Парикмахер кланяется и уходит. Робеспьер поворачивается в кресле, облокачивается о ручку и, неопределенно улыбаясь, смотрит в глаза своей столь же неподвижной возлюбленной.
Внезапно он поднимается и протягивает ей руки.
Поздороваемся, львица.
Элеонора спокойно поднимается, они обнимают и целуют друг друга. Однако ей этого недостаточно, она медленно опускается на колени, скользя лицом и корпусом по плечу, груди, боку, обеим сторонам бедра своего друга. Он стоит, опираясь о стол, который от него довольно далеко, чтобы не потерять равновесия, когда она обхватывает его колени, изогнувшись назад в восхитительно неудобной позе. Он защищается – не слишком уверенно – левой рукой. Лишь когда ее руки оказываются ниже бедер, он с трудом и несколько судорожно переводит дыхание и серьезно просит.
Ах, Лео… Перестань.
Она, конечно, делает вид, будто не слышит. Тише и настоятельней.
Перестань… перестань.
Отталкивает ее правой рукой. Когда она поднимается, он беспокойно потягивается всем телом. Встряхивает головой, будто желая смахнуть что-то с волос. Носком ноги чертит круги на полу.
ЭЛЕОНОРА (садится. Весело, но со скрытой горечью). И впрямь. Я нарушила твои правила.
РОБЕСПЬЕР (удивленно вскидывает голову). Мои правила… ты?!
ЭЛЕОНОРА. Одно из них, во всяком случае, ты накрепко вбил мне в голову: «Любое проявление любви при свете дня – бестактность в самом дурном вкусе».
РОБЕСПЬЕР (садится). Эти агрессивные правила человека действия – как они чужды теперь той мокрой курице, в какую я превратился!
ЭЛЕОНОРА. Слава Богу. Вот мы уже и коготки начали оттачивать… Чтобы опробовать на самом себе. (Присматривается к нему.)Так и есть: ты здоров. Жаль.
РОБЕСПЬЕР. Ну знаешь…
ЭЛЕОНОРА (деликатно пожимает плечами). Ничего не попишешь, любимый: я была счастлива благодаря твоим страданиям. Ты корчился в лапах малярии – зато ты был моим не то что по целым часам, а день и ночь напролет. Болезнь тебя даже не испортила: это выражение трагической пассивности было тебе очень к лицу. Я сидела и заучивала твои черты наизусть. Я не ухаживала за тобой – я не твоя жена. Впрочем, все обошлось благополучно! В руках матушки ты был в безопасности.
РОБЕСПЬЕР (задумчиво вглядывается в нее). Если бы я только мог поверить в этот твой стальной эгоизм, львица…
ЭЛЕОНОРА. Друг мой, любовь – не благотворительность.
РОБЕСПЬЕР (лукаво, спустя несколько секунд). А дети, dearest?..[10]
ЭЛЕОНОРА (удивленно). Дети? (Изогнув уголки губ.) Милый мой, зачем же мне карикатура, когда у меня есть оригинал? Пускай природа устраивает себе инкубаторы в других телах – неспособных к счастью.
РОБЕСПЬЕР (в наивном удивлении). Cчастью?.. Ах, два года тому назад – пожалуй! (Асимметрично кривя губы.) И правда… наши тогдашние вечера… и ночи… Наши идиллические планы – Great God![11] Тогда я полагал, будто можно исполнить свою часть революционной работы за год-другой, а потом вернуться домой! Лео, те времена прошли!
ЭЛЕОНОРА. В сравнении с сегодняшним днем тогда я была бедна.
РОБЕСПЬЕР. Тогда я любил тебя. А сегодня ты для меня как снотворное средство.
ЭЛЕОНОРА. Знаю.
РОБЕСПЬЕР. Дитя, ты лжешь! Тем хуже, если и самой себе тоже! Природа ухватилась в тебе за пустую надежду, и ради этой лжи ты губишь свою драгоценную жизнь самым что ни на есть ужасным образом!
Лео, революция продлится два столетия. Я никогда не буду свободен, понимаешь? Никогда. Непрерывная череда дней все более тяжкого труда по двадцать четыре часа в сутки, и так до самой смерти. Сейчас мне тридцать пять… и пяти лет не пройдет, как я превращусь в развалину – ни дать ни взять поистаскавшийся пятидесятилетний распутник!
ЭЛЕОНОРА. И что же с того, мой единственный? Пока я могу видеть тебя, пусть даже мимоходом, ты наполняешь мою жизнь невыразимой радостью. Если ты оставишь меня – я ведь смогу каждый день видеть тебя с галереи Конвента или клуба.
