* * *
Внезапно понимаешь: мир поблёк.Цветок на подоконнике зачах.Насыплешь в блюдце семечек кулёкИ оглядишь несбывшийся очаг.Веснушки детства, юности слова,Сошли на «нет» мелизмы ритурнели.И ты плывёшь, как старая плотва,На божий свет в невидимом тоннеле.* * *
Простота по двойной цене –Та же сложность за медный грош.А устраивает вполне –И тогда говоришь «хорош».Как пластинка заезжена,Да иголка уже тупит.Так и совесть обнажена,Только делает вид, что спит.* * *
Успеваешь ли до закатаВымыть окна, собрать на стол,Это время течёт, пока тыЮжный воздух хватаешь ртом.Горек, как поцелуй печали,Как бумажка на леденце.И неважно, что есть вначале,Важно то, что потом, в конце.* * *
Что остаётся городу –Истово зеленеть.Мы разделяем поровнуРыбу, вино и снедь.Этой весне внимательнойВидятся миражи:Время стоит в знаменателе,А в числителе – жизнь.* * *
Не то чтобы холодная весна,Река и голый лес смущают душу,А то, что суть вещей обнажена –Ошибками наружу.Вот город, облачившийся в туман,Так выглядит, как будто бы простужен,Машина припаркована в карман.И переулок в инее Бестужев.* * *
Сквозь ночь – дворов малоэкранка.Бюджет у осени таков.Под музыку Сезара ФранкаСтруится танец мотыльков.Застенчив серп луны, пронзаяОкно белёсым остриём.И ты идёшь в кровать босая,Сняв прочее в один приём.* * *
Есть то, что есть, не более того,И потому прозрачные аллеиОсеребрились в ночь под Рождество,Что в жизни ни о чём мы не жалели,С улыбкой выходя на тихий светФонарный и мелодию разлуки,Что разных столько съедено конфет,Но только снег холодный падал в руки,Что можно завести себе кота,И написать ещё с полсотни песен,Что этот мир спасла бы красота,Когда б его не разъедала плесень.* * *
Это август дрожит листвойВ шумном парке. И сквозь листву –Блики солнца плывут плотвой,Заплывая за синеву.Это ты, приобняв рукойСтвол берёзы чуть желтоватый,Оборачиваешься строкой,Уплывающей за экваторМария Максимова
Флейта водоворота
Поэт, писатель, литературный критик, арт-терапевт. Закончила РГГУ. Член Союза писателей Москвы. Автор книг стихов и прозы «Уроки риторики», «Кануны», «Голос и звук», «Панцирь воздушной креветки». Публиковалась в журналах «Золотой век», «Черновик», «Кольцо А», «Крещатик», «Юность», «Волга», «Гвидеон», в «Митином журнале», в Антологии «Самиздат века», Антологии современной русской литературы «Crossing Centuries: The New Generation in Russian Poetry» и др. Стихи переведены на английский, французский, китайский, украинский языки. Автор статей по истории русской литературы в Энциклопедии для детей издательства «Аванта-плюс», в интернет-энциклопедии «Кругосвет», статей и эссе в «Новой газете», журналах «Литературное обозрение», «За семью печатями», газете «Культура» и др. Участница Боспорских Форумов современной культуры, российско-американских конференций «Культура на рубеже веков» (Нью-Йорк), лауреат Московского Фестиваля верлибра…
Послесловие Вадима Месяца* * *
Словно нащупывая нечто незримое, неосязаемое,глуше, глуше,чем шелест ушедших душ –звук неприметный, окраина гула людского,там, на краю океана белесого, ледяноговьется спирально слуха горлышко слюдяное,тонкое, как тетрадь.Кто-то тщится понять…Горкой насыпанной клевер на холмике тает,ястреб кричит, человек о судьбе забывает –не доверяйся огню, который над морем летает.Слитно, слитно пиши, не теряйся в разомкнутых лицах,лучше слогом шурши в обгоревших хрустящих страницах,легче, легче беги по железному ломтику счастья,буквы имени пой, не разламывай слово на части.И попробуй поэтому, глянув наточку одну,тронув любую из клавиш, посетив любую страну,услыхать, как смычок раскаленный разбивает чужую вину.Знаешь, не зеркало, не зеркало, но окно,слитно одно для другого, по нотам сшитое дно,ласточка в пламени, говора гул круговой,где по складам обещаний качает гонец головой.Хочешь, душа, научиться речистому слогу,пламя Ансельма возьми в ледяную дорогу,чтобы вилось пространство из нитей крученых, каленых,известью звездной скреплялись времен перегоны.То не хворост горит – вырывается пламя из штолен,Лето Господне гудит, и трясутся стволы колоколен.* * *
Им не удастся меня убедитьбеглым течением красноречивой строки,научить вычурным поклонам, изысканной маете –натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,не прохриплю о согласии на неродном языке.Мягкая пыль стелется бахромой,рваный край жизни набухает воровскою пеной,отвесные взгляды лижут взгляда ладонь,голод скребется черствою коркой по звериному чреву.Кормчий – отсутствие силы, побег омелы в руках,гибкое просторечие червленой тяжелой лозы, –скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезыподобно полету ангела по стеклянному разогретому небу.Настоящее дело стелется как трава,никнет ракитою в лоно лесных запруд.Зверь, что крадется по следу, знает волчьи праваи не останется там, где его запрут.* * *
Когда восходит белый свет,оповестив наверняка,ты шьешь спасательный жилетиз камыша и сквозняка.И в ожидании двурушника-гонцазмеишься в шелке вышколенной лести –но вот уже маячит у лицанастырный стон, росток усердной вести.И рвется кокон, и дымят мосты,все мчится в жерло звука, обмирая.Кипит рассудок, вырванный из рая…Так смотрит Будда – хищный глаз Китая.* * *
Скрипнула шаткая дверь,юркнула жизнь на свободу,суши подстреленный зверь,всхлипнув, уходит под воду.Цепко гремят якоря, море корчуют угрюмо –душу подцепят багром, дернут, подбросят из трюма.Вот и лети, камикадзе, сквозь варево стужи,в мир, разодетый бедой, рваный, лукавый снаружи.Там скороходы спешат, сапоги обмотав облаками,весть запечатать, предать, тучи толкают боками.Что бы там ни было – Бог, пламя, путей перекрестье,сердце-сорвиголова в утлое мчится предместье,гроздья набухших планет хищным рывком раздвигая,смотрим гремучий балет, в точку нуля, не мигая…Музыки взорванной, крови блудящей потокиливнем тугим зацепились о провод жестокий.Там, на равнинах, горючих, сквозных, безвоздушных,перед последним прыжком, долгожданным, пустым, простодушным,горькой пощадой пульсирует зернышко боли –власть возвращения, прореха в «ничто» поневоле.* * *
Рассыпаясь на камешки, песчинки и крупинки пыли,мы теряем основу в словах, в понятиях, где мы плыли,вот воронье крыло, вот обломок вчерашней боязни,из расщелин зари – скарабеи стотысячной казни.Только что-то потрескивает, то ль головни остывают,то ль рассыпаются дровни,толь арестанты шагают, то ль деревья, попробуй, упомни.Может быть, зерна гнилые ложились в паленую жижу,вкрадчивый голос шептал про себя: ненавижу…Пустое все это – закон рассыпается древний,сруб по реке проплывет, превратится в приветствие кремний.Если б смог ты прознать, где же корни кустарника света,чей каприз полыхает, чей звон превращается в лето,то дожди расплелись бы, как косы, над жатвою пыльной,океанскою кровью наполнился воздух могильный.Но где слово блажит, на кислотном ветру остывая,осыпается жизнь, как сухая мука с каравая.* * *
Послушай, дорога, которую можно найти,то град, то зерно рассыпает в слезах на пути:равновесие сердца, в котором расставлен капкан, –стрекозиною славой, буддийскою верностью пьян.Только вновь раскрываются створки морских путешествий,где голодные тучи клюют черепицы предместий,то акул плавники или чайки в пробитом закате,где мохнатое солнце танцует в медовом халате.Там зашторенный сад, шепоток в полутьме паутиннойи поношенный дождь, что висит на сосне гильотинной.Это глиняный шар, это ржавое зеркало мести,где ломаются копья в бермудском коричневом тесте…Тлеет нить Ариадны, дымит на гудящем ветру,и труба урагана пропащую тешит сестру.Флейта водоворотаПорою, в периоды перехода, у нас портятся отношения со временем. Мы забываем свое умение полностью отдаваться настоящему, постоянно куда-то торопясь и чего-то ожидая. Иногда, в редкие моменты, когда удается расслабиться и растождествиться с желаниями, можно чувствовать себя счастливой. Хорошо, что хоть иногда, это сейчас уже не мало. Но хочется научиться, как в былые годы, рыть глубокие шахты-ходы в преходящем, что случалось когда-то постоянно, когда я смотрела на звезды, ранний весенний дождь или просто выглядывала в окно. Попытка цепко держаться за навязчивые желания никогда не ведет к добру.
