он что, работает здесь?
— Вы же его знакомая, так должны, казалось бы, знать, где он работает. Вы меня понимаете, дамочка?
— Мы не встречались последнее время.
— Понятно.
— Как мне убедить вас?
— В чем, дамочка?
Поделиться книгой: