Нежные языки пламени. Лотос

– Куполочки – это, в смысле, церковные? Ты с ума сошла? – расхохоталась я, представив на своем плече традиционные церковные купола.

– Нет? Не куполочки? – продолжала дразниться Маша. – А что тогда? Леопарда?

– Сюрприз, – загадочно улыбнулась я.

– Некисло. Романтика, – кивнула Маша. – Надеюсь, не сердце, проколотое стрелой, не розу и не имя любимого?

– А чем тебе имя любимого не нравится? У самой вон на лопатке Тилль наколот.

– Так то ж Тилль, – выдохнула Маша, протягивая мне листок с телефонным номером. – Это ж вечная любовь. В общем, этот мастер – он просто художник от бога. Он мне одной четыре татушки набил. Одну я тебе сейчас покажу, только потом никому не рассказывай. Я тебе ее покажу в качестве рекламной акции, – и Маша принялась стягивать с себя штаны. Я, хотела было возразить, но не успела, и на спине у милой студентки Маши, чуть ниже линии талии, я увидела то, что буддисты называют мандалой, сложный узор был выполнен идеально и смотрелся как трехмерный.

– Вау! – прошептала я.

– А то, – кивнула Маша. – Это символ для яркой жизни. Чтобы я никогда не жила, как все.

– Красиво как.

– Вот и я о том же. Талантище! Ты ему скажи, когда позвонишь, что ты от Нафани. Нафаня – это я, потому что, если только честно, какая я, к черту, Маша. Согласна?

– Ну… – Я не знала, что ответить.

– Только… все-таки вот прямо сейчас ему не звони, ладно? У него рабочий день обычно только к ночи начинается. Все поняла?

– От Нафани, – повторила я, зажимая в руке листок.

К тому моменту когда я вернулась к себе, мой спящий красавец уже проснулся и бродил по квартире, завернутый в мое одеяло. Я запихнула листок в задний карман своих джинсов, чтобы избежать лишних и как минимум преждевременных вопросов. Я улыбнулась самой доброй, самой гостеприимной улыбкой на свете.

– Выспался?

– Что? А, не знаю. Я проснулся оттого, что у меня замерзли ноги.

– И все же ты ходишь босой, – хмыкнула я, уставившись на его ступни.

– Я никогда еще не чувствовал себя настолько не в своей тарелке, – признался он, подходя ко мне поближе. Он распахнул одеяло так, как это сделал бы эксгибиционист из парка со своим хрестоматийным серым плащом, и я расхохоталась. Андре притянул меня к себе, закрыл полами одеяла, как крыльями, и я вдруг почувствовала волнение – запах его тела, близость и тепло, особенно острые в нашем московском холоде. Я прижалась носом к его груди и закрыла глаза. Я не целовала его, лишь прикасалась к нему губами, наслаждаясь упругостью его мышц, бархатом его кожи.

– Значит, без меня тебе холодно? – прошептала я, мурлыкая.

– Лучше еще раз скажи, как вы тут называете теплое время года?

– Отопительный сезон? – рассмеялась я. – Ладно, слушай, мне нужно принять душ, потом еще есть кое-какие дела.

– Только не говори, что снова поедешь куда-то.

– Надеюсь, что поеду, – кивнула я, как ни в чем не бывало.

– Я, конечно, мужчина терпеливый, но замерзший, голодный и полный сомнений. Я второго раза могу и не перенести. Свяжу тебя прямо сейчас.

– Звучит заманчиво, – кивнула я, раскрывая дверь в ванную, – но на этот раз я хочу, чтоб ты поехал со мной, – и с этими словами я захлопнула дверь в ванную. Андре подергал несколько раз за ручку, пригрозил мне карами и еще одной выломанной дверью, если я не открою, но я прокричала, что он еще первую не починил. И что теперь по его милости я оставлена на поругание. А это, если уж быть до конца честной, не самая хорошая идея в Бибирево. Андре тут же затих, все звуки исчезли настолько резко и полно, что я заволновалась и открыла дверь. Он стоял чуть в стороне, немного бледный и усталый, невероятно красивый со своими спутанными волосами, с острым, цепким внимательным взглядом медовых глаз. Его губы были сжаты так плотно, что образовали почти нить, скулы были напряжены. Одна его рука была уперта в стену, на другой болталось одеяло.

