Геннадий Калашников
Стихотворения
Род. в Тульской области. Окончил филологический факультет МГПИ. Работал в еженедельниках «Литературная Россия», «Литературная газета», в издательствах «Современник», «ЭКСМО». Печатается как поэт с 1971 года. Автор трёх книг стихов. Переводил поэзию народов СССР. Стихи публиковались в журналах и альманахах «Юность» «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Грани», «Новый берег», и др. Представлены в антологиях «Русская поэзия. XX век» (М., 2001), «Русская поэзия. XXI век» (М., 2010). Дипломант Всесоюзного конкурса им. М. Горького за лучшую первую книгу (1984), премии «Московский счет» за лучшую книгу года (2007), международного Тютчевского конкурса «Мыслящий тростник» (2015).
Лермонтовская площадь
Из тьмы троллейбус вынырнул и встали вновь умчался с дребезгом тележным.Как подстаканник круглый пьедестал,на нем поэт мечтательно-мятежный,но как бы озабоченный слегка,что он, как перст, торчит на белом свете,что оттопырил полу сюртукавесьма кустарно выполненный ветер.Хотелось бы цитату привести –жестокий век, надменные потомки, –но вновь троллейбус, провод сжав в горсти,мгновенной вспышкой разорвет потемки.Электровспышка застает врасплох(вот так на стенд «Не проходите мимо» –жестокий век! – снимают выпивох).И мы уже рассматриваем снимок.Высотный дом из светло-серых плит,поет цикада родом из Тамани,нет, не цикада – мелочью гремитпрохожий в оттопыренном кармане.Хотелось бы задуматься, скорбя,под шелест лип хотелось бы забыться,но вновь пронзает воздух октябряэлектроангел с электрозеницей.Шуршит листва, как будто дело в том,чтобы цитату отыскать прилежно,как будто выдан каждой липе томс закладкой и пометкою небрежной,как будто бы цитата подтвердитвесь этот мир, что только с бездной дружен,а пение электроаонидвнесет гармонию в измученные души.Нога скользит – как зыбок здесь гранит,разверзлась пропасть – страшно без привычки,кремнистый путь над бездною блестит,и здесь поставить надо бы кавычки.Прекрасен мир с приставкой электро-,мир без приставки тоже нам приветен.И вход в метро и выход из метрокак ноздри демона, вдыхающего ветер.Куст малины
Куст малины, как городу моря –черепичные кровли, сады…Постоим, и послышатся вскоренам глухие раскаты воды.Там сейчас занимается утро,покрывается охрой карниз,самодельных суденышек утлыхузкий парус в заливе повис.И воды голубое свеченье,и отчетливый воздух так пуст…На какие еще превращеньяты способен, малиновый куст?И зачем эта тяга к сравненьям,разве сам по себе ты не прав?На поляне, в траве по колени,мощно-зелен, тяжело-кудряв.В глубине твоей прячется птица,ее голос беспечен и чист,и под ветром слегка серебритсявверх изнанкой повернутый лист.Уколовший и душу, и пальцы,куст малины невиданно густ.И пора уже двигаться дальше –не пускает малиновый куст.* * *
Никогда не отыскивающееся, но вечно искомое,чьи приметы не вспомнить и не описать внешний вид,до крови близкое, как летнее насекомое,чудно-знакомое, как греческий алфавит,как вся Древняя Греция,как у Гоголя плеоназм,волшебное, как эрекция,инопланетное, как оргазм,уходящее круто кверху,но неизменно приводящее вниз,что же это такое: эхо,а, возможно, и рифматихо подсказывают –жизнь…* * *
Дождь переходит в снег, а снегобводит мелом дороги и кровли…Мы с тобой давно задумывали побегтуда, где крестьянин свои обновляет дровни.Нет, наверно, задумывал я один,прослышав о счастье, покое, воле,сам себе царь, себе господин,но – один всего лишь на миг – не боле:ведь и в глуши очерченных мелом лесов,застывших с разбегу рек, в тесноте просторовты расщепляешься на множество голосов,ведущих невнятные разговоры и бесцельные споры.Все то, что читал, что тебе напевала мать,что сверстник рассказывал, невпопад, украдкой,все это не спит и мешает спать,листает, нервничает, шуршит закладкой.Ты темную реку переходишь вброд,ища во тьме огонек папиросы,словно на берегу тебя поджидает тот,кому задаешь и на чьи отвечаешь вопросы.При чем здесь крестьянин и санный след,и пушкинский почерк по белому белым?Татуировка синеет, мол, счастья нет,а есть только свет и тьма, обведенные мелом.Мы живем впотьмах, впопыхах, и весь этот мир,где досужий крестьянин успел обновить свой полоз,всего лишь эхо, неясный, зыбкий пунктир,надтреснутый, запинающийся, негромкий голос,говорящий чудную, чу́дную весть,о том, что ты здесь и уже с пути не собьешься…– Господи, – пробормочешь, – если ты есть…И тут же заткнешься.* * *
Пока еще не лег на снег последний вечер,пока еще ледок прихватывает след,остановись со мной, мой самый первый встречный,поговорим, – пока и воздух есть, и свет.Пускай в морозный день восходят наши души,в извечном их родстве свой обретая путь.Так говорить легко, легко молчать и слушать,слова находят плоть и раскрывают суть.За время, что займет случайная беседа,неуловимо день изменит свой узор,здесь места больше нет, исчезли мы бесследно,но в воздухе пустом все длится разговор.* * *
Разве я опоздал на пустынный вокзал,голубиный причал, на заснеженный путь,где товарный состав разгибает сустав,на начало начал, на прогон, на финал?Это мне посигналил стальной семафорлунно-белым огнем в предрассветном свету?Разве знаешь хоть что-нибудь ты наперед,даже если посмотришь назад,где обманчиво все и не видно ни зги?Разве руку твою удержу я в своей,если кровь разбегается врозьи лукавая правда стоит за спиной?Ветер воздуха полную грудь наберети, слепую опору найдя в пустоте,накренит всю округу, держа небеса,лязг железа, гул крови, глухой разговор– черновик этой ночи – все сразу и здесь.Снегопад перебелит страницу, начнетсвой подробный осмотр-пересчет,где и мы учтены, как спешащие вдальвдоль железных путей, меж небесных огнеймежду жизнью и чем-то еще.Июль
Запад багряный. Вишневый восток.Ветер причудливый, медленныйв небе вращает косматый клубок.Плод завязался. Согнулся росток.В памяти устья хранится исток.В трубках растений запенился сок –радость пчелы привередливой.Остья пшеницы. Синий овес.Дроздов суматошливых стая.Темный и теплый омут и плеспод напряжением спеющих гроз.На мочажине в початках рогоз.Глаза в слюдяных превратилисьстрекози над лугами летают.Стебель коленчатый цапельный ржи.И подорожник овальный.Норы в обрывах, откуда стрижичертят зигзаги свои, виражи.Переплетение веток и жил.Озеро в травах ленивых лежит,как инструмент в готовальне.Утренний дым. Вечерний туман,дальней грозою чреватый.Воздух в листве открывает изъян.Полой травы невесомый орган.И ежевичный колючий капкан.Конского щавеля ржавый султан.Картошки цветок лиловатый.Медленный ветер над лесом и лугом.Длинной волны смех или плач.Куст водяной принимается хлюпать.Вспаханы воды невидимым плугом.Выгнется речка подковой и луком.На берегу с восклицательным клювомгрубо оструганный грач.Выше же – сосен кора золотистая,кроны слоисто-зеленой пятносливается с тучей над староюпристанью,речною рябою излучиной чистою,где тонкая молния, длинно-ветвистая,что глянет мгновенно и пристально,корягою ляжет на дно.Буквы
1Муравьиный Крит,волны бьют упрямо,учат алфавит:альфа, бета, гамма.Белый теплоход,рябь теней, как смальта,все наоборот:гамма, бета, альфа.Было и прошло,дебит, кредит, смета,время истекло:альфа, гамма, бета2Ночь напролетс призвуком медиветер поет –аз, буки, веди.Так говорятпосле разлуки –все невпопад:аз, веди, буки.Минуйте ны,порча и сглаз.Веди темны,буки страшны,есмь аз.Ночлег в пути
Твержу: забудется, запомнится,клублюсь чужими голосами,в слепое зеркало бессонницыгляжу закрытыми глазами.В чужом дому – чужие отзвуки,течет луна по скатам крыши,и души всех – живых и отжившихпоют, а вот о чем – не слышу.Ночлег в пути… Я это листывал,и даже читывал немного –равнина и река петлистая,да плюс железная дорога,и этот хор – живых и умерших,и тяжкий перестук железа –состав вконец ополоумевшийвдоль эту полночь перерезал.Но ясно даже мне – не местномуи не пришедшемуся впору,что не помеха он чудесномуи впрямь божественному хору…Звезда