РОБЕСПЬЕР. Женщина, неужели ты не чувствуешь, как унизительно для тебя подобное рабство?! Послушай, революция поглощает не только все мое время, но и все мое существо. Сегодня у меня нет больше личной жизни. Я перестаю быть человеком: человеческая восприимчивость, человеческие чувства, желания – все это постепенно вянет и опадает среди этого накала предельного напряжения. Я превращаюсь в обезличенный, чудовищно разросшийся, распаленный мозг. Сегодня я вижу, что со мной творится, потому что у меня есть время… и мне даже не по себе. Дитя, я больше не люблю тебя. Ты мне в буквальном смысле безразлична! Сама посуди: теперь наша единственная возможность провести несколько минут вместе – в горячечных спазмах моей похоти, спазмах, представляющих собой гнусную пытку, следствие зверского изнеможения. Знаешь ли ты, Лео, что мне абсолютно все равно, кто избавляет меня от этих мучений? Знаешь ли, что иной раз тебя заменяет первая попавшаяся девка… и что для меня нет никакой разницы? А если я и прихожу к тебе, то лишь потому, что мне недостает сил пройти несколько улиц и избавить тебя по крайней мере от этого унижения?.. Лео, дорогая, ведь это один срам! Превозмоги себя, пусть это и тяжело, – и вырвись, наконец, на свободу!
ЭЛЕОНОРА (с легким вздохом). Не трать сил, carino[12]. Разве это твоя вина, что судьба предоставила меня тебе в пользование?
Робеспьер хмурит брови. Она слабо улыбается.
Что тебя огорчает? Затем я и здесь, чтобы тебе, усталому, не приходилось блуждать по городу и чтобы уберечь тебя от заражения. Я тебя шокирую? Нет, нет, chéri[13]: даже если бы ты выбрал слова еще более жестокие, тебе не изменить того естественного факта, что я твоя собственность. Что бы от тебя ни исходило – для меня в этом смысл жизни, а не позор.
РОБЕСПЬЕР (чуть погодя). Мне стыдно за тебя.
ЭЛЕОНОРА. Ты преувеличиваешь.
Вдруг хватает его руку и целует ее. В ответ Робеспьер внезапно наклоняется, берет ее голову и целует ее в губы, жадно и продолжительно.
РОБЕСПЬЕР (проникновенно). Да, друг мой, мне за тебя стыдно, это факт. Но в то же время я не могу не ощущать твоего совершенства… Сегодня, после пяти недель передышки, человек во мне предпринимает робкую попытку пробудиться. Через две недели… ты вновь станешь для меня всего лишь женским телом… под рукой. Ах, и счастливцы же вы, частные люди!.. И до чего жаль тебя, Лео!
ЭЛЕОНОРА. Но эти две недели, Максим, – их ты мне дашь! Ты сам сказал!
РОБЕСПЬЕР (глядя в окно). Две недели… побыть свободным человеком. Две недели… четырнадцать дней… быть этим глупым самим собой, не отвечающим ни за что в целом свете… да еще в это божественное время года…
Увы, об этом нечего и думать. Но четыре дня – гарантирую, слово чести.
Вынимает пилку, подставку и прочие принадлежности и начинает со знанием дела подпиливать ногти.
ЭЛЕОНОРА (почти испуганно). Как… ты полагаешь, что поправишься за четыре дня?
РОБЕСПЬЕР. Я уже и так в порядке. Однако – я маниакально жажду вашей жизни. Болезненно – как пьяница, которому отказано в спиртном…
Раздается стук. Он встает и идет к двери.
ГОЛОС (подростка, который подает корреспонденцию из-за двери). Письма для вас. Вот депеша из Комитета безопасности.
Забыв обо всем, Робеспьер нетерпеливо перебирает письма, стоя у стола. Наконец он вскрывает депешу.
ЭЛЕОНОРА (озабоченно, робко). Максим, ска…
РОБЕСПЬЕР. Тс-с-с, подожди…
ЭЛЕОНОРА (полушепотом). Вот змея!
РОБЕСПЬЕР (музыкально насвистывает хроматическую гамму. Читает еще несколько слов; энергично тряхнув головой). Мои каникулы окончены, Лео.
Элеонора опускает глаза и медленно отворачивается к окну.
(Говорит и читает одновременно.) Через полчаса… я должен быть в Комитете… (Ненадолго поднимая глаза от бумаг.) И принеси мне, пожалуйста, чашку кофе. Если хлеба нет, то ничего страшного.
ЭЛЕОНОРА. Сию минуту.