Надо пробовать погружаться в настоящее, не мечтая ни о чем конкретном, распустить сознание, как туго стянутые на затылке волосы, и поплыть по реке перемен, благословляя происходящее и совершающееся. Если же продолжать думать по-прежнему, рискуешь вновь превратиться в жертву собственного целеполагания и ложного предпринимательства духа. Не просить, но восхвалять, не бояться, но славословить, не обижаться, не бояться, не просить, но сохранять радостный нейтралитет и спокойствие. Что может быть совершенней, чем невозмутимая душа и бесстрашное открытое сердце?
Мудрость ждет своего часа, она тычется в солнечное сплетение, она жаждет выхода и осуществления в нашем личном опыте и сознании, ей надоело быть запертой на ключ эмоций и пристрастных оценок происходящего. Стучите, да откроется, ищите, да обрящете… Псевдо-покорность, восприимчивость, нацеленная на ложные источники раздражения, смирение, которое паче гордыни, вожделение к пневмоистине, сосредоточенной на одном-единственном человеке, зацикленность и замученность, «фабрика грез», ограничительная территория блага, бунт против самости – и все это – под благовидными покровами любви и непререкаемого смысла. Но разве любовь может быть разрушительна? Нет. Так скажи спасибо любви, но не давайся врагу, который под личиною совести прячет раздражительность, нетерпимость, вздорность и рассыпающиеся в прах алмазы долгосрочной привязанности и первородства встреч и состояний.
Отпусти любовь по рекам вавилонским, пусть она плывет легкой остроносой пирогой, не нарушая тишины и покоя соответствия природных стихий и ее элементов, пусть ее душа скользит над поверхностью вод, и музыка флейты сопровождает ее прежде бушующее, а теперь усмиренное и возрожденное естество. Лучшее дело – когда-нибудь стать в Поднебесной чистою песней, мельчайшею птахой чудесной… Но где есть сила, там всегда существует опасность неправильного перераспределения состояний. Не говоря уже о том, что для начала надо понять, что тебе дано. Если же действовать спонтанно, картина становится не менее запутанной и чреватой опасностями. Сила закручивается в спирали, вьется водоворотами снов и совпадений, свивается кольцами дракона, пышущего огнем и самолюбивыми решениями, взмывает в воздух фонтанами черной нефтяной речи, настигает отточенною стрелою те цели, которые ей приглянулись, грозит обратной связью на все твои неприглядные и слишком смелые поступки, а если перекрыть ей пути, она ринется вниз, и там, в подсознании, начнет вить темные гнезда, ввергая заточившего и обидевшего ее в омут душевредительства и сумасбродства.
Так что берегись и сохраняй невозмутимость – страсти опасны для тех, кому дано много – слишком близки крайности, слишком велика опасность подмены, чересчур реальна угроза отождествлений и сопряжений противоположностей.
Плюс ко всему к тем, кого Бог наградил силою или, иными словами, талантом, просто льнут сумасшедшие. Это заметил еще Сальвадор Дали, и он, конечно же, был прав. Эти люди чуют аромат крайностей, им импонируют сильные колебания и эмоциональные встряски, ведь для всех этих психов, недалеких и недальновидных, лучшая пища – дармовая энергия, к которой они присасываются, как фантастические пьявки к высоковольтным линиям, и отодрать их не так-то просто. Эти упыри пытаются жрать чужую жизнь, подкрадываясь исподтишка сзади и отламывая от тебя лакомые кусочки бытия и свободы. Конечно, своего-то у них нет как нет, вот и приходится пресмыкаться перед другими, лапать их своими грязными ручонками, просить милостыню или нагло вторгаться на чужую, запретную территорию, притворяясь невинными ягнятами в поисках овцы-мамки. И если распоряжаться данным тебе вяло, неаккуратно или слишком опрометчиво, эти присоски будут только рады – так ты становишься более уязвимым, а значит, и более съедобным.
* * *
Воздух соленый, как войлок промокший дымится,ртутным ознобом дорога все вьется за мною –кто там стучится, случится ли что или сочитсяэто из дупел медвяных тяжелыми каплями время земное?Душной корицею сыплется в ладанку сердцакровь костяная, играет ручная, ничья…В горле пульсирует черный канон иноверца –кокон земли раскрывается раной ручья.Радуга над Симеизом
Бог опускается вместе с дождем в океан,стрелы его – отточены и струисты.Мы возвращаемся в логово жизни, падаем в водопад –губы прилива пористы и слоисты.Дети индиго кувыркаются в водоворотах грозы,балансируя на высокой волне, несутся навстречу смерти.Они различают отражения людей, насекомых, лозы,минералов, ангелов в солнечной круговерти.Туннели реальности множатся в слоеной толпемоллюсков, медуз, крабов, скатов, скелетов…Толща воды выталкивает нас за пределы лунной тропына обочину радуги, прочь от земных предметов.* * *
Ядро блаженства, сеть твоих интригковарно вьется, вкрадчиво, ажурно…Мерцанье светлячка сквозь матрицу огняв ней плещется то алчно, то фигурно.…Фуга расстояний засыпана светящейся негой,под головою гудит, пульсирует атлас ковчега.В то утро пространство наполнила снежная мгла,цветущие числа чертила рассвета игла…Снежинки ручные клубились, как млечные мыши,и лопались с хрустом ноябрьские лопасти-крыши…Бденье сирены над люлькою треснувшей мира,рокот прилива, где яростный Сириус дышит…* * *
Куда ведут каналы света?Рисует дрожи остриётой девушки японские куплеты –где танец твой, отчаянье моё?Я помню девочкой её желанный хвост,как ты входила в зал, сметая лица,и зайцы жались, жалкое зверьё,перед тобой, чья прихоть как лисица.Из вихря северного над твоим танцполомнам радужные туфельки надуло,все дальше в лес от гнойничков раскола,к Парижу мечутся и балуют друг друга…* * *
…И вещи, на которые мы смотрим, говорято том, что жизнь мгновенно впитывают нашу,и превращаясь в вести воскресенья,лепечут на заморском языке.Их шкурки нежные так розовы от детства,вглядись – увидишь их прообразы в песке,что стелется от Рождества до места,где души созревают налегке.О, вещи кроткие, как свечки в сладком тесте –не задувать, а приголубить вместеи вырастить, как яблони в леске.* * *
Смотри, звезда выплываетиз гулкого зимнего неба,и тишина расцветаеттем, что имени не имеет…Легкая началась поземка,ты идешь по белой дорогеи чувствуешь, жизнь набухает,струится, пульсирует, недотрога…В ковше, запрокинутом навзничь,плещется родными всполохами,ртутью небесною катится,пульсирует, ластится к холоду.В этом сквозном сиянии,в воздухе, пахнущем чистотою,открываются проемы ясные,клокочут ключи наготою.Видишь, Сириус распустился,и за ним разбежались по скатамкотловины небесной распахнутойзвезды стадом – ручными ягнятами.Вадим Месяц[4]
Плодоносящее сердце
Степень доверия к человеку, тем более к поэту, часто определяется не только проникновенностью стихов, но и внутренним содержанием его голоса: я бы не стал говорить лишь о тембре речи, здесь – о чем-то большем. О единстве стиля, привязанного не только к сердцу, но и голосовым связкам. Несомненно, это врожденное качество, но ведь и поэтический дар – тоже от Бога, и когда убедительность текста подтверждается убедительностью голоса, этоттекст произносящего, талант обретает некоторую необходимую бесспорность. Стихи Марии Максимовой я услышал впервые в начале 90-ых и до сих пор помню их заклинательную, завораживающую интонацию, заставляющую остолбенеть и слушать, может быть, даже подпевать, не вдаваясь особенно в смысл песни. Когда человек поет или плачет и мы верим в подлинности его чувств, содержание не столь важно. «А пылкие цикады оглашали холмы своим дрожащим, нервным пеньем – как музы, обреченные на плач». «Голос, скулящий в осколках древесных часов». «И заморская речь, как разряд голубой, искрится». «Или охрипший в футляре корчится, мерзнет гобой…» Максимову приятно цитировать, но я делаю это не для того, чтобы подчеркнуть эффектную образность ее стихов, я хочу показать многовариантность расположения плачей и заплачек в пространстве ее поэзии. Свист, щебет, крик, гомон, рыдания и даже вой муз, раздающиеся отовсюду. Сделаешь шаг – и услышишь новый звук. То ли хрустнет ветка, то ли треснет лед на реке. Наступишь на камень – и из-под него вырвется быстрый шорох огня. Наступишь на другой – ударит родник. Все взаимосвязано, будешь внимательнее – поймешь.
