* * *
как будто мы и не рождались вовсе,не бродили под барочной балюстрадой Парка Горького, и толькоягнята-мотыльки молчат в молочной пене, сойка,съедобный колос до земли коленопреклоненный,свинарка жмется, и пастух дорической колонной сожметсяв мирный атом на твоей ладони, скучным садомразверстая земля, и места нет для поцелуев,к жильцам большой земли, конечно, не ревнуя,как будто мы и не рождались, одиночеств завистьтолкала вслед, и бодрый голос Левитанасбивал со счета «три» прицел, остаться странно,девятый круг пройдя по ниточке исхода.сегодня, как всегда, хорошая погода.* * *
И вот я уеду на берег Лазурный, а Нина приедет в Париж.Не знает французского Нина? Да что ты, мой друг, говоришь.Нейлона еще не бывает – и тушью рисую штришки.Китайскою тушью, и линий обстрела тонкиПроплешины, рытвины неогороженной плоти.А как вы на мутной воде вместо крови живете?Не знает французского Нина – хватает на улице грипп,Открытку с беленой звонницей – там кто-то известный погиб.Но кто разберется под текстами бренных соседей,Таблицею Брайля, умноженной атомом меди.Где сердце его, обведенное синим мелком.В сосуде хрустальном в лесу под пасхальным катком.Ведут в жандармерию Нину и садят на стул,Пока нерадивый ажан в протоколе уснул.Она улыбается, машет решетчатым окнам,Всем классикам глины родной незаметно подобной.Живыми родятся их детские пупсы в фланели,Как будто последнюю роль написать не успели.Как будто в пустующий зал, как обычно, за скобкиОна отправляет слова без нажатия кнопки.Не знает французского Нина – всё пишет славянские еры,Свободным отечествам славу поет и наследникам верыВесной граммофон, и пластинка трещит до конца,И в черном проеме не видно чужого лица.* * *
граница – это от слова «грань», просыпались в такую рань,вспоминали поля цвета скатерти Пиросмании водицы чуток выбивали в забившемся кране,черный ворон кружился над выгоревшими костьми,сувениров на память для всех любопытных возьми,пожалей, что, наверно, не станешь искусным гравером,чтоб по чуткой отчизне проехать на фирменном скороми попасть в молоко из разлившихся рек при пристрелке,все усилья любви что бесплодны, мы знали – так мелки,граница – это от слова «гранит», серый песчаник мокрый,спецкор в новостях твердит, что за окнами бродят огры –мелким детишкам нечего делать в ночной степи,ты отдохнешь, до утренней потерпи,ложки считают, простыни сложат в саван,учебник зияет в пустоту прецедентным правом,перекати большое сонное поле –переплести его для альбома что ли.* * *
не плакать больше нам на реках Вавилона.трагических сюжетов, перебранки хора и гостейприемник выключив, во тьме нашарив соннона стенке, где страны какой-то вождь, потом разлейпо третьей что ли, ибо сбились мы со счета.дитя в коляске падает за три пролета, кинокамера строчит,и шпулька вылетает, катится, вернуться в воды плодамечтает, в черно-белом незаметен местный колорит.но плакать больше сил нет вовсе, и теперь к войне готовься.домашнее задание, в котором опечатки отыскал,несешь учителю, с той стороны, где в небе мягкость ворсасливается в одно с металлоломом скал,не плакать ни о чем, слезы твоей не стоит ибовся кровь, что землю пропитала от дороги допоселка, где в тебя теперь стрелять могли быпод арию Манон Полины Виардо.Валерий Гребнев
Катулловы полиоркетики
Род. в 1965 г. в Ярославле, где прошли детские и школьные годы. Окончил физфак МГУ. Работает в Москве. Автор двух сборников стихов. Это вторая публикация в журнале «Плавучий мост».
От автора
Кажется, Катулл, первый был взыскан поприщем, где либо Афродита в пределе играющих чар преображает диаду противоположностей в лице бога войны, либо, наоборот, Apec в приближении к сокровенной сущности монады находит наитием ненависти себя связанным со своим врагом узами богини любви, но, пораженный этим, поэт отказался понимать происходящее, ибо лишь ветхая мудрость жертвоприношения ворожит над сердцами борющихся и любящих, освобождающих и пленяющих друг друга, ведущих в вожделенных цепях дорогами судьбы друг друга и восхищающих друг друга непримиримой осадой в нечаянное урочище coincidentia oppositorum ради богоуподобления наперекор закону противоречия и в меру вещего ведения космических ритмов обнаружить под сползающим линовищем одной державной силы иную, неодолимую, в любви опознать ненависть, в чертах Ареса прозреть черты Афродиты и т. д.
Волной любви гонимы волкипо следутрепетной косули,отбрасывая кривотолкио весе призрака в посуле,и проблесками своенравийпресуществляется природаи уповает в новой славена дёготь мысли слаще мёда,и реет стаи вихорь пряныйсвиваниями велегласийот чаемой на вые раныо сорванном клыками мясе,и крови, льющейся ручьями,вино пьянит отравой лестиревнующих в миру о храменад жертвенником лютой чести,и внидут в розовых дурманахдо прекращения агонийсонм избранных и толпы званыхпод сень священных церемоний,а после пира в дебрях ночикоснеющие дрёмой ногисном смежаемые очиблаженно покидают боги…«Руинам… быть!» – воскликнула душаи грудой розовато-белойметнула мраморное телои взмыла, ёжась и спеша;оно ж, коробясь и томясь,в костре былых потреб пылая,не ведало, подруга злаяпочто не внидет теплить связь,и изредка, тяжеле гирь,едва приподнимая веки,следило с завистью калекивосхищения глубь, даль, ширьи мнило дюжинный свой скарбсвященным лакомством для жизни,хотя кем был бы по отчизнескучавший в небесах? Икар б.Ксенофонт Афинский. Кунакса
Вития, в мирном пьющий застолий,пьет, как юнец, мешая вино с водой,а нам пристало возлиянья,не разбавляя, творить Арею.И каждый, шлем свой пышным убрав венком,воспев пеан, сомкнув копьеносный строй,приносит жертвы богу брани,то закалая, то закалаем.Сладка война для знающихтолк в войне!Не тщетно честолюбие ратниковДесятой музы, музы бранигимну внимало над полем битвы.Сладка война для знающих вкус войны.Блажен, кто, внемля флейт исступлению,воздвиг жестокий пляс, чреватыйнеукрощаемой гекатомбой.Стократ блаженней, кто посвящениеснискал от Бога в высшее таинствонасытить сердце жертвы счастьемот сладострастия мечной рубки.И мертвый щедро, и, не скупясь, живой,от альфы до омеги в Ареевомсегодня варваров наставиммы богословии совершенства.Покуда, став, не перешёл тыпритины и привады меры,а мира цвет, лукаво-серый,не превратился в тускло-жёлтый,о, качествуй в священной рамесебе довлеющих подобийнеутолимей и упрямейвзыскующей единства дроби,роскошествуй в утробе сутии чар над бездной думы сгорбиразвеять сумерки и скорбинад помаванием распутий,но помни счастия нелепейи вероятия бескрайнейвозможность на последней скрепеизбыточествовать о тайне!