Глядящая с высот, с немыслимым наклономк поверхности земли, так чуждая земле,холодная звезда взошла над нашим домом,холодная звезда в холодном феврале.И что нам до нее, средь прочих тел небесных,но увидавши раз, мы глаз не оторвем:ей снится наша жизнь, дохнувшая сквозь бездны,достигшая ее своим скупым теплом.Здесь в скрепах ледяных, снегами запорошен,ветрами просквожен, лежит земной простор,а в том далеком сне отчетливей и строжесплетается судеб загадочный узор.Здесь речка подо льдом полна заноз железных,ушла в свою печаль, не помнит ни о чем,но тонкий свет звезды, легко презревший бездны,пронзил во всю длину мерцающий объем.На нас глядит звезда, нам укрупняя зренье;куда нас повлечет неведомым путемхолодный этот луч и света дуновенье?В светящейся реке без берегов плывем,на зыбкий этот луч, на этот свет тревожный,жизнь бесконечна и – в одном мгновенье вся.Куда глядит звезда? Куда спешит прохожий,дыханья ломкий куст сквозь стужу пронося?ЖараАсфальт размяк, листва в испарине,и город глух, как после выстрела.Он весь лежит на дне аквариума,вода давно откуда вытекла.Архангел круг над ним вычерчиваетнад сетью улиц варикозной,уже крылом одним зачерпываяпридвинувшийся сумрак грозный.Уже он различает вывески,влечет его поток воздушныйвдоль по реке, навеки высохшей,где скушен ныне сад Нескучный.Летун тяжеловесный Барлаха,он раздувает ноздри жадно.Он над Ордынкой и над Балчугом –горячий, грузный, медножабрый.Там что ни ива, то плакучая,там из воды подобьем крабаторчит, глаза свои выпучивая,творенье юркого Зураба.Что протрубит и что расслышим мы?Быть может, только этот шорох,с каким уходит время вышнеев семипалатинские норы.Оно сыпучее, текучее,оно чужое и родное.Хожу по городу и мучаюсь,как безъязыкий гуманоид.Millennium
IЧто молчишь? Или октябрь к тебе не строг,кутающий леса в лохмотья тумана и прорехи ветра?Он трубит в свой медный, холодный, тяжелый рогс точностью камертона, отчетливостью метронома,выверенностью метра.Это его медленный, в нитях паутины, день встаетс горизонтом в глубоких зарубках и заплывших метах,это его вода глядит сквозь тонкий, прозрачный лед,щурясь то ли от избытка, то ли от недостатка света.Это его волчьи в прозелень прямые глазасмотрят с опушки и мелькают в сырой чаще.Под этим взглядом уснула, взмахнув крылом слюдяным, стрекоза,захлебнувшись воздухом и осиновым дымом горчащим.Я живу в октябре, и он ко мне не суров,он повернут ко мне разноцветною призмой света,он слепит лучом, согревает теплом костров,и пока не туже и не уже золотые его тенета.Он коснется птичьим пером опущенных век,у него новостей и известий разноцветный шуршащий ворох…На тяжелой оси повернулся день, повернулся век,и в стеклянных часах пересыпался сухой осторожный порох.IIНапиши хотя бы пару строчектак – без запятых и точекжизнь замысловатая как лекалокажется уходит в свое началоотражается сутулая тень человекана шершавой холстине нового векасреди осени вдруг летний полденьсоверши свой последний подвигподвиг – то что не имеет мерыни в конце ни в начале века эрыпо щеке осенней пчела золотаямне не надо ада не надо раялишь бы все закончилось ладом и миромдни идут и уходят слепым пунктиромв то пространство где нет места зрячимтам ничего не ищут и ничего не прячутвнутрь смотри забудь про земное зреньеслушай птиц бесшумных беззвучное пеньеничего не остается лишь тьмы сияньеда песка сухое меж пальцев шуршаньеНочная гроза
С тоскою кочевья,с натугой корчевья,томясь электрической силой сухой,касалась губами верхушек деревьев,на крыши вставала босою стопой.Куда-то всходила, держась за перила,уступы и арки в себе громоздя,изломанной молнией вдруг осветилаблестящие мышцы дождя.* * *
Никогда не пора,ни в ночи, ни сутра,погоди у воды, ледяным повернувшейся боком.Кто-то смотрит на нас,словно тысячью глаз,то ль одним, но всевидящим оком.Пусть запомнит водарыбака невода,птицелова силки и упрямые петли погони.Прячет омут сома,смотрит осень с холмаиз-под тонкой, прохладной ладони.На миру, на юру,на бытийном ветруиз живущих никто не пропущен.Дальний выстрел в лесупостоит на весуи рассыплется в чащах и кущах.Смотрит осень вприщур,зензивер, убещури прорехи, зиянья, пустоты.Что ты медлишь, Творец,расскажи, наконец,про твои золотые заботы.Ведь запомнит водау запруды пруда,что не входят в поток ее дважды,то, что свет – это тьма,что открылись с холмагоризонта с полями пространные тяжбы,медь и камедь сосны,свет молочный луны,облаков невесомые битвы,блеск плотвы, плеск листвы,шум травы-муравы,гон твоей каждодневной ловитвы.* * *
Я не знаю: не сплю или все же уснул,если сплю, то тогда мне снитсячистая, как поле под Тулой, страница,если сплю, то к столу притулился стули больше не шевелится.Это комната. У столов и стульев нрав и повадки угрюмы,не то – буфет, с его перезвоном рюмок,или комод, где ты сбереглаворох пестрого барахла.Если сплю, то ни хмур, ни весел,по широкой реке в лодке плыву без весел.По реке в лодке – впрочем, я и не против, –ни хмур, ни весел. Скорее – по, чем – противтечения. Дремлю, сидя у трапа на чемодане,я покинул комнату, и, едва переведя дух,вещи начали говорить о том, о чем никогда нерешались разговаривать при мне вслух.А на реке крякает селезень, зудит слепень, молчит слизень,так, словно талой воды набрал полон рот,и здесь даже самая точная мысль о жизниотражается и становится мыслью наоборот.Мысль о жизни вручную перемалывает время в деньги,по сторонам не смотрит, сама собой до краев полна,и о том, что бессонница – это modus vivendi,ей расскажет флора, растущая в урочищах и по обочинам сна:валериана, шалфей, зверобой, пустырник,окопник, сабельник, мак-пустоцвет не в счет,иван-чай, цикорий, укроп и любой кустарникраспаривается, заваривается, настаивается и идет в ход,шелестит в изголовье, шуршит в изножье,ночной птице и всяческой фауне дает приют.А река все течет, передергивая озябшей кожей,меньшие братья пищевые цепочки куют.Ладно, пусть волки хвастаются, хвастаются, хвастаются клыками,Пусть ворон точит, точит, точит свой клюв о камень,А ты, ночная птица, сипи, сипи, сипи:Гена, не спи не спи не спи не спи…Ноздри демона, вдыхающего ветер
Поэзия Геннадия Калашникова – оглядка, попытка запечатлеть жизнь через атрибуты искусства – ухватить ее как «до крови близкое летнее насекомое», нечто «чудно-знакомое, как греческий алфавит», чтобы затем остаться расчесывать майский комариный укус, оцепенеть в недоумении (восторг сменяется унынием). Но именно это преследование Протея подсказывает художнику нелинейность или рифму – её волшебные и нелогичные прыжки образуют узор или танец, способный в короткое время ухватить саму суть жизни. Отсюда и оправдание города: электровспышка троллейбуса, мчащегося по Площади Лермонтова (аналогии с гумилевским трамваем напрашиваются сами), звон карманной мелочи, созвучный с таманской цикадой, желание забыться под шелест лип. Лучшие моменты настоящего – цитаты из классики, а вход и выход из метро – «ноздри демона, вдыхающего ветер». Человек живет «впотьмах, впопыхах» в мире, где самое ценное – «всего лишь эхо», «зыбкий пунктир», «негромкий голос, говорящий чудную, чудную весть». Но именно тот, кто эту весть ищет и слышит, – уже не собьется с пути. Короче говоря, человек (ищущий, осознающий), этакая перепонка, сплющенная «между мохнатой тьмой и колючим светом»; человек, меняющий черты и сбиваемый столку; изменчивый человек в изменчивом мире; человек, дробящийся и множащийся и собираемый вновь, – обладает еще способностью удивляться и жить удивлением. Например, «обилию обликов облаков», этой тройной аллитерации.
И вот это удивление, сообщенное изменчивостью облаков пронизывает современную Москву – всю в твореньях «юркого Зураба», где мягок раскаленный асфальт и скучен Нескучный сад; это оно скучает и бродит в ожидании летнего ливня, «сыпучего и текучего» биения времени – грома и влаги, без которой поэт-только-«безъязыкий гуманоид». Те же ливни роднят поэзию Геннадия Калашникова со стихами великого дачника – Бориса Пастернака:
‹…› Куда-то всходила, держась за перила,уступы и арки в себе громоздя,изломанной молнией вдруг осветилаблестящие мышцы дождя.(Ночная гроза)Впрочем, для Калашникова нет разделения между сельской идиллией и механистичной жестокостью города – напротив, подробное вчитывание в Природу, перечисление ее деталей, их сравниванье тянутся к замыканию круга, некоему единству:
‹…› Озеро в травах ленивых лежит,как инструмент в готовальне.(Июль)Или можно сказать иначе: всматриваясь в Природу, уходя к истоками, изучая изгибы ветвей, узоры бабочек, росу на иглах сосен, – лучше понимаешь изначальный замысел и не теряешься в городе. Тогда куст малины кажется городом у моря с его черепичными кровлями и садами. И, если постоять, то слышны «глухие раскаты воды», видны паруса «суденышек утлых» и «голубое свеченье». Изменчивые облака, куст малины (способный на превращения) – своего рода волшебные фонари, отбрасывающий проекции, сообщающие смысл окружающим нас предметам. Отсюда и любопытство и желание поэта, услышав эхо, дойти до неслыханной начальной простоты.
Герман ВласовАлександр Петрушкин
Стихотворения
Родился в 1972 г. в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в российских и зарубежных журналах. Автор нескольких книг. Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ». С 2005 г. проживает в гор. Кыштым Челябинской области.