Глаз видит прекрасные образы, мозг считывает мысли, но пока не будет прочувствовано все многоголосье, стоящее за текстом, чтение останется поверхностным…
Максимова стремится к точности и ясности изложения, работая с расплывчатыми и темными вещами. Она так живет. Ей эти вещи знакомы. «Меж звуком и словом-зазор именуемый слухом: тамугнездиласьлюбовь, то есть радуга или разруха…». «Не пробоина в сердце, но место для воздуха, вздоха, где ознобом кошачьим свернулась больная эпоха». Она отлично ориентируется среди этих пробоин и зазоров, и я надеюсь, что и читатель вполне готов к погружению на эти глубины, уводящие не в наркотический бред, а к истокам чувств. Многие из нас нуждаются в незамутненности ощущений, не правда ли? В обращении к «дороге, которую можно найти», в «равновесии сердца», в слове «здравствуй», что скользит «по земле сырой… без имени, приманкою, игрой». Несмотря на кажущуюся мужественность и властность, безоглядность автора, который может вдруг ни с того ни с сего выпустить все, что имеет, «из рук», другими словами можно назвать доверием к жизни, и оно-то и подкупает в Максимовой больше всего. В ее стихах можно увидеть темные траектории страсти, отсылки к Аристотелю и Платону, свидетельства пристального прочтения Библии или европейской классики, но главной фишкой, подкашивающей деталью, остается готовность к незамедлительной жертве, потере, возможности начать все сначала.
Она любопытно рифмует – с такой Гелескуловской свободой, знакомой нам по переводам Гарсиа Лорки, или вообще не рифмует, оставляя ритмику либо свободно течь, либо мелодически спотыкаться. Форма меняется от нежной акварельности до философской афористичности, предпочитая откровение, почти исповедь. То тут, то там вспыхивают яростные, обличительные нотки – на уровне интонации, без разборок с жизнью и судьбой.
«Им не удастся меня убедитьБеглым течением красноречивой строки,Научить вычурным поклонам, изысканной маете –Натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,Не прохриплю о согласии на неродном языке…»О чем это? О каком согласии идет речь? Почему это согласие нужно сделать на чужом языке? Поэта ведет его голос, заговори он напрямую, от головы – проиграет. Поэт не стремится уйти от жалобы или доноса, просто жалобы или доноса в пространстве творчества (как минимум, высокого) не существует. Максимовой нечего скрывать, она не старается нас запутать. Ответом к этим строкам может быть то, что она не может дать согласия ни на каком ином языке, кроме своего собственного. «Там, на краю океана белесого, ледяного вьется спирально слуха горлышко слюдяное, тонкое как тетрадь, кто-то тщится понять…» Право на гениальность хрен отнимешь. Такая профессия, предназначение. Поэзия Максимовой возвращает в нашу жизнь опасность, право на риск. Поэт знает, что:
«Настоящее дело стелется как трава,никнет ракитою в лоно лесных запруд,зверь, что крадется по следу, знает волчьи праваи не останется там, где его запрут».Виктор Петров
Верша спасительный полёт
Лауреат Всероссийской литературной премии имени М. А. Шолохова и премии журнала «Юность», обладатель европейской медали Франца Кафки, дипломант международной премии «Писатель XXI века». Автор стихотворных книг «Аркан», «Лезвие», «Reserve of Level», «Дотла», «Грань», «Болевой порог», «Ротонда» и других. Издатель, главный редактор литературно-художественного журнала «Дон». Член Союза писателей России. Живёт в Ростове-на-Дону.
Тайнопись
Чёрт завалится в чертополох,Верстовая огорошит весть:Между строк записываю вздох –Сможешь ты ли тайнопись прочесть?Родина моя бредёт в бредуИ бредёт по свету босиком.Хочет ветер отвести беду,Катит листьев залежалый ком.Листья палые – из книг листы.Книги чёрные, их чёрт писал,Чтобы сгинули и я, и тыЗа рекою Дон, рекою Сал.Эй, нечистый, запалю костёр,И метнутся дали до небес!Тотчас выйдет – глаз да слух остёр,Выйдет из чертополоха бес.Ну-ка, чёрт, иди сюда ко мне,Морок, серный дух, заморский сон.Ты казачьих зря пугал коней –Слышишь, гул идёт со всех сторон?Гложет перемен переполох,И меняет Родина печать:Между строк записываю вздох –Ты одна сумеешь прочитать.Воркута
Валерии Салтановой
Зря ль окликнул тебя, Воркута –Воркованье твоё у плеча…Так бы век, а не ночь коротать,Да почти догорела свеча.Ненасытные губы твоиИ задушат и душу сожгут:Скажешь: «Вены свои отвори»!Отворю, но вернее бы жгутИз верёвки вкруг шеи – и вниз!..Это, чтобы любовь доказать.А могу и шагнуть на карниз,И схватиться за лунную стать…Но усмешка твоя промелькнёт,Обрывая галимую нить,Только горлинка, сбитая влёт,Воркованье желает продлить.И на лагерь плевать, на тюрьму –Поцелуем её прикормлю:Разве скажет она хоть кому,Сколь дотоле терпел и терплюВоркутинскую снежную блажь,Залихватские скаты дорог…Пуля-дура, теперь не промажь!Гильза стукнется пусть о сапог.Карниз
Цепляется ветер за мокрый карниз,И стылые пальцы скользят по железу.Да это не я ли карабкаюсь, лезу?А мог бы летать: стоит броситься вниз –Туда, где пугают ночные прогалыИ дерзкий шиповник взошёл на крови,И мучает город пропажа любви…Меж тем простодушные рыжие галлыЖивут-поживают бездумно в Европе,Не зная того, что за мокрый карнизЦепляется ветер в дождливом потопеИ тем исцеляет неслыханный криз.Должно быть, сегодня… Да вот же, сейчас!Конечно, сейчас протянула мне руки –Желал бы, да вот не постигнуть науки:Мол, жизнь продолжаться не может без нас;Любовной науки, похожей на сонник,Где всем и всему объяснение естьИ где толкований причудливых вестьСтрашней, безысходней болезни кессонной…Любовь увлекает ко дну, а обратноУже не всплывёшь – путь в один лишь конец.И что напоследок?.. Осталось не врать намДа слушаться парного стука сердец.Скользят и срываются пальцы дождя –Карниз, как железная клавиатура,Усталый троллейбус рогатиной тураЦарапает падшую высь, уходяНезнамо куда – лишь искрятся разряды,Двоится по следу гремучий поток…Мы рядом с тобою, а город жесток,И горько, что рядом, но этому рады.Озоном твоим надышаться и мне бы;Пока же – сумбурного счастья играПро то, как расстаться настала пора…А мыслю: «Отнять ли такую у неба?»* * *
Ни крика, ни плача, ни стона, ни звука,А их продолжение – тишь, немота.И даже не воет соседская сука,Чьих малых детей побросали с моста.Змеится текучее пламя позёмки,И сбитая птица летит в буерак.Душа пропадает, не выдержав ломки:Я думал – сиянье, а это был мрак.Хлобыстну последний стакан без остаткаЗа то, чтобы не окочурился свет!Длиннее раздумья кирпичная кладка –Запретная зона: кого только нет…Я тоже там был, хотя всё-таки не был.Я знаю такое, что лучше не знать.И хляби разверзлись, и падало небо,И время приспело, мой друг, умирать.Куда ни посмотришь, глаза б не глядели,Слезится до рези фонарь на ветру.Дойду к неуступчивой той цитаделиИ там на сей раз, может быть, не совру.А что остаётся, когда не осталосьУже ничего, что хотел и просил…Откуда теперь на груди моей впалость,Где билось и выбилось сердце из сил?* * *