– Что? – невольно спросила я, и Андре отвернулся.

– Ты ведь понимаешь, что не будешь жить здесь? Что мы не можем тут жить, – спросил он как бы невзначай, и я замерла, застигнутая врасплох этим неизбежным вопросом.

– Я не думала об этом. В любом случае дверь нужно починить, – пролепетала я, и Андре кивнул в ответ. Он больше ничего не добавил, более того ушел в комнату и предоставил меня самой себе. Я закрыла дверь, включила воду и достала их кармана мобильный телефон. Было все еще рановато, но мое терпение почти закончилось, и ждать, пока «прирожденный художник» выспится, я не могла.

Он ответил только после восьмого гудка. Вместо обычного тона у него играло что-то из тяжелого рока или металла. Я невольно отставила трубку от уха, ибо этот грохот казался мне разрушительным. Я уже почти потеряла надежду услышать ответ, когда сонный голос ответил, чтобы я шла к черту.

– Это, конечно, вряд ли, – ответила я. – Я от Нафани.

– Пусть и Нафаня идет к черту, – ответил голос, но я услышала, что степень гнева снизилась. После некоторых дополнительных обменов любезностями» мы все же договорились о том, ради чего я, собственно, и звонила «в такую рань», около одиннадцати утра.

Когда я вышла из ванной (после горячего душа все кажется лучше и легче), услышала стук в прихожей – Андре чинил дверь. Такая покладистость была для меня в новинку, все это выглядело как-то странно и нелепо. Наша ночь в одной постели – первая, пожалуй, когда мы уснули, толком так и не прикоснувшись друг к другу. Его нежелание со мной спорить, какие-то отложенные на потом вопросы, спокойная размеренная работа по починке двери. Складывалось ощущение, что мы с Андре либо уже десять лет женаты и почти на грани развода, либо…

Что, если после того, как Андре починит мне дверь, он пройдет на кухню, вымоет руки моей жидкостью для мытья посуды, натянет свои ботинки, водолазку и свитер – курткой он так и не обзавелся – и протянет мне ключи. Вежливо улыбнется и пожелает мне счастья, оставит меня жить моей нелепой, независимой, нищей жизнью, а сам сядет в самолет Марка и вернется на прежнее место. Он поэтому так холоден и спокоен, что я ему больше не нужна? Можно сколь угодно долго вспоминать все, что мне говорил Андре, все, что он со мной делал, но я знала одно – в день, когда он передумает, я не смогу остановить его. Как бы я этого не хотела.

– Тебе нужно поменять замок. – Андре подошел неожиданно, и я вздрогнула, погруженная в свои мысли. Я кивнула, сказав, что займусь этим потом. Дверь стояла на месте, создавая видимость преграды, и этого было достаточно.

– Ты на меня злишься? – спросила я, хотя на самом деле хотела спросить, любит ли он меня. Этот вопрос нельзя задавать мужчинам, особенно таким, как Андре. Он не ответил, сказав только, что ему нужно кое-куда отъехать, и что, если я хочу, могу поехать с ним.

– А могу и не поехать? – разозлилась я. – Тогда я, пожалуй, останусь.

– Как скажешь, – холодно ответил он. – Я так понимаю, что дома и стены помогают. Тебе здесь так сильно нравится? Настолько сильно, что ты останешься здесь и без меня?

– Я бы не хотела этого.

– Я задал тебе вопрос, птица, ты забыла? Ты на него не стала отвечать.

– Я ответила.

– Что ты не думала об этом? Тогда подумай, самое время подумать! И о том, что быть со мной означает изменить всё в своей жизни. Ты не понимаешь, что я не собираюсь вечно лежать рядом с тобой тут, в этой квартире. Я – не твой кот! Ты говоришь, что любишь меня, что хочешь быть со мной, но не готова сделать ни шага за пределы своей зоны комфорта, хотя я это место никак не назвал бы комфортным.