* * *
Зачем ты преломляешь камень,в котором ток бежит, как ситециз руку пламени и хладакак человек или сновидец?..И проникающий под кожиноябрьский свет нас преломляет –как будто по колени вхожийв нас он, как будто прогадает,когда помчится с черной галкойвнутри у этого гранита,где марафон с холодной галькойему возможно было выиграть.Зачем твой ток велосипедный,внутри у камня наделённыйвозможной невозможной речью,лежит в руках неудивлённыху ситца, у хлебов сиротских,у жажды света (в смысле – мрака),у этой розы из морозапроросшей изнутри барака?Остров
Андрею Таврову
Обмелели холмы или мельницы ихсвет занёс по окружность зрачков лошадиных –и лежит в земном мясе, один на троиххолм врастающий в небо на пчёлах недлинных,и свободно вращаются в нём жернова,холм крошится в муку, что поднимется к верхуи мерцает, как речи живой голова,и кроится тоской лошадиной по бегу,он плывёт, как плоды в животах у реки,что откроются медленней женщин, не сразу,потому что глубины его высоки,да и он уподоблен туннелю и лазув этих водах, чьи слайды ложатся к землеи снимают, как Бога, свои опечаткичто оставлены ими на всяком углезаштрихованным светом – человечьим и шатким.Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,именуя своё за трещоткою птичьей,что уносит не холм коготками в гнездо –только лошадь и звук от неё неотличный,а звезда в тёплой птице механизмом шуршит –то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,кровь тачает, лежит, выцветаяв молоке, что вершится, как амен.Холм скворчит на ложбине случайной её –и целует её жеребёнка, как Богв лоб и в темень, в прозрачные лица,что текут изо лба кобылицы.* * *
Как недостроенная церковь – дом в снег войдёт,сметая свет шмелиных лиц в слепой полёт,края свои или углы внутри неся,в огнях тройных ломая то, чего нельзяпроизнести и пронести, в скорлупке свойзвучит – как будто из полен сложён – прибойи в окнах тех, где агнец помнит о тебесреди колец от наших лиц, шмелям теплей,когда летит вокруг церквами снегопади разоряет, как голубка, ничейный ад.* * *
Елене Зейферт
Где древа дирижабль преодолеет смертьи почву, как прилог, и белое молчанье,чьи соты и поклёп перегибают сетьводы, из рыжих ос ворующей дыханье,у дерева внутри, там, где зиянье птицспиральный лабиринт распустит в листопадаракушку, что бежит в глаголице корней,как побережье и/или причина сада.Неосторожный сад в её волне растёти омуты, как нить, в свои вдевает жабры,где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывёти ищет, словно звука, обёрнутой им жажды.* * *
Где мнимый соловей летел,как дымный мим среди петельдверных и точных мертвецов,всходящих из его вдовцов,на ловчий и прибрежный свет,что в зренье муравья продети вписан в божий этот мартв собранье тёмное петард,что разгибают кислородна дерево и рыбу, мёдзамедленный внутри у нихключами медными бренчити выпускает птицу вверхиз соловьиных дыр, прорехглазных, и плачет на весув силках, похожих на росу.* * *
Даниле Давыдову
В ледяной и восковой Москве,чьих мозаик срублен виноград,каждый выбирает по себе –потому что в чём-то виноват.Лётчик проплывает словно жнецнад снопами ватными твоихстанций, подземелий и т. д.вырывая медный твой языкПокраснеет воздух золотой –сладкой стружкою синиц немых, горяжирной и промасленной лозойгоря, счастья, стрекозы труда,чей рубанок ходит взад-вперёд.Самолёт мерцает словно входв твой прекрасный жестяной Аид,чижиком – под штопором – свистит,где по пеплу каменный пилот,приоткрыв несоразмерный рот,словно гость, проходит сквозь твоих –свет сосущих – мертвецов живых.Форточка
И исподволь, из пара, из подземнойноры апрельской, что внутри водыплывёт к воде землёю неизвестной,расщерив золотые свои ртыв жуках, в птенцах из нефти или торфа,которые полоскою густойлежат межой за небом неответными белой поцарапанной губой,которая свой сад им произноситв солёные, как форточки стрижей,снопы из света, что руками коситсобрание из нескольких детей.* * *
Во-первых, встань, а во-вторых, как ломоть,плыви в воде, что схожа с телогрейкой –исчезнут говорение и холодот чуждых голосов и разноречий.вот ты щебечешь хлеб свой за уклейкой,где видимо и есть существованьетвоё, что тычется, расклёвывая коркуи напряжённое воды не-осознанье.Во-первых – ты, а во-вторых, когдафигура станет вещью или камнем,лежащим её тени вперекор,что нелогично, потому что в рамеколодца видишь то, как спит звезда,к своей груди прижавшая колени –здесь вертикальная растёт почти водаи сеет рыб своих же поражений.* * *
Сиротствует ли телоиль смерть удалена,изъята из предела,побуквенно сданав багаж, в пейзаж, в природу,в трамваи, что на бокеё слетались, плача,в грачах минуя срок,воронку покидаяв их малых небесах,где ожиданье раядлинней, чем полый страх,где ангел твой закрученв июля механизм,как эллипс в голый воздухиз взгляда и ресниц,и где жужжит в притоках,бессмертная душаи трогает урода,которым хороша.Смотритель
В начале оленя, как омут, стоитсмотритель путей и горит изнутри –как ящерка в камне, как осень в шмеле,как волчий язык и ожог в Шамиле.В начале у ямы – терновник и хруст,и шарик воздушный хлопком своим густ,и тычется в тело воды густера,и ива стучится [пора – не пора?],и хнычет в ней детка, как омут, олень –и лопасти мрака сияют сквозь тлен,колени тоннелей подводных егои лопасти света, который свело,как ноги оленя, что ямой дрожитв спиралях воды – сквозь раздвоенный шрифт.Водомерка
Евгению Туренко
Не будет прошлого – посмотришь и не будет –как птаху непрозрачную нас сдуетсквозняк, иголка, что в слепой руке –ты переходишь небо по реке.И вдоль растут то люди, то не люди,а отпечатки их на дне посудин,их эхо ромбовидное – плывиподсудный, утерявший любой вид.Никто не вспомнит нас лет через двадцать –так водомерка может оторватьсяот отражения слепого своегооставив лапки – только и всего.Кролик
Невидимый и шумный листопадвдоль вертолётов клёна в сто головлетящий через прятки и распадв знак умножения, уложенный в тавро,где кролик кувыркнётся через сад,приветствуя пыльцу, а не цветы,нору во мне раздвинув, как лицо,чтобы глазеть, кто в той норе летит,чьи лопасти, под воздухом звеня,становятся смородиной в водеи водят, как слепые, и стучат –продольно сквозняку или дыревпадая в детство, наготу и взгляд,которые – сквозь кашель – унесётна щель похожий, голый листопадсквозь кролика, похожего на вход.* * *
Что ж счастье есть в домах, где кровоток –к себе призвал невидимый сквозняк,где едешь ты – с вагонами далёк –и белый смех, упрятанный в санях,сопровождает в тот поток тебя,в примерный (даже сказочный) сугроб,и смерть касается тебя, как живота,предчувствуя рождение твоё.Счастливая роженица-ты, смерть,вот кокон сброшенный лежит уже в снегу,и мы с тобою, растерявши твердь,как-будто в хирургическом раюподслеповато щуримся на свет,топорщим крылья, учимся слогам,молчанию, которое в ответ слагает тот,что подобает нам.О поэзии Алесандра Петрушкина
Александр Петрушкин отважился писать так, словно поэзия начинается заново, с чистого листа. Его меньше всего интересует игра в литературные стили, он не заботится об эстетике стиха, о его метафорической насыщенности, о его певучести. Петрушкин – поэт-труженик. Взяв за основу классический размер, он работает со стихом так, как работают с лопатой в огороде, ворочая крупными комьями земли. Каждое слово у Петрушкина материально осязаемо, физически ощутимо; речь его затруднена, однако – уверенна и упряма. С первых же строк его последнего сборника «Геометрия побега», вышедшего в издательстве «Русский Гулливер» в 2015 году, становится ясно, что автор – поэт-нарушитель, он не признаёт стройности изложения художественной мысли, согласованности синтаксических конструкций; его словесный поток стихиен и подчиняется скорее эмоциональным импульсам, нежели продуманно-внятной логике поэтического высказывания: вся логика Петрушкина – в попытке выразить нечто цельное, законченное языком неявных смыслов, – которые иногда оборачиваются откровенными темнотами. Его стихи нельзя воспринимать как текст, который нуждается в словесном понимании; их можно лишь улавливать чувством – и, пожалуй, постараться дочувствовать. Порой они, кажется, изнемогают от обилия невероятных образов, накаляются от плотности своего поэтического содержания; часто внутренне напряжение текста взывает к остановке чтения, хочется передохнуть – однако всё же подчиняешься воле автора, который бесконечно готов идти тайными тропами русской речи, полной грудью вдыхая чистый воздух, перешагивая через буреломы и раздвигая упругие ветки одичавших кустарников, – вот, кстати, и перекликающиеся с этим моим сравнением строки из стихотворения «Скрипящая пружина слепоты…»
Я выучил уральский разговортатарских веток, бьющихся в окно,скрипит пружина воздуха внутриозона. Начинается озноб –так начинает смерть с тобою жить,и разливает по бутылкам свет‹…›Эти строки, вполне характерные для поэта, веют дыханием вневременного, – того, что ещё только словно сейчас, на наших глазах, оформляется в слова. В них и Вселенная, и человек, и смерть, и бессмертие, и природа, и вечная тайна. «В срез неба заглянул – а там колодец / свернувшись, спит высокою водой…» На взаимосвязи земного и небесного построена вся поэзия Петрушкина, вместо рифм переливающаяся созвучиями, иногда неявными, но – всегда в ладу с чётким ритмическим рисунком, не свободным время от времени от и выразительных, «тормозящих» движение речи сбоев:
О,утро осени моей,когда могу я говоритьс тобой в открытое окно,хрустящий воздух – как пёс – пить –где – с окровавленным лицом –нам осень мордой ткнётся в грудь,в своё витражное стекло –посмевши наконец взглянутьв до-человеческий языкприрод отсутствия тебя,чтоб намертво обоих сшить ‹…›В новой книге Александра Петрушкина «Геометрия побега» перед нами – снова поэт-первопроходец, без меры смелый и напористый. Но что важно: он не слушает лишь самого себя, звучание бьющегося в стихе своего голоса; он вслушивается, всматривается в мир – даже когда ворочает тяжёлыми земляными комьями, пробирается через дикую чащу или сидит за письменным столом.