Врачествуя, ах, не вотще,я прихожу к душе болезнойтропой скитаний безвозмезднойв лиловом лунныхльнов плащеи застаю ее над бездной,протягиваю руку ейснять плена и истомы путывести сквозь облак ночи лютыйв неутоленно милых днейи нежной памяти уюты,протягиваю руку ейи немо воздвигаю знакизаштопать, рея, раны дракида навыками златошвейзатянется, как на собаке,протягиваю руку ей,но шествует угрюмо мимов благоуханном вихре дымапонурых крыл оплечь белейвидениями серафима,и я готов на прежний путьподошвы утвердить во прахе,а сердце грёз на скользкой плахе,уже почти взломавших грудь,но… задремавших змием в пахе…Гнуснейшее из Божиих созданиймне повстречалось на мосту горбатом…Не избежать нечаянных свиданийна жертвенник любви несущим дании странствующим в мире супостатам!Кем брошено неистовое семявражды, не знающей начала и предела,в изблеванное вечностью во время,распявшее души крыло и бремяи облаченное в доспехи тело?О, богоочарованно пусть этисвященные качели лютой местии реющие в них слепые детипорвут опутавшие землю сетилюбви, исчадия змеиной лести!..Да, совершенные в частях и в целом,на буйных травах заливного луганаперекор мечу, копью и стреламвенчаем брань лобзанием несмелыми разойдемся, умертвив друг друга!Ксенофонт Афинский. Трапезунт
Ты танцевала на пиру,ликуя и рыча, пиррихий…Завороженный, поутрупришел я к твоему кострувзглянуть на милую сеструи сон ее священно-тихий…И что же? Тусклый пламень губпророчит мне во тьме двоякорадеть, покуда я не труп,моим соотчичам и дракойза око око, зуб за зуб,и словом редким пользы всякой,не ожидая мзды… Бог скупи потчует иных инако,но мнилось, твой бровей уступ,скрыв детский взор, надменно груб,скрыв нежный разум, рабски туп,скрыв резвый норов, прям, однаконоздрям крылатым гневно любдым рдяных жертв… Клянусь собакой!Священный выступает котиз плоско-серых пятен утраи взорами из перламутравоображение влечёт.Я чую веяние дрёмот камышей и пашен Нила,и взгляды бога-крокодиламеня включают в окоём.Жрецы угодливо за трудсвязать мне не считают ноги,хотя на кровь из раны богиуже откликнулись, бредути лезут вдруг наперебой,и рвут уже с костями мясо,а самый прыткий черновласой,зажмурясь, хрустнул головой.Твоя суетливость от недосыпа…Вернейшая из примет…Над нами раскинулась старая липа,древо бесед.И причина промахов в недосыпе,и нет в нихт воей вины…На-ка вот, лучше, выпей,как будто и нет войны,и благоволением солнцапикник наш не обойден,и пируют два многоженцав кругу своих жен.Ноутром начнется битва…Ты хочешь молитву читать?Не надо… Наша молитварубить и пронзать.Я тоже всажу трехгранныйв тело теплое штыки взор отведу туманный…Я не привык.А может, будет в охоткукупать супостата в крови…Но завтра… Сегодня пьем водкуи говорим о любви.В детстве мы любим арбузыи лепить куличи из песка.Супреком во взгляде музысмотрят издалека.Учитель наш толстопузыйвгоняет нас в пот потом.С нежной улыбкой музыстоят за окном.Потом семейные узызакабаляют нас.Потупившись, скромные музыждут свой час.И вот мы с тобой на воле…Не видишьли где тех муз?Не скупись, отрезай поболекопченого мяса кус.Да, музы исчезли, как этотв горле хлеба кусок…Это ведь верный методживую бабу под бок.Да, девок продажных кодлаждеттебя.-.Атыпей,ибо неподлинное подло,и гони их взашей!Запомни из этой ночилишь над сердцем твоимзвезды путеводной очисквозь дум благовонный дым…Да… Все поражения от недосыпа…Спи, солдат, спи!Не стесняйся храпа и хрипа,храпи и хрипи!Наверное, я не замечузавтра смерти твоей,погруженный по уши в сечу.А ты моей!Прекрасных нам сновиденийв гостеприимном стогу…Музы, вне всяких сомнений,помогут скрыться врагу…Их девять… Нет, кажется, десять…Должны ж они чем-то помочь!Не все же им куролеситьв та кую ночь!Как отрешусь от воинственных воплей валькирий, еслишепотом призрачных губ эльфы тревожат меня?Я в чине смертного служилв Твоей, Господь, подлунной рати.Тщету моих подлунных силпитало солнце благодати.А плоти и поднесь пудыпо поприщам снуют искуса…О, только не ослабь уздынад сердцем подлеца и труса!..Продумывание дотлаи до серебряной золыдарует белые крыланад облаками сизой мглы,и благовонный вихрь огняна небо золотую нитьсучит, сверкая и дразня,истоки бездн осеменить,вместить, застигнуть и постичьалтарь дарующей войныза дымом жертвенных добычпод лживым сполохом луныи осознать себя навекгорящим в пасти смертных узда солнце, сев за створки век,вдруг гарью осолит мой вкус…По окончании войнымы будем жить с тобою в мире,бездомны и опьяненынапитком в солнечном потире,безгневны и просвещеныочарованиями ширеи выше горней глубиныв горящем звездами эфире!Мы будем дружно налегкенавстречу радужным просторамв простом ромашковом венкес неисчерпаемым задоромплыть вниз по жизненной рекеи на берег сходить лишь взором…Вячеслав Кожемякин
Дума о Путивле
Я родился в 1962 г. в Ленинграде, в семье людей, получивших высшее образование, но ставших рабочими. Эта социальная двойственность меня во многом определила. Учился, служил в армии, сменил несколько работ, все время писал, театральничал… Отдельной строкой замечу, что работал в детском доме. В 1990 г. полностью изменил свою жизнь: отчаялся и укатил в Москву, поступил в Литературный Институт им. Горького. Учился у И.Л. Вишневской, у Олеси Николаевой, научился, чему сумел. В поэзию меня «крестил» Рейн, замечу, я ему не лучший ученик, скорее, троечник… он вел со мной многочасовые беседы-занятия, учил поэзии, он сделал мою подборку в Арионе, он же снабдил псевдонимом, от которого я теперь, правда, отказался, знать время пришло. В московской жизни я рисковал и метался, занимался книжным делом, безуспешно открывал музей A. A. Ахматовой на Ордынке. Чудил, да спасся, пил, да бросил, болел, да выздоровел. Со временем стал издателем. Счастливо женат, имею сына, жду второго ребенка. Издал 2000 чужих книг и две книги своих стихов под псевдонимом Ладогин. Имея свое издательство, не стремился публиковаться в СМИ. Решил принять участие в журнале Плавучий Мост, встретив здесь друзей, их неожиданную теплоту, понимание, от чего уж отвык. Надеюсь стать членом команды журнала. Публикую здесь стихи о войне, которые считаю уместными в журнале и немедленно нужными людям. Сердечно благодарю украинских литераторов Ольгу Бражник и Павла Кричевского за дружескую поддержку, советы, редактуру, Вальдемара Вебера, Виталия Штемпеля, Ефима Гофмана, Вячека Игрунова – за сердечные отзывы, предшествовавшие публикации. Приветствую тебя, друг и читатель.