Забудь меня, как страшный сон,Забудь, любимая, забудь!..Идут враги со всех сторон,И АКМ упёрся в грудь.Забудь – тогда не стать вдовой,Моя негласная жена:Клянусь повинной головойТакая ты, как есть, одна!Забудь – не станешь горевать,Не оросишь от маятыСлезами узкую кровать,Когда узнаешь правду ты…Но пробиваться не впервой,Поэтому и в этот разОстанусь гвардии живой,Стальных не опуская глаз.Вернусь, и бросишься ко мне,Объятием забинтовав:Горел, да не сгорел в огнеИ выжил, смертью смерть поправ!Неправота вперёд звалаНа самый край, потом – за край;Неправота во имя злаВелела: «Ты не умирай!..»Неправота – неправый суд:Убить, кто более неправ,И пасть под реактивный гуд,И стать травою среди трав.Неправота – громить врагов,И, презирая темноту,Отбить у волжских береговМамаевскую высоту.Плато
Жаждой мучилась ты, становясь на колени,Припадала ко мне обездоленным ртом.И ночник трепыхался, и дивные тениПоселялись в жилище холодном, пустом.Я любил, как умел, одинокую душу,А жалел, как уже не жалеет никто,И поклялся тогда – клятвы сей не нарушу! –Оберечь, достигая с тобою плато.Нам объятье дарило небесные выси,Мы в объятье срывались и в пропасть на дно:Потому друг от друга настолько зависим –Даже если и врозь, мы с тобой заодно.Мы достигли, мы вышли на ровное место:Мы и ровня с тобой, мы с тобой и родня,Осеняемся ветром ли, знаменьем крестным,И дорога ведёт до последнего дня.Только что же мы заново – к небу и в бездну,Иль другого не знаем и знать не хотим?Что потом ни случись, никогда не отверзнуТо взыскание ртом пересохшим твоим.Так чего разрыдалась, моя золотая?Поцелуями слёзы твои соберу.И мелькают стрижи, под окно залетая,И в тебе распустился цветок поутру.Ты спросонья становишься вновь на колени,Жизнь жалея свою, что никто не вернёт…И по комнате мечутся дивные тени,И ложится на сердце невидимый гнёт.Мне понять бы тебя, да понять я не в силахЭти губы твои и безумную жажду твою.Задымятся морозы на звёздах остылых,Но тебе в свой черёд не себя ли до капли пролью.Бабочка сердца
Витала бабочка над нами,А мы с тобою – взор во взор,Но твоего глазного дна мнеДостать нельзя наперекорСиреням вкруг – до помраченья,До отторжения любви…Объята страхом – страх леченья.Зовёшь меня… Всегда зови!Томимся в клинике с тобою,И рву мольбой на части грудь:«Господь, спаси от боли болью,Храни её – меня забудь!»И вслед тебе по коридоруДругая бабочка мелькнёт –Сама невидимая взору,Верша спасительный полёт.Она проследует в палату,Куда заказаны пути.Лети к рассвету, не к закату,Лети же, бабочка, лети!И скорой помощи сиреныКричат взахлёб и без конца,Но под наркозом пусть сирениКоснутся милого лица;Тебя спасут и мановеньеПрозрачных двуединых крыл,И бликов по челу скольженье,Как будто близкий близко был…Когда же выйдешь – никакая,То бабочка прервёт витьёИ сядет, крыл не размыкая.Не сердце это ли моё?Пятигоры
Я тебя бессмертьем обеспечу,
Ибо в жизни до́смерти люблю.
Валерия СалтановаКареглазое иго, небесная воля –Я тебя полюбил, как не любят уже,Но терзает всё чаще обман алкоголя,Отразив полнолунную блажь на ноже.Слышишь, милая?.. Счастье моё и злосчастье!Нас разводит разлад: это зря – погоди!Сердце бьётся, желая к тебе достучаться,А своё зажимаешь напрасно в груди.Я живу на разрыв – разорвётся аорта,По-другому любить не могу, не хочу…И твоя немота – дней безумных когорта –В плен меня забирает, сдаёт палачу.У того палача мониторная плаха –Мне по воле твоей не сносить головы:И щебечет мой твиттер, ненужная птаха,И виденьем скользишь возле кромки Невы…А не то обоймут севере пеленою,И морозит звериная зависть подруг,Потому что всегда ты была неземною,Разрывая постылый, заезженный круг.Ты ко мне добиралась, уже никакая,Так измучили белая мгла, неуют,Но, устами твоими глагол изрекая,Пели ангелы… Слышу – поныне поют!Так зачем от себя уходить в Пяти горыИ невнятицей длить непонятный затвор?Посмотри, как возносятся звёздные хоры,Да слетают потом с неуступчивых гор.Я тебя не молю, кареглазое иго,Пожалеть и ответить на сбивчивый стук,Ведь уже и про нас миру явлена Книга,И молчаньем туманится близкий Машук.* * *
Ищет волк себе подругуИ находит навсегда…Красные флажки по кругу –Заполярные года.Вырвется ли на свободуОдиночество твоё,Если мерзлоте в угодуОтпевает вороньё?Целится картечью горе,Ходят ветра желваки,И смыкаются на горлеВолкодавские клыки.Только твой спаситель серыйВольный ведает предел:Служит правдой, служит верой,Оттого и поседел.Серебристая окраска,Злая масть, полярный свет…Мой загривок волчья ласкаХолодит – и жарче нет.Шотландская скала
Дошёл до крайности, где крайОстрее лезвия теперь…Давай на жизнь свою сыграй –Любовь синоним ли потерь?Подняться надобно с коленИ выйти к высоте орла:Стоять мне сутки на скале –Пытай, шотландская скала!Обычай северный таков,Когда жену берёшь себе,Иди на край – и будь готовСлепой довериться судьбе.Звучит волынка ветра здесь,И шторм злорадствует внизу,Но, точно лук, натянут весь,Я должен выдержать грозу.Тебя люблю и не люблю,А как ещё хотела ты,Когда погибель кораблюСулит исчадье темноты?Спаду с морёного лица,И выест соль разрезы глаз,И грань венчального кольцаСверкнёт звездой хотя бы раз.Увижу знак, постигну знакИ не забуду о своём:Пускай объял кромешный мрак –Один стою, стоим вдвоём.* * *
Он схлестнулся крест-накрест с тобоюИ земные отринул пути.И, распятые общей судьбою,Разве можете с неба сойти?Было то, что ещё не бывало,А что было – рассыпалось в прах…Ты руками его обвивалаИ в подлунном и в прочих мирах.Откликалась на редкое имя,Постигала размолвок туман;Неземная улыбка таима –Холодит и волнует обман.Он живёт у слепого экрана,Затянул виртуальный портал.Вместо сердца – открытая рана:Сам бы рану не забинтовал…Ты придёшь, ты омоешь слезами –Тайно вылечишь рану его;И с высот золотое сказаньеЯвят звёзды, не зная того,Что отчаялся сумрак осеннийИ качается лодка вдали,И дремотные запахи сенаДолетают с далёкой Земли.Павел Шаров
Совершеннолетие
Шаров Павел Петрович. Родился в 1972 г. в Саратове. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Волга», «Дети Ра», «Футурум APT», «Сибирские огни», «Северная Аврора», «Звезда», «День и ночь», антологиях «Лучшие стихи 2010 года» (Москва, ОГИ, 2012), «45: русской рифмы победный калибр» (Ставрополь, «АГРУС», 2015), сетевых изданиях «45-я параллель», «Подлинник» и др. Трижды лауреат международного конкурса «45-й калибр» (2014, 2015, 2016). Член Союза писателей России. Живет в Саратове.