Эмиль Сокольский[5]
Аркадий Перенов
Стихотворения
Поэт, художник, по образованию театральный режиссер. Род. в г. Барнауле Алтайского Края. Стихи пишет с 12 лет, побывав на выступлении Евтушенко. Однажды, когда он проходил службу в армии, цыганка на перроне нагадала ему, что стихи не принесут никаких благ, кроме странствий и страданий. Выступая на разных площадках, испытывает некое дежавю от встреч с другими поэтами. Большое таинственное путешествие пока продолжается и в этом предгрозовом пейзаже явственно различимы лиры и трубы.
Аркадий Перенов называет свои тексты После Миро в честь знаменитого испанского художника Хуана Миро, имя которого «на русское ухо ложится как мир поэта-миро». Этот мир «волнуется и мироточит».
После сна-21
Марине Кулаковой
– Ты где?– На небесах, черствый мой пряник– Фани, Фани уже не ору, хриплюПоднимая с пола пятакВглядываюсь в медные его горыВ ромашковых шарах поповскиеМакушки разнотравного удола.За спиною согбеннойПрячу ладони, СцеволаСтрасти не улещиваются сегодняДекупаж предъявляет ошметкиШествует конечно в терновом и лунодикПелены Господние отражаютЧеловеческий лик.В редких его земных проявлениях.Мы умершие и не подозревали об этомТолько холодный снегТы отнял у поэта цветИ не такой уж и белыйА скорее землистыйЧерный плат на холодную грудьСерый на мраморный лоб.Улыбался уходя вспоминаяНа тебе напомниться чтобБогатство и роскошь моего юношестваК косах медвянныхИраиду твоего девичества.Были и мы с тобойОгромны и многолюдныЧувств закипали садыИ милосердные и помысламиИскренни и чисты.До самого небосклона тянулись каналыВ полукружьях чугунных мосты.Ты подождешьДа и вряд ли ответишьНа мой беззаветный зовНа перекружье заплачешьИз за сожженных стихов.21 сентября 2011 г.После Миро-811
Е.Г.М.
От головоломок Эрнё Рубика, странных игрушек от электрическойнеисправной розеткиТы подходила сама наивность и мечтаС потерянными драгоценными зернами счастья в травянистомплатье гризетки.Зрение твоё притуплённое сеиминутными удовольствиямиВ благословлении Иакова, второй половины 20 века.Твой мир, природа и заводы,В павильоне арабесок старше нас люди морщили лбыС первой группой секретных сигналов и нажатий спейс-клавиши,комюникейшен-трубы.Радиограммой на время и сильных околоземных бурьВ пионерской обсерватории через тернии к звёздамМы выколачивали из гильз папиросок табакДеревья гнулись в дугу и из за Республиканской Больницы мывыходили в камне-известняковых пальто и головорогих шапкахчернильного цветаИ вздыбленных танков Читинского учебного порубежья-Каштак.На лестнице по которой спускались и поднимались наши всегдана работе родителиНо тоже парили в тендряковском пространствеАнгелы шестидесятыхПарни, девчатаС семидесятой широты.Ты была же лучом, он падал и отражался в том направлении,откуда пришла большеротая тыИ обрубалась по контуру в ослепительной феерии простонароднойи величавой.С факелом в правой и топлес и в левой – двуручным мечом махалаи проводила плечом.Сидим на белесом холсте в непропорционально маленьких креслахВ мягких, бархатных и простыхИ с рукоделием статическим за башнями шкворчящими голубымсалом,Тесла пришёл и ушёл и Стены Молчания, штрабил.29 июля 2015 г.После Миро-810
Е.М.
И йети распластанные чорные, чёрные носки в виде летучих рыбСнятые поспешно с чьих то натруженных ногИ будка телефонного автомата переделанная в букросинг с НовымЗаветом на полочке, банки томата пустые, но с завинчивающимикрышками, с подтеком свежим на слабовидящих стенках,Забыли мыть?!Читатели сидят на корточках или вольно валяются поджав пальцыног в китайских тапках, вскрикивают во сне, мечутся как ионызадымленного серебра, хаотичные от добра добра?!И ночующая маршрутка у бесприютных кустов с надписью Jumper, синхрон ещё озаряет приборную доскуИ праворукий руль, накоротке мигает – сбой.Сибелиус растворяет раковины ушей из разорённого дома Сибири и в отчетливой дневном саматхи на голом витееватом шнуре лам почка горит освещая две тысячисоветских лье под водой.Буду новым Жюлем Верном, королём Краснобородом льющим олово и свинец в банках из под рыбных консервов и эти на пальцах зелёные самопальные перстни вырезанные из хула-хупа, axa дуу гэй – братские.Ты смотришь на меня как Уленшпигель в нашем удэнском Брюге И я набирают черемуху в спелые ладони, с набитым ртом говорю, – комунизмын туя(боятся, но улыбаются губы)Комолые утюги облаков плывут по небуИ там у иволгинских сопок мы смотрим поочередно в бинокль на белую ступу,На окна гидромелиоративного техникума,Там студенты в идентичных вечности играют в вечерний волейбол воспаряют над сеткойКак уже без хвостов игуаны дрепещат –весь свет земной любя.И мы уже как св. монументы в размеренном ритме буряяд композиции и наши сдержанные жесты рук и взволнованность и страдание мучеников.И мы в световом потоке наших диафрагм, почти удовлетворительных выдержках космонавты этого для кого то ненужного лета на потолках, на раздвижных экранах с реакарнацией вудстокских джинсов су против ацтекских обьектов блохиНЛО в забеге с гравийной дорожки сигают.Байопис, самописцы режут и мажут нечеловеческий гул.Я протягиваю тебе не нужную, но вот пригодившуюся цепкую старость Оби – Ван Кеноби важно ступаю на лизнутый волнами мол.29 июля 2015 г.После Миро-808
Е. М.
Самозамкнутая, идущая на пресловутый амарсановский северВ би колхозото на манчивом ветру не забывай пожалуйставысохших цветулеев,То что билось в тебе и боролось с ранних горлицинныхлетТо что нажила волшебством, в безвоздушном сомлела.Трёх сестёр яркого и обманного летаЧеремухи би, крушины (нагаса абамни), яблони возлеживотноводческих ферм поливала из лейки Хавроша и тихохонько пела.Сейчас в Гернике вздыбленного бетона, арматуры, вкладышей и колецзаросших бурьяномВ эру уже точно не светлых годовИ под камнем горючем державки и шестерни обманувшего нас мистераГорби пестовавшего заокеанских с козлячьими бородами мужиков.И только что мы не плавились в зеркалах, они же лежали в кучетаких же зеркал за восточной оградой.Я еще смешался с душой ХименессаНалив на палец вина в пиалуВо рту подержал и созерцал исцарапанное пространствоПорвано и выцвело платье двораВ карбонильных сердечниках сверкнув в трепетном освещении,махе невидимых крыла и в грустинной наплавкеКозырёк твоей шапки сверкал.Они подходили извне несмотря на жару в зимних шапкахВ дерзости воображения, но кротости и смирения в молибденовыхкрючках сжимая вольфрам, волхвы.Серьёзный вешний и ни чуть не усталый видМимо ёлок поехала на оражевом автобусеМимо ребятни с яблоками, книгами и тетрадями бии гу?Махала рукой и закрывалась от вечерних солнцТрёх как обычно в оптическом обмане.Ты праведно поступила, не бросила кота в реку, не бросила хлебав комнату.В сияющем дыме обветренными губами стихи свои в песенникедочиталаВ гербовник засушила герберы и другие неясыть цветыС Тредиаковским скучала.26 июля 2015Павел Рыжаков
Явления
Рыжаков Павел Борисович родился в 1982 г. в Ленинграде. В настоящее время живет в Барселоне. В 2015 году напечатал перевод анонимной поэмы 13 в. «Бестиарий любви в стихах» (изд. Водолей). Переводил также пьесы Беккета/Пинже («Старая песня», Совр. Драматургия, 2012) и Стоппарда/Сиблейраса («Герои», http://www.theatre-Library.ru/). В настоящее время готовит к публикации перевод поэмы Жана Ренара «Слово об Отражении» и избранные переводы из поэзии трубадуров. Подборка оригинальных стихов была напечатана в альманахе «Всемирный день поэзии-2004», Нью-Йорк. Главные литературные интересы Рыжакова – русский авангард и средневековая поэзия.