– Ты не понимаешь, Андре, – пробормотала я. – Я прожила столько времени, как потеряшка, как… сорванный с дерева листок, и все это время меня нес ветер, и я не знала, куда и зачем. Иногда я прямо чувствовала, как теряю жизнь, теряю связь со своим деревом. Когда мама чуть не умерла. Когда Одри… не важно. Даже когда я стояла перед журналистами в доме твоей матери, когда они задавали все эти вопросы, я вдруг подумала: «Я вообще не знаю больше, кто я и что такое моя жизнь». То, что я делала, говорила, мой внешний вид, ответы на их вопросы: все это было ложью. Только с тобой, только по ночам я снова становилась чем-то единым, целым. Но это же невыносимо, жить от ночи до ночи, и переставать существовать, когда солнце восходит. А это место, квартирка в Бибирево посреди этой серости и грязи – это и есть мой дом, и я жила здесь до того, как встретила тебя, и отсюда могу двинуться куда-то дальше. Здесь я чувствую себя реальной, а я давно уже не ощущала подобного. Но всё это – только мгновение.

– Я тебя услышал, птица, – хмуро пробормотал Андре. – Я не думал, что тебе со мной плохо.

– Мне с тобой хорошо! – закричала я. – Мне плохо без себя!

– Ты пойдешь со мной? – спросил он после долгой паузы. – Вопрос всегда только в этом.

– Ты не принимаешь полумер.

– Никогда, – кивнул он, и я неуверенно улыбнулась, не зная, стоит ли мне произнести то, что хочу.

– Я пойду с тобой, если ты пойдешь со мной, – сказала я, и Андре озадаченно посмотрел на меня. Я хитро сощурилась. – Я хочу назначить тебе свидание. Я нуждаюсь в этом, это будет сюрприз. Пожалуйста.

– Я не люблю сюрпризы, – нахмурился он.

– Я тоже их не люблю. С некоторых пор – просто ненавижу. Но этот можешь считать моим капризом перед свадьбой.

– Перед свадьбой. Когда это произносишь ты, звучит прямо как музыка. Ты веришь, что у нас будет свадьба?

– Интересная постановка вопроса. Верю ли я в свадьбу? Пожалуй, скорее, да, чем нет. А ты?

– Пациент скорее жив, чем мертв. Так мой отец часто говорил. Откуда эта шутка, я не помню. Зачем тебе нужен этот сюрприз, птица? Поедем со мной, я накормлю тебя завтраком. Я сделаю так, что тебе больше не нужно будет ни о чем думать, и твоя жизнь снова будет радовать тебя безо всяких сюрпризов.

– На самом деле, ты так мало знаешь, что радует меня, а что огорчает.

– И боюсь, что я постоянно путаю эти вещи. Так что, не поедешь завтракать?

– Я поем тут, а сюрприз, между прочим, больше для тебя. Я дам тебе адрес.

– Звучит угрожающе. Что будет дальше? Это опасно?

– Надеюсь, что нет. Я хочу сделать кое-что, и это, знаешь, позволит мне почувствовать, что я тоже что-то решаю. Достаточно туманно выразилась? – усмехнулась я.

– Нагнала туману, как на театральной сцене – ничего не разобрать. Что у тебя за капризы? А ты знаешь, что непослушных девочек за капризы обычно наказывают. – Андре оттаял, я видела это.

– Накажешь меня потом, идет?

– Я соглашаюсь, сам не знаю на что, и делаю это ради тебя. Странное чувство, – усмехнулся Андре, вчитываясь в адрес, написанный мной на бумаге.

– Теперь ты отлично представляешь, как я чувствовала себя с того самого момента, как встретила тебя. Значит, до встречи?

– До встречи. – Кивнул он и посмотрел на меня, как заговорщик, планирующий дворцовый переворот.