Дума о Путивле
Ворон к ворону летит…
(Пушкин)
Скоро Игорь возвратится насладиться Ярославной
(Бродский)
I.Над Москвою колокола, на Нерли звоночки,Золотая жара пришла, иван-чай в веночке,На запястьях – кольца вьюна, очи зелены и разнотравны.Есть пять литер в слове ВОЙНА, почему все они заглавны?Почему душистой травой не исчерпана тема?Дым над нами пороховой, где мы, Господи, где мы?II.Наши ль реки волнуются вспять: Охта, Волга и Припять?Выпь ли – воет? Над сыном – мать! – яду хочется выпить…Да не пьёшь, да живёшь, и вдруг заистеришь – броженьеНервов, связанное с преизбытком воображенья,И вдруг вспомнится малороссийское слово «Сумт», –И захочется в одноименное место – Сумы.III.А оттуда, на поезде, пахнущем гадким утилем, –Грохотнуть на речушку Сейм с городком Путивлем:Там есть в Молченском монастыре у времен заначка,Там выходит в вечернем огне из ворот монашка,И темнеет ночной поток, над левадой – крапки,Вот, приходит она в Городок, и садится в парке,IV.Вот лицо открывает она – худыми руками,И глаза у неё – два огня над ночными снегами!Её карие очи, нежный нос её с лёгкой горбинкой,Рот, от полуулыбки обрамлённый овальной морщинкой,Рыжеватые волосы, легшие ветреным пухом…Только рифма к холодным, жар былой остужающим звукам.V.Из речных и туманных зыбей тут, что – месяц из тучи,Собеседник является ей, витязь древний, могучий,Неприятной её лицо искажается миной,Обручальное жжёт кольцо палец тощий и длинный,И от голоса злого её на ветвях – иней белыйВитязь дует на пальцы и ус лижет заиндевелый.VI.Ненавидящий взор она устремляет на друга,И разбойничья свищет луна холоднее чем вьюга.Чистый голос её тяжёл, точно колокол донный,Страшен малороссийский глагол котляревской Дидоны.Имя шведского короля, мстя изменщику-мужу,Выкликает она, веселя злостью женскую душу:VII.Карле, Карле, танцюй гопака! Тішся Швеціє, що за ПолтавубитвУ програнО. ПрогранО, КарлЕ! Цитуючи пику гаркаву –ось тобі і втікачка розлучена, й «кузьчина мати», й руїнирештків щастя зотлілих пора з димним присмаком України.То-то ж, нехристь, собача кров! – говорит ему жинка,А из глаза её кружит не слеза, а снежинка.VIII.Игорь-князь горбонос, губы углем очерчены будто…Толи великоросс, то ль татарин. Рот кривится жутко;Хлыстик щёлкает по сапогу, на траву уронил рукавицу,Я-де не пожелал бы врагу здесь сейчас очутиться.Хороша… хороша… чудо как… зимний голос звучит напевно:Що ж ти дивишся, князь, як чужак,зиму не впізнаєш напевно?IX.Стужа… мёрзнет кацап – и бормочет он, «чоловік ненависний»,ты прости, мы – в сердцах, а она: Поживемо ж нарізно!Наряджуся-ка я на вечірку, під кибалку сховаю мичку,прапор в білі руки і щезну,в гринджолята впрягши павичку! ( –X.Не козацький зелено-квітний що імперським пече ізотопомЦЕ ТРІПОНЕТЬСЯ СТЯГ СИНЬО-ЖОВТИЙ – ЩО ВИСТОЯВ під Конотопом.Бо не Русь мене в шовк одягає, це канадець кроїть полотнищаа хреста на ньому немає… хрест на стяг? танцівниці – навіщо?.Подывысь, яка гарна я, приодягнута в мармур пароський!А из мрамора хлещет душа, истекают ланиты извёсткой.XI.Руки, руки, живые руки слёзы снежные утирают,И не скажешь, что сердце от муки у скульптуры в груди умирает…И стоит перед князем жена, как рябина пред зимним дубомГубы нежные кривит она, хочет князь, и не может быть груб он,«Штоты, што говориш ты, мой друг…» – и лицом пламенеет,И в глазах васильковых испуг, лёд, что синего неба синее.XII.А она – хоть метель её вздох – очи карие жаркиЗло в них плещется, как кипяток в тёмной чайной заварке.– Віддавай мій рушник з карбованця, мою повну жменю насіння!Хіба винна я в зраді – втікачка розлучена – й годі? Росіяхто ти? Під образами катів витрішкаті гриби у Рязанісімдесят років поспіль самі били себе тузамив решту двадцять п'ять років не вивчивши жодних уроківXIII.И стоит, подбоченясь, кареглазая, тонкая, злая,И в глазах её светится «сжёг меня, Князь, ты… зола я»!Губы князь искусал, жжёт кирпичный румянец скулы,Иногда, не владея сам своим горлом, шепнёт: ох, твои мне загулы!..Хлыстик нервный по сапогу чаще, чаще, чаще колотит.Подожди, – говорит, – не могу, помолчи же, с души воротит…XIV.И он тянет к ней руку, он готовит ей жаркое слово,А она милу-другу свою хриплую отповедь снова:Так що лай мене матірщиною – дзвінко, роздільно, навстіж:будь вам, пані, скажи, скатертиною,рушником, та периною,та побитою хребтиною,та плювками кривавими шлях ваш!Геть у драному сарафані, котися картопля в мундирі,і піду, молода на три такти (яку вальсі) на всі чотириСторони! Хай вже десь – в купі з ляхами фріци-джон-гансив білій мазанці ставлять мене рачкувати, дарма що поганці!И кричит он: «Как смеешь ты так! С кем ты так говоришь, Ярославна!Для чего тебе, княжьей жене, век оканчивать стыдно, безславно…А она: Чи тобі мене вчити, хитрюща ти харя,або ти пам'ятав про мене, твій девіз кожної тварі по парі,як кохав! – Коли лізли у петлю, як блукали у хащах, та інше,а курку з борщу нафтового поодинці іклами – смачніше?XV.Прощавай, Прощавай! удвох нажилися та видно вже й досить!Плюй, сволото, в Дніпро, хай кохану твою хвилі носять,немов швидкий кур'єрський, дощенту набитий валізною шкіроюкобеліно! Дивись мені вслід, з презирливою гордістю щирою…Не згадуй мене лихом за те, що ні неба, ні хліба,подавись ти макухою з кроквами, все ж не вкусиш! Що, треба хіба?XVI.Досить нам на грудях рвати одяг, рвати нерви,була я твоєю коханою, заслужила п'ять зірочОк стерви– Жено, жено, не каменей, – просит в ужасе князь супругу, –Приближается к ней, как сквозь бьющую в очи вьюгу,Прикасается к ней, страшной, пальцами, как резцами,древний грек…но мертвей камня, жинка, шевелит устами.XVII.Що, чи змерз? «Серце смажить глагол»? ось тобі так і треба! –И задрала паросский подол, и регочет нелепоИ над ней поднимает меч Игорь, гневным лицом пылая,Хочет мраморный кокон рассечь, а навстречь – вьюга смелая, злая:Князь! рубаєш – рубай коріння спільне без зайвого словамене народив чорнозем, грунт, підзолиста моя мова.XVIII.Під час розлучення, війни, на безправ'ї ми раками бісимосяКавунові скибкИ – мої діти ляжуть віялом – червоними місяцями!Оживи и ударь по щеке! И сочту оскорбленье за чудо!Вешней ивой в приречном песке разметайся! – В петлю лізь, іудокраля, вареник, баштан, левада… смакуй мій словнИк,мій прощальний Гоголь як борщ. Вже зглянусь – наллю ополОник.XIX.Витратив усе ти, пияк, і гроші і чоловіків,але що ж ти не плачеш ніяк, пень, колода ти, засцяний вікінг!Спільні діти – єфрейтори, поліцаї, козаки, гетьмани, вертухаї,залишаться з матір'ю, ти ж все кричав, що фашисти вони і бугаї!Хай же спершу тебе, а вже потім – мене проковтне половецькая расата й сльоза Олександрова, врешті, зблиснЕ, на крейдованій масці Тараса.XX.И кидается он, что есть сил, по обрыву к Сейму,Как по лестнице, не касаясь перил… позвонок холодеет шейный.Просыпаются в норах стрижи, птицы береговые,С криком рвутся, спасая жизни, в потёмки ночные,Смертоносный Игоря бег резким криком встречают,Покидают укромный ночлег, чёрной стаей луну застилают.XXI.В этом крике стрижей ночном, в этом яростном беге,Просыпается в Сейме сом, скользкий, илистый, пегий,Тишь, крутя плавниками, рвёт, кружит воду речную,Княжью голову водоворот поглощает хмельную.И всё бешенство, и весь гнев, всю татарскую яростьна супруги змеиный зев, злобы каждую малостьXXII.