Комедианты
Комедианты, все убрав в фургон,Белила соскоблив, из города долой.И вот они в лесу, и льется легкий звонБубенчика, и пахнет лес смолой.Та лютня, что всего лишь час назадСлужила им подобием кастрюли,Теперь лидийский лад и эолийский ладПоет. А дерева сомкнулиНад ними гибкие свои тела,И только тихий шелест, и копытаКоня, прикрывшего глаза,Стучат.Девушка и смерть
Девушка:Зачем ты тянешь кисть руки,Куда, скажи, куда?Не видишь ты, как плоть белаИ как я молода?Не слышишь, как звенит ручейМоей души реки?Ты стужей на меня не вейИ за собою не влеки!Оставь меня, мешок костейИ черепа дупло –Таких непрошеных гостейНе принимай тепло.Да шутка ли? Едва постойПопробуй раз чихнуть –Он норовит тебя косойПо шее полоснуть!Смерть:Жизни пышные покровы,Жизни дикие порядки,Были вы пока здоровы,Принимали без оглядки.Мы ж в замену предлагаемВам порядок и покой –Вы избавитесь от ненужных знаний,Вас не будет мучить зной.Я ведь тоже раньше звалсяСлавный рыцарь ГодемарИ в сияющих доспехахСлаву громкую искал.А теперь мои заданьяСтали проще – я хожуИ в земли сырое зданьеКрасных девиц увожу.Девушка:Годемар, владыко милый,Ненаглядный мой жених…Обратилась прахом деваИ упала перед ним.Смерть над девушкою плачет,Над невестой слезы льет,Облачком над ней маячитИ работать не идет.Нерваль
…Тогда уходят корабли,Их первосозданные тениБредут чуть сбоку, и огни землиПрощаются с огнями борта медью бликов.В воде играют очереди доков,И рыбьи стану боковНебритой набережной таят.Пахнет морем. Редкие огниТо тут, то там мерцают,Птичьи тениСкользят по горбылям воды.Темнеет.Где-то он, корабль?Ему соленый ветер ест глазаИллюминаторов,И свет танцует ночьюПугливый танец дочерей огня.Ах, Сильвия серебряного края,Монеты Лун на дно озер бросаяРазрушенных просторов Валуа,Не льется сонный луч на памяти весла.Могила над Нервалем в виде чаши,Кусок материи наброшен ей на уши,Как волосы или парик.Вобравши пламень, плод над ним горитИ скалит глаз единственный – шиповник.А мысли, чем они не птичьи трели,Стучащие о костяную сферу?Амуры или вороны пропелиГимн мимо проплывающей Киферы?Гори-гори, фонарь Александрии,Уж скоро кораблей борты сырыеВойдут в твою невидимую гавань.Рембо
Колотилдеревянной ногой,Раздавал жалоб очереди,Луны франков в пояс зашил,Хоть хотел, но жену не нажил.А вокруг хлор да бромИ нарывы пустыни кругом.От Харара дошло до Кабула,Небо длань через век протянулоИ ведет с мышеловками торг –Не дадут ли за дерево ног:«Вы подбросьте высоко: авосьДотянусь, а в долгу не останусь».Но мы отвлеклись.А ведь больше я и не знаю.Сестра (младшая) рядом.Ритм гармоники губЛихорадка емуКолотушкою в сон нашептала.И тогда захотелось ему(То желание то нарастало, то пропадало),Чтоб взорвался уснувший снаряд.Вот каким видится мне исходНегоциантаРембо.Видение
Какое странное виденье:Я магазин увидел чучел.Глаза смотрели мутные оленя,И лося тело чем-то набивалХозяин лавки, маленькая ланьСтояла рядом с трупиками уток.Я дверь толкнул, и чучела, как будто,Все на меня взглянули, и хозяинОставил тело лося ненадолго.Мне душно сделалось и я спросил зачем-то,Часу в котором закрывают лавку.«О, времени у вас премного!» –Сказал хозяин, странно улыбнувшись,Как будто знал, что в лавку я вернусь,Но не сегодня-завтра, а нескоро.Рыбы
Над прорубью нефинского заливаМне повстречался некий человек:Глаза большие, черные, бородка,С висков зачесанные волосы на темя;Он появился будто из воды(То есть неожиданно) – кругом снега и лед,И далеко – сутулый рыболов.«Вы, кажется, печалями объяты –Располагает к этому погода»,«А вы как будто бы из этой Леты,Хотя не Леты, озеро – Коцит…Я не услышал, как вы подошли».«Ну-ну, оттуда, прибыл издалека,По-крайней мере, на трамвае не добраться.Нездешние я коротаю ночи…»«Ужели вы…?» «Да, здравствуйте, приятноС негрубым человеком поболтать.Вы здесь наездом, или Петербуржец?»«Я Ленинградец, ставший Петербуржцем(Что не сказалось на числе простуд),Тогда как вы – как раз наоборот».Он улыбнулся: «Что там, расскажите,Что сталось? И читают ли стихи?»«Вам приведу пример: вот Летний сад –Построили-покрасили заборы,Зеленым цветом все размалевав,И все провинциальные фонтаныДля барышень (еще провинциальней)Под ручку с хулиганами с цигаркой».«Вы что-то не по возрасту брюзжите…Но все же новости. Спасибо, я пойду».«Михайло Алексеич! Подождите!»Но тут рыбак задвигался на льду,И солнце луч метнуло в тучи щель,И надо льдом блеснула чешуя,И пронеслось: не может быть… Форель?ПостскриптумЕсть рыба корюшка,Она хладолюбива,Расходится из Финского заливаВ реку Сестру и Руккалу, и Лугу,Бывает, попадается в НевеИ в Ладожское озеро заходит.Владислав Пеньков
Ветром полынным…
Пеньков Владислав Александрович, род. в гор. Владивосток в 1969 г. Член Союза российских писателей. Автор трёх сборников стихотворений и ряда публикаций в российской и зарубежной периодике. Сменил несколько мест жительства и несколько работ. Особенно сроднился с Витебском, Североморском и Таллинном, где сейчас и проживает. Надеется на то, что стихи (не его стихи, а поэзия как таковая) не просто нужны, а необходимы граду и миру, как воздух, который не слишком-то и ценим, пока он есть. Из этого Символа веры он и исходит, соприкасаясь со стихами.
Лётчик
Проходишь по лезвию – больно и втуне.Восток серебрится речною форелью.А запад пылает кипящей латунью.Ну вот и апрель. Поздравляю с апрелем.Летит самолёт – стрекоза скоростная.Дрожит в небесах, расплавляясь, полоска.И скоро уже наступает Страстнаянеделя для мира из мёда и воска.И лётчик, как бог, наблюдает за намистоликой печали. Но впрочем, не стоит…Он любит лишь это вот небо, ночамисравнимое с жизнью его холостою.Простой гастролёр меж землею и небом,что этому парню кресты и осины.Он просто проходит сквозь дымчатый невод,пока позволяет запас керосина.Золотая рыбка
Арс Т.
«Жил да был художник»… Кто? Не важно.Важно, что вокруг была эпохане обычной истины бумажной –судорог и судорожных вдохов.А художник брёл по райским тропками ловил на золотую рыбкудымчатую, блещущую робко,мира неотмирную улыбку.А земля горела под ногамии дымила самым чёрным смогом,множилась бинтами и гробамии не разговаривала с Богом.Ёжилась в отделе хирургиипод казённым грязным одеялом.Всё вокруг – другое и другие.Почему же это так немало –чтоб плескалось в жиже человечьей –чтоб в крови плескалось и блестелозолотом певучим и беспечнымэтой рыбки радостное тело.Postimpressionisme
H.