Совершеннолетие
Мне исполнилось восемнадцать. И я был горд –совершеннолетие! Мать испекла мне торт.Правда, не было в торте свечей,и гостей в доме не было. Будто ничейне родственник (не говоря уже – друг),сидел я 7-го июля. Отрезал кусок, и вдруггрянули трубы и барабан: то заработал Шопенво всю силу лёгких! А вяз шумелу «Овощного». И шла процессия вдольулицы Жизни Космодемьянской. С луны он свалился, что ль,этот покойник?! Я поперхнулся. Высунул торс –ох, не глядеть было б лучше! Выбросил торт,возненавидел свой день рожденья, а цифру 7предпочитал лишь на «Трёх семерках» (я с них коселв отрочестве, но больше любил «Агдам»).Я тебя – слышишь, жизнь? – никому не отдам!Он жив всею кроной, свидетель мой, вяз,связала нас кровно словесная вязь.Так жизнь – та, что в торте не стоила свеч, –вскипела в аорте – и хлынула речь.* * *
Под грузом дневных заботя ходил согнувшися в три погибелии желал всему миру гибели.Но настала ночь – и волшебным образомя желаю миру добра. Мне образомслужит вид из окна: там, в квартирах, задёрнутыхзанавесками, люди из дёрганых,полудиких зверей, надевая домашние тапочки,превращаются в добрых родителей:все они – мамочки, папочки.Я готов в это верить: ночь притупляет сознание.И само мирозданиепредставляется в виде игрушки на рождественской ёлке.Жаль, что ночи в мае не слишком уж долги,и с первым лучом рассвета,с первым гудком электричкия первым делом нашарю в кармане спички,закурю сигарету и, сделав пару затяжек,опять увижу: невыносимо тяжекэтот мир, но другого взамен-то нету,так что, пожалуй, гаси сигаретуи трезвей понемногу: день предстоит не из лёгких –дай же ему пинка, дым выдыхая из лёгких.* * *
Отболела головушка, слезы вытекли.Март, но в сердце пурга как на Вытегре –там, на севере, где болотамизаперт лес, точно двор – воротами.С нашим сыном пойти рука об рукук золотому от солнца облакуне судьба мне… В отцовскую яминуположите меня, братцу Каинупередайте, что был я Павликом,но уплыл по Коциту яликом,был да сплыл я – по Стиксу ботиком,пламя черпая низеньким бортиком.Жизнь разменная – зимами, вёснами –разошлась по рукам. Жаль, что взрослымимы не стали, душа моя, Павел, новсё, что было – неправильно, правильно, –всё же было… Французскими булкамине хрустел отродясь – водка булькалаиз горла – я занюхал, и ладно уж.…Не сыграть с нашим сыном мне в ладушки…Так судьба нас обоих прищучила.Не тебя, а меня бы – на чучелов огород! Я же, челюстью клацая,Ипокрены глотну, из Горациявспомню – сказано было невеждеНаучись-ка порядочно мыслить ты прежде,чем начнешь писать, но – кончается курево,и плывет топор из села Чугуево –из Аида, за Летой-Ягорбой,где забвение – волчьей ягодой.* * *
Как ночь огромна. Как землямала. Как далеко до Бога!Как ты бессилен перед этимлистом бумаги: «ля-ля-ля» –очередная запись блогаокажется лишь междометьем.На трех китах ли, черепахах –земля мала: два дня пути,и ты у края ойкумены.А предки? Что ты в черепах ихещё пытаешься найти?О чём кричишь ты – аж до пенына синих треснувших губах?Уйди отсюда, бесноватый!Земля мала, и с каждым днёмее всё меньше. О, мой страх!о, ужас! Слух – надмирной ватой,а зренье – солнечным огнём.А Богтак близко, что рукойдостать. Но мы могилы роеми не достанем, не узреем.А над моей седой башкойгудят, клубятся мысли роем.И лебедою ли, пыреем,быльём ли Время поросло.Земля мала: лишь пара рек,лесок, пригорок, деревенька.Который месяц и число?Который год? Который век?И пережить мне этот день как?!* * *
Я крепко спал – без сновидений.На потолке роились тенивсех тех, кого любил и знал.Я это видел – видел въяве,а не во сне. И я не вправетеней полночный карнавалзабыть, заснуть, засунуть в папку(сними – дотла сгорела! – шапку), –да, не получится, точь-в-точькак мокрой тряпкой – стёкла, мебель,мозг протереть. То явь ли? Небыль?Зачем дана мне эта ночь?Не знаю… Правды ли взыскуюсам о себе? И кто такуюзатеял с памятью игру?(Так я подумал мимоходом,меж тем как тени хороводомкружились.) Может, не к добрувсё это?.. Памяти радаромя шарил по судьбе, и даромпропавших чувств мне было жаль.Скорбел душой – а толку, толку?И тихо плакал втихомолку.Ну что ж ты, память? Так ужаль,как никакой змее не снилось.И то сказать, развёл тут сырость,но – был запал, да вышел весь.Проснуться – на Шексне ли, Волге,сказать: «…остави наши долгии хлеб насущный даждь нам днесь».* * *
Грохочет по рельсам товарный состав –и в теле вибрирует каждый сустав,во рту же становится горько.Пора просыпаться – гудками заводзовет, и пока ты жуешь бутерброд,звучит «Пионерская Зорька».Давай торопись – тебе в школу к восьми,и ранец – ты так им гордишься! – возьми:под алыми бриг парусамилетит над волнами, и галстук твой ал.…Я вырос давно, только взрослым не стал –пацан с бородой и с усами.Хотел быть как все, только матушка-леньтомила, но врезался в память тот день,когда мне шепнул Женя Дьяков:«А Брежнев-то умер». «Но это, – в ответсказал я, – не новость давно». Десять летмне было – отродью бараков.В шестнадцать мальчишеских лет я качалправа человека и не получализ принципа паспорт, упрямотвердил, что прописка – сплошной произвол,«Но в ВУЗ не возьмут, если ты в комсомолне вступишь», – твердила мне мама.А я что ни попадя пил и курил,бывал в обезьянниках – нет в них горилл,они за решёткой не с этой,а с той стороны – им дарована власть,и хочется плюнуть в слюнявую пастьс дымящей в лицо сигаретой.Высокой болезни хотел, и в дурдомбыл загнан. Хоть в это и веришь с трудом,но псих в медицинском халатерешил, что бредовую галиматьюнесу я – влепил мне в военник статью,с какой – только жить в интернате.Как будто бы я апельсин заводной!Я в здравом уме говорю, что в роднойстране мы как беженцы – в стойлозагнали народ феодалы (им судне страшен давно). О, как тупо сосутподростки вонючее пойло!Но Бог – не мякишка. Всё – в дело и впрок.Я намертво выучил главный урокеще в 100-й школе: так надо –любому воздастся сполна по делам,и путь к райским кущам лежит сквозь бедлам,сквозь дым и расселины ада.* * *
Память – это онаспать не даёт ночами.Так и сижу в печали,пялясь в проём окна.В шутку или всерьёзя свою жизнь уже прожил.Знает об этом прожелтьдвух заоконных берёз –ветками в темнотешарят по стёклам слепо.В комнате сумрак склепа.Где они, годы те,когда душа по ночамжила на улице Лун ной,наивной была и юной,а неба бездонный чанзвёздами был набит –зодиакальной сельдью.Сетью – зовётся смертью –с орбит их сорвал Арбитр.Что же? Спальный район.Старуха-пятиэтажкакряхтит и вздыхает тяжко,и ни гу-гутелефон.Может быть, это сон?Жизнь не меня запиналав этот отсек пенала?Может быть, я не он –нетот, который перомводит, дурак, по бумаге,веря, что эти знакине вырубить топором?Я выхожу на балкон –руки пожать берёзам.Я задаюсь вопросом –кто я, если неон?!Но тишина в ответ.Толи виновна осень,толи меня просто нет –нет и не было вовсе.* * *
Солнце ниже,и тень наползает на двор.Отче, иже…Не помню, с каких это порза оградойсижу я, седой, во дворе –бородатыйс недремлющим бесом в ребре.С жизни сдачуотдал алкашу: на сто граммон всё клянчил,и счет потерял я годам.Отче, иже…и долги оставь, как и мы…Я всё ближек таинственной области тьмы.Тихий вечер,и воздуха пыльная взвесь.Это Вечностьнезримо присутствует здесь.Звёзды ночи.Галактик стремительный бег.Знаю, Отче,как дорог тебе человек.Жили-были,любили и шли к алтарю,и в могилемы ждем Воскресенья зарю.* * *