Князь вливает в битву с речным ненасытным гигантом,Водяная пыль, точно дым…лунный свет с птичьим гвалтом…Пальцы крепкие богатыря рвут, прорвавшись под жабры,Выдирают шматки, швыряя точно влажные клочья швабры.Рыба страшная с русским князем сплетается в вальсе,Это, помнится, было в рассказе о горце и барсе.XXIII.раз-два-три, раз-два-три – удар по волнам хвостовищараз-два-три, раз-два-три – угар, – ах, тобі хрест навіщо!?Ах, в Рязани грибы с глазами! Ах, підзолиста мова!Я б тебя растерзал, коза, вот те мужнее слово!И огромная рыба в предсмертной судороге трепещет,И вздымается Игорь в волнах, и клинок его блещет,XXIV.И удар меча кровянит Сейм зелёный, Сейм пышный,И стрижи ночные навзрыд, и над ними Всевышний!Он выходит на берег другой, он махнул ей рукою,Поднял рыбью главу над землёй он рукою другою,Я приду к тебе, жди меня, мы продолжим беседу,И за рыбой княгиня следит по кровавому следу.XXV.И замолкли стрижи… в ветвях лунный свет шевелится.И лежат перед ней в репьях его хлыст… рукавица.Уплывает звезда в рассвет, растворяется месяц в дымке…Ах, боюсь, победителей нет и не будет у них в поединке.Зябко. Речки извечный мотив. Камыши колыхаются плавно.Мужа за реку проводив, голосит у реки Ярославна.XXVI.Над Москвою колокола, на Нерли звоночки,Золотая жара пришла, иван-чай в веночке,Говорит со мной тишина голоском ЯрославныНа запястьях – кольца вьюна, очи зелены и разнотравны.И вздыхают у неба на дне колокольные жабры,И разносится плач в тишине от Путивля до Киевской лавры.Ион Деген
Стихотворения
Ион Лазаревич Деген родился 4 июня 1925 г. в Могилёве-Подольском (Украина). В июле 1941 г. добровольцем ушёл на фронт. Был пехотинцем, командиром танка, командиром танкового взвода. В январе 1945 г., будучи гвардии лейтенантом, командиром танковой роты, был ранен в третий раз. Результат – тяжёлая инвалидность. Награждён орденом Красного знамени, орденом «Отечественная война» 1-й степени, двумя орденами «Отечественная война» 2-й степени, медалью «За отвагу» и другими наградами, в числе которых польский орден Крест Грюнвальда и «Reconcilanionis», a также высший польский орден «Виртути милитари». В 1951 г. с отличием окончил Черновицкий медицинский институт. Работал ортопедом-травматологом в Киеве. В 1959 г. впервые в медицинской практике осуществил успешную реплантацию конечности (предплечья). В Москве защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Родоначальник научной магнитотерапии. Автор 90 научных статей. Под его руководством защищены две докторские и восемь кандидатских диссертаций. В 1977 г. с семьёй репатриировался в Израиль. До выхода на пенсию 20 лет работал врачом-ортопедом. В России и за рубежом издал книги «Из дома рабства», «Иммануил Великовский», «Стихи из планшета», «Портреты учителей», «Вой на никогда не кончается», «Голограммы», «Невыдуманные рассказы о невероятном», «Четыре года», «Стихи». Рассказы, очерки, статьи Дегена регулярно печатаются в Израиле и в других странах.
Долгое молчание
Стихи на фронте. В огненной рекеНе я писал их – мной они писались.Выстреливалась запись в дневникеПро грязь и кровь, про боль и про усталость.Нет, дневников не вёл я на войне.Не до писаний на войне солдату.Но кто-то сочинял стихи во мнеПро каждый бой, про каждую утрату.И в мирной жизни только боль моглаВо мне всё тем же стать стихов истоком.Чего же больше?Тягостная мгла.И сатана во времени жестоком.Но подлый страх, российский старожил,Преступной властью мне привитый с детства,И цензор неусыпно сторожилВ моём мозгу с осколком по соседству.В кромешной тьме, в теченье лет лихихЯ прозябал в молчании убогом.И перестали приходить стихи.Утрачено подаренное Богом.1996 г.Начало
Девятый класс окончен лишь вчера.Окончу ли когда-нибудь десятый?Каникулы – счастливая пора.И вдруг – траншея, карабин, гранаты,И над рекой до тла сгоревший дом,Сосед по парте навсегда потерян.Я путаюсь беспомощно во всем,Что невозможно школьной меркой мерить.До самой смерти буду вспоминать:Лежали блики на изломах мела,Как новенькая школьная тетрадь,Над полем боя небо голубело,Окоп мой под цветущей бузиной,Стрижей пискливых пролетела стайка,И облако сверкало белизной,Совсем как без чернил «невыливайка».Но пальцем с фиолетовым пятном,Следом диктантов и работ контрольных,Нажав крючок, подумал я о том,Что начинаю счет уже не школьный.Июль 1941 г.Осветительная ракета
Из проклятой немецкой траншеислепящим огнемВдруг ракета рванулась.И замерла, сжалась нейтралка.Звезды разом погасли.И стали виднее, чем днем,Опаленные ветви дубови за нами ничейная балка.Подлый страх продавил моим теломгранитный бугор.Как ракета, горела во мненегасимая ярость.Никогда еще такне хотелось убить мне того,Кто для темного дела повесилтакую вот яркость.Июль 1942 г.* * *
Воздух вздрогнул.Выстрел.Дым.На старых деревьяхобрублены сучья.А я еще жив.А я невредим.Случай?Октябрь 1942 г.* * *
Команда, как нагайкой:– По машинам!И прочь стихи.И снова ехать в бой.Береза, на прощанье помаши намСпокойно серебрящейся листвой.Береза, незатейливые строкиПисать меня, несмелого, звала.В который раз кровавые потокиУносят нас от белого ствола.В который раз сгорел привал короткийВ пожаре нераспаленных костров.В который раз мои слова-находкиРевущий дизель вымарал из строф.Но я пройду сквозь пушечные грозы,Сквозь кровь, и грязь, и тысячи смертей,И может быть когда-нибудь, береза,Еще вернусь к поэзии твоей.Лето 1944 г.* * *
Мой товарищ, в смертельной агонииНе зови понапрасну друзей.Дай-ка лучше согрею ладони яНад дымящейся кровью твоей.Ты не плачь, не стони, ты не маленький,Ты не ранен, ты просто убит.Дай на память сниму с тебя валенки.Нам еще наступать предстоит.Декабрь 1944 г.Строчки на фотографии
Удрученно не смотри на мир.Отрешись от злобы и от гнева.Струны чуткие душевных лирПерестрой на бодрые напевы.И найти прекрасное сумейНе в одной лишь неба голубизне,А в цепи голодных мрачных днейМолодой, но многотрудной жизни.б мая 1946 г.Часы
В железном корпусе помятом,Бесстрастно время отмеряя,Часы с потертым циферблатом –Вы были часть меня живая.Зубчаток медные кружочки,И стрелок линия витая,И даже кожа ремешочка –Как-будто часть меня живая.Стары и очень некрасивы,И невозможные педанты.За ваш размер, за стук ретивыйПрозвали в роте вас «куранты».Я часто думал: неужелиНам вместе суждено умолкнуть?(Застынут в карауле ели,Роняя скорбные иголки).Ведь и зубчатки, и кружочки,И стрелок линия витая,И даже кожа ремешочка,Все было часть меня живая.Я помню песню на привале –Унылый суррогат молитвы.Часы солдатам подпевали,Как метроном диктуя ритмы.Я помню песню пулемета,Его безумную чечетку,И похвалу: мол, он работал,Как вы – уверенно и четко.Я помню танк. Одно мгновенье –Обугленная груда стали.В немецком сидя окруженье,Часы со мною замирали,Все – и зубчатки, и кружочки,И стрелок линия витая,И даже кожа ремешочка,Как-будто часть меня живая.Я верил прочно, беспредельно,Что талисман вы мой счастливый,Что раз мы с вами нераздельны.То всю войну мы будем живы.Под гимнастеркою солдатскойИ ремешок ваш был приличен.Я относился к вам по-братскиИ вид ваш был мне безразличен.Но я, надев костюм гражданский(О, часжеланый и счастливый!),Заметил ваш размер гигантскийИ циферблат ваш некрасивый…Вы вдруг предстали в новом свете…Стал забывать я дни былые.На модном вычурном браслетеЯ захотел часы другие.А циферблат смотрел с укором,И стрелки двигались незримо…Да, человек, ты очень скороЗабыл друзей незаменимых.Сентябрь 1945 г.Мемориальная доска в Ц.Д.Л.