Музыка. Музыка. Музыка. Нежность.Долгий закат, как гудок парохода.Вот и приходит моя неизбежность –лётная, сладкая горько, погода.Слово не всуе годиться для связки –вечер наполнен присутствием Бога.Вечер медовый, прохладный и вязкийперед огромною ночью Ван Гога.Мы ведь с тобой на другое начхали.Нам подавай на воздушной тарелкевзвар облаков – виноградником Арля,жемчуг созвездий, не очень-то мелкий.Девочка пела. Гитара звенела.Пташка летала, крылом задеваяпальцы деревьев. Бродяги несмелопили «тройной» в ожиданьи трамвая.Как же немного для счастья мне надо –чтоб подымались фонтанчики светаот кистеней золотых виноградапосле заката и перед рассветом,чтобы бродяги мычали и пили,не торопясь, словно вечность и славапахнут клошарскою едкою пыльюи парадизом – «тройного» отрава.Чувствовать это. Господни процентывырастут вечером пляской бродяжьей.Каждый из них отзовётся Винсентом,ветром полынным и пухом лебяжьим.Не стоит жалеть
Не стоит жалеть, но жалею.Не надо грустить, но грущу.Поскольку закаты алеют.Постольку, поскольку прощуи холод вечерний собачий,и весь этот космос простойза то, что он всё-таки плачетнад взятыми им на постой.И плач до сих пор не стихает.Сквозь плач он со мной говорит –не музыкой и не стихами,а тонкой полоской зари.Вечернею, дымною, узкой,сказал и печали обрёк.Сбывается зыбко и тусклокакой-то нездешний намёк.И это уже не отпустит.А вся-то причина лишь в том,что тонкая ниточка грустина небе огромном пустом.So What
Белая, как солнце над пустыней,клиники эстонской простыня.Девушки не ходят, а пружиняти совсем не смотрят на меня.По подушке волосы рассыпав,и не просто волосы, а хайр,медсестре больной от недосыпадай уснуть и тоже отдыхай.Что-то там не так с деленьем клеток.Ничего, справляйся с этим сам.Было у тебя индейским лето,были чудеса и небеса.А сидящий рядом на припёкелампочки, горящей над тобой,с крыльями, острей любой осоки,проблеснёт глазами и трубой.Этот тип особого помола.Всё ему на свете нипочём.Пусть его пронзительное соловзрежет свет пронзительным лучом.Это хорошо, а не жестоко.Зацени, как долго держит он(лучшие традиции джаз-рока)этот стон, переходящий в звон.Ведь тебе давно уже приеласьна ушах висящая попса.Значит, хорошо, что ангел-Дэвиснапоследок поглядит в глаза.Имя
Наташе
Вся любовь моя. Простая шлюпкас горделивой надписью «Титаник».Море надувается, что юбка?Море выгибаться перестанет.Лопается бритвенная пенаоблаков, выглядывает небо.Лишь одно на свете неизменно –межпланетный, междузвёздный невод.Море одинокое такое,звёзды одинокие такие.В смутном состоянии покояповторяю маленькое имя.И оно однажды отзовётся.А когда – по существу, не важно.В глубине вселенского колодца,в высоте его многоэтажной.Не сейчас. Не время и не место.Пусть оно проступит постепеннои его сигнал поймает кресто –вечности – образная антенна.Витебску, снегу, читавшему стихи Блока
Дай перекипеть и отстояться.Где там! Всё наружу. Всё навзрыд.Снег идёт по улице паяцеми стихами Блока говорит.Витебск, Витебск. Снежная бабёнкаразметала руки во дворе.Дворика несвежая пелёнка –родина в собачьем янтаре.Скоро снег присыплет даже это,размахнувшись с правого плеча.Но торчат из ящиков газеты,жёлчью типографскою журча.Витебск, возвращения не будет.Будут слёзы, будет много слёз,и моё лицо тогда остудитпамяти пронзительный наркоз.Вспомню и тотчас же позабудурези – поворачивал трамвай,звон – пенсионер сдавал посуду,крик твоих вороньих серых стай.Ничего не станет между нами,только цифра – восемьдесят семь,как язык собачий виснет знамя –я считал – кровавое совсем.Moon
Разбери мирозданье по пунктам,на норвежское небо помножь,и получишь не что-то, а Мунка –скандинавскую лунную дрожь.Не простую тоску околоткаи не просто простуду души,но идёт-не проходит чахотка,архаическим платьем шуршит.На щеках – розоватые пятна.Белый пепел упал на глаза.Над землёю горит, многократнопревзошедшая солнце, слеза.Но – горит и не светит при этом(это я про неё, про луну),что гораздо заметней поэтам,вообще – всем идущим ко дну.Скандинавия
Время – губит, остальное – лечит.Неужели больше никогдане обнимет палевые плечисвета заоконного вода.Это – не сейчас и не отсюда,это из чахотки и бедылепится телесная посуда,полная душевной лебеды.У зимы нелёгкая походка,а у смерти – влажная постель.Помнишь лето – берег, дюны, лодка,чернотой бормочущая ель.Синим, фиолетовым, лиловымна границе «это» и «ничто»пролегло единственное словоузкою тропинкою простой.Чёрные значки портовых кранов,христианства пепел голубой.То, что начиналось как нирвана,как-то враз сомкнулось над тобой.Посмотри на ночь глазком дантиста –боль зубная у неё в любви.Как потом о вечном и о чистом,если это чистое кровит.Но побудь со мной ещё немного –и побалуй дымкой и дымком.Чем с тобою дальше я от Бога,тем точнее с Богом я знаком.Ключи
Отцу
Март 2012
Сжимает черноту ключейвесна в ладошках синеватых.Я, по привычке, про грачей.Ключи весны опять крылаты.Неподходящие к дверямот розоватого восторга,они подходят к серым дням,шинельным куклам Военторга.Они подходят к тишине,и тишину приоткрываютогромным галдежом из-внеграчей обугленные стаи.И надо всё-таки посметьпонять – не истину простую,а то, что посвящают в смертьграчи, по-чёрному тоскуя.Adflktio spiritus
Жёлтые и терпкие, как пиво,за окном гриппуют вечера.Может быть, ещё не раз счастливымбуду не сегодня, а вчера.Это ведь вчерашняя забота –быть счастливым или просто быть.Заливает небо позолотойуйму переулочков судьбы.И приходит. Навсегда приходитто, чего не зарился вернуть.При такой томительной погодечем-то мятным наполняешь грудь.Это – не свобода, не восторги.Это – комфортабельное дно.С этим манекены в Военторгебесполезно пялятся в окно,дружно демонстрируя шинели,жирную выкармливая моль.Всё, что мы сумели и посмели –боль сгустить примерно на бемоль.Елена Оболикшта
Стихотворения
Оболикшта Елена Сергеевна родилась в 1985 г. в городе Новоуральске. Окончила философский факультет по специальности арт-менеджер и музыкальную школу по классу скрипки. В 2009 г. стала серебряным призером Молодежных Дельфийских Игр в номинации «Авторская песня». С 2005 г. участница литературного семинара Андрея Санникова. В 2008 г. стала лауреатом межрегионального фестиваля литературных объединений «Глубина». Автор литературно-критических эссе и книги стихов «Эльмира и свинцовые шары» (Челябинск, Издательский дом Олега Синицына, 2010), удостоенной Большой независимой поэтической премии «П» (2011). Живёт в Челябинске.
Елена Оболикшта говорит о таких вещах и ощущениях, для которых русский язык словно бы не предназначен, потому приходится искать приблизительные понятия, скрещивать несочетаемые вещи, чтобы получившимся зазором хотя бы намекнуть на пережитое. Так глаз нащупывает вымытое стекло по преломлению падающей на него тени от ветки рябины. Так мы начинаем ощущать массу воздуха, когда поднимается мусорный ветер. Так мы заново перешёптываем отполыхавшую ночь, вдыхая ставший родным запах. Ничего в этих стихах не случайно. И если они не понятны, то не стоит пытаться выяснить точное значение у автора. Язык мудрей любого из пишущих на нём, потому каждый читатель между чужими непонятными словами обнаруживает исключительно собственную запутанную историю. И никаких ключей не существует. Только золотистые замочки на Древе познания Добра и Зла.
Сергей Пекин* * *
Отдаленный гул тополиный со дна реки:– Не умру, – шелестят подводные мотыльки,выпрямляя голос как надувной плавник(водяная оптика, взорванный материк).– Не умрешь, – травяное имя легко на вкус(оцифрован воздух, свернут горящий куст).И дрожат шары кислорода у рыб внутри,где река, ломаясь, делит себя натри…* * *
1.О чем ты говоришь мне по ночам,дотрагиваясь пальцами врачадо глаз? Теперь я задержу дыхание:считать до ста без видимых причин(потом деревья, женщин и мужчин)я не могу, но есть и оправдания:они похожи линиями рекв морщинах дождевых прозрачных век –не повторит вода тепло родимых пятен,их мертв язык, и потому всеяден.И час от часа легче их телаты прогибаешь в долгие слова,ломая плечи, глиняные ноги,они кричат, и нитью голосовты зашиваешь раны мертвых псов,и псы бегут по каменной дороге.2.Смонтировать молчание ветвейи лодку – вот такую, но длинней –я забываю, только небо – ближе.Урал лежит с рекою ниже ног,жонглируя трамваями как бог,тяжелою рукой сминая крыши.3.Плыл дирижабль травяной в рекеИ рыбы в его пористой рукедрожали как заплаканные лица.Древесный ангел выронил тетрадь,где записал о том, что умиратьне страшно, будто выпадет ресница.(ну хочешь, эта жизнь опять приснится?)* * *
господи как будто мы однибелые ладони протянина шершавый парк на водоемне смотри в меня слепым огнемот тебя не спрячусь не умрусны как дети ходят по дворудом беды раскаяния хлебвот и голубь улетел ослеп* * *
в сверчковой темноте разутые деревниовечьими глазами смотрят из травыв километрах шести от Родины примерноозноб стучит как смех кромешной татарвыобильный кислород горчит не за изменуа будто говорит о Гоголе тоскии привокзальный бомж тебя проводит в венупотом – ни згитак в заплутавшем шатле хрип системы связишестые сутки сплошь один фокстротстираешь память вдоль по руслу Клязьмышипящей речью забиваешь ротсмотри тагил протяжней малолеткизакуривает клевер натощаквдоль пуповины транссибирской веткив свинцовых водах тело полощаурал к тебе протягивает сыростьи пьет с лица изломанной рекио венский кофе! тьма не расступиласьразлитая по чашкам вопрекис утра картавит радио на польскомза пропитый солдатами гештальтразбросанный по улицам Свердловскаи вкрученный березами в асфальтон прямо к перекошенной оградекирпичного барака напримертебя ведет во сне за бога радии Бог не умещается в размер* * *
далеко в атмосферу поверх головы адриан адрианпосмотри на моторы молитвы летятсамолеты несутв горле клевер горит и оплаканы дния безвыездно пьянна руках о тебе только вдох сохраниудержи навесув облаках эллипсоидных смерть напрямиктолько память как ледя держу твой рукав чтобы сонный языкплыл на слово впередперелистывать имя твое через пятьили девять ночейв обе стороны бога пойти поискатьзвук дверей и ключейперед ветром стоять и проглатывать снегточка точка тирев этих паузах полых умрет человекв январе в январебез вещей утешения будто ослепадриан посмотриего голос оплакивать сыну а хлебдочь разделит натри* * *
1крути педали богнад спящим олоферномболивия виднаи командантеживне покладая ногсоломенных наверноцикадами вдоль днавсе воды оглушив2вниз головой летянад пустотою местасквозь парашют едвали кислород проникразбитых два локтязапойного модестацелуй пока траване вырастет на них3смотри-ка дровосекты потерял мизинеци подлетает стерхвыравнивая клювсквозь аномальный снегсадится на эсминеци выпадает вверхянварь сведя к нулю4.на полресницы отмы спящие от смертиатлантику взболтайда перелей в бутыльи выпьет ланселоти за базар ответити ляжет сквозь алтайв какой-нибудь ковыль…* * *
Снега сырое вымяпропили к февралюс реками земляными,облаком и «люблю».Северней телебашнипиксели сна видны –там, в оперении влажномголуби ждут войны.Выпотрошив наружуватой набитый крик,ворон в рапиде кружит,крестит лицо старик.Вот и молчи, данаец,сидя в своем коне,ясеня черный палецв саже, а не в окне.Жесты ветвей намокшихврут, и вокруг – не ты,утро сгущает площадьптицами пустоты.* * *
Воздухоплавание садовс веревки бельевой.Мы входим в воздух без голов,как в ночь вплывает Ной,мы носим руки вдоль земли,где нищее зернои где полжизни провелисо смертью в домино.Виолончельна тишина,ресниц опавших нитьсветящаяся, как страна,где некому любить.Виталий Кальпиди
Стихотворения
Кальпиди Виталий Олегович род. в 1957 г. в Челябинске. Публиковался в журналах «Урал», «Юность», «Знамя», «Литературная учеба», «Родник», «Лабиринт-Эксцентр», «Золотой век», «Воздух» и др. Автор и главный редактор многотомного проекта «Антология современной уральской поэзии», составитель, издатель и оформитель более 70 книг современной уральской литературы. Создатель и редактор журнала «Несовременные записки», ответственный секретарь журнала «Уральская новь». Лауреат премии им. Аполлона Григорьева, премии им. Б. Пастернака, Большой премии «Москва-Транзит» и др. Автор десяти книг. Стихи переведены на 15 языков. Живёт в Челябинске.