Мать, ты носила под сердцемсына, но снова в Освенцимпоезд уходит – мы в адвъехали. Дым сладковат.Драконоборец Егорий,видишь – дымит крематорийиль Краматорск, лугадон.Видишь, крылатый драконогнь изрыгает из пасти.Это военные частив адском смешались котле.Шествует Вий по земле.Он разлепил, поднял веки –вымерли пашни и реки,смерч или град-ураган –общий могильный курган.Это горят наши трупы,это трубят в небе трубы,град, ураган или смерч,вихрем проносится Смерть –из Откровения всадник.Хлопец ли, псковский десантник,смерч, ураган или град, –мама, мы въехали в ад.* * *
Я столько зим и столько вёсентак трудно, Господи прости,прожил, как будто мне грестипо топкой жиже, руки вёселсрывая с визгом из уключин,пришлось – и я теперь наученстоль горьким опытом, что даже,когда передо мною гладьчиста, как новая тетрадь,настороже я и на страже,на стрёме я – а вдруг не чисто?!Так на картине у кубистатого гляди мир на фрагментывдруг распадется – сплошь углы.Не вырваться из топкой мглыи не сорвать аплодисменты.Но, может, смысл сокрыт и в этом –стать фоном, тенью, а не светом.Евгений Каминский
Стихотворения
Евгений Юрьевич Каминский род. в 1957 г. Поэт, прозаик, переводчик. Автор девяти поэтических сборников и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Нева», «Юность», «Литературная учеба», «Волга», «Урал», «Крещатик», «Дети Ра», «Аврора», «Зинзивер» и мн. других, в альманахах «День поэзии», «Поэзия», в «Литературной газете». Участник поэтических антологий «Поздние петербуржцы», «Строфы века» и мн. др. Лауреат премии им. Гоголя за 2007 г. Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
На кладбище среди берез,где воздух пополам с крапивою,там, где природа в полный ростстоит, не силясь быть красивою,где между скрученных ветвейто крест, то чудище античное,сидит в засаде соловей –такое вспыльчивое личное.Ему и круча нипочем:талант растрачивает попусту,свистит, по сути, ни о чем,срывается как крик над пропастью…Клянусь, душа его пуста.Не Лемешев совсем, не Собинов…Но от любви поют уста,в контексте кладбища особенно,где разлеглась повсюду смерть,куда зайти-то страшно с улицы,где людям не на что смотреть,а вот глядят – не налюбуются.А вот стоят, открывши рты,припадок соловьиный слушая.И что скрывал как ужас тывдруг открывается как лучшее.Не все ж нам тьма да власть ворон?!Свисти, безмозглое ребячество,чтоб, ухо навострив, Харонзабыл, зачем он нужен, начисто.Чем не святой Иероним?!Ведь вот лежит и не противитсясмерть – переложенная имкириллицей любви латиница.* * *
В эпохе скончавшейся всё оказалось не в счет.Напиться бы водки да где-нибудь рухнуть в осоку:лежишь, будто мертвый, а жизнь себе мимо течет –не учит уже и не требует мыслить высоко.Вороны сутра в своих шубах на рыбьем меху,как ангелы смерти, кричат непечатное что-то…Вам часто казалось, что вы уже там, наверху,и дней у вас тут для чего-то большого – без счета?!Я верил, что хватит, как минимум, века на тримне слова того, что во мне, словно в топке, гудело,дотла выгорал тут, и – пламенем синим горилюбое другое, не столь сокровенное дело…Что копья ломать?! Ничего изменить уж нельзя,хоть пешка любая, надеясь на чудо исхода,и жаждет вернуться на поле с мандатом ферзяи мат наступившей эпохе поставить в три хода…Осталось, пожалуй, то слово в асфальт закатать,чтоб тут твоего сокровенного – как ни бывало…Так нет же, лежишь, будто мертвый, таишься, как тать,и слушаешь жадно чужое. И все тебе мало.Смерть
Часа в четыре или в пять,когда короткий сон – услада,что в рай тебя спешит забратьхотя б на пять минут из ада,когда уж близко до зари,и, сняв гетер, гяуры в ярылетят, сшибая фонарикрылом авто на тротуары,когда проспавшим жизнь бомжампора бы уж и пробудиться,как прочим жабам и ужам,счастливым, впрочем, здесь как птицы…я видел, как не восходилдень над Сенной и Караванной,как, ниже кровель и стропил,он крался, словно вор карманный,минуя площади, мосты,пугаясь собственного света…И не хватало высоты,чтоб жизнью посчитать всё это.И значит, это смерть была,что за плечами носит тиходва перепончатых крыла,огромных, как мечта у психа.Что поджидает за угломв тени, пернатая, когда ты,ища по улицам свой дом,к ней в лапы попадешь, поддатый.А чтоб не выскользнул из лаппожить еще, и для острастки,она в тебя, как эскулап,вонзает ужас Арзамасский.А после, скинув свой мундири на себя пиджак твой меря,дрожит, как бедный дезертирс глазами загнанного зверя.Смирение Иова
Вослед журавлихе синицасвистит, драму к фарсу сведя…Тем легче с финалом смириться,чем меньше в тебе от тебя.Не сбылся прекрасный сценарийогнем очищения душ.Ну что ж, дотлевай, карбонарий,твой уголь не надобен уж.Не в Третьего Рима столицу –вямало-ненецкий Надымнаправила в пыль превратитьсясудьба тебя, пьяная в дым.Одна лишь от жизни усталость…Но это еще не конец!Еще раствориться осталосьво всем, в чем дышал здесь Творец.Во всем, что душа так ценила,на что, словно зверь на ловца,летя, своей страсти черниламогла изливать без конца.И смерть не могла свое жаловонзить, ведь, покуда ты гнил,в тебе это жгло и дышало,бумагу прося и чернил.* * *
Не будем, пожалуй, на гуще гадать.Чего еще надо,пока изливает Господь благодатьна зверя и гада?!Что проку ломать на грядущем сургуч,мрачнея все пуще?!Пока жизнь в себе ощущаешь хоть чуть,и нети нам – кущи.Жизнь есть, только смысла в ней, кажется, нет?Нет, скажете, в ней-то?!А если – за стенкой какой-то кларнет,а может, и флейтатакое выводит с утра попурри,(какое там скерцо!)что кажется: крылья вдруг метра потрираскроются в сердце…Здесь музыку лишь и возможно понятьи гаду, и зверю.А что в сад эдемский не пустят опять,признаться, не верю.Ну что, кроме вечной любви надо мной?!Выходит, мне надолишь, пепел стряхнув с себя, двинуть домойиз этого ада.* * *
Россия меня попросиластихов не писать ей в ночи.Ну, пару сонетов от силы,а сверх – не по чину. Молчи!Ведь здесь, где идешь до предела,пока не дадут по рогам,поэзии гиблое делопо силам лишь полубогам,как чайки кричащим, как сойки,чей выбор, известно, каков:по самому краю, вдоль Мойкиканать под тамбовских волков,быть узников совести вроде,но цепи не рвать, а скорей,пиарить всю жизнь в переводена святочный ямб и хорей…Но разве не рана сквознаяв поэте – стихи?! Иссинявесь черный от ран, я-то знаю,Господь здесь поставил меняне ради той пары сонетов,а чтобы мой голос доросдо самых бесстрашных ответовна самый проклятый вопрос.Чтоб разом Россия примолкла,услышав не трели, а войпростого тамбовского волкакак истины голос живой.Девочка
Девочка с Невского на Театральную площадьальт драгоценный везет и, сжимая футляр,слушает молча занозисто-льдистый на ощупь,выговор улицы грязной, как черный пиар.Что-то в ней есть, в этой простенькой, что-то такое,что, сколько я ни пытаюсь, не в силах постичь,что, раздражая слегка, вдруг лишает покояи превращает в ничтожное все тут опричь.Вот и футляр, как негнущийся стан манекена –гордый дурак без лица и без рук. А онагладит на горле футляра горячие вены,чтоб только стон его вдруг не сорвался со дна.Там, в саркофаге, внутри бархатистого мракатонет вишнево-блестящий ее инструмент,сохнет смычок, стынут струны, готовые плакать…Там все, что музыке нужно, лишь музыки нет.Грязь и февраль. И на весь этот мрак без испугасмотрит она в своем ватном пальто и трико…А как же туфельки, глупые рюшки, подруга?Где ты сейчас? Полагаю, уже далеко.Брось это гиблое… Сладкое рабство искусстване для девчонок… Футляр. Остановка. Скорей!Гладко-вишневый. В нём все ее мысли, все чувства:радость, печаль и надежда… Лишь музыка – в ней.Дворник