В Центральном Доме ЛитераторовКак взрыв сверкнул войны оскал:В Центральном Доме ЛитераторовМемориальная доска.И мир внезапно стал пустыннее.Пожарища.Руины.Тени.(Седой поэт с почтенным именемПронесся мимо по ступеням.Удачлив. Крови не оставил он –Спецкорр, конечно, не пехота).Поэты гибли не по правилам.Какие там права у роты!Права на стойкость и на мужествоИ на способность не быть слабымПоэту в боевом содружестве,А не в укромном дальнем штабе.Но вот предел правдоподобия:Не признанный своей державой,Как будто мраморным надгробиемВ углу придавлен ОкуджаваИ Панченко, правдивый, искренний,Пижонов резвых антитеза,И Слуцкий с огненными искрамиВ культе, продолженной протезом.Но не запечатлят для вечностиНа мраморе над мутной ЛетойВ бою потерянных конечностей,Ни даже пуль в сердцах поэтов,Ни вдруг запевших в дни военныеВосторженных и желторотых.Могла б услышать их вселенная,Но вот… успели только в ротах.Доска… И крохи не уляжется.Лишь оглавление потери.И вдруг!Не может быть!Мне кажется!Идут, плечом толкая двери.Идут…Вглядитесь в них, погибшие!Не эти ли, – вы их узнали? –С окурками, к губам прилипшими,Нас хладнокровно убивали?Идут в буфет.А их бы в камеру.И на цемент со снегом голый.И доску. Только не из мрамора,А из тринитротолуола.Нотам все ладно, чинно, чисто там.Смешные надписи на стенах.Сосуществует там с фашистамиАнтифашист, солдат бессменный.В Центральном Доме ЛитераторовМемориальная доска…2 февраля 1965 г.* * *
Грунтовые, булыжные – любые,Примявшие леса и зеленя.Дороги серо-голубые.Вы в прошлое уводите меня.Вы красными прочерчены в планшетах –Тем самым цветом – крови и огня.Дороги наших судеб недопетых,Вы в прошлое уводите меня.В пыли и в дыме, злобою гонимы.Рвались дороги в Кенигсберг и в Прагу.Дороги были серо-голубыми,Как ленточки медали «За отвагу».1970 г.Игорь Волгин
Стихотворения
Писатель и историк, достоевист, поэт. Доктор филологических наук, кандидат исторических наук, действительный член РАЕН, профессор факультета журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова и Литературного института им. А. М. Горького. С июня 2010 года – вице-президент Международного Общества Ф. М. Достоевского. Ведущий программ «Игра в бисер» и «Контекст» на телеканале «Россия-Культура».
Автор сборников стихотворений «Волнение» (1965), «Кольцевая дорога» (1970), «Шесть утра» (1975), «Персональные данные» (2015) и др. Родился в 1942 г. в Перми в эвакуации.
* * *
Пермь – быв. г. Молотов, ныне Пермь (из энциклопедии).
Я родился в городе Перми.Я Перми не помню, черт возьми.Железнодорожная больница.Родовспомогательная часть.Бытие пока еще мне снится,от небытия не отлучась.Год военный, голый, откровенный.Жизнь и смерть, глядящие в упор,подразумевают неотменныйвыносимый ими приговор.Враг стоит от Волги до Ла-Манша,и отца дорога далека.Чем утешит мама, дебютантша,военкора с корочкой «Гудка»?И эвакуацией заброшенна брюхатый танками Урал,я на свет являюсь недоношен –немцам насмех, черт бы их побрал!Я на свет являюсь – безымянный,осенённый смертною пургой.Не особо, в общем, и желанный,но хранимый тайною рукой –в городе, где всё мне незнакомо,где забит балетными отель,названном по имени наркомакак противотанковый коктейль.И у края жизни непочатойвыживаю с прочими детьмиЯ – москвич, под бомбами зачатыйи рожденный в городе Перми,где блаженно сплю, один из судейтой страны, не сдавшейся в бою,чьи фронты из всех своих орудиймне играют баюшки-баю.* * *
Воспряну ото сна,откину одеяло.Окончилась война,а мне и дела мало!И только об одномжалею в те минуты –что смолкли за окномпобедные салюты.И, выровняв штыки,идут без остановкигеройские полкипо улице Ольховке.Ах, мама, орденакакие у танкиста!Ну почему войназакончилась так быстро?..* * *
В бледные окна сочится рассвет.Сны угасают – и сходят на нет.Сизой поземкою занесеныпослевоенные долгие сны.Как бы в последнее впав забытьё,видят сограждане: каждый – своё.Видит скрипач Копелевич к утрудочь, погребённую в Бабьем Яру.Видит Вахитова, наш управдом,мужа, убитого в сорок втором.Видит Сабуров, слепой гражданин,бой за Проскуров и бой за Берлин.…Первый по рельсам скрежещет вагон.Поздние сны улетают вдогон.Тонут в снегу проходные дворы –как проходные в иные миры.О коммунальная юность моя!Все возвратится на круги своя.Запах побелки и запах борщей.И не безделки – в основе вещей.Что поколеблет, а что упадёт?Дело не терпит и время не ждет.…Дым поднимается к небу прямей.Семь поднимаются хмурых семей.Семь керогазов на кухне горят,хлопают двери и краны хрипят.Хлопают двери – и, сон поборов,семь в унисон голосят рупоров.Бодро внушает нам бодрая речьбедра поставить на уровне плеч.Преподаватель Гордеев не зрябудит Россию ни свет ни заря.* * *
Все думали, что с Гитлером войнапродолжится не годы, а недели.И, сев у затемненного окна,с надеждой в репродукторы глядели.Как будто возвестить мог Левитан,что, накопив войска свои поодаль,мы совершили яростный тарани прорвались на Вислу и на Одер.И что часы фашистов сочтеныи в Руре пролетарии восстали…Но мы уже оставили Ромныи к Харькову с боями отступали.И мать моя, беременная мной,не ожидая помощи Европы,по выходным копала под Москвойкрутые, полных профилей окопы.* * *
За пять минут до битвы Курской,как водится, в тени ветвей,на полосе ничейной, узкойшальной защелкал соловей.За пять минут до канонады,в лесу, на линии огня,он выводил свои рулады,в ночи отчаянно звеня.Но бог войны, тоской объятый,с азартом сумрачным в кровивоскликнул: «Чур, певец проклятый,певец небес, певец любви!».И пушки грянули. И стыларванулись танки на простор.…И в мире стало все как было,как всё в нём было до сих пор.* * *
Октябрь сорок первого года.Патруль по Арбату идет.И нет на вокзалы прохода.И немец стоит у ворот.И прусский полковнику Химок,сглотнув торжествующий вопль,как будто бы делая снимок,навел на столицу бинокль.А что же столица?Стол и цаглядит тяжело и темно,как будто всех жителей лицастолица сплотила в одно.Бредут от застав погорельцы,в метро голосят малыши,и вбиты железные рельсыкрест-накрест во все рубежи.Нестройно поет ополченье,соседи дежурят в черед,и странное в небе свеченьезаснуть никому не дает.…Но, смену всемирных коллизийприблизив незримой рукой,пехота сибирских дивизийгрядет, как судьба, по Тверской.Но знает у ржевского лесастоящая насмерть родня,что в доме напротив МОГЭСак весне ожидают меня.Меня прикрывает столица,меня накрывает беда.И срок мой приходит – родитьсятеперь – иль уже никогда.Бьют пушки,колеблются своды –и время являться на свет!Октябрь сорок первого года.Назад отступления нет.Стихотворения о войне
Вячеслав Куприянов
Хорошая погода
Солнцеуже не так одинококак над снегамисвежая зеленьнадежный союзникскоро май придетс Днем Победыиюньс днем началавойныГерман Власов
* * *
манежа окна слуховыев нескучном брошенный букетя не жил здесь в сороковыекак нумизмат гляжу на светхочу нащупать эту нотунемое посмотреть кинотак гладят темную банкнотуизъятую уже давнои если время гул случайныйгрязь от армейских колесницпускай мне выпадет опальныйрасплющенный между страницистории цветок сирении долгий завершая путьвсей тяжестью стихотворенийшагнет на грудьЕлена Игнатова
* * *
Блокада. Простуда. Поленьев отрада.Не надо о будущем думать, не надо.Два сломанных стула. Два томика Блока.И мирное время далёко-далёко.Блокада и стужа навеки вдвоём.Блокада – и чёрный оконный проём.Ты выживешь духом, ты телом умрёшь,Ты станешь на каменный город похож,Пройдёшь по цветущим садам Ленинграда –Здесь брат похоронен. Блокада, блокада.По-прежнему воздух весной леденит,По-прежнему памятник в парке зарыт.Олеся Николаева