* * *
Мушиный танец звёзд, на всё, на всё похожий.Безумная шумит сухих небес трава.И духа серебро во мне покрыто кожейнесеребра.На отмели времен, прижавшись к человеку,вселенная молчит, не кратная семи,а кратная его отчаянному бегувдоль смерти искони.Мы всё ещё бежим в продолговатом дымедыханья своего по мякоти земнойи падаем в неё такими молодыми,что просто – божемой.Нас облегает снег, нас обретают воды,чужая память нас волочит по земле,мы падаем в костры невидимой свободыи ползаем в золе.Нас настигает жизнь, когда мы умираем,и взглядом, и рукой мы раздвигаем смертьи смотрим на себя, и безупречно таем,и продолжаем петь.И рушится трава, и птицы исчезают,и дети голосят, и рушится трава,и духа серебро торжественно пылаетв тисках несеребра.* * *
Он не ревнует, а тебя влечётв любое плаванье накопленная влага:о хрупкая китайская бумага,о муравьиный мёд.Мужчина – это женщина, когдаона перестаёт любить мужчину, –ты расшифруешь эту чертовщину,пока течёт недлинная вода?Он – женщина, он ощущает грудьи раздвигает медленные ноги,ты в тот момент нагнулась на порогена босоножке пряжку застегнуть.Вы – то, что превращается в себя:безумие делить на половиныдвижение уже невинной глиныв хрустящем полотне огня.Ты плаваешь в мужчине, он плывётв тебе одной, и, зарываясь в воду,вы всё до капли возвратите роду,пока он вас из двух сосудов пьёт.Мужчина существует только там,где женщина научена мужчинойне быть одно мгновение, – причиныиные нынче нам не по зубам.Я говорю: ты отплываешь плыть,а он за локоть укусил разлуку,вам вброд не перейти такую муку,которой, может быть, не может быть.Попробуй сделать осень из седыхволос, тобою найденных в комоде,во-первых: это нравится природе,и вы умрёте – это во-вторых…Останется не зрение, а слухи подземельной музыки круженье,когда с земли исчезнет отраженье,что было вам дано одно на двух.О, воробья смешное молоко,о, сахарин на крыльях махаона,о, ваша тень, когда во время оновы в кислороде плавились легко.Всё наново начнется через стоосыпанных ресниц большого неба,и вы, начало будущего хлеба,с нуля произнесёте фразу: «О,оставь меня, безгубая Лилит,возьми обратно пенис и вагинуи отпусти меня в слепую глину,где я живу, а глина сладка спит».И плавала Офелия (Жёлтая запись)
Она всплывёт не раньше, чем всплывётнемая сцена: «Спальня. Очень рано.И в девушку несчастный принц суётне плоть, а семижильный сплав тумана».И вот всплывает кверху животом,который твёрд и в голубых прожилах,и вот она всплывает, и потомопять всплывает, будто заслужилавсплывать и плыть на месте. Вся она –почти топляк (и ты не спорь со мною):из-под воды на четверть не видна,а со спины – разрушена водою.Она лежит в реке руки ручья,ей придаёт вокруг оси вращеньелягушка, соскочившая с плеча,в полёте отменив своё паденье,тем паче, что волнистые круги,не дожидаясь собственной причины,в разрезе показавши смех воды,уже бегут по глади самочинно.О, невозможно мокрая страна,где посреди, допустим, круговертикуску мужчины женщина верна,а девушка – его позорной смерти,его спине и скрипу позвонков,наклону вправо напряжённой шеии жуткому шипению зрачков,когда они сужаются в мишени.Откроем карты: девушка неслабеременность от юноши с рапирой,а что в ручье зависла без весла –так это ничего. Для ориентирая подскажу: она травила плод(Горацио ей зелье заварганил),но цел остался выпуклый живот,зато она увидела в дурмане,что сын её, что дочь из-за угларожденья своего готовят бойню…И девушка под влагу увела себяи эту проклятую двойню.(На жизнь похожи лук и сельдерей,на смерть похожа даже чечевица…Но кто нежнее глупости своейи отличит пророка от провидца?)Сплетя из непристойных трав венцы,она судьбы разбавила чернилаводой ручья, и фразу: «Близнецы.Глухая ночь. В руке отца – рапира», –не сможет написать и произнестьни тёмный Бэкон, ни муляж Шекспира…Температуру ада – тридцать шестьи шесть – она волною остудила.В её – не скажем – жидких волосахуже почти что высохла медуза…Стоит вода в створоженных глазах.Торчит живот, изображая пузос воронкой недокрученной пупка,чья малопривлекательная схема –слепой фрагмент, что за уши слегкапритянут мной из мифа Полифема.Как пористую льдину по весне,толкну ее ногой или ладоньюот берега, где сам стою в огне,по локоть перемазанный любовью.Скорей плыви и пачкай небосводотсутствием дыхания и зренья,а мы лягушку пустим в оборот –шлепок воды в конце стихотворенья.Спины (Жёлтая запись)
Наши тонкие спины, потёртые не поперёкна льняных простынях, собираются быть непрозрачны.Слева сильно блестит, полагаю, весна, но намёкна присутствие оной не кажется очень удачным.Я держу себя крепко в твоих неумелых руках.На конце никотина качнулся сиреневый пепел.Появляются брови, как дважды задуманный взмах,что, скорее, был нужен, чем точен и великолепен.Ты не пахнешь почти, а покрыта морозом стыда.Твои руки невидимы, то есть по локоть – напрасны,но, к плечам поднимаясь, дрожат, как ночная вода,потому что (но это не так уж и важно) прекрасны.Уколовшись об иней, который вполне мог сойти(и сошёл) за обритые части неровного тела,я сжимаю тебя (даже ты не поверишь) в горсти,невзирая на то, что не этого рифма хотела.А над нами шумят толстокожие листья стыда,толстокожие листья, которые не толстокожи,и похожий на зрение ветер почти без трудаэтим зрением стал и собой обернутся не может.И теперь говори мне смешное и мёртвое «Ты»,указательным пальцем ведя от бровей до морщины,возле губ нарисованной грифелем той пустоты,за которой кончается твёрдое имя мужчины…Пусть касание шеями сделает запах себе,он, наверное, будет (и это понятно) овечий,а моя золотая слюна, поблестев на губе,увлажняет покуда твои закруглённые плечи.Догадавшись с девятого раза, что нежность – процессизвлечения варварским способом из протоплазмыне скажу, что смертельных, но очень опасных чудес,я её подменяю волной примитивной оргазмы.Эти жидкие выстрелы, эти дуплеты слюнойи отдача, которая нас оторвёт и отброситдруг от друга, меня развернув при ударе спиной,а тебя она просто свернуться в калачик попросит…Совершается плавный эфир (назову – темнота).Обтекая мой почерк, вокруг проступает бумага.Совпадая с тобою, белеет твоя наготаи твердеет, как влага… нет, правда: твердеет, как влага.Спины (Чёрная запись)
Ты, скорее, лежишь на почти что больших простынях,(если надо – льняных, а коль скоро не надо, то – узких),чем висишь над кроватью, используя силу в бровях,непонятно сухих, неблестящих и, видимо, вкусных.Ты когда догадалась, что птицы не могут летать,неужели потрогав их скучные крылья из сальнойчеловеческой пакли, пытаясь, допустим, понять,что пичуги по воздуху бегают ненатурально?Наши тонкие спины, потёртые вдоль-поперёк,стали тише и ниже воды, не взаправду бликуяэтой влагой из фразы… И мне ни за что невдомёк,что они, как фольга, зашумят от толчка поцелуя.Ты не пахнешь совсем, даже близко мы очень когда.Исчезая плечами, играешь в углу с темнотою.Нагота твоя стынет на быстром морозе стыда,и, сжимаясь от холода, не совпадает с тобою.Ты не сразу забыла, что зрение – это сквозняк(т. е. ветер почти с удивительной скоростью зренья),и, прижавшись ко мне, ты дрожишь и не можешь никакэтой дрожью не сбить ритм стихотворенья…Невзначай уколюсь твоим телом в укромных местах,перевыбритых так, что они до смешного занятны.Но какого же чёрта ты пробуешь мне на губахуказательным пальцем чертить иероглифы клятвы.Мы высокими шеями станем касаться, покане получится запах, который никто не услышит,и пускай в пустоту ускользает рука и рука,ибо даже лицо и лицо нам покажется лишним.Как ты делаешь странно на коже моей пузыри,то, как пыль, выбивая опасную нежность из тела,то опять выбивая ее, точно пыль… посмотри:это тёмное чудо ты точно увидеть хотела?И, пока я его не боюсь, ты боишься. Тогдая тебя отвлекаю ночными лисицами ласки,от укуса которых любовь умирает всегда,но, по-моему, ты не нуждаешься в это подсказке…И когда ты уже не нуждаешься больше во мнеи находишь на ощупь предметы ночной гигиены,я спиной прижимаюсь ктвоей безупречной спине,чтобы не пересечься с глазами голодной гиены…Летний вечер