Робеспьер поднимает глаза и с несколько печальной улыбкой наблюдает за ней, покуда она не скрывается за дверью. Тогда он садится и погружается в размышления, глядя в стену перед собой. Его лицо застывает. Стук в дверь, словно бы отбивающий ритм. Получив односложный ответ, входит Сен-Жюст.
СЕН-ЖЮСТ. Ты пришел в себя – даже встал. Это очень кстати. (Садится, не спрашивая позволения. Робеспьер снова берется за пилку.) Ты получил признание Энделя?[14]
РОБЕСПЬЕР (не отрываясь от своего занятия, взглядом указывает на депешу). А как же. Только что.
СЕН-ЖЮСТ. Теперь ты видишь, что я был прав? Если бы ты развязал мне руки неделю назад, то сегодня все было бы спокойно. А теперь одному Богу известно, что будет дальше.
РОБЕСПЬЕР. Ничего не случилось и не случится. Это всего лишь эбертисты.
СЕН-ЖЮСТ (откидываясь). Всего лишь!..
РОБЕСПЬЕР. Всего лишь. Холостые мины безвредны, даже если и норовят поднять Париж на воздух. Мы распустим Революционную армию, а Венсана посадим в тюрьму. Voilà tout[15].
Молчание. Сен-Жюст критически изучает его.
СЕН-ЖЮСТ. Максим, до сих пор я воздерживался от расспросов, однако ты начинаешь меня тревожить. Откуда эта сомнительная склонность к полу– и четвертьмерам – у тебя?!
РОБЕСПЬЕР. Мое отвращение к кровопролитию, хочешь сказать? Мальчик мой, это все потому, что мы оказались на грани террора. Мы вынуждены уничтожать фальшивомонетчиков, спекулянтов, предателей. И если не удерживать этого ужасного средства под контролем, не препятствовать его тенденции к усугублению, то каждый новый шаг будет шагом к катастрофе.
СЕН-ЖЮСТ. Но что, если нет иного средства внутренней обороны?
РОБЕСПЬЕР. Если нет – дело плохо. Однако этот школяр Венсан, во-первых, не опасен, а во-вторых, он деятель революции или был им. Это значит, что для некоторой части населения он – вождь. Осуждать же и попусту губить вождей, друг мой, – значит подавлять революцию в самом корне ее бытия: в человеческих душах. Ведь тогда люди утрачивают веру. Советую тебе призадуматься над этими двумя словами.
СЕН-ЖЮСТ (немного погодя). Если бы речь шла, скажем, о Колло… но Венсан! За ним пойдут в худшем случае несколько десятков авантюристов.
РОБЕСПЬЕР. Довольно, если сомнение завладеет и несколькими десятками душ. Ведь сомнение распространяется как чума. Вера – пробуждение человеческой души в трудящемся животном – огонек слабый. Если мы не будем беречь ее как зеницу ока, то рискуем дожить до дня, когда разочарованная Франция единогласно потребует возврата к рабству, дававшему хлеб. И что же тогда, Сен-Жюст? (Откладывает пилку и смотрит на друга с кривой, асимметричной улыбкой.) Можешь ли ты вообразить себе французский народ, принуждаемый к свободе пушками революционного правительства?..
СЕН-ЖЮСТ (помолчав). Громкие выводы, висящие на волоске. Ради грядущего века нельзя жертвовать завтрашним днем.
РОБЕСПЬЕР (внезапно подперев голову обеими руками, как будто она стала тяжелее). Банальности порой… ослепляют.
Входит Элеонора, неся завтрак. Она дружески приветствует Сен-Жюста. Робеспьер встает и помогает ей накрыть на стол.
Сердечное тебе спасибо… как, настоящий хлеб?! Любимица богов, будь же благословенна! Антуан, сахара, конечно, нет – могу ли я угостить тебя этим дегтем?
СЕН-ЖЮСТ. Буду признателен. Я не спал; я утомлен и зол.
Элеонора уходит.
РОБЕСПЬЕР (наливая кофе). Все равно, Сен-Жюст. В этом случае благо Республики не требует человеческих жертв. Не будем терять чувства меры.
СЕН-ЖЮСТ (пока Робеспьер режет хлеб, задумчиво делает несколько глотков, потом опирается о подлокотники). Итак, позволь мне дополнить информацию Энделя двумя мелкими фактами. Во-первых: ходят весьма правдоподобные слухи, будто у Демулена готов новый номер – это был бы седьмой, – в котором он открыто призывает всех и каждого к восстанию против Комитетов. Во-вторых: вот уже три дня в Париже шепчутся о скором перевороте и о диктатуре Верховного Судьи как о чем-то… возможном.