Через вражьи заставы
Как отец мой к Большому театру летит – погляди! –чая встретиться там с фронтовыми комбатом, начдивом…Он в особом костюме таком, где пиджак на грудиорденами проколот – в костюмчике этом счастливом!Так отец мой 9 мая к Большому – на дружеский сходвсе плывет на воздусях, подняв изумленные веки.А в глазах – словно рыбки там две золотыерасплещут вот-вотэти синие воды очес, эти черные реки.Предвкушает, родимый: немного еще – и ему«Лейтенант!» – кто-то крикнет,щекой припадая шершаво, –то ли тот рядовой из-под Данцига в черном дыму,из-под Минска ль майор иль сержантиз-под гневной Варшавы.Толи с Буга полковник, то ль прапорщик с Березины.Но ни этих, ни тех… Лейтенант, вашей армии нету!И братки полегли, и корявое тело страныпросто сброшено в ров меж востоком и западом где-то,в погребальные пелены, в черные сучья одето…И отец на ветру, так что гаснет его сигаретавсе уходит отец мой, уходит отец мой с войны,через вражьи заставык своим пробиваясь все лето.Вадим Месяц
Белый танец
Мне приснился солдат,что уснул на дощатом полутанцевального залав субботней рабочей общаге,огнедышащей грудьюприжавшись к чужому теплуи обрывком в ладониоберточной синей бумаги.И унылые парыпрохладно кружили над ним,и усталая женщинав юбке из серого флиса,словно рыба вдыхалау окон чахоточный дым,и склонялась над парнемкак звездная киноактриса.Сколько длится твой сон,этот вечный младенческий сон,столько длится ваш вальс,отдающий хозяйственным мылом,и перчатки ложатсяна крылья шершавых погон,и бегут в забытьи словно к Волгепо скользким перилам.Мне приснился мой друг,потерявший гражданскую честь,но еще не нарушившийвоинской строгой присяги.А невест в нашем славном Саратовепросто не счесть,как не счесть в день победышумящие красные флаги.Дмитрий Артис
* * *
Говорят, войны не будет,но когда-нибудь потом,а сейчас – чужие людис автоматами кругом –называются врагом.Наступили, обступили,взяли штурмом, отошли…Мало чести, много пыли,стойкий запах анашиплюс отсутствие души.Занавешиваю окна,выключаю белый свет,в мою комнату волокнане затащат интернет.Нет меня, повсюду нет.Нет меня и всё в порядке:песни, пляски, летний зной.Я теперь играю в пряткис этой (как её?) войнойне играющей со мной.Амарсана Улзытуев
Марш «Прощание славянки»
Гордость и нежность зовущий,Голод и смерть усмиряя гневом труб, литавр ликованием,Даруя надежду,Даль нежную из грозного мрака трелями призывая,Красно солнышко, гой еси воинство звуков!Край родной и судьбы народов – мал мала меньше – сзываешьВ одно неделимое целоеВо дни роковые России.Дмитрий Близнюк* * *
окно плавает в чашке с чаем, как поплавок,и ты опускаешь взгляд в небо,точно пакетик чая на нитке,и памятник Ленина еще стоитс естественно-окаменевшим, напряженным лицом,точно человек-мочащийся по пояс в морской воде,в граните истории.а война где-то бродит рядомминотавром с окровавленным поломанным рогом.и небритые мальчики дерутся на ребрах.и бурьян молчит, по горло плывет в тумане,и луна на рассвете горько и грустно мычит,как корова в бедламе,и осенние лучи косой медью падают во двор,будто лестница без перил на небеса.и девушка-оса жалит меня, усыпляет живьем,оставляет во мне прожорливые личинки миров.мы в гостях у этой планеты, заскочили на минуту,перекусить, перебить всю посуду,переиначить все знаки зодиака,залить горячим борщом аквариумс золотыми рыбами…Андрей Недавний
* * *
Памяти бабушки
Нитка дороги, аэроплан.Тихого озера яркие блики.Девочка за молоком по утрамШла сквозь заросли повилики.Как ты выросла в этом годуНа дожде с кукурузной кашей?Мне, смотрящему в темноту,Ты уже никогда не скажешьАлександр Шишкин
Реконструкция
Доходный дом – один каркас.Здесь девочка когда-то родиласьИ выросла, и было ей семнадцать,Когда война «нежданно» началась.Она готовилась для дальних операций,Сосредоточенно крутила ручки рацийИ все ждала, когда придет Приказ.Все было просто. Подмосковье. Снег.Гангрена отмороженных ступней.Протезы. Инвалидная коляска.Медалька за участие в войне.На землю взгляд с извечною опаской.И так свой век. И так свой долгий векПрожил в доходном доме человек.Даниэль В. Орлов
* * *
Ах, как мы жили до войны,Какие пиджаки носили.О чем мы небеса просили?Ах, как мы жили до войны.О чем мечтали до войны?О всяких глупостях, но болеО детях, домике на море, –О чем мечтают до войны…И как любили до войны,Друг друга выдохи глотая,Ревнуя, ненавидя, зная,Что любят так лишь до войны.Михаил Свищёв
Сапёр Фомин
…подай перст свой сюда
Ин 20:27Календари на палец похуделив конце весны, и сорван без стыдабольшой войны последний день недели,который называется среда.Зелёный цвет обратно входит в моду –пучком травы, брезентовым ведром,и роженицы прячутся, и водыотходят у берлинского метро.И, налезая строчками на ставни,кириллица, как рация, фонитна штукатурке майского рейхстага:«Проверено. Бог есть. Сапёр Фомин»Борис Кутенков
* * *
когда без края и стыдавойна войне войнойпрыг-скок по горлу немотастеклянный шар земнойс орбиты прочь и дотемна(пропеть пропел пропой)тогда две доли путь зернасравняемся с собойтам песню сложим наравнес тем что не я не тынапев её из глухотыслова из немотыврастая книзу слепотойв историю страныи прежний мой упрямый мойей больше не нужныона мелодия без руксимфония без нога вслед (понять пойми испуг)в двуличии упрёки кто бы поравнявшись с нейузнал (стоять стою)чем обречённей тем вернейу речи на краюАндрей Коровин
внебрачная родина
деревья в Ясной стары и больнывисит роса на копчике Луныне видно утром ёжика в туманелишь дождевую бочку полнит дождьи ты уже давно тепла не ждёшьтепло как дождь опять тебя обманеткто ты чтоб жить в покинутом раюя каждую тропинку узнаюи слышу шёпот каждого бутоназдесь родина внебрачная мояздесь я познал основы бытиякоторые у смертных вне законая помню мельк бомжующих стрекозКалинов Луг прорезавших насквозьи водяную крысу возле мосткав реке неспешной ирисы цветутздесь немец деду вслед кричал: капутісбежал мой деди дядю спасподросткаИгорь Куницын
* * *
Бродит по городу нищий старик,странный немного, зовут Николаем.Чем занимается? Пьёт до зари,ёжась от холода, спит за сараем.Помнит ещё, как в окопе солдат,взрывом отброшенный, сняв рукавицы,сунул за пазуху связку гранат,сплюнул окурок и под гусеницы.Танк обезвредил, а сам на куски.Лишь портсигар уцелевшим остался.Немцы тогда отошли от Москвы,наши тогда перестали стесняться.Выперли фрицев и взяли Берлин.Знал бы солдат тот, себя подорвавший.Имя солдата не сберегли.Числится безвести вечно пропавшим.Дай ему, Господи, новую жизнь,только без этих атак-отступлений.Где ты, старик, наконец, покажисьиз-за угла с портсигаром трофейным.Андрей Баранов
* * *
Зеленеть начинают деревья, как тина в прудах.Мне до сумерек самых все видно с распахнутой лоджии.Это майские праздники…Солнце. Копают в садах,на три дня забывая, что все мы – из племени Борджиа.Пахнет вечер прохладцей и слабым шашлычным дымком,и трамвай дребезжащий, спускаясь с опаской по Кирова,то споткнется и звякнет –инвалид орденами –звонком,то зашаркает в горочку…Воин из воинства Пиррова,я сижу наверху.Подо мной закипает тайгаприовражий, куда не ступала живая нога,только взгляд наблюдал буераки, кусты да колодины…Дай мне твердость, сестричка, на эти четыре шага,а не дырку от бублика,то есть, конечно – от ордена.Вальдемар Вебер
* * *
После войныв нашем классеу меня одногобыл отец,за что остальными,случалось,я был беспощадно бит.До сих пор не забылвкуса крови во рту,и кто бил и куда.Ничего не забыл,но знаю:им куда тяжелейпомнить об этом.Александр Переверзин
Лесник