* * *

Салон находился неподалеку от Старого Арбата, до встречи с мастером оставалось еще прилично времени, и я решила прогуляться по Москве – для разнообразия, в одиночестве. Я всегда любила одиночество, не понимая этого всеобщего панического желания постоянно иметь кого-то рядом. Тонны научных исследований показывали, что жители земли не выносят одиночества, воспринимая его как угрозу, как удар, как дискриминацию и понижение персональной стоимости, но я всегда чувствовала в одиночестве безопасность и свободу. Свобода вовсе не эквивалентна счастью, но она и не обратна ему. Любовь вовсе не должна означать несвободу, но зачастую именно так и бывает. С Сережей я всегда задыхалась, как в яме, как в тюрьме или плену, и постоянно проклинала собственную трусость, мешавшую мне сбежать.

С Андре я чувствовала себя не просто свободной, я чувствовала, как отделяюсь от тела и оставляю последние связи. И чем сильнее были путы, которыми он оплетал мое тело, тем свободнее я себя чувствовала. Если бы я сказала ему об этом, он бы расхохотался мне в лицо. Он ненавидел свободу во мне, но парадокс был в том, что он и был моим освободителем. Прежде всего, от самой себя.

Колокольчик на двери в салоне тихонько звякнул, но никто не откликнулся, и я прошла внутрь. Прогулка по Старому Арбату показалась сюрреалистическим кино, и в моем сознании эта улица неожиданно слилась с парижскими бульварами, я одновременно почувствовала себя в двух параллельных мирах сразу. Русская речь постоянно заставляла меня вздрагивать, а в какой-то момент, на вопрос о том, какими духами я пользуюсь, я ответила по-французски. Потом смутилась и поправилась, но девушка-рекламщица, кажется, только расстроилась. Я вспомнила, что на Арбате принято зарабатывать на иностранцах, значит, моя русская речь не могла ее не разочаровать.

– Эй, ау! Есть кто живой? – негромко спросила я, оглядываясь по сторонам. Я пришла чуть раньше и боялась, что салон вообще будет закрыт. Из подсобки за стеной до меня донеслась какая-то возня, затем ко мне вышел дородный парень в черной футболке «в растяжку». Голубоглазый, с добрым широким лицом, он был больше похож на Добрыню, на русского богатыря, чем на тату-мастера. Не слишком высокий, с хорошо прокачанной грудью, он так и излучал здоровье и силу, и я вдруг испытала приступ страха. Что, если я зря все это затеяла? Этот мужик – я же совсем ничего о нем не знаю.

– Вы от Нафани, да? – спросил он и улыбнулся. Улыбка была хорошей, не злой, не заискивающей. Парень не хотел мне ничего «втюхать», не старался как-то меня обаять. Он подошел к подоконнику и включил чайник. – Чай будете?

– Нет, спасибо. – Я почему-то всегда чувствовала, что, принимая еду или напиток, ты уже вступаешь в отношения с людьми. Нейтралитет не может быть с чашкой чая в руках, а пока я хотела его. – Да, я Даша.

– А я Иван, – представился он, доставая из шкафчика на стене деревянный ящичек, в котором лежали чайные пакетики всех видов. – Вы пока тут осмотритесь, успокойтесь, а я чайку попью. Как у Нафани дела?

– Я не… – Я уже собиралась сказать, что ничего о делах своей соседки не знаю, но поняла, что это не так. – Она сдает сессию.

– Будущий юрист, куда деваться. Сумасшедшая девчонка. – Иван улыбнулся так, что я вдруг сразу поняла, что между ним и моей соседкой Машей было куда больше, чем просто татуировка с именем Тилля Линдеманна. Я вдруг представила, как Маша лежит на диване в этом салоне: двери закрыты, окна занавешены, Маша полностью обнажена, она смеется, она счастлива, а Иван просит ее лежать смирно, чтобы он мог закончить ее мандалу яркой жизни, но лежать смирно почти невозможно. Наверное, это было бы, как в Титанике, когда молодой художник рисовал свою обнаженную принцессу.

– Сумасшедшая – не то слово.

– У меня вообще-то запись на месяц вперед, – поделился со мной Иван, – но для подруги моей Нафани я, конечно, сделаю исключение. Вы уже определились, чего хотите?