Завалена снегом страна.Берется варяг за лопату.январь это ведь, как война,где дворник приравнен к солдату.Не важно, как выглядит он:обрит, как абрек, иль патлатый…здесь руки не крутит ОМОНтому, кто сдружился с лопатой.Здесь папа поддатый, в детсадведущий немытое чадо,ментам подтвердит, что солдатсебя не щадит, если надо…Да, кони от этого мрут…А ты не робей, работяга.Поскольку лишь доблестный трудздесь грека творит из варяга.Поскольку лишь в поте лицаи можно здесь быть человекомпо твердому слову Отцабродягам, варягам и грекам.Пойми, даже Пушкин готовздесь с Нимфой из Летнего садаодним только видом без словвнушать тебе тщетность джихада.А если к тебе – на фарси,а если с тобой – не для вида,ты ведь перестанешь носитьпод фартуком пояс шахида?* * *
Впору забиться в норуили сангиною слечь…Господи, как мне в мирудушу от мира сберечь?Ибо куда здесь ни плюнь,где ни разуй своих глаз,всюду – январь ли, июнь –вас поджидает соблазн.Слов покаянных давнов сердце готова сума.Но не изречь ни одно!Трудно не спятить с ума,если одно на уме:как без фатальных потерьвыжить на подлой войнес собственной плотью теперь?Падким на сладкое каквечную жизнь заслужить:выколоть собственный зрак?рот бечевою зашить?Если и миру в лицоглянуть нельзя чернецу,то разреши хоть винцов этой дороге к Отцу.Рюмку за рюмкой тянуть,впав в упоительный бред,чем для хромого не путь?чем для слепого не свет?Выеденного яйцаэтот не стоит чернец…Но ведь лежит у Отцаи для такого венец.Март
В соседнем доме – окна нараспашку,с утра там ловят солнце в сундуки –базарят, наливая из баклажки,пузатые, как бабы, мужики.И то, что минус пять – не наше дело.Добьют бухло, а там, глядишь, и май.Невольники эпохи беспредела,все вытерпят – ты только наливай…Смотрю и даже завидно, признаться:бессмысленные лица, ражий смех…Поклонники паленого эрзацапохоже, на земле счастливей всех.А так ли уж важны все эти смыслыи воли несгибаемая жестьвам здесь от Волги, скажем, и до Вислы,когда у вас такое счастье есть?!Когда не жалко выкинуть на свалкутрехногий стол и с шишками кроватьи с кем-нибудь ввязаться перепалку:всё гнуть свое и спуску не давать.В дом привести какую-нибудь Нинку.Любовью объявляя эту связь,стоять, курить с соседями в обнимку…А сам и не курил-то отродясь!* * *
Героям эпопеинам каждый день был как«Последний день Помпеи»:огонь, зола и мрак.Лишаясь, не юлили –сушили сухари,нося в себе промиллес зари и до зари.Могли нас прямо в мыле,могли и как сельдей,чтоб только мы трубиливо имя их идей.Во имя их заветов –не быть, а потреблятьомаров и омлетов,на душу если взять.Чтоб с чьим-то брюхом вровень,в бобровой до бровей…Мол, вот тогда – без кровии в целом, чуть правей…Как будто был нам нуженво тьме не веры свет,а бок свиной на ужин,в котором правды нет.Как будто, блат имеяи толику бабла,могли мы тут, в Помпеях,не выгореть дотла…Андрей Коровин
Слуцкий в Туле
Коровин Андрей Юрьевич род. в Тульской области (1971). Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. A. M. Горького. Автор восьми поэтических книг. Стихи публикуются в поэтических антологиях ООН, России и других стран, журналах «Арион», «Дружба народов», «Новый мир», «Октябрь» и других изданиях, переведены на английский, немецкий, польский, белорусский, армянский, грузинский и другие языки. Выступает с авторскими концертами и спектаклями в составе творческого дуэта «Коровин и Фагот» (с легендарным музыкантом Александром Александровым). Руководитель Международного культурного проекта «Волошинский сентябрь», литературного салона в Музее-театре «Булгаковский Дом» (Москва) и других культурных проектов. Лауреат премий литературных журналов, Кавалер Золотой медали «За преданность Дому Максимилиана Волошина» (2010). Живёт в г. Подольск Московской области.
Рыбные места
моему крёстному, дяде Вите
это дуб наклонился над речкойили видится мне наявучто я маленькийя человечекчто я падаю в реку плывулето детства и речка Воронкана моторке летим по рекеи отснятое на киноплёнкувспоминается прошлое мневижу рыбу и я вроде рыбыпотерялся в запретной водемы летать или плавать могли быя в реке я во снеили гдегде-то там на цветущей полянезверобой повилика чабрецпиво плавится в потном стаканес дядей в карты играет отецрыба справа и рыбина слеваудивлённо глядят на меняпасть как кисточку львиного зеваоткрывая и к тайнам маняно какая-то тайная силаобняла меня и вознеслас тайной рыб навсегда разлучилаи от жизни меня не спаслаПесни этой зимы
вот так заляжет снег на веткахи до скончания зимывалторны запертые в клеткахдо поздних сумерек немыа дальше вылитый Вивальдипривычно проверяет лёдкакой последней ноты радитоска любви произойдётпока январь рисует веткипрорезав белое углёмсверяясь сданными разведкимы целый день бессмертья ждёмзакончить ночь убрать треножникмольберт засунуть под кроватьи совершив обряд несложныйнавеки лечь сегодня спатьБелый день
на улочке стеклянной белый деньтомится речью сбивчивая стужамы умерли и наше дело теньа наши души вымерзшие лужив растрелльевых подъездах паукизимы – рисуют смертные узорыи уплывают в полночь рыбакина льдинах пограничного дозоразвенит в ушах мороз как тетиваи пьяный бомж под видом дедморозанесёт шепча бессвязные словалимонные как веточки мимозыСлуцкий в Туле
1он просыпался раносмотрел в окнотам за окном всё тот же двадцатый векпусто на сердце холодно и темноникто никому не нуженкак сказал имяреквот же она единственнаяушлатуда куда все уходяти он уйдётболь понемногу стихлалюбовь прошлано тоска не проходитнетне пройдётон лежал на диванедасмотрел в потолоксмотрел через крышу в небов её глазапотом выходил из домабывший пророккоторый на свете всё уже предсказал– Здравствуйте, – говорил ему доктор, –как нас зовут?– Слуцкий, поэт, – сухо он отвечал.«Знавали и наполеонов, все теперь тут», –подумал про себя доктор,но промолчал.– Есть у вас документы?– Да, – протягивал документ. –– Слуцкий Борис Абрамович… вот так так…– Что привело на рельсы?ответа нетон писал стихибольше не знает как2когда поэт превращается в человекаему становится всё равнокакое утро какого векакакое крутят в кине киносгорели в танках его читателиостыл недобрый двадцатый векнет больше смысла в стихослагателяхон в стылой Туле теперь навеки он ложится и он спокоени двадцать третьего февраляон понимает что путь свободенчто дальше медлить уже нельзяну что же Слуцкийну что же генийну что же бывшийну что пророктри тома изданных сочиненийсолдатской жизни его итогнайдутся людистихи найдутсяиз чрева письменного столадуша не смеющая прогнутьсяиз них конечно произрослаРыбы Декарта
Ане
Киев в осаде. И в каждом окне –пена каштанного бунта.Рядом с тобою завидует мневся соловьиная хунта.Нам-то какой до бродяг интерес? –пусть себе свищут, злодеи!Ты музицируешь Дантатоплесс,музыкой в музыке – где я?Там, где над Киевом дремлет звезда,плавают рыбы Декарта –там мы играем друг друга с листа,плавится звёздная карта…2007, 2009Эскиз в метро
Белый свитер, спутанные волосы…Больше и не надо ничего.А ещё она поёт вполголоса –для себя лишь, а не для кого.Записные книжки М. Цветаевойна коленях жёлтого пальто.Ей ещё домой идти оттаивать.Двадцать первый век. Москва. Метро.Жизнь с расширением ш
памяти Валерия Прокошина