Из глубокой глуши подмосковнойжизнь меня выводила не раз:не засыпало в штольне бездонной –видно, Он приберёг про запас.Нагорбатился вволю на драге,намывая казённый металл,и от Волоколамска до Прагиподрывную машинку таскал.А за то, что ни пуля, ни минане оставила в той стороне,нам с женой – две медали, два сына,два инфаркта – всё сталось вдвойне.Ну, почти… Только самую малость –на погосте второго креста –из ненажитого и осталось.Так ещё ведь не вся прожита.Да и долго ль кресту на просторе,уходя каждый вечер во тьму,одному рассыхаться под ветром,намокать под дождём одному.Виталий Штемпель
* * *
Он пришёл с войны. Но с какой такой?Нет уж войн давно – все ему твердят.А ему всё мнится: там, за стеной,И из всех щелей – громовой раскат.Он не помнит дня. Он не знает сна,Оттого что сон – это тоже явь.Во дворе война. И во сне война.И кругом война. «Ах, уймись, оставь!»Лишь сомкнёт глаза и опять – патруль.Спит Кабул и всласть, как дитя, сопит.Полыхнёт сейчас – он уткнётся в руль.Он огнём объят, а его знобит.За спиной друзья – и они горят.И ему б сгореть. И ему б туда,Где ни войн, ни зла. А его – назад:Где придуман ад, где кругом – беда.Где потерян ты, как игла в стогу,И куда б ни плыл – не нащупать дна.Где молчать нельзя и кричать – табу:За окном – война, и в душе – война.Спят Москва, Берлин… Спи и ты, Кабул!И звезда горит – на весь мир одна.Вот тебе перо. Напиши, Катулл,О любви стихи. Пока есть она.Из неоконченных книг…
Илья Рубин
Революция
Илья Давидович Рубин (1941 – 1977) родился в Москве. Учился в Институте тонкой химической технологии, в МХТИ им. Менделеева, затем на филфаке МГУ. Работал на Дорхимзаводе, в Институте элементорганических соединений, откуда был уволен в связи с его открытым заявлением против политики СССР и ввода войск Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 г. Автор стихов, рассказов и философско-литературных статей. С 1974 г. – гл. редактор самиздатовского журнала «Евреи в СССР». Эмигрировал в Израиль в 1976 г.
Печатался в журналах «Сион», «Время и мы», «Континент», «Клуб», в израильских газетах. Книга стихотворений и статей «Оглянись в слезах» вышла посмертно в 1977 г. в Иерусалиме. В России в 90-е годы отдельные публикации осуществили журналы «Огонек» и «Согласие», а также юбилейный сборник МИТХТ2000 г. Позднее ряд произведений Рубина напечатал журнал «Грани» (Москва-Париж-Мюнхен-Сан-Франциско). Поэма «Революция» приводится по рукописи, перед отъездом оставленной автором Ольге Постниковой и опубликована в сборнике «Глоток кислорода», Москва, 2000.
Публикацию подготовила Ольга ПостниковаРеволющия
Мы, лобастые мальчики невиданной революции…
П. Коган1И начинают каблучки пажейВыстукивать чечетку мятежей.И засоряют память площадейЦвета знамен и прозвища людей.И пулеметы лезут на балкон,Захлебываясь лентами окон.Невыносимо низок потолок.Невыносимо гениален Блок.Невыносимы шорохи знамен,Которым нету дела до имен!Когда гортани рупоров мертвы,Они уже не требуют жратвы.Они, как жезла, требуют ружья.Уже расстрелян и низложен я.Уже калеки тянут кулаки,Чтоб исправлять мои черновики.2Я постиг незбежность френча.Читаю революцию, как метеосводку.Беру в руки винтовку,Выхожу на улицуИ стреляю по освещенным окнам.Приказываю:Сегодня ликвидировать всех поэтов,Завтра – художников, скульпторов, музыкантов.Назначаю себяВерховным Комиссаром Всея Руси.Ордера и мандатыБез моей подписиНедействительны.3Не оскорбить твои знамена.Твои бессонницы чисты.Твои декреты и законыТворят евреи и шуты.Они на пленумах картавят,И ради счастья моегоНа камне камня не оставят,Не пожалеют ничего.4Листаю плоские равнины,В далеких комнатах сижу,Где полоумные раввины,Как предисловье к мятежу.На площадях и в синагогахОни задумали меня,Лаская женщин синеокихРуками будущего дня.Моя святая неудача,Россия. Плачу и молчу.Твоей пощечиной, как сдачей,В кармане весело бренчу.Худыми, узкими плечами,Глазами, полными луны,Люблю тебя, люблю печально,Как женщин любят горбуны.Измерю ширь твою и дальностьПодробным шагом муравья.Во мне твоя сентиментальность,И только злоба не твоя,И только медленные слезы,И тень ресниц на потолке…Моя трагедия – занозаВ твоей сияющей руке!5Святые, легкие, как щепки,Уже покоятся в гробах.Уже распятья в пальцах цепкихСаднят железом на губах.Очередями воздух порван.И поезда издалекаВонзают станции, как шпоры,В мои кровавые бока.Уже мешочники пируют,Искусство брошено за борт,И полоумные хирургиРоссии делают аборт.Уже людей боятся люди,Деревья просят топора.Уже деревня голой грудьюБросается под трактора.О, Революция! растаешь,Сгоришь в дыму библиотек.Ты устаешь и вырастаешь,Ты слезы пыльные глотаешь,Грустишь и плачешь не о тех!6Страна повальных эпидемий,Солдат убитых наповал!Нас тот же ветер отпевал,Науки тех же академийДвадцатый век преподавал.Во-первых, серебро кадильницСреди обители пустойНевероятно, как Кандинский,В стране, где только Лев Толстой!Невероятно постиженьеПадений, слов и падежей,И между тяжких этажейНевероятно продвиженье.И, во-вторых, бредут заводы,И раздирает песня рот,И падают, глотая воздух,Держась руками за живот.И невозможна остановка.Возможен выстрел сгоряча,Когда, о будущем крича,Забьется песня у плеча,Продолговато, как винтовка!И, в-третьих, грустные силены,Стихами грустными звеня,Проголосуют за меняИ вытолкнут меня на сцену.Запричитаю торопливо.Паду в тумане кровяномТвоим суфлером терпеливым,Твоим последним крикуном!7Я нахожу причину плача.Она наивна и проста.Под сенью черного крестаОбозначаю палача,А рядом – жертву обозначу,Не отрываясь от листа.И если жертва – это я,То почему палач спокоен,И почему его рукоюНачертана строка моя?А если убиваю я,То почему мой труп холодныйГорой кровавого бельяОголодавшим птицам отданСреди продрогшего жнивья?8Умирают боги, умирают…И, не смея плакать, до утраБабы шмотки мужнины стирают,Чтоб отмыть вчерашнее «ура».И, пропитан щелоком и содой,На штыках полощется закат.И, вздуваясь, опадают годыНа губах больного старика.И дворцы пылают, как сараи.И, куда-то в Африку уйдя,Умирают боги, умирают,Сладковато падалью смердя!Февраль – май 1965«За нами память – соляным столбом»
Илья Рубин жил в Москве. Учился в химических вузах, потом в МГУ, где близко общался со Львом Копелевым. В советское время из-за идеологических преград не мог публиковать свои произведения. Был рабочим на заводе, затем лаборантом в академическом институте, откуда его уволили, так как он официально заявил свой протест вторжению войск в Чехословакию в 1968 г., положившему конец Пражской весне. В начале 70-х годов Рубин стал главным редактором журнала «Евреи в СССР». А после возбуждения против него дела Московской прокуратурой вынужден был эмигрировать в Израиль, где и стал активно участвовать в литературном процессе. Книга стихов и статей «Оглянись в слезах» была выпущена в Иерусалиме стараниями его друзей уже после смерти автора. В России в период «перестройки» реализовались немногочисленные публикации в журналах. Наиболее полно творчество Рубина в разных жанрах отражено в «Гранях» (гл. редактор Т.А. Жилкина). Я встретилась с Ильей Рубиным в начале 60-х в литобъединении МХТИ, которое вел Н. В. Панченко. Была с Рубиным в дружбе многие годы. Мне он оставил, уезжая, машинопись стихов и статью «К постановке вопроса о природе антисемитизма»
Если принять мысль Камю, о том, что любое стоящее учение неотделимо от своего создателя, то можно говорить и о том, что для адекватного восприятия произведений поэта должно знать и его биографию, и особенности его внешности и характера и, конечно, время, когда написаны стихи, контекст существования автора, среду его «обитания».