Смотри, он воплощается, смотри:зелёным, красным, голубым и разным,небесное твердеет изнутрислоями, а некуполообразно.Стоят деревья, думают кусты,шипит трава на змей, ползущих между,вода, скрывая тело пустоты,натягивает влажную одежду.Вот умирает женщина, секретеё исчезновенья – это милость(и только паутина – трафаретеё морщин – за ветку зацепилась),по следу суетливой мошкарыона течёт, разъятая на части,в свободное мучение травыот гнёта человеческого счастья.Нет памяти вокруг, и это – рай,природа непрочна, ежесекундна,и ей, переливаясь через край,саму себя запомнить очень трудно.Ошеломлённая своей ненаготойпод плёнкой человеческого взгляда,она в слюне, она слюна, слюнойменя с тобой она помазать рада.Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-ялюбуется началом этой смерти,пока ещё нетвёрдая земляне обрела повадки сильной тверди.Зелёное запачкало траву,а синее не пачкает, а плачет.Всё умирает только наяву,но этот мир не явной явью начат.Всё умирает и живёт, живёт,живёт и наклоняется то вправо,где плавно непрозрачное плывёт,то влево, где оно плывёт неплавно…Девушка в лесу
(стихи для Анны)
О, выпуклые клубни облаковпочти напоминают локти бога,который только-только был такову тех стогов и вновь стоит у стога.Висит слюна ветров. Не запотетьстеклу небес, прозрачное – прозрачно.Вовсю летит желание лететьпо синеве в прохладе новобрачной.Вот девушка, она больна собой,её мутит от девства. Между прочим,она перековеркана водой(читай: отражена не очень точно).Покрыты щеки жёлтым и другим(ещё не жёлтым), в волосах – волокнастеклянной паутины; поглядим,как выпукло лицо её намокло.Подушечки ленивых пальцев – глянь,измазаны зелёнкой гусеницы,но эта не какая-нибудь дрянь,а жидкость сна, что насекомым снится.Она сидит на маленьком холме,желая кушать завтрак свой нехитрый,его перечисленье в радость мне:пушистый персик, никогда не бритый,большого хлеба пористый кусок,яйцо, чей кальций мал для небосвода(но в самый раз яйцу), и не брусок –брусочек масла немужского рода,и муравьи (она проглотит двух)…Округа покрывается движеньем,как плёнкой – глаз, как глухотою – слух,как зеркало покрыто отраженьем.(Пока ты жив, всё умирает, но,пока ты мёртв, всё тоже умирает,но смерти нет, и нет давным-давно,хотя об этом люди мало знают,поскольку смерть на первый взгляд верна,а на второй – смешна и суетлива,на третий – бескорыстна и странна,на пятый – беспощадна и ленива,но на шестой – она идёт на нет,а слова «нет» в природе не бывает:за ним темнеет непонятный свет,который темнотой себя скрывает.И это непонятно, но легко,но жидко, но солено и прекрасно.Прекрасное на самом деле то,что в красоте не уместилось. Ясно?)Летают птицы об одном крыле,и синий воздух их не понимает,мир нарисован на его стеклеи в девушке частями исчезает.Она не говорлива, но скромна,она любвеобильна, но не очень,она сегодня именно онаи ею будет до начала ночи.И то, что вместо сердца у неёна самом деле – золотой котёнок,что глазками, как точками над Ё,таращится, испуганный, спросонок –пускай, пускай; вокруг него – водаиспачканной самой собою крови…Природа, проползая в никуда,не шумы издаёт, а шорох боли.И девушка волнистая, как путьнебритого, как персик, шелкопряда,легла вокруг природы отдохнуть,ну, не вокруг (хотя вокруг!), а рядом.Потом наступит древнее потом,и девушка, не ябеда, не злюка,сойдя с холма, исчезнет за холмом,неся в руках пучок лесного лука.И видя, как мелькают у землиеё уже натоптанные пятки,исчезнет лес, и загудят шмелии тоже растворятся без оглядки.Младенцы, что родятся в этот миг,(из них погибнет более две трети)не крик исторгнут, исторгая крик,а клич сраженья, обращенный к смерти.И не узнав, кто им на свете мать(но вы-то догадались?), по приказуони уйдут красиво умиратьи неумрут, по крайней мере, сразу…* * *
Это жаркое лето, которое станет зимой,беспардонно озвучило наше с тобою молчанье.Голоса, улетая на юг, где назойливый знойих давно ожидает, останутся с нами случайно.Прибывает вода, прибывает большая вода,скоро выйдут дожди разгибать свои жидкие спины.Ты, наверное, скоро умрёшь, но не бойся, когдаэто станет фрагментом почти очевидной картины.Ты, наверное, скоро умрёшь, я умру за тобойчерез (страшно подумать) четырнадцать лет или восемь,и огромная память, покрытая страшной водой,воплотится – теперь уже точно – в последнюю осень.Будут хлопать, взрываясь, комки пролетающих птиц,отменив перспективу, себя горизонт поломает,и границами станет отсутствие всяких границ,и не станет тебя, потому что возьмёт и не станет.Ты красиво умрёшь, ты умрёшь у меня на руках,или нет – ты умрёшь на руках у другого мужчины,это он будет пить твой с лица истекающий страхтри мгновени до и мгновение после кончины.Треск лесной паутины… по-моему, именно онвоплотите в хрипение свечек в побеленном храме,где какие-то деньги шуршать не устанут вдогонмимолётным молитвам, которые будут словами.Будут камни лежать; их под кожей солёная плоть –кристаллический воздух для духов подземного горя,оным, видимо, нравится каменный воздух молоть,выдыхая остатки в пустыни песочного моря.И, не зная зачем это всё я тебе говорю,я тебе это всё говорю как нельзя осторожно,потому что умрёшь, потому что я песню пою,потому что нельзя это петь, но не петь невозможно.Я смотрю тебе в спину, которая движется вдользасекреченной улицы в сторону грязного рынка:между тонких лопаток твоих начинается соль,поясню – продолжая нетвёрдую нежность затылка,ты идёшь не быстрее, чем я ухожу от тебя,ты идёшь, отбиваясь ногами от собственной тени,ты идёшь по границе уже неземного огня,напрягая колени…* * *
Который крот– не видит ничего,а под землёй – земля, змея и змеи,а на земле кроту – никаково,пока он позу смерти не изменит.Он не драчлив, но с умыслом жесток,свой армянский нос валяя в разном,он не слепой, а дважды одинок,но зрение считает делом грязным.Который бабочка – пускай летит на свет,пусть шелуха с крыла, головки, лапкискрипит, упав, ну скажем, на конверт,лежащий ненадписанным под лампой.Пускай он – бывший гусеница, онне может кушать воду и нектары,зажатый между крыльев с двух сторон,он исчезает в молодости старыми умирает сразу в никуда,что требует тройного объясненья.О бабочка – бумажная руда,добытая в пыльце стихотворенья.Вокруг нелюди, рыбы и цветы,и две щепотки пылевидной молилегко минуют муки красоты,изнемогая от волшебной боли.* * *
Смотри, дружок, скорей смотри сюда:жизнь – это ласка, то есть не борьба,а прижимание детей, травы, и кошек,и девушек то к шее, то к плечу…Лечись, дружок, покуда я лечу,как насекомый ангел летних мошек.Ольга Брагина
Стихотворения
Поэт, прозаик, переводчик с английского и украинского. Родилась в Киеве. Автор книг «Аппликации» (2011 г.), «Неймдроппинг» (2012 г.). Публиковалась в журналах «Воздух», «Дети Ра» (Москва), «День и ночь» (Красноярск), «Зинзивер» (Санкт-Петербург), «Южное сияние» (Одесса) и других.
* * *
ибо за смертью памяти нет, и кто во гробе воспоет тебя,плывет на плоту из Варшавы, вот берег и желтые травы,и плавится плот, и бессмертье наступит вот-вот,и поезд, который отстал, с верхней полки на плот упадет,и олово капнет сплошным сургучом на открытую рану,и больше рассказывать сказки ему по прибытьи не стану.Матерь Божья милосердица наша на проспекте ночная стража,главный спросил: «Кто идет», но никто не идет здесь давно уж,и расплывается юным бельмом красной краски околыш.ибо за смертью памяти нет, велят выключать свет ровно в десять.вынуть бы душу вон, которую не на чем взвесить,ибо за смертью новая смерть, и так еще серий триста,диск о любви the best на заднем забыт у таксиста.