засыпали в кузнечикахруки искали в осокекамышовою флейтойсзывали друзей и подругв опрокинутой полночиптицы слились в караокеи в запруде мерцал намлуны потерявшийся кругне о Лете письмоу реки постороннее имяне о городе павшемчетыре столетья назадмы очнулись в случайное времямы стали роднымии увидели светсловно небо очистило взглядзолотая плотва мояи краснопёрая стаявы-то помните эхоуснувшее в дальнем боруто ли время течёт по губамослепительно таято ли это кончается жизньс расширением ruкитайские колокольчики
я измеряю женщинкитайскими колокольчикамисколько их прозвенитпока она идёт рядомкитайские колокольчикисамая точная штукаони звенят не от скукиа только когда есть о чём рассказатьсамое главное в женщинеэто история её душине глаза или попкане губы и грудьа сколько тысяч липрошагала её душадля встречи с тобойтвой колокольчик я слышуне перестаёт звенетьтвои глаза: утро день вечер
Ане
твои глаза такие разныев разное время сутокутром я вижу в нихсосновую рощу прорезанную косыми лучамивосходящего солнцакажется что вдалеке за деревьями видно моредаже не море, а какое-то маревокоторое обычно указывает на то что там может быть моречто-то неуловимо нежное розово-голубое туманноеа сосны – высокие корабельные сосныпод ними едва пробивающаяся траваи лучи утреннего солнца такие острыечто кажется щекочут ноздристрастно пахнет сосновой хвоейи ни одна веточка не треснет под чьей-то ногойднём я вижу в нихбескрайнее синее мореи полоску пустынного пляжа с золотистым пескомморе такое спокойное что кажется плоскимпляжкажется на него никогда не ступала нога человеканад ним высокий отвесный берегтам наверху стою яи всматриваюсь в даль твоих глазне покажется ли на горизонте корабльне привидится ли где-нибудь штормно корабли не знают этой землиона не нанесена на картыа море так сокрушительно спокойночто я ложусь на спину и смотрю в твоё небовысокое голубое небобез облакови тишина прорезает воздух звенящим свистомвечером я вижу в нихоткрытую веранду деревянного домана веранде стоит круглый столвверху над столом подвешен плетёный фонарьна столе стоит чайник с чашками и пиала с вареньемкруг от фонаря выхватывает только центр столапо окраинам бродят смутные тенивокруг фонаря вьётся ослеплённый любовью мотылёкон машет крыльями создавая всполохи светотенейв своих отражениях он кажется большой африканскойбабочкойа за перилами веранды начинаются зарослипахнет сыростью то ли вечерней росытоли близости реки/озера/морячто то потрескивает в темнотебудто кто то пробирается по садуа потом наступает такая тишиначто закладывает уши и хочется нарушить еёрезким движением рукиосвобождающим мотылька от неминуемой смертитолько за столом никого нетДерево дождя
памяти Алексея Парщикова
ты выйдешь к солнцусам не зная где тыкакие там живые экспонатыгде луг поющий где осипший береггде девушка плывущая нагаягде высушены строки на пескеи в зеркале межрёберного видагде видно только сердце только воздухты вдруг увидишь парусные буквырегаты слов и кругосветки фрази дальше где взлетающее небовстречается в нелётную погодусмотри её к тебе ведёт за рукуголубоглазый мальчик-самолётведь нет живых и мёртвых не обижуот смерти слишком дерзкое лекарствораздавленные ягоды в ладонии оперное дерево дождяТриптих о девушках
девушка впереди менябежит сверкая пяткаминаверное она знаетрасписание электричекв утренней электричкедевушка села рядомв джинсовом сарафанес глубоким вырезомсправа в окневесёлое зелёное солнцеслева в разрезе сарафананежный девичий сосокдень обещает быть добрымжизнь иногда вообщекажется вечной* * *
брюнетка напротивбыла какая-то страннаясумасшедшая решил яблаженная улыбкане сходила с её лицав конце концовя не выдержал и спросил что такого особенногослучилось сегодня в мирея влюбилась сказала онашироко улыбаясьи выпорхнулав окноДва полюса Андрея Коровина
(Мир неба и мир земли)
Сочинитель стихов сродни двойному зеркалу: с одной стороны он (романтик) отображает рощи пальм, заросли алое и золотисто-матовый ручей; с другой – вбирает в себя, как губка, неутешительную реальность – рабочего, отливающего для поэта пулю, все те детали существования и прозябания его – на задворках мира, средь теней. Удача в том, что в свои редкие и счастливые моменты поэт может соединять эти два полюса, оправдывая повседневность: в эти минуты в природе существует время, когда ничего не изменилось, но всё дивно озарилось невыразимой красотой. Таким образом, сочинитель выступает в роли свидетеля, очевидца преображения, пережившего иную единую реальность. Для меня интересно, как Андрей Коровин соединяет эти два полюса: китайские колокольчики (кактут не вспомнить сон Гумилева, в котором не болит сердце?), девушку в метро, девушек в электричке, вообще – все эти романтические цветы и рыцарско-героическое отношение к миру, и – существование человека, которому нет дела до стихов или – в документальном, чёрно-белом диптихе автора – описание последних лет жизни знаменитого поэта. Замечу в скобках, что для большинства людей – такая жизнь является нормой.
Наверно, всё дело тут в трансформации образа лирического героя, который, если брать ранние сборники Коровина, превращается из конквистадора и слонёнка в европейском зоопарке в пассажира сумасшедшего трамвая. Именно лирический герой отмечает блаженную улыбку и спрашивает, что такого особенного случилось сегодня в мире. Он различает разные глаза у одного близкого человека и измеряет женщин китайскими колокольчиками. Герой этот как бы расширяет свой опыт и движется от начала женского – к мужскому, от упоения жизнью, воздушности, радости открытия – к эпитафии мертвым поэтам, к земному притяжению и весомости. Причём, последнее, как мне кажется, материал – куда менее податливый и непрощающий. Девушка в метро, рассеянно читающая стихи и Слуцкий, не умеющий больше их писать – вот две крайних точки, две противоположности. Девушка, окрылённая просодией и старик, приземлённый трагедией, раздавленный жизнью – оба они существуют в одном мире, одной реальности, как небо и земля. Обозначив для себя зенит и надир, поэт видит горизонт и в процессе творчества делает своё измерение живым, населяет его близкими ему образами. Причём, по мере развития письма язык его становится более самостоятельным: он проговаривается и это становится естественным. Конечно, это добавляет больше горечи, надрыва:
когда поэт превращается в человекаему становится всё равнокакое утро какого векакакое крутят в кине киносгорели в танках его читателиостыл недобрый двадцатый век‹…›(Слуцкий в Туле)Но, стоит заметить, что между двух полюсов происходит постоянное движение и рождение новых смыслов: поэт продолжается в читателях через свои стихи, важно не утратить способность замечать замечательное:
‹…› Записные книжки М. Цветаевойна коленях жёлтого пальто.Ей ещё домой идти оттаивать.Двадцать первый век. Москва. Метро.(Эскиз в метро)Синтез двух подходов, различные варианты их смешения делают стихи Андрея Коровина многомерными и многоплановыми, сочетая правдивость с легкостью, порождая музыку:
золотая плотва мояи краснопёрая стаявы-то помните эхоуснувшее в дальнем борутоли время течёт по губамослепительно таято ли это кончается жизньс расширением ru(Жизнь с расширением ш)Или же в другом стихотворении, посвященном памяти другого поэта, Алексея Парщикова – уже не утверждение о неотвратимости смерти, но заявление о существовании иной реальности, о продолжении жизни поэта:
ты выйдешь к солнцу сам не зная где тыкакие там живые экспонатыгде луг поющий где осипший береггде девушка плывущая нагая ‹…›ты вдруг увидишь парусные буквырегаты слов и кругосветки фраз ‹…›(Дерево дождя)