Говоря о личных качествах этого человека, нельзя не отметить образованность Ильи Рубина, неподвластность идеологическому прессу, его глубокую укорененность в мировой культуре. Я же помню его таким, как написала когда-то: «Он – спорщик тощий и упорный,/ Премьер голодных вечеров,/ Владелец крашеных, невпору,/ Домашней вязки свитеров.» Домработница одного из его школьных приятелей отличала Рубина (глас народа!): – «Говорит красно!». «Лохматый, небритый и нечесаный, с толстыми яркими губами и громадными черными глазами, сгорбленный, в каком-то невозможном свитере», – вспоминает о нем сослуживец. Другой человек скажет о библейском облике этого человека, о его уме и нравственной прозорливости, о врожденной элегантности при всегдашней бедности «прикида». Друг Рубина пишет в мемуарах не только о его несомненной талантливости, ной о его духовной несмиренности, об упрямом отстаивании своего права «быть не как все», быть самим собой – евреем в России, русским в Израиле».
Он очень любил Россию, прекрасно знал русскую литературу, русскую поэзию. О своем родстве с этой страной, о неискоренимой принадлежности ей сказано в поэме «Революция» 1965 года:
Не оскорбить твои знамена.Твои бессонницы чисты.Твои декреты и законыТворят евреи и шуты.Они на пленумах картавят,И ради счастья моегоНа камне камня не оставят,Не пожалеют ничего.Моя святая неудача,Россия. Плачу и молчу.Твоей пощечиной, как сдачей,В кармане весело бренчу.Худыми, узкими плечами,Глазами, полными луны,Люблю тебя, люблю печально,Как женщин любят горбуны.О России написано и последнее его стихотворение:
Блажен, кто отыскал разрыв-травуКто позабыл сожженную Москву,Когда вослед листкам РостопчинаВзметнулась желтым пламенем она…Над нами небо – голубым горбом.За нами память – соляным столбом.Объят предсмертным пламенем Содом,Наш нелюбимый, наш родимый дом…В статье «Смерть поэта», которая заключает изданную в Израиле книгу, заявлено, что рубинская любовь к своей родине предстает как «неразделенная больная страсть». Мне же хочется сказать, что эта горечь, экспрессивность и язвительность высказываний, обращены ли его стихи кродине или к любимой женщине, – органическая черта поэтики этого автора. Оппозиция «нелюбимый», но «родимый» естественна для него. Рубину во всем была присуща горячесть, та горячесть, о которой сказано в Евангелии непосредственно словами самого Христа. Обращенность к высоким идеалам, которые были заложены в нас великой русской литературой, и юношеская страстность сочетались в нем стеми чувствами, теми печалями, которые пришли в двадцатом веке «после Освенцима», когда невозможно было больше жить романтически, жить одним пафосом благородных надежд и альтруизма. Так, даже его стихи о любви, стихи, обращенные к даме сердца, порой полны и экзистенциалистского скепсиса, и демонстративной резкости, придавая рубинским откровениям вызывающе антисентиментальную форму.
Ах, молчи о слове и о взглядеИ страниц глазами не мусоль.Я любовник припортовой блядиС заграничным именем Ассоль. –так начинается одно из его ранних стихотворений. В его текстах строки подлинной преданности и любовной тревоги перебиваются намеренно огрубленными описаниями далеких от эстетической нормы состояний («оскотинев от счастья,/ целуя запястья и ноги твои»). Нередко стихи окрашены ироническим отношением ксамой любовной коллизии, за что, мне помнится, его часто упрекал и, не понимая, что это, в сути своей – литературный прием.
Я как-то напрямик спросила Илью об этом его намеренном снижении любовной темы: «Зачем ты это делаешь?» «А чтобы не было слишком хорошо!» – ответил он мне, и я поняла, что в его представлении на фоне трагедии целого народа порядочный человек просто не имеет права жить благостно, чувствительно, счастливо. И трепет переживаний, и бережность по отношению к чистоте в этом мире вынужденно должны быть скрыты, как и личная уязвимость, незащищенность.
В жизни Рубин не был религиозным, он обретал Бога, когда писал стихи. Образы, унаследованные от русской культурной традиции, естественно присущи его лирике («Грустишь ли ты светло, как богоматерь», «Прощанье женщине поет,/ Как будто страсти по Матфею»), но рядом с ними – отвратительные реалии действительности. У него есть стихи необыкновенной проникновенности и нежности («О погоди, не плачь, Таруса», «Я умирал у Сретенских ворот», «Как странно молвится – мы живы до сих пор…»). Слова же, обращенные к России, часто жестки и горько обличительны: «Любовь, как рвота, душит горло» (любовь к ней, России). Но я всегда имею в виду строки Рубина о неразделимости его жизни с судьбой родины, с прежними поколениями соотечественников и с нами, его современниками:
Я так хочу, чтоб научились ВыНасвистывать пока я повторяю:«Уж нет бунтовщиков на площадях Москвы,А я и в смерти Вас не потеряю».Так далеко останется Москва,Что жизни всей не хватит мне на сборы,И станут мной бедны ее соборы,И станут мной печальны острова!Работа на лексических контрастах, самоирония, подчеркнутая физиологичность ощущений, введение сленга, гротесковое вплетение в собственный текст известных литературных мотивов, – то, что позднее, через двадцать лет после него, стало типовыми ходами нашего постмодернизма, – у Рубина прослеживается в стихах и рассказах на всем протяжении творчества. Однако, это меньше всего игра, это, подлинно, стенания об удушении человеческой жизни в провонявшем ложью воздухе советской повседневности. Главная мысль его творчества, как написано в предисловии к единственной книге поэта, – «трагическое ощущение угрозы, которая нависла над нравственностью…. над чистотой, над культурой… в современном дичающем мире».
Ольга Постникова[6]К 130 – летию со дня рождения Николая Гумилева
«Еще не раз вы вспомните меня…»