– Я… не совсем, – процедила я, передвигаясь вдоль стены, рассматривая помещение. Салон был оформлен заботливо, дорого и со вкусом. Стиль – эдакая смесь арт-деко и готики, шахматный рисунок на потолке, театральные маски на стенах, стойки с книгами, наваленными вповалку. Больше всего меня поразила кукла – худющий старик, сделанный в полный рост, во фраке и цилиндре. Он сидел на одном из подоконников, расположенных довольно низко, так что сидеть на них было удобно и уютно. В первый момент я приняла его за живого человека и даже поздоровалась, но он, конечно, не ответил, чем и напугал меня.

– Иван Иванович, – бросил татуировщик. – Не пугай девушек. Это мой будущий дедушка.

– Что? – вытаращилась я, и Иван расхохотался. Я фыркнула и улыбнулась. Иван Иванович продолжал смотреть на меня, его восковое лицо было безмятежно. Я покачала головой и пошла смотреть картинки. В большинстве своем, по темно-синим, почти цвета индиго стенам салона были развешаны фотографии уже сделанных татуировок – качественные, порой просто роскошные работы. Иногда встречались и просто картины, написанные акварелью или исполненные в карандаше.

– Балуюсь, случается, – словно извиняясь, пояснил Иван, а потом вдруг спросил, боюсь ли я боли. Я вспыхнула и покраснела – должно быть, совершенно непонятная реакция для мастера. Боль стала для меня чем-то очень спорным, неоднозначным, и я не могла уже вот так просто ответить, как я к ней отношусь.

– Я хотела бы, чтобы мой жених выбрал… эскиз, – напомнила я, и Иван кивнул. – А как все это будет делаться? Я никогда… ни разу…

– Я понял. Все будет просто. Вы ляжете на кушетку, вот туда. – Иван махнул куда-то вглубь салона, где я увидела пару простых приспособлений, чем-то напоминающих массажные стойки. – Все зависит от того, насколько вы терпеливы.

– Она очень терпелива, – услышала я голос за своей спиной. Подпрыгнув от неожиданности, я обернулась. Прямо в дверях стоял Андре, и я могла поклясться, что он просто материализовался внутри салона. Колокольчик не звенел. Или я настолько задумалась о моих взаимоотношениях с болью, что все проворонила? Такое тоже не исключено.

– Жених? – уточнил Иван, и Андре холодно улыбнулся ему.

– Мы не были представлены. Андрей, – сказал он, удивив меня такой «русской» подачей своего имени Андрей.

– Иван. Значит, решили сделать девушке татуировку? – уточнил мастер, почувствовав, к кому из нас двоих нужно обращаться за ответами на вопросы.

– Получается, что так! – развел руками Андре. – Вот только еще не определился окончательно с тем, что именно делать и где. Вы давно работаете? Лицензия есть?

– Андре! – воскликнула я, а затем поправилась. – Андрюша, это один из лучших мастеров во всей Москве.

– Сколько там той Москвы! – ответил мне Андре, и тон его был обманчиво нейтральным. Он явно не пропустил мимо ушей мое «Андрюша». Так его звала только мать, Габриэль, и я могла поклясться, что ему это не понравилось. – Впрочем… давайте посмотрим работы.

– Смотрите, – разочарованно пожал плечами Иван. Казалось, он определил, что клиент из Андре никакой, и решил, что не стоит растрачиваться на нас. Впрочем, он ласково и даже с каким-то сочувствием кивнул мне. – Хотите, покажу эскизы.

– Эскизы? Какие эскизы? – заинтересовался Андре.

– Те, которые мы с вашей девушкой обсуждали.

– О, те самые, – воскликнул Андре, переведя взгляд на меня. – О которых ты мне ничего не сказала!

– Те самые, – улыбнулась я, принимая удар. Иван зашел за стойку, где стоял большой компьютер с двумя дополнительными мониторами – явно для компьютерной графики, а также кассовый аппарат, и распечатал несколько листов на большом цветном принтере. Затем он протянул их Андре и ушел допивать свой чай. Андре взял листы двумя пальцами, а затем вдруг поменялся в лице. Он бросил на меня короткий, полный детской радости взгляд, и я кивнула.